Рональд М. Уизли (джен)

Он приходит в себя дома, когда уже давно рассвело. Оправляет сбившуюся во сне одежду, приглаживает волосы и идет на кухню, где мать домывает посуду от завтрака.

— Долго я проспал?

— Порядочно, — кивает мать, бросаясь собирать на стол. — Садись есть, отец скоро прийти должен. Он к Ингольфу пошел.

— Понятно.

Угольщик Ингольф Черный Камень — по части магии самый знающий человек в округе. Его сын Хьолфред с полгода назад повздорил с сынком какого-то богача — тот потешался над его грязными руками и одеждой в саже, — да нечаянно его и проклял. Богатей потом весь день ходил, как снулая рыба, да и то если за руку водили, а Хьолфред неделю в темнице отсидел. Неделю, потому что разобрались — и не первый начал, и вреда большого не сделал, само развеялось, и сам не знал, что маг. Не со зла, словом, проклял обидчика, а по незнанию.

Мать ворчит:

— Если хочешь знать, не большое это счастье — маг в семье. На одних книгах разориться можно, а толку? Ну, целитель — это я еще могу понять, дело полезное, а все прочие...

— Молчи, не сбивай его, — отец появляется на пороге, хмурый и потрепанный, с перевязанной рукой. Кивает Муциану: — Чего вскочил?

Муциан пожимает плечами — он вроде как не ранен, да и отоспался уже... чего валяться-то?

— Слушай, — отец садится рядом. — Я к Ингольфу ходил, посоветоваться. Ну и расспросить, как у них было.

— И чего он сказал?

— Не поверил мне поначалу. Сказал, в четырнадцать рано очень. Тут же он как объяснил: магия, она как боевой молот,⁽¹⁾ чтобы его хотя бы поднять, сила в руках нужна. А сила приходит с возрастом. Но я ему показал жареную гоблинскую башку, тогда уже поверил. Даже сказал, может, это и хорошо, что так рано... и ты сильным магом будешь, и мне уже на тебя не надеяться...

Муциану как обухом по голове дали. Как это — не надеяться? Почему? Что плохого он сделал? Разве вчера он струсил, опозорился?..

— Т-ты о чем это сейчас?

Отец кладет здоровую руку ему на плечо, чуть сжимает:

— На огороде сидеть, если ты маг — все равно что септимы в землю закапывать. Можно, только пользы не будет... Если выучишься, сможешь хоть в наемники пойти, хоть в Легион, хоть в храм целителем — везде пригодишься. Или в Гильдии останешься, тоже неплохо, там деньги хорошие — я видел, какие они разодетые ходят. Я думал на тебя ферму оставить, но раз так выходит... думай сам. Захочешь учиться — будешь прав, деньги найдем.

— А если не захочу?

— Дело твое. Я-то про себя порадуюсь, конечно, и мать тоже, — он оглядывается на нее, сидящую тут же, и кивает себе и ей. — Только это будет дурацкое решение, а ты не дурак...

Рон просыпается затемно, когда все еще спят, и тихо лежит, разглядывая потолок. В его голове еще звучат голоса тех родителей, и он знает — это не просто сон, это было на самом деле.

Хотя это очень странно.

Про что — про что, а про стихийные выбросы, когда и как они бывают, Рон знает хорошо. Как не знать, когда на любом семейном празднике родители достают альбом с фотографиями? А там есть фото каждого в день его первого выброса, даже подписано: Билл, полтора года, Чарли, два с половиной, Перси, четыре года, Фред и Джордж, год и месяц, Рон, три года, Джинни, два года четыре месяца. И год — это рано, четыре — поздновато, но ничего, а три — нормально. Но чтобы рано было в четырнадцать?! А в семнадцать, когда нормальные люди Хогвартс заканчивают — в самый раз?

Может быть, две тысячи лет назад колдуны были слабее? Хотя нет, непохоже. Взять тот же Люмос — вроде куда уж проще, а без палочки его и сейчас не всякий сколдует, и то, огонек получается крошечный и тусклый. А те, из Ордена Червя, Люмос творили с голых рук! Поднял руку да крепкое словцо добавил — и сияет над головами шар зеленого света с мужской кулак величиной. Хороши слабосилки! Иногда все же брались за посохи, правда, но это если совсем уж сил не было. А были ли у них вообще палочки? Он не... хотя нет. Он помнит — не было.

Но что же случилось за две тысячи лет? Нет, за тысячу. Хогвартсу тысяча лет, а в Хогвартс всегда принимали в одиннадцать. Или нет?

Или он просто смотрит не туда?

Рон переворачивается на бок, поудобнее смяв подушку.

Наверное, можно объяснить все. И колдовство в семнадцать, зато сразу без палочки, и гоблинов, которые на гоблинов-то непохожи — ростом почти с человека, серые, в грязных лохмотьях и говорить не умеют, первобытные какие-то гоблины. И изукрашенный точками-черточками алфавит можно объяснить. И незнание того, что теперь знает каждый маг, или почти каждый. И даже то, что в книжках нарисовано совсем не то, что помнится ему, а в музее память встрепенулась только возле гладиуса. В конце концов, Рон еще слишком мало знает... Но как объяснить это ощущение чудовищной силы, пробивающей насквозь — силы, которая переломала бы ему все кости, будь она водой или хотя бы ветром? "Магия, она как боевой молот. Чтобы его поднять, нужна сила в руках", — говорил Ингольф Черный Камень, а ему, конечно, рассказал Хьолфред. Муциану было четырнадцать, он сумел этот волшебный молот не только поднять и удержать, но и махнуть три раза — и это было очень круто. Потом он учился им владеть, махал-махал и домахался до того, что привык к его тяжести, но ощущать эту тяжесть не перестал. Рон помнит то, самое последнее, заклинание — он был измотан схваткой, он умирал от ран, но холодную мощь заклинания он еще почувствовал.

И еще он не помнит, чувствовал ли хоть раз что-то подобное здесь. Не помнит, а такое не забудешь, даже если захочешь. Рон, конечно, не помнит своего первого выброса, только с маминых слов знает, что в тот раз овсянку взорвал. Но...

Тут сразу несколько "но" выходит, и первое — магия-молот не мелочилась. Если жгла, то огненными шарами в четыре фута шириной, если светила, то Люмосом с кулак, если успокаивала, то на весь день. Если бы она взорвала овсянку, так вместе с кухней. А Рон помнит свою фотокарточку, на ней кухня цела. Мама, конечно, могла быстренько все восстановить и просто никому ничего не рассказывать. И братьям запретить, даже близнецам, которые бы точно этот взрыв запомнили и до сих пор ему припоминали. Если бы он случился.

Мама могла и о втором "но" не рассказывать, наверное, — о том, что маленький Рон, разгромив магией-молотом полдома, ревел бы от страха в три ручья. Это Муциану страшно не было — парню, который вышел на гоблинов с одной лопатой, без меча и без магии. То есть магия у него была, конечно, но он-то об этом не знал! Рон даже сейчас не настолько крут. Но ему в марте только будет одиннадцать, время есть.

В марте ему будет одиннадцать, и за без малого восемь лет выбросов у него было немало. Он взрывал невкусную кашу, поджигал эссе Билла и Чарли, когда они не хотели с ним играть, однажды от злости наколдовал близнецам ослиные уши. Иногда летал во сне по комнате вместе с одеялом. Вчера осушил сто ярдов асфальта за здорово живешь...

И... ничего. Он ничего не почувствовал. Ни разу. Ну, разве что вчера голова чуть закружилась, но это больше от воспоминания было, чем от колдовства.

А ведь так не работает. Может пройти тысяча лет, две тысячи, хоть двадцать две — изменится язык, одежда, оружие, потому что так захочется человеку. Наверное, магглу — им все время хочется нового, да побольше. Но даже через двадцать две тысячи лет этот маггл, который в очередной раз все поменял, захочет есть и пить, потому что это закон природы. И молния, из которой магглы получают свою магию, всегда будет бить в самое высокое дерево, это тоже закон природы. У обычной магии, Рон уверен, свой закон природы тоже есть, просто его еще никто не знает. Закону природы ведь плевать, знает его кто-то или нет, он есть — и все тут.

Если он гласит, что маленькому ребенку магия не под силу — так и есть, и это не изменится, разве что изменятся люди. Но Рон не помнит таких уж заметных различий. У людей из его прошлого были две руки, две ноги и одна голова, они чувствовали боль, их раны кровоточили. Значит, должны измениться законы природы, а это невозможно...

...если, конечно, речь идет об одной и той же природе.

Это странная, безумная мысль, но она многое объясняет! Другой мир, где люди — такие же, как на Земле — используют другую магию, воюют с другими гоблинами, говорят на похожем языке, но пишут все-таки иначе. Мир, где не знают нюхлеров и садовых гномов, зато знают таких, как Каранья, и наверняка не только таких. Где нет Англии и никогда не было Рима.

Мир, который прямо сейчас где-то есть. Где-то очень далеко. И кто-то в том мире, наверное, смотрит сейчас на восход совсем другого солнца...

Рон не знает, что это значит, но это... слишком потрясающе, чтобы не значить ничего.

1) В Нирне всегда подразумевается длиннодревковый молот.

Вернуться к тексту