Wo alle Straßen enden (гет)

Утро выдалось промозглым и холодным. Готтфрид, садясь в "БМВ", пожалел, что не надел кашне — ветер неприятно кусал кожу шеи и коротко стриженый затылок. А возвращаться предстояло поздно: он рассчитывал выбить сверхурочные. Помимо того, что из-за Агнетиных измышлений ему придется пересмотреть план работы, его ждал дневник и листы отца. Должно же там быть что-то, помимо обсуждения антирадина как панацеи и схемы оружия Х?

А еще Готтфриду предстояло все-таки представить на обсуждение идею Агнеты. И, скорее всего, не только на внутригрупповое обсуждение, но и на суд других коллег, начальства и всего Отдела Планирования и Разработки Научных Исследований. И он все еще не определился, под каким соусом это подавать.

Поглощенный невеселыми размышлениями, он подлетел к бару. На площадке стоял Алоиз, как всегда, безупречный, однако Готтфриду показалось, что он был как-то непривычно то ли серьезен, то ли печален.

— Садись, — он разблокировал дверь. — Что-то нынешнее утро для тебя не слишком доброе. Хотя похмельным не выглядишь...

— Да не пил я, — отмахнулся Алоиз, сел во флюкваген и громко хлопнул дверью.

— Что творишь? — возмутился Готтфрид. — Аккуратнее!

— Что, боишься, что развалится?

Готтфрид посмотрел на друга. Обычно подобные фразочки он отпускал с усмешкой и настолько по-доброму, что даже сердиться на него не хотелось. Сейчас же он был мрачнее тучи.

— Что с тобой такое, а? — Готтфрид вырулил на подъем и уставился на друга.

— За дорогой следи лучше.

— Я всегда слежу за дорогой. А вот ты сам на себя не похож.

— Мария спрашивала, куда это ты подевался, — Алоиз натянуто улыбнулся.

— Это повергло тебя в пучину отчаяния? — хмыкнул Готтфрид. — Или ты, как всегда, переводишь стрелки?

Алоиз умолк и уставился в окно. Готтфрид резко затормозил и завис посреди одной из водзушных трасс.

— Знаешь что? Или ты сейчас же говоришь, какого черта у тебя там стряслось, или я никуда дальше не еду!

— Шантаж.

— Он самый, — подтвердил Готтфрид. — Еще немного — и в ход пойдут угрозы.

Готтфрид был уверен — теперь Алоиз расколется. У них с детства не было друг от друга особенных секретов. Скорее всего, Алоиз бы и сам вскоре все рассказал, но день и без того обещал быть слишком напряженным.

— Штайнбреннер, с-сука, — выдохнул Алоиз сквозь зубы.

— Что Штайнбреннер?

— Явился. Явился в наш бар.

— Это общественный бар, — возразил Готтфрид. — Кто угодно может туда прийти. Даже чертов Швайнсшванцсшайссебреннер!

— Он увивается за Магдалиной, — мрачно процедил Алоиз. — Похотливая сволота!

Готтфрид побарабанил пальцами по штурвалу и рванул с места. Догадки о тайных злонамеренных мотивах Штайнбреннера роились в его голове, точно жужжащее полчище мух, одна другой краше.

— Ты уверен? — не то чтобы Готтфрид сомневался, но выказывать собственного беспокойства ему не хотелось.

— Уверен, — мрачно отозвался Алоиз. — Уверен, мать его!

— Он женат.

— Когда это ему мешало? Ну когда? — Алоиз горько покачал головой. — И потом, они прогрессивные.

Готтфрид вспомнил, как он с сомнением высказался о том, что не понимает, зачем те немногие, которые все еще вступают в брак, все равно не хранят друг другу верность, за исключением моментов, связанных с воспроизводством. Его тогда все подняли на смех, и даже Алоиз высказался, что сам Готтфрид так рассуждает только от того, что ему ни брак, ни дети не положены, а женщины не стремятся разделить с ним не то что половину жизни, но и постель на ночь. А теперь и сам Алоиз сидел и едва сдерживался, чтобы не лопнуть от ревности.

— Погоди, — попробовал поддержать друга Готтфрид. — Может, все не так плохо? Тебе же удалось даже обнять эту недотрогу. С чего ты взял, что Шванцбреннер окажется удачливее?

— Да она смотрит на него, как твоя Мария на тебя!

Готтфрид почувствовал, как кровь бросается в лицо. Возразить было нечего, да и не очень-то хотелось.

— Кстати, она была очень огорчена твоим отсутствием. Кажется, это я уже говорил.

— Приехали, — Готтфрид влетел на привычное место. — Пошли. Вечером поговорим. Мне еще сверхурочку запросить надо.

Штайнбреннер неизменно ошивался на площадке. Готтфриду показалось, что в их сторону он посмотрел с каким-то плохо скрываемым мрачным торжеством. И, вопреки обыкновению, даже не подошел и не наговорил ему гадостей.

— Он чертов садист, — Алоиз тяжело дышал. — Мало того, что он разобьет ей сердце. Вспомни, какими подвигами он хвастался!

— Определись, что тебя задевает сильнее: то, что Магдалина будет не с тобой, или то, что с ней сделает этот говнюк? — Готтфрид затормозил посередине коридора и, прищурившись, уставился на друга.

Алоиз обиженно засопел.

— Вот что, давай обсудим это потом? Можем сходить в другой бар. Только, фюрера ради, не будем тратить на твои сердечные дела рабочее время! Мне еще к Малеру...

— Иди уже, — махнул рукой Алоиз. — Удачи.

Готтфрид посмотрел ему вслед. Высокий, с идеальной выправкой — истинный гражданин Арийской Империи. Уже дважды выполнивший долг перед государством на ниве воспроизводства, его лучший друг, похоже, безнадежно влюбился. И теперь был куда несчастнее самого Готтфрида.

Он посмотрел на часы — к хауптберайхсляйтеру Малеру он успевал не просто точно ко времени, но и слегка загодя. Хотя забежать к себе и убраться на столе было уже некогда. Решив, что стол подождет, Готтфрид направился к начальству.

В приемной его встретила Вальтрауд Штайнбреннер, как всегда идеальная и приветливая.

— Кофе? — полуутвердительно спросила она, лучезарно улыбаясь. — Хауптберайхсляйтер задерживается минут на десять.

— Да, пожалуйста, — Готтфрид кивнул. — Благодарю вас.

Кофе был великолепен. Густой, с неповторимым ароматом и правильной горчинкой. Именно такой, какой Готтфриду нравился больше других — натуральный, средней обжарки. Такой кофе теперь вообще был мало где, кроме кабинетов начальников. Даже в их лаборатории кофе был не в пример хуже.

— Кстати, арбайтсляйтер Веберн, — она порылась в папке и извлекла оттуда бумаги. — Хауптберайхсляйтер подготовил для вас бумаги, прошу, — Вальтрауд протянула два документа.

Один из них оказался разрешением на сверхурочные, на всю неделю вперед. Второй — пропуском в Партийные Научные Архивы и Библиотеку, к нему прилагался список книг и документов.

— Благодарю вас! — Готтфрид улыбнулся. — Скажите, пожалуйста, раз у меня есть эти документы, я могу идти и не отвлекать херра хауптберайхсляйтера?

— Никак нет, херр арбайтсляйтер, — Вальтрауд улыбнулась, и от этой улыбки Готтфриду отчего-то стало нехорошо. — Он велел передать, что хотел переговорить с вами лично.

Готтфрид кивнул и уставился на кофе. Допивать его резко расхотелось. Он вспомнил о бумагах, о недовольстве Малера его поверхностными знаниями об отце, о Штайнбреннере и его угрозе. Пока по всему выходило, что Штайнбреннер блефовал. Ничего он не знал, и предъявить Готтфриду было нечего. Но страх, что вскроется история с тем, что было спрятано в его лаборатории, змеей вполз под его кожу, свернулся противным клубком где-то в районе груди и временами щупал его ребра раздвоенным языком, пробуя на вкус и запах его нутро.

— Доброе утро, Веберн, — Малер практически влетел в приемную. Он явно торопился. — У меня для вас еще один документ. Вальтрауд, милая, снимите копию сейчас же. Я подпишу и отдам направление Готтфриду, — Малер улыбнулся.

Готтфриду подумалось, что сегодня он предпочел бы, чтобы ему улыбались поменьше, но вежливо поздоровался в ответ.

— Арбайтсляйтер Веберн, я очень хотел обстоятельно с вами поговорить, но, увы, в другой раз. Там ваш пропуск в Архивы со списками, разрешение на сверхурочные. Я подумал, что вам понадобятся эти часы на всю неделю, поэтому подписал вплоть до пятницы, — Малер деловито покивал. — Сейчас Вальтрауд даст вам направление. Подойдете сейчас в медико-биологический корпус, согласуете с ними время и их требования. На этой неделе вам нужно пройти обследование. Подробно поговорим в другой раз. Вопросы?

— Никак нет, — отчеканил Готтфрид скорее на автопилоте.

Он окончательно перестал понимать происходящее — он проходил диспансеризацию перед переводом в Берлин, совсем недавно. И эти осмотры всегда происходили в медицинском корпусе, никак не в медико-биологическом. В медико-биологическом блоке занимались исследованиями, от экспериментов над людьми до евгенических изысканий. Зачем он мог понадобиться тамошним специалистам, Готтфрид категорически не представлял. Может, от него что-то понадобилось Адлеру?

— Тогда идите, работайте, — Малер махнул рукой и скрылся в кабинете.

— Ваше направление, — Вальтрауд сунула Готтфриду в руки еще одну бумагу и улыбнулась, на сей раз как-то даже тепло. — Вы не допили кофе... Вам не понравилось?

— Нет-нет, кофе чудесный.

— Слишком много всего, — Вальтрауд покивала. — Понимаю. Плодотворной вам работы, херр арбайтсляйтер!

— Благодарю вас.

Он вышел вон, отошел подальше от кабинета Малера и остановился, в полном непонимании рассматривая направление. Ни одного специалиста, ни одного анализа в списке, только коды. Примерно полтора десятка, если смотреть навскидку. Готтфрид потер затылок. Может, их смущают полученные дозы радиации? Они нашли несостыковки? А ведь он работал с дневником и бумагами.

Решив, что гадать смысла нет, все равно кодов биологов он не знал, а причин отправить его на обследование могла быть тьма тьмущая, Готтфрид пришел к выводу, что узнает обо всем на месте. Ему и так предстояло слишком много всего, и везде он ходил по чертовски тонкому льду. Пожалуй, этим вечером после рабочего дня стоило заехать к Марии и отвлечься.

* * *

На входе в медико-биологический корпус он столкнулся с выходившей оттуда Агнетой. Она приветливо поздоровалась с ним и даже как-то облегченно выдохнула — видимо, от того, что не придется долго объясняться за опоздание. Самого Готтфрида встретил Адлер, смерил хищным взглядом небольших зорких глаз, взмахнул полами халата, точно крыльями, и позвал за собой, за ширму.

— Готтфрид Вебер, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения по старому летоисчислению, от рождества Христова, — Адлер почти прокаркал последние слова, что так не вязалось с его орлиным обликом. — Простите, минус девятого года от Великого Обнуления, — он хмыкнул. — Подумать только, родиться в минус девятом году. Это еще что, я и вовсе минус шестнадцатого, — он улыбнулся, обнажив идеально ровные дуги слегка желтоватых зубов.

Готтфрид покивал, не зная, что ответить. На ум неожиданно пришла мысль, что, быть может, Адлер этот никакой и не орел вовсе, а ворон. Белый ворон.

— Ладно, — Адлер еще раз окинул Готтфрида колким взглядом. — Подойдете послезавтра. Освободите от работы утро, придете натощак. Сдадите анализы. Перед анализами два часа не курить, с сегодняшнего дня воздержитесь от алкоголя, жирной пищи и половых контактов. Горячий душ не принимать, обогрев сидений во флюквагене не включать. Я напишу вам бумагу, что мы ждем вас к восьми утра. А, вот вам контейнер, — он протянул маленькую баночку. — Соберете утреннюю порцию мочи.

Готтфрид тяжело вздохнул. Он собирался этим вечером наведаться к Марии, выпить с ней вина и провести полную страсти ночь. А чертов Адлер уже поставил печать на его направление, и крючковатый крест на этой бумаге олицетворял крест на всех его планах.

— Понял, буду, — обреченно кивнул Готтфрид.

— Я говорил вам, что мы увидимся, — Адлер усмехнулся и пожал руку Готтфриду. — Надеюсь, еще и поработаем вместе.

— Как там... — слова вязли в глотке. — Как там... Оно?

— Беременный образец один-восемь-восемь? — уточнил Адлер. — С многоплодной беременностью?

— Кажется, да... Четыре плода, — Готтфрид не помнил номера бокса. Он вообще смутно помнил хоть что-то, кроме отвратительной полопавшейся кожи на непомерно раздутом животе и крупной слезы, выкатившейся из безобразного глаза.

— Ждем родоразрешения со дня на день, — пожал плечами Адлер. — Видите ли... В наших интересах не допустить смерти ни матери, ни одного из плодов. Для этого нужно следить за размерами плодов. Чтобы при прохождении родовых путей они не застряли там и не слишком их повредили. Чтобы не порвали матку — у нас пока недостаточно исследований о том, насколько эластичны ткани зараженных. А еще и четыре плаценты — это огромный риск кровотечения, понимаете?

Готтфрид не слишком понимал, но на всякий случай покивал.

— Ладно, не задерживаю больше, — Адлер махнул рукой. — До четверга. И не забудьте: никакой выпивки и половых контактов!

* * *

— Стандартная процедура, — пожал плечами Алоиз, выслушав Готтфрида. — Стандартная процедура для тех, кого в ближайшее время отправят отдавать долг государству.

— Долг? Который из них?

— По увеличению количества граждан Арийской Империи, — хохотнул Алоиз.

— Я не допущен, — Готтфрид нахмурился. Дело приобретало странный оборот.

— Может, они передумали, — Алоиз, казалось, вообще ничему не удивлялся. Возможно, ему просто не было дела ни до чего, кроме Магдалины и выпрыгнувшего перед ней, точно черт из табакерки, Штайнбреннера. — Тебе же не сделали вазэктомию.

— Не сделали, — подтвердил Готтфрид.

Как только им исполнялось шестнадцать, их всех сгоняли на плановые медицинские осмотры. Сначала оценивали фенотип, а что было потом, Готтфрид толком и не знал: его отсеяли сразу. Вообще, он что-то слышал о том, что часть из не прошедших отбор отправили на принудительную стерилизацию, еще нескольких, и его в том числе, проинструктировали о том, что нигде и никак среди партийных им нельзя было допустить осечки. Впрочем, среди беспартийных или в Домах Удовольствия это тоже было нежелательно, хотя на этот счет указания были и не настолько строгими. У Готтфрида осечек не случалось.

— Ты, можно сказать, офицер запаса, — хохотнул Алоиз. — Так что пойдешь как миленький, когда Отечество позовет.

— Да плевать, — отмахнулся Готтфрид. — Просто я надеялся сегодня наведаться вниз.

— Терпи, — Алоиз развел руками. — Будешь пить содовую вместе с Тило. И спать, точно младенец или старец. Главное, постель не обмочи.

— Очень смешно, — проворчал Готтфрид. — Ладно, оставь меня, мне до обеда надо кое-что успеть.

— Фотокарточками тебе до четверга тоже пользоваться нельзя, — добавил Алоиз.

— Плевать, — отмахнулся Готтфрид.

За Алоизом закрылась дверь, и Готтфрид уставился на бумаги. Все навалилось разом: и библиотека, и это обследование, и дневник, и Агнета со своими измышлениями. Несмотря на то, что у Готтфрида был четкий план на день, все летело кувырком на самое дно Берлина, где клубился густой радиоактивный туман и бродили страшные зараженные твари. Мысли расползались, и теперь постфактум Готтфрид подумал о том, что поступил с другом как форменная свинья: опять нажаловался на свои проблемы, тогда как Алоизу требовалось его дружеское плечо. Твердо решив, что на обеде он обязательно исправит свою оплошность, а если не на обеде, то вечером, Готтфрид направился в библиотеку. Все равно им предстояло сегодня кровь из носа сделать антирадин.

* * *

— Ты уверен, что Штайнбреннер и правда надумал тебе дорожку перейти? — допытывался Готтфрид в столовой. Отто, похоже, обиделся на них за вчерашнее и покорно сидел с Айзенбаумом и что-то с ним обсуждал; Агнета собиралась идти в столовую позже, вместе с остальными.

— Знаешь, что самое поганое? — мрачно ответил Алоиз. — Что я уверен в этом! На все сто, нет, на все двести процентов! Я прекрасно помню его еще в университете, это его стиль. Он всегда сначала прикидывается милым, чутким и добреньким!

— Как и все мы, — усмехнулся Готтфрид, с аппетитом уплетая суп. — Ты давай, ешь. А то сил не хватит с Шванцбреннером тягаться.

— Ты нас-то с этим говнюком не равняй!

— Для Магдалины что ты, что он сейчас — одинаковы, — Готтфрид усмехнулся. — Два готических ангела. Партийцы, обходительные, ровесники. Фюрер ее разберет, кто из вас ей глянется больше. Она ж девчонка. А их так просто не поймешь...

— Может, рассказать ей, что он женат? — встрепенулся Алоиз. — Она же беспартийная, они, вроде, такого не любят.

— Я лучше это скажу Марии, — предложил Готтфрид. — А уж она ей передаст. Всяко лучше, чем мы.

Алоиз покивал и принялся вяло есть. Готтфрид осмотрелся — вокруг кипела жизнь, все организованно ели, чтобы набраться сил и продолжить свое служение Отечеству. И у каждого из них что-то было за душой: свои тайны, свои пристрастия, свои слабости. Вот и у Алоиза появилось уязвимое место. Раньше бы Готтфрид махнул рукой и сказал бы, что ему незачем вообще переживать из-за ерунды, уж кому-кому, а не Алоизу жаловаться. А теперь он представил себе, что Мария стала бы привечать Штайнбреннера, и ощутил укол жгучей ревности.

Добравшись до своего кабинета, Готтфрид с наслаждением опустился в кресло. Стоило все-таки убрать бардак на столе. Исписанные листы, раскрытые папки, научные труды, а теперь еще и весь библиотечный список, направление на медосмотр и разрешение на сверхурочные — все это создавало впечатление, что кабинет Готтфрида кто-то перевернул вверх дном, да еще и впопыхах.

Раскладывая все по папкам, Готтфрид размышлял об идее Агнеты. Чем больше он думал о ней, тем разумнее ему казалось это предположение. Пока по всему выходило, что нужно запрашивать испытания. Дадут ли на это разрешение? Позволят ли увеличить мощность? Вопросов было куда больше, чем ответов.

Полюбовавшись на прибранный стол, Готтфрид во что бы то ни стало решил добраться вечером до дневника. Ему казалось, что там он может почерпнуть что-то, что направит его хаотично мечущиеся мысли в нужно русло, сконцентрирует их. В любом случае, рецепт антирадина был в дневнике. Можно было бы поручить Алоизу процесс изготовления, а самому погрузиться в чтение, но, насколько Готтфрид помнил, у друга вечно что-то не клеилось с химией. Особенно с практикой. Оставалось одно: делать и то, и то самостоятельно. Впрочем, Алоиз в отличие от него виртуозно подделывал печати, подписи и прочие подобные вещи, так что дел у обоих было невпроворот.

Отпустив по окончании рабочего дня всех, кроме Алоиза, Готтфрид метнулся к заветному радбоксу.

— Погоди, — остудил его пыл Алоиз. — Давай хоть немного выждем. Вдруг кто вернется. Иди, читай свои труды, а мне еще тут дособрать надо...

Готтфрид недовольно послушался — он не хотел терять ни минуты. Однако читать материалы все равно бы пришлось, а ставить все и вся под угрозу, если кто-то надумает вернуться...

Алоиз оказался прав. За пять минут до закрытия лабораторного комплекса для всех, кроме тех, у кого были спецпропуска, нарисовался Айзенбаум. Он осмотрел цепким холодный взглядом все помещение, словно запоминая, где, что, как и почему находилось, сквозь зубы извинился за то, что отвлек, и удалился под мелодичную просьбу очистить помещение.

— Что ему тут понадобилось? — Алоиз придирчиво посмотрел Айзенбауму вслед.

— Пришел проверить нас на трезвость? — предположил Готтфрид.

— Проверяльщик хренов, — пробормотал Алоиз. — Хорошо, что дневник не достали.

— И в шкаф его подотчетный не влезли, — добавил Готтфрид. Думать о том, что было бы, не послушай он совета друга, не хотелось.

— Ты погоди пока кейс-то открывать, — Алоиз открыл сумку и выудил из нее куриное яйцо. — Вот сниму печать... Ты пока продолжай читать свои документы. Не просто же так тебе на всю неделю подписали сверхурочку.

Готтфрид скрылся в кабинете, оставив дверь открытой, и вытащил папку, с содержимым которой уже начал знакомиться. Пока он не обнаружил во всех этих сводках ничего нового и даже несколько разозлился на Малера за то, что тот то ли счел его форменным идиотом, то ли забавы ради решил подкинуть ему дополнительной работы. Однако злость его вмиг прошла, когда он наткнулся на конверт, в котором лежало несколько листов.

Согласно отчету штурмбаннфюрера Айсманна (отч. прилагается на 3 (трех) рукописных листах) по результатам персональной слежки за Фридрихом Готтфридом Веберном были выявлены следующие нарушения, сознательно допущенные вышеозначенным херром Ф.Г. Веберном:

1) высказывание сомнений в эффективности политики Третьего Рейха относительно развития ядерной физики;

2) высказывание идей, кои могут быть идентифицированы как про-пацифистские или близкие к ним (примеры прил. на диктофонных записях №№ФВ-001-008, сданы в Архив в полном объеме Х. Айсманном 18 марта 1945);

3) косвенное высказывание нежелания в дальнейшем заниматься разработкой оружия, а также высказанное в сослагательном наклонении намерение не заниматься "подобной мерзостью, если бы пришлось начать жизнь сначала" (досл. цит., разг. 11 марта 1945, упаднические настроения, псевдофилософия, сочувствие врагам Рейха).

По совокупности имеющихся на данный момент данных целесообразность дальнейшего наблюдения за Ф.Г. Веберном и аудиофиксации его высказываниям сомнению не подвергается. Также целесообразным признается ограничение Ф.Г. Веберна в социальных контактах для недопущения антирейховской пропагандистской деятельности. Ввиду крайней необходимости для научной и военно-технической отраслей продолжения деятельности Ф.Г. Веберна, отправление его на перевоспитание под домашний арест или повторное отправление в концентрационный лагерь является неэффективной и экстенсивной мерой. Ввиду про-пацифистких и близких к ним взглядов, а также доказанного отсутствия прямых и косвенных контактов с резидентами советской, британской, американской и проч. разведки, данных за возможность передачи информации, являющейся достоянием Рейха, или за возможность саботажа нет.

Готтфрид потряс головой и отложил письмо. Его прошиб ледяной пот. Его отец был заключённым концлагеря! Его считали неблагонадежным! Если об этом знал Штайнбреннер, то он вполне мог рассчитывать на то, что на листах могут обнаружить нечто антиарийское. С другой стороны, этой информации не было и не могло быть в открытом доступе! Выходит, Штайнбреннер попросту блефовал. Зато Малер теперь может повернуть ситуацию в любую сторону. И за любой неверный шаг Готтфрид мигом окажется под колпаком у гестапо. Если уже не оказался.

Он порылся в бумагах. Отчеты этого штурмбаннфюрера Айсманна. Описи пленок — самих пленок и их стенографий, впрочем, не оказалось. И еще одна бумага. По всей видимости, донос. Склеенный из вырезанных газетных букв.

Прошу проверить на предмет незаконной деятельности Фридриха Веберна.

Он регулярно выказывает недовольство работой, политикой Рейха и вектором направления научных изысканий. Возможен саботаж.

— Готтфрид, будь другом? — к нему сунулся Алоиз. — Помощь твоя нужна.

Готтфрид вынырнул из невеселых размышлений. Все казалось каким-то ужасно далеким: и перспектива медосмотра, и предъявления идеи о неэффективности бомбы. Идея о неэффективности бомбы, стоило о ней вспомнить, тут же предстала в совершенно новом свете.

— Да что с тобой? Пойдем!

Готтфрид встал и на негнущихся ногах вышел вслед за Алоизом.

— Вот так нормально будет? — перед Алоизом стоял опечатанный кейс с пломбой. На столе рядом лежал такой же кусок специальной бумаги. Сам Алоиз стоял над этим всем и с какой-то помпезностью, засучив рукава форменной рубашки, держал куриное яйцо. — Смотри, сюда вот... — он показал на пока чистую бумагу.

— Отлично, — подтвердил Готтфрид. — И где ты только эту бумагу берешь?

— Места знать надо, — отозвался Алоиз. — Ну...

Он прижал горячее яйцо к старой печати. Готтфрид отвел глаза — не стал смотреть под руку.

— В лучшем виде! — Алоиз, явно гордый собой, сунул под нос Готтфриду новую бумажку со свежепереведенной печатью. — Сейчас, распишусь там... И яйцо надо утилизировать. Съешь?

— Не, кусок в горло не лезет, — признался Готтфрид.

— Мне, между прочим, тоже, — притворно обиделся Алоиз. — У меня, можно сказать, сердце разбито. А ты даже улику уничтожить не хочешь, друг называется.

— А я читал архивные документы гестапо, — огрызнулся Готтфрид. — Про моего отца. Так что спорный вопрос, кто из нас в худшем положении: ты, от того, что понравившаяся тебе девчонка один раз улыбнулась Штайнбреннеру, или я...

— Я не понял, ты тут решил бедами помериться? — возмутился Алоиз. — Конечно, куда мне до тебя, — он вздохнул, откусил половину яйца и недовольно зашипел.

— Напополам, — Готтфрид вырвал из рук друга половину яйца и предусмотрительно подул на исходящий паром желток.

— Продуманный, жаража, — прошипел Алоиз, выпуская воздух сквозь зубы.

К тому моменту, как мелодичный женский голос оповестил их о закрытии лабораторного комплекса и необходимости очистить помещение, антирадин был готов. Его с трудом удалось спрессовать в нечто, отдаленно напоминающее фабричную таблетку, и теперь Алоиз со свойственными ему тщанием и аккуратностью запаивал блистер. Готтфрид смотрел на остатки антирадина — его получилось столько, что хватило бы еще как минимум доз на пять, а то и больше — и думал, что с этим делать. Брать с собой — рискованно. Оставить в лаборатории — еще хуже. Из размышлений его выдернул окрик Алоиза:

— Чего застыл? Скорее пихай свой дневник обратно. Я все запечатаю, а ты пока антирадин-то собери.

Готтфриду не хотелось убирать дневник. Он не успел его толком и почитать, но делать было нечего. Положив дневник в кейс, он закрыл его и принялся за антирадин. Благо, Алоиз расставил все реактивы в Айзенбаумовом шкафу, восстановив полный статус-кво.

— Готово, — Алоиз запихал кейс в шкаф. — Бегом. А то опоздаем.

Готтфрид окинул взглядом кабинет — ну, хотя бы бардака за собой не оставил, и то хлеб.

— Алоиз, готов?

— Сейчас, инструменты положу. Ты выходи, а то уже вон лампочки...

Лампы над дверями заморгали красным. Еще немного, и их выставят.

— Твою сумку... Ох, ты всегда на работу носишь железобетонные блоки? — Готтфрид выругался себе под нос, но Алоиз легко перехватил у него свою сумку.

— Всегда, — хмыкнул он. — Я же инженер, забыл?

Готтфрид рассмеялся — во время учебы все ребята с инженерного таскали с собой огромное количество радиодеталей, аккумуляторов, какого-то инструментария и прочей ерунды. Некоторые даже шарились по свалкам в поиске чего-то по их мнению, интересного.

Они выскользнули в промозглый поздний вечер, и Готтфрид снова вспомнил, что совершенно зря не надел кашне. Тем более, он не собирался отказываться от поездки вниз, но теперь не только его изначальные планы, но и прогулка с Марией оказалась под угрозой. Разве что у нее найдется что-то подходящее, но откуда? Партийным полагались кашне строго установленного образца.

— Вниз? — уточнил Алоиз.

— Так точно.

Готтфрид летел на автопилоте. Перед его глазами все еще стояло несколько строк из дневника.

Ах, если бы я только мог создать не оружие массового поражения, но нечто точечное, направленное... Это сделало бы возможным ведение войн на совершенно ином уровне. Не пришлось бы пускать в расход молодых ребят, у которых впереди вся жизнь, в качестве пушечного мяса. Можно было бы прицельно уничтожить тех, кто ответственен за разжигание войн, тех, кто играет этими детьми, точно фигурами на шахматной доске...