Всегда и навеки (джен)

Казалось, что стены с каждым днём сужались вокруг него всё сильнее, а в самом Убежище заканчивался воздух. Место, что прежде он называл домом, стало клеткой, выбраться из которой было невозможно. Едва ли получалось забыться сном, слишком невыносимыми были мысли о будущем. Тёмное Братство падало в пропасть, и он — Цицерон, возможно, лишь всё усугубил. Теперь, как и сказал Понтий, они сироты без Уведомителя, без контрактов, без опоры во власти. Чейдинхольское Убежище доживало последние мгновения.

Осталось лишь Убежище в Фолкрите — последний оплот их семьи. Но что там творилось, никому было неведомо. Женщина, которую Цицерон в глаза не видел: Астрид, что она задумала? Что у неё на уме? Неужели ей плевать на Мать Ночи? Плевать на своих братьев? Почему она всё это время игнорировала письма Раши? И прав ли был последний Уведомитель, пытаясь с помощью лжи вывести их в Фолкрит? Вопросы… Вопросы…

Смогли бы они добраться до Скайрима? А если говорить проще, смогли бы они вообще покинуть Чейдинхол? Предупреждение виконта Илета Индариса оказалось слишком сильным ударом для Тёмного Братства. В тот день, когда Гарнаг и Цицерон вернулись, Понтий удручённо закатил глаза, увидев Хранителя в разбитом состоянии. А его последние слова, адресованные брату, были такими: «Я говорил тебе…» После этого они больше не разговаривали.

Но всё же, несмотря на неудачу, им стало ясно — молодой граф их не жалует. Впрочем, Тёмное Братство это знало и раньше. Вот только как он посмел их оклеветать? Зачем ему это, и понимает ли он, как нелепо звучат его слова, неизвестно. И если он собирается уничтожить Тёмное Братство, то почему его приказ не выполняется? Почему об охоте на проклятых сектантов не было объявлено во всеуслышание? Чёрная слава сильнее приказа? Или же речи Аланила Индариса так и остались в семейном кругу… Но стражники… Они знают. Они хотели его, Цицерона, убить. Или это никак не связано? Простая охрана виконта? Странно… Раньше таких сцен не наблюдалось. Мог ли подобные меры навязать старший брат младшему? Что творится в замке?

Вопросы… Вопросы…

Когда Раши не стало, Цицерону казалось, что он избавился от чувства вины, навязанного бывшим Уведомителем. Казалось, что он освободился от гнетущего бремени, что заставляло чувствовать острую неуверенность в своих силах. Смерть Раши позволит Матери Ночи, наконец, сказать своё слово, так как более нет того, кто бы нагло прикрывался её именем, принуждая к чужой воле. Всё так просто и понятно. Развяжи узлы, и нить будет прямой. Но Мать Ночи до сих пор молчала. И вместо нити в руках Цицерона оказалась гниль, разлетевшаяся по ветру.

Понтий смолк, игнорируя Хранителя при встрече. Но к его чести он не покинул Тёмное Братство, не бросил семью на произвол судьбы. Он верный брат. Вместе с Гарнагом они вновь отправились на поиски контрактов, Цицерон же, словно в наказание, так и остался при Матери Ночи, совсем один в тёмном и пустом Убежище.

В таком подвешенном состоянии он прожил несколько недель. Уже совершенно не понимая, чего желает добиться Нечестивая Матрона своим молчанием. В голове Цицерона не было ответа, лишь замкнутые в себе вопросы. Зацикленные, как песочные часы, они перемешивались и перетекали из одного сосуда в другой без конца.

«Для чего мы здесь? Что в наших силах? И нужно ли вообще пытаться? Матушка!»

Это был жуткий парадокс, так как что бы они не делали, как бы не пытались вернуть утраченное, всё вело лишь к одному — к гибели.

«Мать Ночи молчит, потому что ей нужен Слышащий. Слышащего нет, потому что Мать Ночи молчит».

От постоянного самобичевания силы постепенно покидали его, еда стала безвкусной и от неё тошнило, вода напоминала болотную муть. Перед глазами то и дело темнело от истощения. А сон… Иногда ему снились сны. Вот только мотив там был до скучного однообразен, будто издевался над Цицероном, давая тень несбыточных надежд. Ему мерещилось, будто Мать Ночи звала его, и он со всех ног бежал к ней, но всегда опаздывал. Стоило ему оказаться в Святилище, как она замолкала.

— И почему во сне я не могу быть сразу в Святилище? К чему мне обегать все те лестницы, коих в реальности и не существует вовсе? Зачем ты так высоко забралась? Спустись пониже… Матушка, твой Цицерон слишком слаб…

Он уже не стеснялся вести с ней беседы. Ему хотелось говорить, хотелось внимания и простой человеческой теплоты. Но всего этого от немых мощей добиться было невозможно. И снова парадокс — кроме неё у него никого не было. И Хранитель говорил с ней и говорил, без умолку, так как тишина съедала его, а редкие вылазки в город лишь усугубляли ситуацию. С ним творилось что-то неладное, почему-то все люди вокруг стали его раздражать: своей радостью, улыбками, своей мирной жизнью. Отчего? Разве так было раньше?

— Они… Они разговаривают друг с другом! А она… Она молчит… Обиделась? Что я сделал такого? Ааа… Это из-за Раши… — бормотал он сам себе под нос. — Она Рашу любит больше, чем Цицерона. Раша ведь умный, а я… Хах… Дурак…

Непонимание. Хранитель считал, что всё сделал правильно. Убийство каджита — верное решение. Но молчание Нечестивой Матроны внушало сомнение.

Больше он не покидал Убежища при свете дня, дабы чужая радость не глодала его и не издевалась над ним. Уму непостижимо, но когда горожане смеялись о чём-то своём, ему казалось, что они смеются над ним. Посему ему была милее ночь, когда все спят. Хранитель ненароком представлял, будто весь город умер, таким странным образом пытаясь себя успокоить. Но всё было тщетно. Ложь самому себе уже не могла ничего поправить.

Как-то раз, после долгих терзаний, он выбежал из жилых помещений в желании высказать всё наболевшее. Терпеть больше не было сил. Ворвавшись в Святилище из темноты, он упал на пол перед гробом Матери Ночи и зарыдал:

— Матушка! Покарай меня, если я в чём повинен! Но прошу, дай нам Слышащего! Посмотри! Неужели ты не видишь… Не видишь, что творится с твоими детьми? Пусть же заберёт меня Ситис, но дай этому Убежищу надежду!

Но ответа не было. И будто сами стены стали смеяться над ним, ведь все его усилия тщетны. Откуда это? Откуда? Цицерон прикрыл ладонями уши. Нет. Ему не чудится. Смех… Он слышит чей-то смех…

— Кто здесь?.. — Хранитель не верил собственным чувствам. Может это просто ветер? Колокол часовни? Шум дождя? Хоть что-нибудь! Возможно, кто-то пришёл…

Цицерон поднялся с колен, ощутив на себе строгий взгляд пустых глазниц Нечестивой Матроны. Он слишком много себе позволил, она гневается.

— Наверное, кто-то пришёл… Я слышал голос, надо проверить, — Хранитель так и не осмелился посмотреть ей в лицо. — Я скоро вернусь, матушка.

Выйдя за дверь Святилища, его встретил полумрак, что становился беспросветней, чем выше приходилось подниматься. И только в глубине главного зала, возле тяжёлой железной двери, горел едва уловимый свет светильника. Именно с ним Цицерон спускался в жилые помещения. А теперь бродил по Убежищу, прислушиваясь к любому шороху.

Самым тёмным местом для него сейчас были покои бывшего Уведомителя. Ему казалось, что дух Раши всё ещё привязан к этому месту, и иногда из этой комнаты в самом деле доносились странные звуки: будь то шуршание листов бумаги, скрип табурета, щелчки, что издавала старая мебель, будто от тоски. А сквозь полудрёму Хранитель иногда слышал ворчливые возмущения каджита, что тут же таяли, стоило проснуться.

— Кто здесь? — этот страх, он выворачивал наизнанку. И снова смех. Цицерон вздрогнул всем телом, чуть не выронив светильник из рук. Хохот был везде и будто нигде, кружился над ним, прячась в тёмных углах и замолкал, стоило напугать его светом. — Матушка… Это твоё наказание? Неужели, я брежу. Ведь смех сам по себе гулять по воздуху не может… — голос, какой же он хриплый и слабый. Жалкое зрелище. Его сейчас любой ветерок мог застать врасплох. — Хах… Ежели смех сам по себе ходить не может, ведь ног у него нет, то значит… То значит… — Цицерон прикоснулся холодными пальцами к горячему лбу. Ему так не хотелось здесь находиться. Здесь, в комнате, где вещи всё ещё пахли запахом Раши, где всё ещё мерещилось его присутствие. — Значит шум в моей голове… — он попятился назад, было невыносимо находиться в покоях каджита. Это чужое место, ему здесь не рады. Цицерон это чувствовал всем своим естеством — бывший Уведомитель сейчас самой тьмой выколет ему глаза.

Хранитель поспешил вернуться в Святилище, только это место казалось ему безопасным. Но смех так и не умолкал, заставляя Цицерона запереть дверь, будто это могло спасти от преследующих звуков.

— Матушка… Если на то твоя воля… Если на то твоя воля… — бормотал он, схватившись за голову.

Колокол часовни возвестил о конце дня, но Цицерон так и не решился покинуть Святилище. Все свои вещи он уже как с неделю назад перенёс сюда, дабы не тратить за зря свечи и посещать жилые помещения только чтобы отключиться на какой-нибудь час. От такой предусмотрительности было немного спокойнее. Хранитель не обратил внимания на тот факт, что сегодня придётся ночевать на холодном полу, об этом он даже не подумал.

Под нарастающим гулом, звенящим в голове, Цицерон написал этой ночью следующее:

«Я слышу его. Глубже и глубже. Громче и громче. Как он разрывает тишину подобно грому в тихий вечер. Хохот».