Всегда и навеки (джен)

Вкус забродившей груши был на редкость терпким и приятным. Причиной такого преображения послужил голод. Кто бы мог подумать, что такая мелочь, как испорченный фрукт, может быть столь пьянящей. Конечно, не вино, но откуда на него взять деньги? Те гроши, что остались у Хранителя, он предпочёл приберечь, мало ли на что они могут понадобиться? Впрочем, тут другой вопрос: на что их вообще хватит?

Цицерон заозирался по сторонам, вертя головой в поисках огня — в широком капюшоне осматриваться было очень неудобно. Стража патрулировала рынок, делая обход мимо площади, однако пока точки света летали где-то вдалеке, иногда перекликаясь голосами друг с другом. И каждый раз Хранитель невольно вздрагивал, сам толком не понимая почему. Он спрашивал себя: неужели так боится быть пойманным? Но в голове от постоянных волнений все цепочки и связи рушились. Всё в момент становилось примитивным и неразборчивым. Будто ум его обмяк и стал неповоротлив, не замечая ни тревоги, ни здравого смысла, мечтая лишь плыть по течению и ни о чём не думать.

В своём разбитом состоянии ему было сложно понять вполне простую вещь: внутри него пока ещё продолжало гореть желание жить. И именно оно сковывало все движения, заметив лишь намёк на опасность. Видимо, от осознания, что теперь он, Цицерон, совсем один, всё поверхностное и наносное заснуло глубоким сном, а всё примитивное и скрытое доселе, расцвело буйным цветом.

«Одичал ты, друг… — иногда где-то вдалеке разносился голос шута, но, казалось, он был не способен пробиться через стену. Стену эмоционального опустошения и безразличия ко всему, кроме собственной жизни. — Ты такой смешной! Смешной! — шут надрывался, но Хранитель лишь слышал неясные шумы на заднем плане. — Скольких ты обрёк на смерть? Скольких погубил? А сам, значит, жить хочешь! Смешон! Аха-ха! Смешон!»

Гниющие овощи и фрукты дышали в лицо запахом прелой земли, навевая мысли об осени, что уже была не за горами. И почему это время года напоминает о смерти? Цицерон тряхнул головой, он и так слишком часто думал о ней, словно они влюблённые.

Мешок почти полон, руки едва подрагивали, а в голове расплылось удовлетворение: на пару дней, если растянуть, у него будет еда. Кто бы мог подумать, что счастливым быть довольно легко. Главное, ни о чём не думать.

«Побираться на мусорной куче… О да! Это счастье! Хотя кого я обманываю… Глядя на тебя, я получаю ни с чем несравнимое удовольствие. Как и ты, я, кажется, счастлив».

Это была идея Амиэля, и, чего уж скрывать, не помощи ради всё затевалось, а ради глумления. Но Цицерон уже настолько был эмоционально разрушен, что даже этого не понял, и решил сделать так, как посоветовал голос в голове. Единственный довод, с которым шут ещё мог достучаться до Хранителя, вызывающий нестерпимую боль в последнем, так это упоминание о Гарнаге, и о том, что тот его бросил.

«Ты всё ещё ждёшь? Правда? Вот глупый, сколько раз повторять — он сбежал! Ты теперь один, как пень в поле! Аха-ха!»

Постоянные подтрунивания и издёвки вконец оглушили Цицерона, и тот в ответ только и мог сказать: — Лжёшь…

Шло время, но Гарнаг так и не возвращался. Выходило, что Амиэль прав, и как же от этого болезненно скрежетали нервы.

— Никого больше нет… Не хочу в это верить… И меня скоро не станет? — такие неутешительные выводы сделал Хранитель ещё пару недель назад, снедаемый сомнениями. Но осознав их, в защитном жесте повторял себе из раза в раз одно и то же: — Ни о чём не думать. Ни о чём не думать.

Так и сейчас, Цицерон не обращал внимания на вопли шута, а лишь скрупулезно завязывал узел на мешке, стараясь не думать о том, как низко пал. Всё это неважно, главное — дождаться Гарнага.

«Он не придёт! Ахах! Вот дуралей!» — язвил Амиэль, пытаясь получить ещё небольшую порцию удовольствия от чужого страха и горя.

— Главное выжить, ведь кто-то же должен ухаживать за телом Матери Ночи. Я… Я всё еще Хранитель, и буду им, пока… Пока не станет ясно, чем всё кончится, — Цицерон говорил это самому себе, а не шуту, пытаясь убедить себя и поверить собственным словам. Пока у него есть заботы, дело, коим наградила его Чёрная Рука, он будет пытаться выжить. Ведь без него Убежище окончательно придёт в упадок, а Мать Ночи будет погребена в пыли и забвении. Долг перед Тёмным Братством — единственное, что у него осталось. И он хватался за эту мысль, как за тростинку на краю водопада.

Богатый район ещё не спал, в окнах горел свет, и были слышны голоса о чём-то бурно спорящих домочадцев. Садики возле домов, судя по чёрным пятнам, выделяющимся на фоне яркого света, уже привели в порядок. Кустарники шиповника воспряли, и, казалось, что и не было в городе никакого погрома, и не валялись эти кусты год назад придавленные к земле ногами мародёров. А цветы, раздавленные когда-то в грязи, теперь вновь красовались в клумбах. Окна и двери давным-давно заменили, былые скандалы и дрязги по этому поводу забылись, ведь что у людей, что у меров короткая память. Появились новые проблемы, а старые, само собой, охотно забылись.

От умиротворённого забытья и разглядывания сквозь стекло чужой жизни Цицерона отвлёк смех. Казалось бы, он уже привык к нему за то время, что они были вместе. Но было одно «но»: этот смех не принадлежал шуту. Возле небольшого фонтана, что расположился рядом с гильдией магов, стояла пожилая женщина и ни к кому не обращаясь, громко завопила:

— Дождь! Дождь! Аха-ха! — она хотела залезть под потоки струй и, склонившись, опасно нависла над водой.

Хранитель тихо подошёл к ней, узнав по голосу слепую старуху. Ту самую, что жила в соборе с разрешения священника и что побиралась возле кладбища, клянча не деньги, а еду. Раньше Цицерон не обратил бы внимания на пожилую женщину, но теперь осознал, что ничем от неё не отличается. Будто бы смотрел на себя со стороны, отчего становилось паршиво.

«Именно таким теперь тебя и видят люди! Ахах! Жалким оборванцем!»

Он мог бы возразить, сказать, что до такого состояния ему ещё далеко, но как образ собственного будущего, она пугала его. «Далеко» может быть разным, в зависимости от подъёма и спуска.

Старуха с криком соскользнула с бортика в воду, тем самым выведя Цицерона из тяжёлых мыслей. Она упала бы лицом вниз, если бы Цицерон вовремя не подхватил её и не вытащил наружу.

— Дождь… Там дождь… — она показывала руками в сторону шума струящихся капель, широко улыбаясь, и неясно было, чему она так радуется.

— Да… Да… Только не приближайся к нему… — Хранитель отстранился, мысленно думая, что может и к лучшему было бы ей захлебнуться? Зачем он вмешался? Зачем ей и дальше побираться на кладбище?

«Хочешь убить её? Ты сделаешь доброе дело! Аха! Ты ведь соскучился по давно минувшим денькам… Я знаю! Ааа?!» — подначивал шут, и теперь его чёткий голос, проскользнувший сквозь невидимую стену, вызвал прилив крови к вискам, будоража тело.

Из оружия при нём был только клинок, что подарил ему когда-то Раша. Рука, не спрашивая разрешения, сама потянулась к рукояти, поднимая из глубин памяти уже давно забытые движения.

— И в самом деле, я скучаю… — всего на мгновение его наполнили те эмоции, которых он так давно не ощущал, и словно в этот миг время сломалось, пережитые воспоминания промелькнули перед глазами в виде быстрого разряда. — Но теперь я Хранитель, — тут же опомнился Цицерон, и рука безвольно повисла, а все те краски, запахи, ощущения потускнели и растаяли, возвращая в реальность. Как бы Амиэль не соблазнял прошлым, глупо ему подчиняться. Он всего лишь голос в голове, и Мать Ночи даровала его только в качестве развлечения, не более.

Шаги позади заставили насторожиться. Хранитель так отвлёкся на шута со старухой, что и не заметил чужого приближения.

— Вот ты где… — Цицерон испуганно обернулся, искренне не понимая, как его могли узнать в темноте. Он застыл на месте, не зная, как поступить: сбежать или попытаться улизнуть, заговорив зубы. Последнее было слабо выполнимым, от нехватки общения он еле-еле мог свести пару слов во фразу да и то с перепугу.

— Может запереть её? Тогда и убегать перестанет, а то, если при каждом обострении она будет так себя вести… — женский голос был прерван басом служителя церкви:

— Она не собака, чтобы её запирать, не нужно столь грубых действий. Хм… Спишу это на свежий воздух, но надеюсь, что подобных мыслей более в твоей голове возникать не будет.

— Простите, давайте вернёмся в собор, мы ведь нашли Игну.

— Эдит, не торопись, — жестом священник заставил девушку замолчать и поумерить запал. — А вы мужчина о чём призадумались? — про него, кажется, вспомнили. Две пары глаз уставились на Цицерона, и в этот миг захотелось провалиться сквозь землю. Жаль, свитки невидимости давно кончились.

Хранитель в ответ буркнул священнику что-то нечленораздельное и поспешил скрыться от назойливых взглядов.

— Эй! Ты куда? — за спиной раздался удивлённый женский оклик. В голове вновь гремел смех, так как стена из безразличия дала трещину, а в душе металось недовольство. Шут на это лишь заливисто хохотал пуще прежнего, мешая спокойно добраться до Убежища, вызывая страх перед снующим туда-сюда караулом, и рождая ещё большую злобу ко всему вокруг.

Когда Хранитель спустился, его вновь встретила темнота, безжизненная и удручающая. Никто не вернулся, никого нет. Он бросил мешок на пол и прошёл внутрь.

— Гарнаг! Гарнаг! — позвал Цицерон, зная, что ему никто не ответит. — Отзовись! Хватит прятаться! Зачем играешь со мной?

«Это ты играешь! Хах! С собственным воображением! Сам себе его рисуешь, сам себя и развлекаешь!»

Магический свет зажёгся в ладони и недвижно повис в одной точке, но в уме светлее от этого не стало. Раздражение, ненависть, злоба — всё это сгрудилось над одинокой фигурой Илета Индариса. Сейчас Хранителю казалось, что во всех бедах виноват именно он.

— Этот затворник наверняка знает, где Гарнаг! Знает! Вот бы его… — он и сам не понимал, как пришёл к таким выводам. Но отсутствие тёмного брата расшатывало воображение. Какие только варианты за это время Цицерон не прокрутил в голове, делая себе этим только хуже.

«Ооо! Какие громкие слова! Но я же знаю — ты боишься! Боишься! Аха-ха!»

Хранитель прижался спиной к стене. Пространство общего зала казалось теперь больше, чем обычно, он погряз в нём, будто маленький и незначительный фрагмент, готовый вот-вот утонуть из-за нехватки сил.

— Да… Я боюсь… Боюсь… Аха-ха! Да! Ну и смейся! Смейся! Ха-ха-ха! — ему казалось, что зал пожирал его молчанием. Он, Цицерон, скоро станет как это Убежище — опустошённым и мёртвым.

Под утро с воспалённым сознанием в бреду бессонной ночи он записал в дневник:

«Гарнага нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Ушёл за едой, но он вернётся. Прошло три месяца. Три месяца. Три месятся? Двенадцать маются? Четыре ленятся!»