Всегда и навеки (джен)

Цицерон потерял счёт времени, находясь под постоянным присмотром шута. Голова шла кругом, и только воля Матери Ночи мирила его с происходящим. Амиэль замолкал лишь когда Хранитель переносил мощи на широкий стол и смазывал их благовониями. Именно в эти моменты можно было забыться в работе. На час Святилище погружалось в спокойствие, но в конце всех процедур Цицерону становилось не по себе. Как скоро разверзнется хохот и снова придётся быть запертым с ним в четырёх стенах?

Хранитель не понимал себя, своих чувств, ведь этот проклятый лицедей не давал ему житья своим смехом, а иногда даже снисходил в виде голоса, ругая и поливая проклятьями. Как это злило! Задорило! Они спорили, кричали друг на друга, но стоило Амиэлю замолчать, как Цицерон осознавал всю прелесть их соседства. Больше нет опостылевшей тишины, с ним заговорили. Вот только разговоры эти не такие, какими он себе их представлял. И не с тем, с кем он хотел.

— Вот и ты… — однажды произнёс он, услышав хохот. — Вернулся.

Они терпеть друг друга не могли, но их ругань издалека походила на развлечение, оживляя умирающее Убежище последними искрами жизни.

«А я никуда и не уходил! Ведь я — это ты, а ты не можешь уйти от самого себя. Если конечно… Впрочем, неважно».

Хранитель замер в ожидании. С чем явился шут на этот раз? Что «интересного» Цицерон про себя узнает? А самое главное, что этим хочет сказать Мать Ночи?

Чужой голос звучал где-то на периферии, размытым звуком разливаясь в голове. Частые бессонницы, порождённые хохотом, давали о себе знать. И голод. Он постоянно ощущал его, но из-за своего состояния боялся покидать Убежище, а тем более заходить в таверну. Если он начнёт кричать там на самого себя, то, скорее всего, ничем хорошим это не кончится. В лучшем случае завсегдатаи, заседавшие на втором этаже, спустятся и вытурят его на улицу. И будут правы.

«Ты давно не благодарил матушку за столь чудесный дар», — начал вкрадчиво Амиэль.

— Я боюсь ей наскучить, — ответил Хранитель. Пытаясь ничего не перепутать, он в который раз проверял имеющиеся ингредиенты. И в данной ситуации присутствие шута могло всё испортить.

«Думал ли ты, за что вознаграждён?» — продолжал нашёптывать голос, в котором проскальзывали нотки издёвки.

— Нет… Я… Я не в том состоянии, чтобы думать, — честно признался Хранитель.

«Как ты считаешь, не служит ли этот дар подтверждением того, что её голос ты никогда не услышишь?» — шут задел за живое, не разводя лишних пустословий. Ничего не смущаясь, он играл на нервах своего убийцы и упивался этим.

Если подумать, то их редкие разговоры всегда крутились вокруг Матери Ночи и бесполезности Хранителя. Видимо, сегодняшний день не исключение.

— Она будет говорить со мной… Будет… Я слишком много для неё сделал, слишком много отдал. Она не сможет игнорировать меня вечно, — голова всё ещё была тяжёлой, ему плохо давалось формулировать мысли в речь. От голоса в ушах казалось, что кто-то вскрыл свод черепа и чья-то рука нахально сжала мозг.

«Ты забавный! Смешной! Послушать тебя, так твои братья и сёстры ничего не потеряли по сравнению с тобой. Или всё-таки они чего-то лишились? Ой… Кажется я поймал за хвост весёлый парадокс. Шутка! У меня есть шутка!»

— Надеюсь, братья не застанут меня за разговором с тобой… — пытаясь услышать за гомоном в голове звуки извне, отвлёкся Цицерон от своего занятия.

«Ты меня вообще слушаешь?»

Цицерон ничего не ответил, пытаясь сосредоточиться над алхимическим столом и перетереть в ступке листья пустырника. Рядом лежал старый кусок пергамента с рецептом нужного масла. Он взял его с собой, так как сомневался в собственной памяти и боялся напортачить.

«Ах… Дело в том, что вечность для тебя и для неё — это разные величины! Вот где кроется шутка! И мне приятно тебе об этом напомнить. Я очень надеюсь, что ты не забудешь…»

— Ясно, — Цицерон подлил в ступку немного воды.

«Игнорируешь меня, братоубийца? Ты и вправду надеешься заслужить прощение матушки усердным трудом? Какая умница… Глупец! Вот ты кто!» — не унимался Амиэль.

Теперь стало понятно, почему такой болтливый индивид при жизни был придворным шутом: громкий, шумный, капризный. Все те слухи оказались правдивыми. Просто в момент их встречи, в момент выполнения контракта, Амиэль был придавлен собственными мыслями, и крутились они тогда только вокруг смерти.

— Ты не повиновался, будучи ещё живым, воле Отца Ужаса… — едко процедил сквозь зубы Цицерон. В словах Амиэля он видел хулу. Что значит заслужить прощение? Что он, Хранитель гроба Матери Ночи, сделал? В чём провинился? В убийстве Раши? Каджит сам снискал себе такой конец, он обманщик и лжец. Цицерон был в этом полностью уверен и не желал принимать вину, ибо считал, что сознайся он, то шут сорвётся с цепи и будет упрекать его уже во всех грехах.

Тем временем Амиэль продолжал нападки, желая одержать верх. Правда, Цицерон пока так и не смог понять, зачем ему это нужно.

«Верно, всё верно… Но я знаю, что его дети долго не живут. Он прибирает их к себе! Непонятно только, почему ты ещё здесь? Тихо-тихо-тихо… Не открывай рта. Я понимаю, что ты хочешь сказать, но мне кажется, ты заблуждаешься».

— В чём же? — как шут может подобное говорить? Почему матушка позволяет ему болтать о таких вещах так глумливо? Она в самом деле огорчена и он, Цицерон, наказан? Нет… Нет… Здесь что-то другое.

«Ну… Хм… Как бы тебе намекнуть? Довольно сложно умереть, прячась от мира в Убежище! Аха-ха! — снова хохот. — Ты смешной, такой смешной! Ждёшь, когда матушка заговорит, ждёшь, когда вернутся братья. А может матушка тебя не любит? А может братья уже бросили тебя? К чему иметь дело с братоубийцей? Кто знает, что взбредёт тебе в голову?»

— Перестань! Замолчи!

«Я знаю решение твоей беды и могу тебе подсказать, что нужно сделать, дабы все печали и волнения улеглись. Просто наложи на себя руки, Отец Ужаса это оценит! Пха-ха-ха!»

— Довольно! Хватит нести чушь! — схватив рядом стоящую склянку, Хранитель бросил её туда, где ему мерещился хохот. Стекло разлетелось в разные стороны, ударившись о стену.

«Не буянь, разве ты не боишься, что братья застанут тебя в таком виде? Ах… А может это и к лучшему? Как раз помогут тебе распрощаться с жизнью!»

Цицерон замолк, поджав губы. Зачем шут говорит всё это? Зачем? Чего добивается? Словно читает мысли, извращая и доводя их до абсурда. Все те угрызения, которыми он мучил себя, вдруг обрели собственный голос и волю.

— Проклятый Раша…

«Пха-ха-ха!»

Левая ладонь зудела, явный признак, что рана заживала. С того раза Хранитель больше не брал в руки осколок зеркала, он боялся увидеть в нём отражение Амиэля. Жаль, что со слухом так не работает.

«Такой гордый, но такой покорный! Уморительно! Ты так нескладно и нелепо выглядишь, когда злишься! А на кого ты злишься? Ведь на самого себя же!»

— Оставь меня… Я должен ухаживать за Матерью Ночи… Ты мне мешаешь…

По тренировочному залу вновь разнёсся хохот.

«Если я уйду, то кто будет развлекать матушку? Ведь с тобой ей так скучно… Да и мысли твои её удручают».

— Так пусть же заговорит со мной! Тогда всё изменится! — не выдержав, выкрикнул Цицерон.

«Именно поэтому она и не заговорит. Твои амбиции — стена между вами. Впрочем, это не умаляет твоих заслуг, ты верное дитя Ночи. По крайней мере, так она сказала».

— Ааа! Ах, ты… — схватившись за голову, простонал Хранитель. — С чего мне верить тебе? Может ты это выдумал только что? С чего бы ей говорить с тобой!

«Может быть! А может и нет! Аха-хах! Может ты убил Рашу из-за его вранья? А может из своей вредности? А может из зависти к нему?! Как многогранен человек! Но раз я тебе наскучил, то побудь некоторое время в тишине, это отрезвит тебя и поставит на место».

— Нет, нет! Стой! Подожди! Что ещё она сказала?! Ответь! Эй, ты! Я с тобой разговариваю!

Осязаемая тишина поглотила крик. Всё замерло, став в мгновение отторгающим и леденящим душу. Будто само помещение стало чуждым, в желании исторгнуть из себя лишнее. Так чувствовал Цицерон, хотя, на самом деле, ничего не поменялось, лишь только хохот замолк в его голове.