Всегда и навеки (джен)

Из Святилища доносился смех. Вместе со светом он проникал в коридор в черноту безмолвного Убежища. Вслед за ним украдкой проскальзывал взбудораженный голос Хранителя, но полуприкрытая тяжёлая дверь не пускала его резвиться в главный зал. Приглушённые недовольства и вопли оставались внизу коридора.

— Ты наверняка обо всём знала?! Отчего же не говоришь? Неужели… Ах… Неужели ждёшь, когда твои дети погибнут? А?! — улыбка исказила перепуганное лицо. Будто маска, она зиждилась на последних остатках надежды вразумить невидимые глазу силы. С её помощью он пытался задобрить мощи, несмотря на все те крики, что срывались с его губ. — Ни с кем ты не захотела общаться! — обратился Цицерон к Матери Ночи, широко всплеснув руками. — Ни за кого ты не пожелала заступиться…

Он отвернулся, смотреть в пустые глазницы не хватало духа. В голове гудел хохот. Сознание опьянело, хоть в таверне выпить так и не удалось. Хранитель сглотнул слюну — сейчас бы и в самом деле напиться и пропади оно всё! По щекам текли обильные слёзы, остановить которые не получалось, как бы Цицерон не тёр раскрасневшиеся глаза руками. Что с ним творится? Он не в состоянии контролировать собственные эмоции, слова обращаются в брань, а вопли в ругань. Его тело горело изнутри, но от любого сквозняка, метаний из стороны в сторону, бросало в дрожь от холода. Это истерика. Но где ему было понять.

Перед глазами, не думая угасать, застыла немая сцена, где Понтий валялся на земле, будто сломанная кукла. В раскалённую от нервов и хохота голову врывались вопросы, на которые Цицерон судорожно пытался найти ответы, а шут приговаривал:

«Ты следующий! Ты следующий!»

— Аха-ха! Что? Что я скажу Гарнагу?! Он убьёт меня за случившееся, о Ситис, и будет прав! Как же он будет прав! — Хранитель задыхался от смеха и слёз. — Меня теперь ищут? Как же это? Теперь из Убежища ни ногой… Снова… — невнятный калейдоскоп мыслей, одна сумбурнее другой. — Надо было оставаться здесь! Надо было! Зачем я польстился на уговоры! Ах! Ну не дурак ли?! Понтий был бы жив, если бы я сказал ему: «нет».

Он шарахался из стороны в сторону, от стены к стене, ничего перед собой не видя, и позабыв о всяких приличиях, которые раньше послушно соблюдал. Ему было сложно сделать вдох, отчего в припадке речь была ещё более непонятной и дёрганой. Смех рвался из груди со слезами, дрожью сотрясая плечи. А время… Время замерло, и сколько часов Хранитель метался перед гробом Матери Ночи, было неясно.

— Аха-ха! Нас осталось только двое! Двое! Что мы можем без тебя? Как мы восстановим Тёмное Братство? — обида, жгучая и болезненная, она сдавила всё естество, в глазах потемнело. — Я не хочу его слышать! Не хочу слышать! Убери его из моей головы!

«Такова её воля! Таков её дар! Её желания невозможно ставить под сомнение!»

Цицерон ощутил, что он в Святилище совсем один, а вокруг лишь гул в ушах и холод, прерываемый его горячим сбивчивым дыханием.

— Амиэль! Амиэль! В самом деле, давно тебя не было! Пару секунд? Аха-ха! Сейчас же самое время поглумиться надо мной! Ты ведь для этого здесь?! — он кричал во всё горло, вертя головой, взгляд метался от потолка к стенам, но ответом служил только хохот. — Матушка… Ведь ты всё знала! Всё знала… — Хранитель повторял одно и тоже, толком этого уже не осознавая. Такое нередко бывает с людьми, что зациклены на несправедливости, коей одарила их жизнь, и обида становится во главу угла.

— Почему ты так поступила с нами? — Цицерон в приступе агонии заскрежетал зубами. — Только не говори, что тебя надоумил этот проклятый шут! Пускай мстит своим заказчикам, а не нам… Пускай шумит в головах чиновников… — его речь становилась всё тише. От всплеска эмоций последние силы покидали раздражённый разум. — Скажи хоть слово… Скажи, что наши жизни тебе не безразличны… Ааа-ха-ха… — он не хотел, не мог в это поверить. Собственные слова ему казались кощунством, заблуждением, а сознание металось в поисках виноватого. — Не слушай его, матушка… Не слушай… Лучше поговори со мной.

Хранитель подошёл к гробу Матери Ночи и положил ладони на её покатые тонкие плечи. От тела пахло эфирными маслами и травами. Это его труд, это его заслуга, что мощи в идеальном состоянии. Но почему же тогда Цицерон лишь Хранитель, а не Слышащий? Сколько можно было бы исправить и избежать, если бы она подарила ему свой голос.

«Ты не достоин! Не для тебя её голос! Аха-ха!»

Он опустил голову ей на грудь и снова тихо засмеялся — не достоин. Не достоин! А кто тогда достоин? Неужели та женщина, которую Цицерон ненавидел, даже в глаза не видя? Астрид. Она бросила семью на произвол судьбы. Если бы он её сейчас увидел, то придушил бы! И снова в памяти всплыл образ Понтия. Если бы фолкритское Убежище отозвалось, если бы… Но теперь чейдинхольское Убежище лишилось лучшего ассасина. И какая же нелепая смерть… И какая смешная! Губы сами собой расплылись в улыбке: тёмный брат погиб от рук какой-то посредственности.

— Понтия нет… Понтия нет… — грубый саван коснулся кожи, щёку закололо шершавой старой тканью. — А Астрид живёт и здравствует. Кто она такая и что себе позволяет?

«Ты следующий! Следующий!»

— Закрой свой рот! — чуть ли не рыча, простонал Цицерон.

Он с опаской заглянул в лицо Матери Ночи. На мгновение ему показалось, что она возмущена его поведением, но быстро опомнился — нет, это всего лишь игра света. Однако отпрянул от мощей, опомнившись, кто перед ним.

Отойдя от гроба и повалившись на табурет возле стола, он уронил голову на сложенные перед собой руки. Покоя не было, растаяло пресловутое завтра, а шум в виде Амиэля не думал замолкать.

«Жалуешься! На меня жалуешься! Аха-ха! Какой же ты негодник! Тогда я буду громко петь, и матушка не услышит твоих причитаний! Ха-ха!»

Цицерон скривился от голоса в голове, а тело стала бить дрожь от немого смеха. Но с табурета он так и не поднялся, сил на метания уже не осталось. А все терзания о смерти Понтия потонули в похабных песенках придворного шута.

Уже вечером, измотанный нескончаемым потоком сумасбродных криков о его, Цицерона, приближающейся смерти, он написал в дневнике следующее:

«Мне нравится хохот, дражайшая Мать Ночи, но по-прежнему хочется услышать твой голос. Ещё не поздно! Поговори со мной, мать моя! Поговори со мной, чтобы я мог всё исправить! Я могу спасти Убежище, я могу спасти Братство!

Можешь оставить себе хохот! Возьми его назад! Как насчёт обмена? Хохот на твой голос?»