Остёр на язык (джен)

И ужасное начало новой.

После второй перемены сижу с сигаретой на курительном пятачке.

— Не понимаю, почему это происходит? Почему оно не может закончиться? Сколько это будет продолжаться? Не понимаю, — бубню я и прижимаюсь грудью к коленям.

— Здравствуйте, — говорит с удивлением Александр Владимирович. — Что-то случилось?

— Здравствуйте, — отвечает Гоша. — Как тут сказать...

— Не понимаю. Есть рассуждать гипотетически, мог ли я в прошлой жизни совершить такое зло, что мне воздаётся сейчас? Выходит, я был мировым злом, с грехами не меньше тех, за которые сидят на девятом кругу ада. — Я подтягиваю руку с сигаретой и не чувствую вкуса. Она потухла. — За что мне это? Кто от меня невинный натерпелся и повесился?

— Слышите, — шепчет Вася, — не матерится.

Я смотрю на компанию. Данила напрягается и критично смотрит на Васю: «Если говоришь шёпотом, не говори так громко».

— Я сегодня не готов, — обращаюсь к Александру Владимировичу.

— Ты можешь прийти напряжённым, — улыбается он.

Я задумываюсь. Надолго. Никаких мыслей в голове. Я до сих пор на станции метро, там, где проносится поезд, который, без опоздания, доставил бы в назначенное место, откуда я бы двинул в школу. И пришёл на первый урок. Но этого не случилось.

Случилось вот что: приехал поезд, я двинулся к дверям, и меня тронули за плечо, приговаривая: «Извини».

Я обернулся. Передо мной был молодой парень, студент, объективно привлекательной внешности. В меру худой, вытянутый. Волосы тёмные, глаза светлые, одет прилично и обычно: в джинсовой рубашке, лёгком свитере в крапинку, в тёмных джинсах и белых кроссовках. На шее туча родинок, а во взгляде волнение. Его звали… тогда я напрочь забыл, как зовут Дрочильщика. Вспомнил слова Гоши: не так я себе извращенцев представлял.

Дрочильщик отошёл. Поезд уехал.

Тогда я всё увязать не мог, почему вижу его, что ему надо и как он посмел появиться передо мной.

Зрительный контакт не держался. Дрочильщик опустил голову.

— Что дальше? — спросил я, неотрывно впериваясь в фигуру и не моргая.

Никак не мог отвести глаза. Как в субботу, когда спалил его. Когда начал орать на него.

— Я… — мялся он, — хочу поговорить.

— А я — нет.

Я видел, ответ его не устроил. Он напрягся: поднял плечи, почти посмотрел на меня, но спасовал.

Он знал, что у него нет права спорить со мной, поэтому просил:

— Пожалуйста, подумай об этом.

— Не хочу. О чём я думал, ты услышал. — Этого было достаточно, но я продолжил: — Как мозгов хватило? Лёгких путей ни для себя, ни для своей жертвы не ищешь, да? Казалось бы, старше меня, а какую дичь творишь. Если бы это был не я? Тот, кто не смог бы ответить? Не рассказал бы и пережёвывал в себе? Ты думал, я не замечу? На что ты рассчитывал? О чём ты думал, когда писал своё ебучее письмо? Оправдывал себя передо мной? Думаешь, это нужно говорить? Ответ — «нет», умник. Хочешь, чтобы я вошёл в твоё положение? А в моё войти не хочешь? Понять, что на уме у людей, когда на них дрочат и думают, что останутся незамеченными?

— Думаю, — с опаской начал он, — что у тебя было на уме, я услышал.

— Отлично. Замечательно. — Я хлопнул в ладоши. — А если бы это был не я? Радовался бы? Продолжил своё похотливое дело?

— Нет. — Его голос стал твёрже, но уступал мне.

— Что тогда?

— Об этом я хотел рассказать.

На этих словах я остыл: «Не буду его слушать. Ничто не обязывает».

— Держись от меня подальше.

— Но…

— Хочешь записать на свой счёт «преследование»? разнообразить уголовный список.

Дрочильщик не ответил. Не поднял глаза. Только сцепил губы и напряг брови, как бы говоря: «Не сегодня, так завтра».

Это подобие гордости разожгло презрение. Преступление остаётся преступлением вне зависимости от того, какое он слабовольное существо и что он собирался объяснять.

Поджигаю полускуренную сигарету и затягиваюсь. Вдох сушит глотку.

— Всё в порядке, — говорю Александру Владимировичу. — Это то, что я могу переварить сам.

— Хорошо, — лишь отвечает он, позволяя мне делать так, как я считаю нужным.

Я всегда могу позвонить. Всегда могу обсудить. Никогда не окажусь лишним.

Сегодня ветер холоднее. Поэтому я жмусь и быстро докуриваю.

Встреча с Дрочильщиком выбила меня. И мне это не нравится.

* * *

— Вадим! — «Денис», — шипят мысли. — Ты готов?

Я закатываю глаза.

— К чему?

— К диктанту.

Вот заботы.

— Нет.

— Тебя оценки не интересуют?

— Нет.

Денис меня тоже не интересует.

— Это здорово, — озадаченно комментирует он. Я подпираю щёку, потому что на вопрос: «Почему?», не хочу тратить воздух. — Меня они волнуют. Не могу прийти на проверочную неготовым, или не повторив материал. Всегда перед контрольными тетради штудирую и важные главы из учебника.

Блядь. Как он может столько пиздеть о себе?

Смотрю на Дениса и поджимаю веки. Вспоминаю себя на станции метро, с Дрочильщиком. У меня накопилось. С полицейского участка, с письма, с его содержания, с «вне зоны действия сети», с его сообщения и появления сегодня. У меня была причина.

Что за причина может быть у Дениса? На что у него копится?

Матерь божья. Как тут не стать верующим?

Денис — грёбаное радио, которое я не могу выключить. Поправка, могу, но этого мне с рук не спустят. Стоит ли цель средств?

Приглядываюсь к Денису и щурюсь. Нет. Не может стоить.

Денис обращает внимание на мой взгляд. Перестаёт трещать.

— Что-то не так?

— С тобой всегда что-то не так.

— Реально?

А он спрашивает.

— Да.

И забудет. Для него это неважно. Оценки и прочая лабуда в приоритете, пока он не забудет о них. Как ему просто живётся. Выболтал и доволен. Потом забыл и рад.

Сколько бы я не говорил о Дрочильщике, это не помогает мне забыть его. Как забудешь, когда он вторгается в мою жизнь, второй раз, третий? Чувство стыда ему не писано.

Откидываюсь на спинку стула. Я устаю думать о нём. Мне нужно то, что перехватит внимание.

Забудь одну невзгоду, появится другая.

— Вадим?

Когда я думаю о жизни два года назад, я забываю Дрочильщика. Но от этого мне не лучше.

— Чем ты занимаешься?