Искупление (гет)

Он всегда умел терпеть и ждать. Вот как сейчас: вежливо здороваться в коридорах, отчитываться о делах, хорошо и старательно работать. Жить как ни в чем не бывало, развлекаться и отдыхать, но все равно — помнить. Помнить о произошедшем, помнить о страшной боли, помнить о том, кто и почему это все совершил. И ждать — подходящего момента, когда можно ударить как можно сильнее, безжалостнее, по самому больному — без надежды выдохнуть, оправиться, ожить.

Так, как ударила она.

* * *

Новость Ира восприняла с явственным облегчением: после случившегося она совершенно не представляла, как себя вести с Ткачевым, как с ним говорить и смотреть в глаза. Умалчивать было глупо, но надеяться, что это что-то изменит, было бы еще глупее. Впрочем, ни сожалений, ни угрызений совести тоже не наблюдалось — в конце концов, они взрослые люди... И потребности у обоих тоже взрослые — так почему бы и нет? В конце концов, в чем-то Измайлова права — отказывать Паше в том, чего и сама желала столь страстно, было как минимум неблагодарностью. Но вот как вести себя дальше...

Однако в этот раз все ее актерские данные не понадобились: ночь Ткачев провел на дежурстве в отделе, а уже на утро объявили об очередном бредовом приказе: отправить оперативников в Питер на какие-то "курсы повышения квалификации". В другой раз Ира бы непременно начала возмущаться нелепым идеям начальства и тому, что отдел фактически остается без важной части сотрудников, но теперь только выдохнула облегченно: и придумывать ничего не пришлось.

Оставалась самая малость: забыть обо всем самой.

* * *

— Думаешь, я не понял, кто все это устроил? За своего братца-придурка решил отомстить? — мужчина неприятно прищурился, пренебрежительным взглядом окидывая собеседника. — Не догадался еще, что не стоило со мной связываться?

— Не понимаю, о чем вы...

— Идиота не включай! Все ты понял прекрасно. А теперь подумай, что я с тобой сделаю после такого? Или надеешься, что закрою на весь беспредел глаза?

— Я правда ничего...

— Хлебальник закрой! И слушай. Если не хочешь, чтобы с тобой и твоими людьми случилось то же, что и с твоим родственником, косяк свой отработаешь. Если все получится, может, передумаю тебя убивать.

— Да я ведь не...

— Ты меня уже утомил, правда. Значит так, слушай сюда. У нас в районе есть человек, которому очень сильно неймется. Особенно насчет всяких шлюх, которых в нашем с тобой общем бизнесе было немало. Я думаю, этому человеку очень не понравится, когда он узнает о твоем участии в этом деле. И не простит уж точно. Понимаешь? Вижу что понимаешь. Проблема должна быть решена как можно быстрее. Вот фотка и адрес, думаю, среди твоих найдется любитель подобного типажа, — по губам мужчины скользнула неприятная ухмылка. — И если что, я не очень огорчусь тому, что смерть будет мучительной.

— Но это же... — мужчина, взглянув на фотографию, заметно побледнел.

— Ты святого-то из себя не строй. И подумай еще о том, что с тобой сделают, если узнают, чем ты здесь промышлял. Даже если я вдруг решу тебя простить, другие этого точно не сделают. Все понял? А если понял, то жду результатов. И чем быстрее, тем лучше.

— Понял, — мрачно буркнул собеседник, повертев в руках снимок. И впервые подумал, что зря, наверное, в свое время связался с этим человеком, желая получить деньги и покровительство — он прекрасно осознавал, чем может обернуться убийство полковника полиции.

* * *

Дни были утомительно похожи один на другой: с утра — какие-то лекции, потом тир, после обеда снова лекции, небольшой перерыв и в заключение длительная тяжелая тренировка в спортзале. По номерам вяло ворчащие опера расползались совершенно без сил, звонили домой, выбирались на ужин и наконец валились спать. Особого смысла Паша во всем этом не видел — лично ему казалось, что гораздо больше толку было бы, останься он у себя в районе ловить всякую шпану, нежели выслушивать какую-то абстрактную муть про какие-то поправки к законам, виды преступлений или новые технологии в расследованиях, но вышестоящее начальство, видимо, считало иначе.

Но даже сквозь накатывающую усталость неизменно пробивались тревожные мысли — отлично зная способность Ирины Сергеевны на ровном месте ввязаться в историю, Ткачев не мог не волноваться. Именно волнением и объяснял себе этот довольно дурацкий ритуал — звонить ей каждый вечер, интересоваться, как прошел день, не случилось ли что-то и как себя чувствует.

— Все в норме, Паш, — полусонно отозвалась Ира, плотнее запахивая халат и расслабленно откидываясь в кресле. И с усмешкой подумала, что теперь вполне может себе позволить торчать в ванной по часу без нетерпеливого стука в дверь и настороженных "у вас все в порядке?"; может разгуливать по квартире в одном халате, не заботясь о возможных неловкостях и двусмысленностях; может преспокойно болтать с Леной о всякой женской ерунде — все-таки в полном одиночестве тоже есть свои плюсы. И даже эти звонки с неизменными расспросами на тему что ела, тепло ли оделась, нормально ли спит ее не раздражали — разошелся будущий папашка, что тут поделать...

— Точно?.. А что в отделе?.. А как там...

Ира, что-то лениво отвечая, потянулась завязать пояс халата, придерживая мобильный плечом. Встревоженно-внимательный, чуть хриплый от усталости голос Паши ударил над самым ухом — от накатившего воспоминания по позвоночнику прокатилась жаркая дрожь, разрывая утомленную расслабленность после тяжелого нервного дня, теплой ванны с душистой пеной, надвигающейся сонливости.

— Ирин Сергевна, вы меня слышите?

— Д-да, Паш, ты что-то сказал? — не сразу, сбивчиво-скомканно отозвалась Зимина. Странно-напряженным, хрипловатым показался тихий голос, льющийся из трубки — Паше вспомнился почему-то снова тот безумный вечер в кабинете и особенно остро — приглушенные бархатистые выдохи, опалявшие кожу. Блин, да че за фигня!

— Я спрашиваю, вы...

В яростном сердечном грохоте потонул, рассеялся заданный вопрос. Какая-то бредовая иллюзия, накрывающая сладким горячим маревом, стоило только закрыть глаза. И слушать, слушать его голос, чувствуя, как разливается, уплотняется, тяжелеет этот жар, затуманивая не только тело, но и сознание. Сознание, в котором глухо и мерно билась эта единственная непозволительная мысль: как же ей сейчас нужно...

— Д-да-а... — выдохнула едва слышно, не вдумываясь даже, о чем он ее спросил. — Да, Паш...

Яростно-ярко разорвался в мозгу этот выдох — совсем как тогда, в кабинете, когда, вздрагивая, прижалась обнаженной спиной, тяжело-раскаленно дыша. И вслед за этим, так отчетливо-оглушительно — она, откинувшаяся в кресле, разгоряченная после ванны, в наспех накинутом халате, а может быть и...

— Паша?

— Да-да, я тут, — предательски-хрипло. Рванул ворот футболки, чувствуя, как становится совершенно нечем дышать — от этой возможно-невозможной картины, от ее отчего-то чуть хрипловато-размягченного голоса, от недопустимых мыслей и от этого невыносимого пульсирующего жара, готового разорваться в голове беспросветным, лишающим мыслей туманом. Твою мать... Что она делает с ним...

— Я хотела сказать...

Голос. Всего лишь ее голос, негромкий, решительный, с этой волнующе-низкой хрипотцой — и вспыхнула, рассыпаясь, душная реальность тесного номера — на несколько секунд остановилось дыхание, разрываясь сладкой томительной болью и восхитительно-полной, уничтожающей все бессмысленностью. Как же, блин... как она это делает с ним...

В размеренных телефонных гудках растворились несказанные прощания и одни на двоих — нервно-сбитые выдохи.