Всегда и навеки (джен)

Прошло два месяца. За это время в городе всё худо-бедно, но вернулось на круги своя. Цицерон знал об этом от Раши, ведь тот частенько наведывался наверх, на улицы Чейдинхола, в отличии от него самого. Уведомитель запретил ему выходить, когда сам отсутствовал в Убежище, так как это помогало, по его мнению, сосредоточиться на главном, а именно на Матери Ночи. Раша утверждал, что Цицерон позволяет себе слишком часто отвлекаться на посторонние вещи. И Хранителю больше ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Сам он возразить уже не мог, сейчас был не лучший момент для выяснения отношений, а заступиться было попросту некому: Гарнаг и Понтий искали контракты.

Кто бы мог подумать, что за столь короткий срок всё так кардинально изменится. И сам Цицерон тоже. Не привлекали его ни страсть и огонь убийства, ни разговоры с жертвой по душам… Всё это было в прошлом, словно в другой жизни. Его любимым занятием стало слушать по утрам и вечерам звон колокола: хоть так он чувствовал время, что ускользало от него. Ещё ему нравилось, когда Раша рассказывал слухи с улиц города. Но за последние недели и это, одно из последних развлечений, стало исчезать. Уведомитель либо отсутствовал в Убежище, либо попросту запирался в собственных покоях и игнорировал стук в дверь. Иногда Цицерону казалось, что Раша издевается над ним таким образом, но логически объяснить причину в таком ключе не получалось, так как выходило лишь одно — это не издевательство, а скорее обида и разочарование в Хранителе.

И снова вина. Ему было стыдно даже перед собственной тенью. Неужели он и в самом деле всех подвёл? А ведь Раша сказал, что в скором времени контракты появятся вновь, так как жители Сиродила смогли отбить часовню и всё должно успокоиться, как это произошло в Чейдинхоле.

Кстати, о Чейдинхоле. Стоило только новому графу со своей свитой вернуться в город, как все бандиты и мародёры разбежались, будто по команде. Раша объяснил это инерцией, что пока движет графством после смерти Фарвила Индариса. На словах-то его сына высмеивали, а вот чего от него ждать пока не знали. Благодаря этому Аланилу Индарису не составило труда въехать в город и обрести над ним власть. По всё тем же словам Раши, на встречу графу вышли жители богатого района, прятавшиеся всё это время в замке. В тот день они узрели в нём героя и спасителя. Кто бы мог подумать… И, естественно, ожидали от него правосудия и возмездия на головы бунтовщиков. Меж тем бунтовщиками в основном являлись простые жители Чейдинхола, уверенные в своей правоте. Казалось бы, опять назревает конфликт. Кто будет возмещать убытки после той разрухи, что прокатилась по богатому району и торговым лавкам? Следовало покарать зачинщиков и наложить штраф. Однако в тот день Аланил Индарис удивил весь город. Обсудив проблему с виконтом, он проявил милость и объявил о прощении. А убытки пообещал возместить из городской казны.

Раша сказал тогда:

— И вот он, с ветром в голове, переоделся в белые одежды… И уже перешагнул через отца… Ну, каков?!

Уведомитель сильно переживал из-за смерти Фарвила Индариса, хоть и старался этого не показывать. Из-под его ног уходила земля. Ализанна, Амузай, Фарвил… Столпы, на которых, казалось, возвышалась их сила и могущество. Конечно, немалую роль играли чёрная слава и страх. Но ведь всё это было на их плечах. А теперь этого нет. И как бы Раша не уговаривал себя и остальных мифическими контрактами, их лодка имела огромную брешь и шла ко дну, как бы они не старались вычерпывать воду. Но так просто тонуть не хотелось, было желание немного, насколько хватит сил, побарахтаться.

На письма, что отправлял Уведомитель в фолкритскую таверну, где те могли попасть в руки Астрид, ответ так и не пришёл.

«Почему? — раздражался Раша при каждой мысли о северном Убежище. — Не могло же и там случиться что-то непоправимое? На худой конец, об этом бы уже раструбили на весь Сиродил. А ещё Цицерон…»

Уведомитель в самом деле считал его виноватым. Наверно, потому, что так было проще. Тем более, что его голова болела о другом. Нужно было как-то выбираться из плачевного состояния, постараться наладить связи, да и неплохо было бы набрать новичков. Или же поступить иначе и вовсе покинуть это место. Раша не мог определиться, не знал, какой из двух вариантов правильный. А планы, как всегда, были грандиозными, но, что тот, что другой, упирались в молчание Матери Ночи. И всё снова возвращалось к Цицерону.

Неужели среди тёмных братьев нет Слышащего? Никто из них не достоин услышать её голос?

Уведомитель на почве неразрешённых вопросов начал испытывать к Хранителю противоречивые чувства. Среди них затаились и злоба с неприязнью. Почему-то видеть Цицерона с заинтересованной миной, когда тот слушал его рассказы с улиц, стало противно. Его радость и улыбка, стоило Раше показаться тому на глаза, начинали утомлять. Искрился бы он так от радости, когда читал заклинания очищения. Поэтому Уведомитель решил свести их общение на нет, пусть остынет, посидит один, авось поможет. По крайней мере, сам Раша хотел именно этого: тишины и покоя. Вот бы время остановилось, тогда бы не пришлось судорожно ломать голову.

Цицерон же от такого к себе отношения не то чтобы остыл, он попросту ко всему охладел, всё чаще проваливаясь в воспоминания и ища в них облегчение. Его мысли, привычно прокрутив колесо былых дней, подходили к последнему контракту. И всё замирало, зациклив этот миг.

Слова шута, брошенные ему, возможно, от безысходности, постоянно крутились на уме. И в самом деле, Амиэль быстро отмучился, а ему, Цицерону, меж тем, предрёк долгие страдания.

Он не хотел верить в то, что люди перед самой смертью могут видеть будущее и в порыве отчаяния оглашать прозрение, явленное на некой границе в агонии затухающего сознания. Но иногда здравый смысл оставлял его, и Хранитель чувствовал страх. Страх перед Амиэлем, образ которого смеялся в лицо и возвышался над всеми прочими жертвами. Ведь в отличие от других, этот человек принял свою участь сознательно и с улыбкой на лице, какая бы буря не творилась у него на душе на самом деле.

И именно это выделяло его на фоне остальных, заставляя уважать и признать себе равным. Хранитель проникся в мыслях к тому, кого практически не знал. Даже в редкие моменты прогулок по городу он продолжал думать:

«Каково это, знать, что конец близок, но всё равно продолжать на что-то надеяться и за что-то бороться?»

Ему очень хотелось понять, так как сейчас он ощущал себя примерно в том же положении. Видя перед собой молчание Матери Ночи, пренебрежение Раши, и двух тёмных братьев, чьё возвращение в Убежище каждый раз было настоящим событием, он чувствовал собственную беспомощность. И это злило, задорило, принуждая уходить из Святилища, дабы не вызвать ещё больший гнев Нечестивой Матроны. Но иногда так хотелось подойти к ней и выговориться. Неужели она не видит, что творится в семье? Хотя… У неё нет глаз. Но это ничего не значит, она всё и так знает, просто чего-то ждёт. Но чего именно? Однако ответом всегда служила тишина.

«Почему ты молчишь? — в который раз вопрошал он. — Если всё так продолжиться и дальше, то у Тёмного Братства нет будущего».

Естественно, с такими взглядами Хранитель не мог себе позволить подойти близко к гробу Матери Ночи. Проводить обряды и ухаживать за телом следовало со спокойным рассудком, не надоедая её духу мирской суетой. Но это было для него весьма затруднительно.

Меж тем тишина изнуряла бездействием, то даря надежду, то отнимая. Утром он мог ругать себя, днём возмущаться на отсутствие Раши, вечером пытаться всё выбросить из головы, а ночью мысленно выпрашивать прощение у братьев и сестёр. И так по кругу день за днём. В итоге в нём что-то переломилось и он перестал ощущать что-либо вообще, всё больше погружаясь в безмолвие. Да и некому было с ним разговаривать, из-за чего Хранитель иногда позволял себе завести беседу с Матерью Ночи, но старался рассказывать ей о чём-то отстранённом, не упоминая о бедах, свалившихся на семью.

Цицерон пытался уверить себя, что всё происходит по воле Отца Ужаса, а значит ропот — это грех, и Раша прав, виня во всём Хранителя. От этих выводов, казалось, его мир сужался, замыкался сам в себе.

«Почему я не достоин? Ведь если бы Ты подарила мне свой голос, от меня было бы больше толку… Неужели я просто должен смириться?»

И вновь перед глазами возникал образ Амиэля. Так как у того хватило духа принять смиренно отведённую ему участь.

— Он боялся меня, я видел, — вспоминал Цицерон, смазывая иссохшую грудную клетку терпким маслом. — Но он пришёл ко мне, хотя я на его месте сбежал бы… — Хранитель улыбнулся, радуясь каким-то странным мыслям, — Он пришёл ко мне… Хах…

Его голос пронзил безмолвие, дрогнув в стенах, и затих. Всё начиналось с начала. На него смотрели пустые глазницы Матери Ночи, а он в ответ ненавидел себя за её молчание. Уходил прочь, злился на Рашу за то, что тот оставил его опять одного и пытался смириться, понимая, как же он слаб по сравнению со своей последней жертвой. Но где-то внутри зарождалась симпатия.

Звон колокола огласил вечер, его гул пробудил от тревожных волнений. Хранителю померещилось, что он приблизился к истине. Оказывается, и ничто может быть всем, если оно в голове… И почему-то это размытое представление казалось ему откровением. Цицерон решил записать его, дабы оно не ускользнуло в бесконечных днях, сменяемых ночами:

«Тишина! Оглушительная тишина! В голове, в голове, в голове. Это тишина смерти, тишина Бездны. Сочится в меня, через Мать. Тишина есть ненависть. Тишина есть ярость. Тишина есть любовь».