Чужая. Часть 2. Мёртвый дом (гет)

А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам,

Посидим на трубах у начала кольцевой дороги.

Нашим тёплым ветром будет чёрный дым с трубы завода,

Путеводною звездою будет жёлтая тарелка светофора...

Если нам удастся, мы до ночи не вернёмся в клетку.

Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю,

Чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины,

Увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться.

Если мы успеем, то продолжим путь ползком по шпалам.

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах.

Надо будет сжечь в печи одежду, если мы вернёмся,

Если нас не встретят на пороге синие фуражки.

Если встретят — ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам.

(Это — верный признак преступления или шизофрении)...

...............................................................................................................

Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам.

(Янка Дягилева)

Начало лета 1995 года выдалось в Британии невероятно жарким. С мая месяца на Лондон рухнула огромная засуха: не выпало ни одного дождя, а солнце палило не по-весеннему жестоко. Уже к июню городские жители просто изнемогали от жары.

...Этим ранним утром площадь Гриммо была совершенно безлюдной. Так что некому было обратить внимание на человека, неторопливо вышедшего из пролёта между домом номер одиннадцать и домом номер тринадцать. Да, собственно, обращать внимание было особенно не на что. Этот случайный прохожий, пожалуй, смог бы остаться незамеченным даже в присутствии десятка свидетелей.

Начать надо бы с того, что эти самые свидетели, буде они оказались в этот час на площади Гриммо, вряд ли смогли бы толком что-то сообщить о его внешности. Мужчина, средних лет (ну, это что-то от тридцати... и старше). Рост? Ну, не коротышка, но и не больно-то высокий. Сложение? Поджарый, но не сказать, чтобы совсем доходяга. Волосы? Светлые... ах, нет, кажется, каштановые... или нет — русые... или... Глаза? Нет, не вспомнить. Лицо? Да обыкновенное лицо... ну, малахольное чуток... но, как говорится, без особых примет. Во что одет был? Да обычно одет... как все.

Да, Большой Город просто создан для подобных субъектов.

...Тем временем неприметный господин — хотя «господином» обладателя штопанных брюк и ношеной рубашки можно назвать с большим трудом — остановился, праздно оглядываясь по сторонам. Судя по всему, этому подозрительному субъекту, в отличие от остальных лондонцев, в столь ранний час спешить было решительно некуда.

Итак, непонятный человек прищурился на яркое солнце, скользнул равнодушным взглядом по обшарпанным стенам домов. Потом, видимо, заинтересовавшись ближайшим окурком, глянул себе под ноги — да и вовсе зажмурился. Камни мостовой ощерились битым стеклом.

Вытерев ладонью заслезившиеся глаза, мужчина двинулся к центру площади. Вдруг словно что-то заставило его остановиться. Да не просто остановиться, а прямо-таки застыть на одном месте, прилипнув неподвижным взглядом к неработающему фонтану посреди площади.

И чем же эта оббитая каменная чаша — пожалуй, ровесница самой площади Гриммо — с сидящей в ней упитанной каменной русалкой могла привлечь к себе столь пристальное внимание? Даже воды, которая в этот жаркий день пришлась бы весьма кстати, там не было.

...Тихой и пустынной стояла сейчас старая площадь — будто задремала. Всё замерло. Ни один листок не шевелился на редких полузасохших деревьях. В безветренном жарком пыльном мареве тянуло только в сон — но странный человек выглядел крайне напряжённым и сосредоточенным.

На краю фонтана, почти не видная на серых камнях, сидела тощая бездомная кошка и меланхолично покачивала свисающим вниз облезлым хвостом. Вот за ней-то и следил так пристально этот мужчина — будто охотник, подстерегающий ценную добычу. Чем уж этот тщедушный зверёк так привлёк его внимание, одному Богу известно, но следующие действия мужчины стали уж совсем непонятными. Медленным, плавным движением он достал из узкого чехла, присобаченного сбоку к поясу брюк, какую-то длинную, хрупкую на вид, деревянную вещицу. Коротко взмахнул ею — по точности и изяществу взмаха можно было понять, что дело это для него привычное — и произнёс только одно короткое странное слово: «Акцио!»

То, что произошло после этих нехитрых действий, окончательно перестало укладываться в рамки магловского представления о мире. Бедная серая кошка была аккуратно снята с каменного парапета (несмотря на протестующее мяуканье и попытку зацепиться коготками за камень) и, будто конфетный фантик, подхваченный порывом ветра, перенеслась по воздуху прямо в руки своего преследователя. Тот, довольно нелюбезно ухватив кошку за шкирку, быстро и настороженно огляделся по сторонам и, прижимая свою добычу к груди, скорыми шагами, почти бегом, скрылся в подворотне между домами номер тринадцать и номер четырнадцать.

— Руки убери от меня! — Берта Лихт, толком не оправившись после принудительной трансформации, продолжала шипеть, как кошка. — Пусти меня, сказала!

Изменилась? Да нет, всё та же... Немного больше похудела — откуда только силы берутся, чтобы так отчаянно рваться из его рук? Чуть заострились черты лица — и на нём уже начинает проступать вот это жёсткое хищное выражение... А в глубине светлых глаз, которые смотрят сейчас на него с такой холодной злобой, уже притаилась смуглая желтизна. Это пока её можно различить, только внимательно приглядываясь. Но скоро она начнёт проглядывать всё яснее и яснее, становиться всё ярче — и глаза станут совсем жёлтыми. А потом потемнеют. И человеческого в них почти не останется.

— Пущу — сбежишь, — нет уж, с Ремусом Люпином тебе не сладить, как ни изворачивайся.

— Сбегу, — угрюмо подтвердила Берта, разом перестав вырываться. Стояла теперь спокойно, прижавшись спиной к стене дома. Только дышала тяжело.

— Ну, нет... Я уже целый год с тобой в прятки-догонялки играю. Пора бы уже заканчивать, — Люпин сердился — а у самого голос дрожал от еле сдерживаемого радостного смеха. Мерлин всемогущий! Живая, здоровая, злющая — любимая до смерти! Здесь, с ним, близкая... пахнет бензином, дорожной пылью, городом... смотрит колючими ледяными глазами, только зазевайся — укусит... смоется, ищи её потом... Но на этот раз он её ни за что не упустит. Даже не мечтай, девочка.

— А я только в азарт вошла! — огрызнулась Берта. — Какого чёрта тебе надо, Люпин?

— Не чёрта, а поговорить, — пытаясь быть спокойным и рассудительным, сказал Ремус. Сердце билось в груди горячо и неровно. Он верил и не верил, что всё, оказывается, бывает так просто...

Целый год, который можно бы озаглавить одним коротким словом «поиск». Перевёрнутый вверх дном Ист-Энд, толпы бродяг, допрошенных с пристрастием: не видел ли кто? не слышал ли? Не одна драка, в которую ему пришлось угодить в результате этих расспросов — уж больно подозрительным казался чересчур любопытный оборотень. Тщательное изучение раздела криминальной хроники «Ежедневного пророка». И вечный, неотступный страх, которому днём Люпин не давал воли, зато регулярно посещавший его бессонными ночами. Страх никогда в жизни больше не увидеть Берту. Страх навсегда её потерять.

И вот — невероятная встреча, буквально лоб в лоб! И где? Прямо на площади Гриммо, куда Люпин перебрался всего неделю назад. Да этого просто быть не могло!

Берта, похоже, была ошарашена не меньше. Но сориентировалась быстро.

— Нам не о чем с тобой разговаривать, — абсолютно спокойно и ровно произнесла Берта. И попробуй подступись! Ох, уж эти правильные книжные фразы... Сказала, будто дверь перед носом захлопнула.

— Ты действительно так считаешь? Ты думаешь, что после всего, что между нами было, я не имею права получить ответы на некоторые вопросы? — что ж, снова придётся растолковывать простые истины. Благо, бывшему преподавателю Хогвартса к этому не привыкать. Может, эта сумасшедшая когда-нибудь его услышит?

Дышала Берта всё ещё тяжело, но, по крайней мере, стояла спокойно. И глаза у неё бегать перестали. Напротив, девушка прямо и насмешливо взглянула в лицо Ремусу. И во взгляде у неё ясно полыхнули золотые волчьи искорки.

— А что такого между нами было, Люпин? Растление несовершеннолетней, халатность в применении Волчьего противоядия, причинение тяжких телесных повреждений, умышленное заражение ликантропией. Добавь к этому нелегальное преподавание в Школе Чародейства и Волшебства — и тебе жизни не хватит, чтобы за всё это отсидеть. У тебя ещё остались ко мне вопросы?

Да уж, убийственную логику Берты Лихт Ремус Люпин успел изучить в совершенстве.

— Остались. Где ты живёшь?

Берта отвела глаза.

— Это тебя не касается.

— Значит, на улице, — заключил Люпин.

— Не твоё дело!

— О-о, — протянул Ремус, — стало быть, идти тебе некуда совсем. И ты мне предлагаешь отпустить тебя на все четыре стороны? Да за кого ты меня принимаешь?

Берта нервно дёрнула плечом и отвернулась — с таким видом, что никаких сомнений по поводу собственной идентификации у Люпина не возникло.

— Берта... — он осторожно положил ладони ей на плечи и... мгновенно позабыл всё, что хотел сказать. Потому что видеть, ощущать её так близко, после того, как уже отчаялся, потерял надежду, готов уже был к тому, что никогда больше... Хоть и запрещал себе об этом думать, но накатывала порой такая тоска — хоть волком вой, хоть плачь-оплакивай... Самое жестокое слово — «никогда».

А Берта пахла сладко, как прежде... С болью и стыдом он подумал, что ещё роднее ему теперь стал её запах. Ни на минуту не меркнущая память снова обретала плоть — хрупких напряжённых плеч под руками, тяжёлых кос, которые так хотелось расплести — как когда-то... Нежной разгорячённой кожи у глухого ворота платья — к которой вот прикоснуться бы губами, хоть раз, хоть бы и ценою собственной жизни...

— Что? — упрямый непреклонно-ясный взгляд.

Люпин сверху вниз провёл ладонями по её рукам — по шершавой ткани коротких рукавов, по твёрдым косточкам у сгиба локтя, до узких кистей, до кончиков длинных тонких пальцев... Смотрел, запоминая. Грудь её ровно вздымалась в такт дыханию — маленькая, едва выступающая под тканью платья. Вряд ли и лифчик на ней есть... Чёрт! Прикоснуться бы, по-настоящему прикоснуться, без всякого стыда... Потому что — какой между ними может быть стыд?..

...Поймать бы этот вздох с её губ, навсегда удержать бы!..

Вместо ответа — притянул её к себе, обнял, будто отбирая у целого мира. А сам — сам он уже давно был отобран ею, забран в вечное пользование...

И Берта — поняла это. Не рванулась прочь, а прильнула ближе, всем телом, всем трепетом, каждым ударом сердца.

— Мой... — не шёпот, а шелест.

Люпин почувствовал, что его с наслаждением обнюхивают.

...Внезапная темнота — и небо, с треском разорванное грозой. Откуда что взялось? Месяц — ни капли, а теперь не дождь, а целый ливень!

Сырая кирпичная стена, к которой оба прижались, прячась под край двускатной крыши. Из-за шума воды слов не слышно — но сейчас всего вернее поцелуи.

Я люблю сладкое дыхание твоего рта,

Я каждый день восторгаюсь твоей красотой.

Моё желание — слышать твой прекрасный голос,

Звучащий словно шелест северного ветра.

Молодость возвращается ко мне от любви к тебе,

Дай мне твои руки, что держат твой дух,

Чтобы я мог принять его и жить им.

Одна только безмолвная дуэль взглядов:

«Не уходи!»

«Не отпускай!»

Дождь кончился так же неожиданно, как начался. Они вышли из своего временного убежища на площадь. Хлынувший с неба яркий солнечный свет, отразившийся от мокрого асфальта сотнями разноцветных огоньков, ослепил Берту, так что она не сразу разглядела невысокую фигурку в жёлтом плаще. Та же её заметила и даже было помахала, но резко опустила руку, увидев, что Берта не одна.

— Это что ещё за... — проговорила Рива, когда Берта и Ремус подошли поближе. — А-а, — протянула Рыжая, принюхиваясь и меряя Рема с ног до головы подозрительным взглядом, — так вот ты какой! Ну, что ж, моё почтение!

— И вам не хворать, — в тон ей отозвался Ремус, с любопытством поглядывая на женщину.

Рива взяла Берту под локоток и отвела в сторону.

— Твой? — поинтересовалась Рыжая, скосив на Люпина карий глаз.

Так как-то потеплело у Берты в груди от одного этого слова.

— Мой, — почти с гордостью ответила она. — Нравится?

— Не-а, — сдвинулись светлые брови. — Больно уж неказистый. Чем уж он тебя прельстил, что ты к нему уйти собираешься...

— А, может, ещё и не собираюсь! — весело перебила её Берта.

— Да ладно заливать-то! — Рива поморщилась. — Вон как глазёнки-то у тебя разгорелись, того и гляди, в моём плаще дырку прожжёшь... А вообще — как знаешь. Только Криса жалко.

— О, кстати, до леса меня не добросишь? Мне вещи забрать надо.

— «Меня», «мне»... Ты о других когда-нибудь думаешь? — Рива явно злилась. — Кстати, как там дружок твой? — она кивнула на дом номер пятнадцать, выкрашенный весёлой жёлтой краской.

— Он умер, — коротко сказала Берта.

— И? — Рива ждала продолжения.

— И так лучше.

Ремус согласился её подождать, правда, взяв с Берты слово непременно вернуться. «Я должна попрощаться», — это было единственное объяснение, которым она его удостоила.

...Когда они с Ривой трансгрессировали к порогу домика Криса, самого хозяина дома не оказалось. Рива тут же умчалась куда-то по своим делам, вид у неё был очень неодобрительный. Берта принялась собирать свои вещи.

В кармане её короткого коричневого платья лежали туго свёрнутые листки чуть пожелтевшей бумаги. Рисунки Энрике. Он всегда хорошо рисовал... Остальное его нехитрое барахлишко Берта так и оставила в каком-то мусорном баке — поношенная одежда, башмаки, всякие другие мелочи были ей ни к чему, а вот рисунки хотелось сохранить. Она даже не стала смотреть, что там. Она потом посмотрит, когда... когда сможет. Потом.

Она не солгала, говоря, что так лучше. Последнее время Энрике почти не приходил в себя. Даже магия, которую пыталась применить Берта для его исцеления, была здесь бессильна. Бамберг допустил роковую ошибку, накладывая Обливиэйт. И потому то, что Энрике больше нет — лучше, чем, если бы он продолжал свою жизнь растения, никого не узнавая, не радуясь, не печалясь... Так лучше.

Берта вздохнула и продолжила сбор вещей. Их тоже мало — её дорожный мешок по-прежнему выглядит полупустым. Ну, вот, в последний раз обвести глазами дом, где прожила почти год, дотронуться до обшарпанной тёплой деревянной стены, вдохнуть его запах... «Прощай!»

А теперь самое важное — Крис. Дома его нет, нет и поблизости, но на то и дано оборотню чутьё, чтобы вычислить друга или врага на расстоянии. Берта, абсолютно не напрягаясь, пошла по его следу.

Она наугад пробиралась сквозь лесные дебри. Берта уже знала, куда выйдет...

И — вот уже сейчас, за теми деревьями — светлое, радостное, непостижимое пространство голубого цвета. Поляна с незабудками. Маленький Космос посреди отдельно взятого леса.

Как всегда, удивляясь и радуясь этому чуду, Берта остановилась на краю поляны, обводя изумлённым взглядом залитое солнцем ярко-голубое пространство. По мелким цветам скользят тени бегущих по словно вымытому недавним дождём небу облаков, добавляя этому месту инфернальности.

...Эта автономная галактика не была так уж необитаема. Широкоплечий сутулый человек неподвижно стоял в нескольких шагах от Берты. Нарушить священную тишину поляны окриком показалось Берте кощунственным, и она преодолела эти несколько шагов и просто положила руку ему на плечо.

— Уходишь, — безжизненно произнёс Крис, и в голосе его не было вопросительных интонаций.

— Да, — коротко, жёстко, но иначе ведь никак нельзя. — Прости.

— Брось. Я же говорил, что предсказания Дары всегда сбываются, — он оскалился, и Берта подумала, что уже успела привыкнуть к этой его нечеловеческой улыбке.

— А ещё ты говорил: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Меня уже Рива обвинила в том, что я тебя бросаю.

— Кстати, «Маленького принца» можешь забрать себе. Никогда не любил эту книгу, — он повернулся к Берте, легонько взял её за плечи. — А у Ривы вместо мозгов... солома, — на язык явно просилось более крепкое словечко. — И вместо языка — помело. Ты её больше слушай! У тебя свой путь. Вот и ступай по нему. У каждого в это мире своя дорога. Наши с тобой дороги случайно пересеклись — что ж, остаётся только благословить ту случайность, которая нам с тобой подарила этот год. Теперь пришло время этим дорогам разойтись. Всему на свете свой срок. Живи — только непременно счастливо. А я... ну, я же всё понимаю.

Берта улыбнулась. Вот за что она любила всю эту странную компанию оборотней — всю целиком и каждого по отдельности — это за то, что здесь никому не надо было ничего объяснять. Тут все всё понимали и так. Раньше она думала, что это качество присуще только одной человеческой особи, а именно — Ремусу Люпину. Но оказалось, что умение чувствовать человека — это отличительная черта всех оборотней. Иногда без такого умения просто не выжить.

Берта, скользнув рукой по рукаву рубашки Криса, крепко сжала его ладонь в своей.

— Прощай, Крис.

Он повернулся к ней, взял её свободной рукой за подбородок.

— Ты что загрустила, Помненка? — не улыбается, а в глазах всё равно смешинки.

Помненка... Да, этого ласкового словечка ей тоже будет не хватать. Крис называл её так с их первого лета. Наверное, самого счастливого для Берты. Они тогда на этой поляне с незабудками почти что жили. Даже ночевать иногда оставались. В честь этого простенького голубого цветочка Берта и получила от Криса своё прозвище — «незабудка» по-чешски звучала именно так.

Крис погладил её по щеке.

— Как будто навсегда расстаёмся. Ты ведь в Лондоне остаёшься?

Берта нахмурилась.

— Да по правде говоря, ещё и не знаю... — как же это она у Ремуса спросить не удосужилась, где находится это его хвалёное убежище?!

— Да уж, любовь — это страшная сила, — хмыкнул Крис. — Но ты всё равно, в гости-то заходи. И своего приводи. Любопытно было бы на него посмотреть. Может, понятно станет, в кого ты такая в полнолуние...

— А какая я в полнолуние? — Берта никогда об этом не спрашивала, ей попросту было неинтересно.

— Красивая, — коротко ответил Крис. Потом, видимо решив, что в таком случае ответ надо давать более развёрнутый, уточнил: — Самая красивая.

— Что, красивей Элки? — чуть-чуть улыбаясь, насмешливо глянула на него Берта.

— Угу, — убеждённо кивнул Крис. — Знаешь, этот серебристый оттенок шерсти тебе очень идёт...

Оба рассмеялись, и потом ещё долго, возвращаясь сквозь те же дебри к домику, Берта слышала за спиной его отрывистый, не очень человеческий смех.

Год этот для Берты с самого начала выдался очень недобрым.

...Зимой слегла Дара — да так слегла, что, казалось, и не встанет больше.

Толкового зельевара в стае не было — да и откуда бы ему там взяться? — так что эту почётную обязанность пришлось взять на себя Берте. Чего-чего только не перепробовала она, чтобы вылечить Дару! (Хорошо хоть догадалась летом побродить по лесу, пособирать разных травок).

А Даре-то зелья уже были, как мёртвому припарки. Она и не ела уже — только воду тянула из гнутой металлической ложки. А так — просто лежала, неподвижная. Белые косы, будто покрытые нетающим инеем; незрячие глаза, запертые усталыми потемневшими веками.

Берта целыми днями просиживала у Дары в лачуге. Смотрела. Есть в смерти своё очарование... Пергаментно-сухая кожа начинает отсвечивать свечным воском, морщины становятся барельефами. И сквозь лицо проступает — лик.

...Место, где жила Дара, даже лачугой не назовёшь. Скорее, это большая стылая нора: пробираться в неё приходилось чуть ли не ползком, а внутри можно было только лежать или сидеть. Что они и делали — Дара лежала на тощей подстилке, укрытая каким-то тряпьём, а Берта сидела на земляном полу, почти касаясь макушкой низкого земляного потолка, с которого свисали клочья седой паутины. Присматривала за больной, ухаживала. Опыт медсестры, привезённый из среднеазиатского госпиталя, оказался как нельзя кстати.

В уголке тускло светила мигающим светом коптилка. Дни были перепутаны с ночами. Сутки заканчивались тогда, когда в землянку заглядывал кто-то из ребят, чтобы ненадолго сменить Берту. Обычно молчали, вздыхали только да качали головами. Берта и сама знала, что больше ничего уже не светит, да вот сидела тут всё-таки...

К зиме почти получилось восстановиться. Раны заживали медленно, но болеть — редко болели. В сырую погоду разве что. А магия потихоньку восстанавливалась — щедрым донором был лес. Берте уже снова стала даваться кошачья анимагическая форма. Лечить-то пока, конечно, ещё не получалось, но вот разобраться, в чём тут дело, Берта теперь могла.

...Оборотни только назывались что стая, а на самом-то деле жили каждый сам по себе и сходились вместе только в полнолуние. Крис с Бертой жили у оврага, Эрик поселился в шалаше вниз по речке, Рива ещё ниже (у неё дом самый чудной был — просторный сарай среди ветвей огромного столетнего вяза. Как только она его туда взгромоздила?). Каин и Авель жили аж на другом краю леса — возле старой заброшенной штольни. Там у них стояла вполне приличная изба. Что самое главное — с печкой. У братьев дома Берта и варила зимой лекарственные зелья, а потом носила их Даре через весь лес в кастрюльке, завёрнутой в тёплые тряпки.

У Криса печки не было — настоящую устроить негде, а абы как делать оборотень не стал — боялся пожара. Решать вопрос с отоплением помогали те, кто колдовать умел. Приходили Эрик или Рива и ставили какие-то заклинания. Какие именно, Берта не уточняла. Тепло — и ладно.

Элка жила в чаще. Её каменный домик стоял как раз среди самой Тёмной Топи. Из местных туда никто не совался — уж больно нехорошая слава шла об этом болоте. Да и, по совести сказать, нечего там было делать: расти там, кроме камыша, — ни черта не росло, а уж зверьё лесное те места и вовсе стороной обходило.

Сама Элка у своих появлялась нередко. Зима в лесу — недоброе время. Лесные тропы снегом так заметает — порой раз десять по колено увязнешь, пока дойдёшь, куда нужно. Опять же — холод, бескормица. Жили тем, что с лета запасли, да что мужчины с охоты принесут. Ну, Рива ещё иной раз чего в городе стянет. Так ведь надо проследить, чтобы всем хватило, и никто не бедствовал. А ежели несчастье какое? Каких только бед зимой не случается! Так что Элку дома почти и не застать было.

О том, что Дара захворала, так и выяснили. Никто и не удивился особо. Магия магией, а годы-то берут своё. Но когда прошёл слух, что старухе совсем худо, Берта попросила Криса отвести её к Даре. Сила ведьминская постепенно оживала в Берте. О чём-то говорить было, конечно, рано. Но попробовать-то можно!

Одним своим волчьим чутьём Берта ощутила, что магия здесь будет покруче, чем вся та, которую она видела прежде. И магия эта принадлежала Даре. Берта и так уже знала, что Хромая — очень сильная колдунья. И всё дело выглядело так, будто Дара сама наложила на себя тяжёлое заклятье. Но зачем?

Берта помнила, как, закрыв глаза, снова и снова проводила ладонями, кончиками пальцев вдоль худого, измученного непонятной хворью тела старухи. Как чувствовала её боль. И точкой отсчёта этой боли была та самая повреждённая нога, на которую Дара хромала. На безобидный вопрос, отчего с нею приключилась эта хромота, последовал такой жуткий ответ, что лучше бы Берте и не спрашивать...

...Дара Фальк действительно была родом из Ирландии. А надо сказать, что, по сравнению с Ирландией, Британия для вервольфов — просто рай земной. На зелёном острове вервольфы были объявлены вне закона — здесь и магические, и магловские власти оказались единодушны. Так было и теперь. А уж во времена юности Дары такие вещи, как снятие кожи с живого человека, заподозренного в ликантропии, считались обычным делом. (Существовало поверье, будто днём оборотни носят волчью шкуру наизнанку).

Даре ещё повезло: те сволочи, которые её подставили, сдали колдунью своим, а не магловской инквизиции. С этой точки зрения маги были куда гуманнее маглов: Дару не стали пытать, её просто заковали в кандалы и посадили в глубокий колодец. А сверху крышкой прикрыли.

Каждое утро ей сбрасывали вниз немного поесть и спускали на верёвке баклажку с водой. А Дара каждый свой день начинала с того, что запрещала себе умирать. И заканчивала его торжествующим смехом оттого, что всё ещё жива. В Ирландии оборотней не казнили — не знали, как на них действует заклинание Авада Кедавра. В магическом мире было поверье, что от оборотней Авада отскакивает рикошетом. Желающих проверить, так ли это, понятное дело, не нашлось.

В общей сложности Дара Фальк провела в заточении тридцать пять лет — Берте чуть дурно не сделалось, когда она услышала эту цифру.

Палочку у волшебницы, конечно, отобрали. И магия, не находя себе выхода, всё копилась и копилась... И вот однажды, когда конвойные в очередной раз открыли крышку, чтобы сбросить в колодец еду, магический всплеск невиданной силы снёс эту крышку начисто — вместе с руками и головами двух охранников. Вторым ударом, послабее, Дара разбила свои кандалы, едва не лишив себя ног. А на третьей волне (это было что-то вроде заклинания Левитации, применённого к самой себе) она выбралась наружу...

Теперь, когда Берта выяснила, откуда что взялось, оставалось только сидеть и думать. Зелья и травки тут явно не годились. Берта негромко читала над Дарой заговоры, хотя и понимала, что с такой мощной магией ей не совладать... Но надо же было хоть что-то делать! Когда совсем уставала, начинала потихоньку молиться.

Решение пришло неожиданно. Раз собственная сила Даре сейчас во вред, так, может, дать ей чужую, чтобы она могла бороться? Сил Берте даже в лучшие времена не хватило бы... Ну, а если всем миром попробовать?

Ценная мысль была изложена Крису при следующей же смене дежурства.

— Это тебе с Элкой надо... — отвёл глаза Крис. — Я-то во всём вашем чародействе ни черта не смыслю.

Да, Элка была проблемой. С самого первого полнолуния Меченая демонстративно не замечала Берту. И как прекратить этот затянувшийся бойкот, никто не знал.

Только в последние дни Берта стала ловить на себе пристальные взгляды вожака. Но говорить Элка по-прежнему не желала.

И вот однажды, когда Элка пришла проведать больную, Берта и высказала вожаку свою идею.

...Дальнейшее помнилось плохо. У живого проводника, который предназначен только для того, чтобы брать и отдавать магическую энергию, не может быть памяти. А именно таким проводником Берта и стала. По очереди кто-то из стаи заходил в лачугу (Дара наотрез отказалась перебраться к Элке. Каждый больной, хоть старый, хоть малый, хоть зверь, хоть человек, очень привязан к своему углу.). Берта слабыми руками обнимала пришедшего и «пила» силу. Оборотень — магическое существо, и сила есть в каждом, кем бы он ни был до заражения. Нужно только поискать. Берта находила и, собрав её, сколько могла, — под завязку, до тошноты, — отдавала Даре. Обнимала, гладила, прикасалась — отпуская на волю мощный поток энергии.

Неделю спустя Дара открыла глаза. Берта хорошо запомнила этот яркий, живой, осмысленный взгляд на тонком, иссушённом, почти уже мёртвом лице.

...А потом Крис, матерясь вполголоса, на руках нёс Берту домой. Месяц, почти безвылазно проведённый в холодной землянке, и постоянное напряжение дали о себе знать тогда, когда уже всё кончилось. От низкого, осыпавшегося землёю потолка в норе было по-особому душно, кружилась голова, и тяжелело в груди. Выйдя наружу и глотнув чистого воздуха, Берта тут же осела в снег. А подняться уже не смогла.

...Она помнила притихший насупленный лес, скрип снега под тяжёлыми шагами Бурого, запах старой куртки, в которую он её завернул, широкую белую тропу внизу, чёрные ветки над головой, а ещё выше — свинцово-серое небо, крошащееся лёгкими, как белый пух, снежинками.

Берте показалось тогда, что, падая ей на лицо, они не таяли. Она слабо улыбнулась.

— Пёрышки...

Бурый крякнул.

— Ага. Гусыня пролетела. Глупая такая гусыня, вроде одной девчонки...

Остаток зимы и половину весны из дому Берта не выходила. Да почти и не вставала — так велико было магическое истощение.

...А Крис с каждым днём всё мрачнее становился.

— Ох, дура... Ты скажи, оно тебе надо было — эту падаль с того света возвращать? Да померла бы старуха — зарыли б и забыли. И ты не лежала бы сейчас тут такая, что краше бы в гроб... Нет, ну кто ты после этого?

— А ты кто после того, что сказал?

Крис сокрушённо вздохнул.

— Я-то, известно, Крис Бурый. А ты — волчица. И ты по лесу бегать должна, а не лежать. Время-то идёт, всему свой срок. Твой не наступил ещё, а Даре лет ого-го сколько!

Берта через силу усмехнулась.

— Тебе-то откуда знать, когда чей срок? — и отвернулась к стенке. — К лету подохну.

Дни текли сонно и одинаково.

...Неожиданное пробуждение наступило весной — где-то в апреле. Однажды Берта проснулась оттого, что кто-то тронул её за плечо — и это точно был не Крис.

Около постели сидела Элка.

Визит вожака был делом привычным, но вот то, что Элка обратила на Берту своё высочайшее внимание, удивило. Берта быстро села.

— Ну, с добрым утром, лентяйка, — усмехнулась Элка. — Кончай дрыхнуть! Разговор есть. Пойдём выйдем?

Берта очумело кивнула и попросила разрешения привести себя в порядок. Элка милостиво разрешила и вышла.

— Мне тут Бурый сказал, ты уж совсем на тот свет отъехать решила? — непринуждённо начала Элка, когда обе устроились на травке за домом. — Может, всё-таки задержишься?

Берта оглядела вожака мутными глазами. Снова накатила липкая усталость. А ещё бесил этот яркий солнечный свет, и хотелось убраться от него куда-нибудь подальше.

— Для чего?

— Да дело тут одно... — уклончиво заговорила Элка. — Важное, а кому поручить — не знаю. Вот, думала, не посоветуешь ли?

Это уже было что-то новенькое.

— Я-то здесь с какого боку? — не поняла Берта. — Тебе, может, Крис нужен? Так ведь нет его. Третьи сутки по лесу шатается.

Элка нетерпеливо махнула рукой.

— На кой чёрт он мне сдался? Я ж специально пришла, когда его нет. В этом деле мне Бурый — не помощник. Тут маг нужен. Из своих.

Берта криво усмехнулась.

— Ты меня полгода в упор не видела. А теперь вдруг такая честь — сама Меченая посещает наш дом... — Берта знала, что поминать кличку вожака всуе небезопасно. Но именно взбесить Элку ей сейчас и хотелось.

Ожидаемой реакции не последовало.

— А ты знаешь, почему меня «Меченой» зовут? — и вместо гримасы ярости на лице Элки появилась грустная усмешка.

Берта покачала головой.

— Вот, смотри, — Элка подняла левый рукав рубашки и показала Берте обнажённую до локтя руку. На миг девушке почудилось, что на бледной осыпанной веснушками коже выжжена Чёрная Метка. Но это только почудилось — от света и воздуха темнело в глазах. А на руке у Элки была самая обычная, синяя, магловская татуировка.

— «Эл-Ка-сто четырнадцать», — прочитала Берта две заглавные буквы и число. — Что это такое?

— Мой порядковый номер, — спокойно ответила Элка. — Когда-то давно... Но нет, — жёстко оборвала она себя. — Начать следует с другого. Скажи, что тебе известно о Геллерте Гриндевальде?

Как всякий магловский ребёнок, Берта хорошо знала часть этой истории, которая была связана с человеком по имени Адольф Гитлер. В Хогвартсе на уроках Истории Магии студентам преподавалась иная версия тех давних событий. Её Берта и озвучила.

— Геллерт Гриндевальд. Родился и вырос в Германии. Учился в Школе Колдовства Дурмстранг. На предпоследнем курсе был отчислен. Развязал самую жестокую магическую войну за предыдущие триста лет. В 1945 году был остановлен и побеждён Альбусом Дамблдором.

Элка кивнула.

— Верно. Я... знала Геллерта Гриндевальда.

Сон как рукой сняло.

— Как это? Он же умер в сорок пятом!

— А я родилась в двадцать шестом, — улыбнулась Элка. — Нет, мы не были друг другу представлены. Но я на своей шкуре испытала его время. Его войну. А это чего-то стоит, — Элка замолчала. — Что ни говори, а Геллерт Гриндевальд был великим магом. И идеи у него были великие, грандиозные идеи. Очищение расы волшебников, совершенствование магии, господство магического мира над магловским... И в будущем — райские кущи для всех, даром, чтобы никто обиженным не остался, — она криво улыбнулась. — Славно. Но не все так думали. С появлением Гриндевальда на политической арене вся Европа буквально на уши встала. Одни кричали: «Ура!», другие кричали: «Долой!» А в результате Гриндевальд заткнул последних крикунов, собрав послушную армию из первых. Замыслы у него были глобальные: полная свобода использования магии — никакой скрытности, никаких Непростительных. Можно всё. Если волшебники сильнее маглов, то они и должны властвовать над маглами. И решать, кто имеет право на существование, а кто нет, должны тоже волшебники, — Элка вздохнула. — Что поделать, Гриндевальд, как все сумасшедшие, был потрясающе логичен. И многим — о, слишком многим! — его идеи казались невероятно привлекательными. Под знамёна Гриндевальда вставали и очень сильные маги, которым не давала покоя мысль о мировом могуществе, и совсем юные волшебники, которых ослепляла своим сиянием иная, куда более грандиозная идея: создание сверхмагов. Это была конечная цель: очистить Землю от «бракованного материала» — маглов, сквибов, слабых магов. «Магических существ с интеллектом, приближенным к человеческому» и по виду напоминающих людей — водяного народа, вампиров, оборотней. Потому что между ними и магами возможны браки, — пояснила Элка. — И после уничтожения этих категорий создать, наконец, новую расу волшебников, всесторонне развитых, всесторонне одарённых. Почти всемогущих «рыцарей света», — она снова издевательски ухмыльнулась. — Только они могли бы построить новый, прекрасный, совершенный мир. Потому что сами были бы прекрасны и совершенны. И красота спасла бы мир — он стал бы Счастливой Империей. И как же хорошо тогда стало бы жить...

Берта ответила Элке такой же ядовитой усмешкой.

— Выходит, Волдеморт был не оригинален?

— Ах, нет, Томми был куда примитивнее... Гриндевальд не придавал такого уж значения чистокровности. Его больше интересовали способности и таланты. Происхождение здесь ничего не решало. Другое дело, что относиться ко всем прочим, как к грязи, более характерно для чистокровных магов — где-то в самой глубине души это заложено даже у лучших из них. Хотя и среди маглорождённых встречается превеликое множество ублюдков...

Элка снова вздохнула.

— Но о «рыцарях света» я узнала много позже. А тогда, в сороковом году...

Да, в сороковом, когда в Литву пришли первые посланцы от Гриндевальда, Элеоноре Маркельс — так в то время звали Элку — было всего четырнадцать лет. И вряд ли она задумывалась о том, как изменится её жизнь с приходом в Плунге (где располагалось самое крупное поселение оборотней) рослых светловолосых людей в тёмно-зелёных мантиях с вышитыми на них странными знаками.

Это ещё была не война. Нет, они пришли с добрыми намерениями. Идеи их многим магам пришлись по сердцу, и особенно воевать с Прибалтикой никто не собирался. С несколькими группами протеста разделались очень легко и изящно — в результате половина протестующих добровольно перешла на сторону Гриндевальда. А все остальные канули в неизвестность...

Берта, услышав всё это, нахмурилась.

— А как же оборотни? Ты же говоришь, по плану Гриндевальда их тоже уничтожали.

— Нет, убивать нас начали не сразу. Геллерт Гриндевальд был очень разумен, по-немецки рационален и практичен. Видишь ли, оборотни — это ведь сила. А для достижения могущества во все времена эффективнее всего была сила. Поэтому тогда, в сороковом году, целью Гриндевальда была всего лишь агитация, попытка привлечь оборотней на свою сторону. И это предприятие увенчалось успехом. Нам всегда жилось ох как несладко, а Гриндевальд обещал оборотням все возможные права и свободы. И полное равенство со всеми другими членами магического сообщества. Ну, тогда-то мы ещё не знали, что при всеобщем равенстве одни всегда равнее, чем другие... Кое о каких пунктах своей программы Гриндевальд предпочёл умолчать. Стоит ли удивляться, что очень скоро почти всё ликантропическое население Прибалтики внесло свои имена в списки мобилизованных? Ох, и радости было... Помню, моей подружке Кристе года не хватало до совершеннолетия — так она метрику исправила. Боялась, в армию не возьмут. Да, вот казалось, завоюем всё, и начнётся тогда настоящая жизнь! Вот, думали, заживём — помирать не нужно...

Берта вздрогнула.

— И ты... ты тоже так думала?

Элка рукой махнула.

— Да о чём я тогда могла думать... Сама ещё в куклы играла, — тут она мечтательно улыбнулась, вспоминая. — Семья у нас была дружная. Я же из потомственных оборотней, из колдующих. Думаешь, зверьё мы дикое? Это Сивый и его шайка — выродки. Настоящие оборотни такого творить не станут. Вся эта гнусь и мразь ещё с того времени, от Гриндевальда пошла. Ведь первыми уничтожать начали тех, кто не повёлся на красивые сказки о светлом будущем, не потерял рассудка. Сначала убивали скрыто, а потом уже и явно — для страха, чтобы те, кто всё-таки повёлся, уже никуда не рыпались. Так всех, кто с собой не простился, кто помнил ещё, что такое честь, на убой и отправили...

Элка на секунду примолкла.

— Среди них были и мои родители. Мой отец и несколько его друзей создали диверсионную группу. Нет, никакого силового сопротивления они не планировали (да это и невозможно было). Они просто говорили, что думали, открыто, вслух, пытались разъяснить другим, что нас всех чудовищно обманывают. Ничем хорошим это, конечно, закончиться не могло, — голос её зазвучал тише. — Всю мою семью репрессировали. Родителей казнили — это была одна из первых публичных казней. После неё некоторые стали понимать, во что ввязались. Да было уже поздно... Дедушку с бабушкой и меня с младшим братом угнали в Германию, в концентрационный лагерь — да, маглы переняли эти заведения у магов. Таких лагерей по всей Европе тогда было рассыпано, что гороху, а вот у нас в Прибалтике ещё построить не успели... Нет, конечно, просто уничтожить нас было бы проще всего. Но Гриндевальд был действительно практичен. ...В лагере нас разделили. И о том, что стало с моими близкими я узнала, но слишком поздно. Бабушка и дедушка... Ты слышала когда-нибудь о Зелье Силы?

У Берты даже дыхание сбилось. Да, о Зелье Силы она слышала... Зелье, на краткий срок многократно увеличивающее магическую силу, оно стояло первым в министерском списке запрещённых зелий — да ещё помеченное грифом «НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!» Изготовление и применение этого зелья каралось смертной казнью. Дело в том, что основным компонентом Зелья Силы является печень вервольфа, забитого в полнолуние.

— Да, я вижу, ты слышала, — усмехнулась Элка. — Теперь понимаешь, как радостно мне было встретить здесь, в лесу, девчонку из Хогвартса, которая ещё и зелья варит?

«У которой светлые глаза и немецкий акцент», — мысленно закончила Берта.

— С зельями ясно. А Хогвартс тут причём? — чуть подумав, спросила девушка.

— Говорю же, Гриндевальд был великим волшебником, во многом опередившим своё время. Если у Волдеморта на уме были только пытки и убийства, то Геллерта Гриндевальда более интересовала магия как таковая. При нём наука достигла больших высот. И тогдашние достижения почти во всех областях науки используются до сих пор. В Хогвартсе их тоже изучают... В том лагере, куда мы попали, среди других пытались, например, изобрести зелье, позволяющее оборотню сохранять человеческий рассудок в полнолуние. Тогда не получилось, а вот, говорят, в Англии лет десять назад что-то такое изобрели. Наверняка без т е х разработок не обошлось...

Берта кивнула. Волчье противоядие она пыталась варить и здесь, в лесу, но нужных ингредиентов найти не удалось. Если ещё толчёный лунный камень можно было купить, то волосы из хвоста единорога не бралась достать даже лихая Рива. («Не-е,» — хмурила она выцветшие брови. — «За такое даже самые фартовые не возьмутся. Себе дороже»)

— Да, каких только идей не воплощали в жизнь в нашем лагере... Среди других ставили опыты по прямому забору силы у магов. Сам по себе слабый маг или сквиб никакой ценности не представляли, но вот те крохи силы, которыми они обладали, могли пригодиться... Над оборотнями тоже проводились такие эксперименты — ведь большинство оборотней в те времена сохраняли свои магические способности. ...Моему братику Янису всего девять было. Отвели его вместе с другими детьми в «белый домик» — лазарет... Что там делали с ними, я не знаю, знаю только, что после он только три дня пожил...

...Что касается самой Элки (а именно так стали звать Элеонору Маркельс после того, как выбили у неё на руке клеймо), то выжить в нечеловеческих условиях ей удалось только чудом.

— Глюк белого фестрала, но эти ублюдки сначала хотели завербовать меня в свою армию, — голос у Элки снова стал злым и резким.

У Берты глаза на лоб полезли.

— Как?

— Ну, они считали, что в обмен на жизнь и свободу человек способен на многое. А оборотень, владеющий палочкой, — ценный кадр.

— И ты...

— И я на первом же допросе по поводу моей лояльности плюнула в морду начальнику лагеря.

Ответом на такую любезность могло стать заклинание Авада Кедавра, но, видимо, у начальства было хорошее настроение, и девчонку просто посадили в карцер. А потом...

— Ну, да. Всех новичков обычно осматривали лагерные медики — годятся ли в лабораторию для опытов. Я же говорю, идеалам Гриндевальда служило много учёных...

Да... И один из них, смешной долговязый очкарик, приметил рыжую девчонку с яркими карими глазами. Внёс её в списки подопытных для лаборатории, которой руководил, — и тем самым спас этой девчонке жизнь. Потому что никаких лекарств там на Элке не испытывали, зато кормили по-человечески, и жила она во вполне удобной каморке для прислуги.

Человека, устроившего ей такую сладкую жизнь, звали Ганс Химмель. Он был чистокровным волшебником и невероятно талантливым зельеваром. Гриндевальд любил таланты и создал Химмелю отличные условия для работы. Конечно, учёный был ему полезен, потому что успешно создавал новые лекарства, и его лаборатория бесперебойно снабжала ими всю «Армию Света».

...А для самого Ганса Химмеля существовала одна только наука. И до поры он и не задумывался об этической стороне вопроса.

Один Бог ведает, что заставило чистокровного мага прийти на выручку незнакомой девчонке-оборотню. За то долгое время, что он прятал Элку у себя, они перемолвились едва ли десятком слов — Химмель не говорил по-литовски, а Элка из немецкого языка усвоила только команды...

— Нет, ты не думай, ничего у нас не было, он до меня и пальцем не дотронулся. Потом только, года через два... А до того я кем-то вроде горничной у него служила. Вот тогда-то и наслушалась всякого-разного. К нему часто важные люди приходили, говорили обо всём, о Гриндевальде, о великих идеях. Я же всё время рядом крутилась. Потом-то по-немецки уже хорошо понимала, — пояснила Элка.

— А дальше?

— Дальше... Дальше я убила Ганса Химмеля.

— Нет! Ты... ты не могла этого сделать! Это подло... Ты не могла.

— Не могла, говоришь? — Элка усмехнулась. — А вот они смогли... Они смогли погубить двух беспомощных стариков, смогли замучить девятилетнего ребёнка. Они всё это смогли, понимаешь? Когда погибли мои родители, я поклялась отомстить за них. Да, за два года лагеря я успела остыть. Да, я успела по-девчоночьи влюбиться в Ганса, — она улыбнулась светло, по-настоящему. — Он ведь до последнего вёл себя со мною, как рыцарь. Ни словом, ни намёком понять не дал, что надо бы мне расплачиваться за гостеприимство. За то, что ему пришлось обманывать своих — из-за меня. Он говорил, что я — слишком ценный экземпляр для черновой работы... Он хотел создать Волчье противоядие — и сколько оборотней погибло во время экспериментов! И что это была за смерть...

Элка замолчала.

— Не сбылась его мечта. Я случайно узнала, что стало с моими родными. И поняла, что пора. В тот же вечер пришла к нему... ну, и сама... предложила. До последней минуты не верила, что согласится! Слишком велика была его порядочность... да и что я для него? Так — волчица... А он всё-таки любил меня. Любил и ждал — ждал пока я вырасту, пока забуду, пока прощу... Не дождался. ...Долгая это была ночь, самая долгая в моей жизни, бесконечная просто... Я-то сперва думала, он, кроме своих пробирок, ничего на свете не замечает. А он замечал, всё замечал, всё обо мне знал, больше, чем я сама о себе знаю... После всего, помню, лежала и плакала. Тихо, чтобы он не слышал. ...А под утро глотку ему перерезала. Потом взяла его палочку и ушла из лагеря.

— То есть как — ушла? — Берта настолько была убита услышанным, что не могла спросить ничего более толкового. — Там же... охрана, наверное?

— А что мне охрана? За два года во мне столько ярости накопилось. Да и магии — достаточно. А уж как мне в руки палочка попала... одним магическим всплеском можно было весь лагерь в руины превратить.

— Элка... Элеонора! Но ведь можно же было как-то иначе!..

— Без трупов? Нельзя. Ты не представляешь себе, что такое ненависть. А я их всех ненавидела... ненавижу. Вот смотрю на тебя: глаза твои, речь твоя, запах твой — всё о них напоминает. А Ганс... он ведь тоже был — как они. И я его ещё больше ненавижу — за то, что он меня любил. За то, что сама его полюбила.

— Ты... любишь его, — вырвалось у Берты. — Всё ещё.

Если забываешь об имени, если остаётся только короткое «он», то «он» — единственный. У бога не может быть имён.

Ответом ей послужила горькая усмешка.

— Тогда мне нужно было просто уйти. Куда-нибудь. Я и пошла — одна, пешком через всю Германию. Гриндевальд считал центром будущей Счастливой Империи Берлин. Вот туда я и отправилась. Убить хотела, — усмехнулась Элка. — Но, конечно, это было бы невозможно. Зато... Но ещё в лагере я много чего наслушалась. Гриндевальд был сильным магом, но, уж конечно, не всемогущим. И вся его неуязвимость на самом-то деле заключалась в одном древнем магическом артефакте, неизвестно, как и откуда к нему попавшем.

— Что же это было?

— Доспехи. Магические боевые доспехи. Они могли отразить любое заклинание, защитить практически от чего угодно. Убить Гриндевальда мне, ясное дело, не удалось. Но отомстить, лишив его такой драгоценности, у меня получилось.

— Ты выкрала доспехи?! — шок был грандиозный.

Элка кивнула.

— Я до сих пор не понимаю, как это вышло. Вернее, д о к о н ц а не понимаю — кое-какие соображения у меня имеются. Видишь ли, магически зачарованные вещи впитывают в себя часть души мастера, который их создал. Попросту говоря, такие вещи умеют думать, умеют помнить. Вот. И эти доспехи — не исключение. Они сами выбирают себе хозяина. Так уж вышло, что тогда они выбрали меня...

— А дальше?

— Дальше? Ну, дальше-то мне с таким артефактом в Европе делать было нечего. Думаешь, один Гриндевальд за этими доспехами охотился? Да нет... По Европе давно слухи ходили, один другого чудней. Так что, при первой возможности я уехала сюда, в Британию. Здесь в то время было поспокойнее. Массовая истерика до острова ещё не докатилась. ...Нашла я себе лесок неподалёку от Лондона, устроилась. А года через три — новость: Альбус Дамблдор в честном поединке победил Геллерта Гриндевальда! Что ж, говорят, они были близко знакомы, едва ли не лучшие друзья... Уж конечно, Дамблдор знал, куда вернее ударить.

— Элеонора, — назвала её Берта тем, прошлым, именем, — а зачем ты рассказываешь всё это — мне?

— А это и есть дело, из-за которого я тебя вытащила.

— Так эта... вещь до сих пор у тебя? — внезапно дошло до Берты.

— Пойдём, — вдруг сказала Элка и быстро поднялась с травы.

Берта послушно отправилась за вожаком. Путь их лежал как раз к Тёмной Топи.

— Почему, думаешь, это место так называется? — заговорила по дороге Элка. — Раньше-то здесь озеро лесное было. Чистое, прозрачное, что твоё зеркало. А возле него охотничий домик стоял. В нём я и живу. А кругом защитные чары стоят. Для скрытности — про доспехи ведь и в Англии слышали.

Да, приближаясь к Тёмной Топи, Берта так и чувствовала, как звенит вокруг магия, словно ходят по кругу чёрные волны.

— Что же это за магия? — растерянно спросила Берта. — Тёмная, что ли?

— Обыкновенная, — пожала плечами Элка. — Какую все ставят. Просто я ни тогда, ни теперь всей силы доспехов не знала. Похоже, им моя защита не слишком-то нравится. Они и отвечают на неё своей магией. Посмотри, здесь даже трава не растёт. Озеро болотом стало. И живого тут — один чёрный камыш.

Да, унылая выходила картинка.

От бывшего охотничьего домика за десять шагов сшибало магией. Берте даже идти стало трудно.

— Ну, вот, — сказала Элка, когда они вошли (домик изнутри был гораздо больше, чем казался снаружи), — смотри.

Она открыла перед гостьей большой кованый сундук.

В сундуке лежали те самые доспехи. Сделанные будто из невероятно прочной тёмной кожи, они были покрыты чем-то вроде извилистых серебристых узоров. Или это были какие-то странные письмена — живое свидетельство существования какого-нибудь исчезнувшего языка? Только прочесть их уже нельзя...

— Можно? — Берта вопросительно взглянула на Элку.

— Ну, это если о н и тебе позволят... — многозначительно отозвалась та.

Твёрдая, так и сочащаяся магией кожа доспехов была украшена не только затейливой серебряной вязью. Крупные, золотисто-жёлтые, словно застывший мёд, камни, нашитые на груди и спине, на плечах и поясе, тоже складывались в замысловатый узор.

Берта протянула руку и коснулась гладкой поверхности украшений. Камни оказались тёплыми на ощупь. Девушка осторожно гладила доспехи, следя кончиками пальцев сложные, переплетающиеся серебристые линии. Чем-то древним, гордым, сильным и свободным веяло от старинного артефакта. И одновременно — от него веяло чем-то до боли родным, словно Берта владела этой вещью долгие годы.

— Элка, а тебе никогда не хотелось надеть их? — тихо спросила Берта, всё ещё будто зачарованная древней магией.

— Мало ли, чего мне хотелось... — протянула Меченая. — Я же говорю, они сами выбирают себе хозяина. Мне было позволено только перенести их в безопасное место, спрятать от человека, который использовал этот артефакт, чтобы творить зло. А надень я их — это было бы небезопасно как для меня, так и для всех остальных.

— Так значит, они — незлые? — чуть улыбаясь, спросила Берта. К ней вдруг начало возвращаться ровное глубокое дыхание. Сила, древняя, светлая и могучая, так и льнула к раскрытым ладоням. Легко и радостно вдруг стало Берте.

— Нет, их творил светлый маг. Не знаю, кем он был, но... Знаешь, «Творенье может пережить творца: творец уйдёт, природой побеждённый, однако образ, им запечатлённый, веками будет согревать сердца». Это сказал один маг — Микеланджело Буонаротти. Правда, речь шла о художниках — он и сам был великим художником. Но слова его, может быть, ещё важнее для... обыкновенных людей, мастерящих обыкновенные предметы. Сердце-то можно согреть только добрыми руками...

— И всё-таки, Элеонора, — ну вот опять — резко вздёрнутый подбородок и горячо-внимательный взгляд ярко-карих глаз, — зачем?

— Зачем привела тебя сюда? А вот Бурый тебе не рассказывал разве? Или ещё кто из наших? Тревога большая пошла нынче. Вроде и нет пока ничего. А всё же... Будто кинули в воду камень — и далеко, и всплеска не слышно, а круги-то по воде всё идут, идут... Вот и Рыжая ходит мрачная уж которую неделю — и всё по лесу, в Лондон редко трансгрессирует. Говорит, Аврорат совсем озверел, от патрулей проходу нет. Бурый сутками в чаще пропадает. Чего он там забыл, спрашивается? Эрику письмо пришло от родителей. Мать пишет, дядюшка его блудный заявился вдруг нежданно-негаданно... Недоброе что-то готовится, а что — не знаю. Знаю только, что, если начнётся какая-нибудь заваруха, на эту вещь много охотников найдётся. И надо, чтобы она в правильные руки попала.

— Это в мои, что ли?

Элка прищурилась.

— А кто знает... Я силу твоих ручек зимой видела... Но вообще-то я о Дамблдоре. Ты ведь с ним знакома?

Берта кивнула. Не больно-то приятное это было воспоминание.

— Недолго тебе здесь обретаться — Дара обычно правду говорит. Вернёшься в большой мир — а там... тоже... кто знает, как и что. А ты будешь знать. И если со мной что случится... Ты там скажешь про доспехи. О Дамблдоре много чего можно говорить, но он не дурак. И цели у него самые благие. Что до средств... Ну, все великие этим грешат. Если они не художники, конечно.

А Берта всё смотрела на доспехи.

— Какая же в них сила! И какая красота...

Элка улыбнулась.

— Да, янтарь. Наш балтийский камень. Магии в нём не много, но хорош — глаз не отвести. Знаешь, я всё думаю, что мастер этот был из Прибалтики родом. Кто другой для украшения такого артефакта предпочёл бы алмазы...

А за неделю до знаменательной встречи на площади Гриммо, умер Энрике. Умер тихо, во сне. Просто остановилось сердце. Так бывает у душевнобольных, ей доктор объяснил.

Слёз не было, ничего такого. Лишь было обидно, что она обо всём узнала только спустя неделю, и его уже успели похоронить. А ей передали его вещи (до смешного мало, за девятнадцать лет жизни можно бы и больше накопить) и сообщили адрес кладбища. Оно находилось на другом конце города, и Берте, с её-то возможностями, пришлось бы добираться туда целый день. Поэтому она решила подождать Риву, которая и доставила её до Лондона, и попросить её, чтобы подбросила до кладбища.

...Часто мелькать в Лондоне, учитывая причины, по которым Берта его покинула, казалось ей просто неразумным. Того и гляди, наткнёшься на патруль! Судя по бесконечным жалобам Ривы, аврорские службы совсем с цепи сорвались, никакого житья от них не стало.

— Что-то у них там готовится, заварушка какая-то, точно тебе говорю! — возбуждённо сверкая своими удивительными разноцветными глазами, божилась Рива.

Берта навещала своего друга раз в две-три недели, стараясь особенно не светиться на улицах. Сама трансгрессировать Берта ещё не умела, приходилось пользоваться помощью Ривы. Впрочем, та никогда никому не отказывала.

С того дня, когда Берта стала оборотнем, минул почти целый год. Теперь стало гораздо легче: меньше болели, хотя ещё и выглядели свежими, раны; постепенно возвращались силы; даже начали восстанавливаться анимагические способности. Самая лёгкая для неё анимагическая форма — кошка — стала ей вполне удаваться только весной.

Загадочный дом номер двенадцать на площади Гриммо встретил Берту угрюмым молчанием, затхлой промозглой сыростью и запахом плесени. Едва придя в себя от удивления, когда после каких-то коротких манипуляций Люпина лишний неучтённый дом взбух между двумя соседними, Берта ощутила тревогу. Всё там было тревожным: сумрак тесной прихожей, старинная неухоженная обстановка, заколоченные двери, мерцающий свет газовых рожков в коридоре... и какое-то странное сопение доносящееся из-под ближайшей портьеры.

Никаких вопросов Берта не задавала. Слишком много неожиданного обрушилось на неё сегодня.

Люпин, словно почуяв её беспокойство, сжал её руку, которую не отпускал с момента их встречи.

Резкий и неприятный скрип открывающейся двери заставил Берту вздрогнуть всем телом. Когда неожиданностей слишком много, любая из них может стать последней каплей.

Человек, возникший в проёме раскрытой двери, напомнил Берте хогвартское привидение. Впрочем, привидению она бы удивилась меньше. А тут — просто рот открыла. Ибо перед ней стоял «самый опасный преступник магического мира Британии за последние Мерлин-ведает-сколько-лет» — мистер Сириус Блэк собственной персоной.

Нет, конечно, что и говорить, — по сравнению с субъектом, изображённым на фотографиях, украшавших в год обучения Берты едва ли не каждый столб что в Хогвартсе, что в Хогсмиде, мистер Блэк выглядел просто отлично. Природа не обидела его ростом — немаленькой Берте приходилось смотреть на него снизу вверх. Конечно, Блэк всё ещё был худ, но измождённым отнюдь не выглядел. Чёрные его волосы, среди которых не было ни одного седого, с небрежным изяществом спускались до самых плеч. Берта некстати подумала, что Рем-то уже почти наполовину седой — а ведь они ровесники... Несмотря на давнюю небритость, было заметно, что Блэк когда-то был очень хорош собой — хотя время изрядно поработало и над ним. Бледен он был почти смертельно — или это голубоватый газовый свет давал такой эффект? Но точёный профиль, но надменная полуулыбка, какой он отреагировал на пристальное бертино разглядывание, но аристократические руки с длинными пальцами, но, чёрт возьми, осанка... Со всем этим времени справиться не удалось. Как не удалось ему справиться с глазами Сириуса Блэка. Не то что бы был у них какой-то уникальный цвет (тёмно-карие) или разрез (европейский), но вот взгляд... Такого взгляда вряд ли можно ожидать от человека, пережившего Азкабан. Зато от человека, сбежавшего оттуда, — вполне. Весёлые, горящие, любопытные глаза с живейшим интересом уставились на Берту, и теперь уже она почувствовала, как её внимательно и... оценивающе разглядывают. И взгляд этот — чуть насмешливый, чуть пренебрежительный, а больше всего — лихой, пиратский — отчего-то ужасно ей понравился.

Рем кашлянул.

— Берта, знакомься, это мой лучший друг и хозяин этого дома — Сириус Блэк.

Блэк приложил ладонь к сердцу и насмешливо поклонился.

— Сириус, это Берта. Я... говорил тебе.

— Наслышан о вас, мисс. И, признаться, давно хотел вас увидеть. Нужно было здорово постараться, чтобы наш благоразумный Лунатик потерял голову...

— Сириус, — предостерегающе глянул на друга Люпин.

Берта улыбнулась.

— Я тоже весьма рада нашему знакомству, сэр. Человек, одним движением волшебной палочки заваливший больше десятка маглов, безусловно, заслуживает пристального внимания... Интересно, сколько мне заплатят в Министерстве за информацию о вашем местонахождении?

Бродяга — да, эта кличка Берте уже была известна — аж присвистнул, а Люпин одарил девушку таким же предостерегающим взглядом, как до того — Сириуса.

— Берта...

Девушка опустила глаза, пряча в них улыбку.

Знакомство состоялось.

...Случаются в июне такие вечера, когда долго тлеет над землёй прохладный малахитовый сумрак. Тогда нет лиц — только отсветы тепла, нет тел — только очертания, тающие в полутьме, нет слов — лишь дыхание, тонущее в тишине...

Берта сидела на подоконнике третьего этажа — там находилась комната, отведённая Ремусу Люпину — будто так было всегда. Будто вечный Хогвартс, вечное длинное окно в готическом стиле — и вечный лёгкий силуэт на фоне светлого стекла. И не было этого страшного для Ремуса года.

Он остановился на пороге, замер, глядя на белеющую в сумерках фигурку, словно боялся, что она сейчас исчезнет. Берта повернула голову — он не мог этого видеть, но почувствовал, что она смотрит на него.

— Куда ты меня привёл?

Рем улыбнулся.

— Дом древнейшего и благороднейшего семейства Блэк. Добро пожаловать.

— Поверить не могу! На лестнице, под доской с отрубленными головами домовиков меня встретил такой же домовик и пробурчал что-то непонятное, но это явно было не приветствие... Окна, кроме этой комнаты, нигде больше не открываются, а в ванной я нашла человеческий череп. Кажется, настоящий...

— Конечно, настоящий. Кому придёт в голову хранить дома искусственный?

Берта фыркнула. Шуточка была в её духе.

— Вот-вот. И я не верю, что Сириус Блэк — хозяин этого склепа. Тут даже двери скрипят в ритме похоронного марша, а у твоего друга — такие живые глаза...

Рем напрягся.

Тёплый летний ветерок перебирал волосы Берты, пьяно ластился к щеке. Рем смотрел и не мог насмотреться, не мог понять, как он чисто физически выдержал без неё столько времени. Ведь вся она была его, плоть от плоти, до последней косточки. Это он её сотворил такую, год назад, и год от года она будет меняться, становясь всё больше на него похожей. Жесты, манера говорить, привычки... состав крови, чёрт возьми, ритм дыхания. Как это страшно... и как это здорово! Хотя в последнем ему трудно даже самому себе признаться...

Берта вздохнула, вытряхивая ветер из волос, встала на подоконнике, с двух сторон касаясь руками амбразуры окна. Ремус со страхом и восторгом глядя на это живое распятие на фоне светлого четырёхугольника окна, медленно подошёл ближе. Бережно снял её с окна, опустил на пол, и сам, скользя ладонями вниз по её телу, опустился перед ней на колени.

Грешник перед божеством.

Творец перед творением.

Мужчина перед женщиной.

Ни у кого на свете не повернулся бы язык назвать жизнь Сириуса Блэка скучной и однообразной. Впрочем... человек — сам хозяин своей судьбы. Этот жизненный закон Сириус не вычитал ни в одной из многочисленных книг (небольшой охотник он был до чтения), а вывел для себя самостоятельно.

Произошло это давно, ещё когда шестилетний Сириус наотрез отказался присутствовать на регулярном семейном мероприятии — процедуре обезглавливания эльфа-домовика, слишком старого, чтобы носить чайные подносы. Эта милая семейная традиция была введена ещё тётушкой Элладорой, дамой несколько эксцентричной, некоторые невинные чудачества которой с лихвой окупались незыблемой принципиальностью в вопросах чистокровности. Правда, Элладора Блэк так и не оставила после себя наследников — зато оставила сделанную на заказ маленькую домашнюю гильотину, небольшую коллекцию эльфийских голов и добрую память всего семейства Блэк.

Но маленький Сириус отчего-то не считал, что так уж здорово отрубать эльфам головы. О чём прямо и заявил своей матери. Знала бы ошеломлённая его непослушанием Вальбурга, что это далеко не последний сюрприз, который приготовит ей любимый старший сын.

А тогда Сириус, несколько часов просидевший взаперти в Тёмной Комнате (да, неповиновение старшим в их семье строго каралось), надолго избавился от детского страха темноты. И родительские наказания с тех пор перестали казаться ему такими жуткими. В отличие от Регулуса, который едва ли не до конца своих дней больше всего боялся недовольства родителей (хоть и наказывали его куда реже, чем Сириуса), старший Блэк рано почувствовал свободу. Возможно, потом именно страстное желание свободы и стало для него определяющим всю его дальнейшую жизнь.

Свобода... Пожалуй, единственное, что он по-настоящему любил.

...Ну, а следующий скандал в его семье произошёл, когда в одиннадцать лет Распределяющая Шляпа отправила Сириуса в Гриффиндор взамен традиционного для всех Блэков Слизерина. Хорошо ещё, что Сириус догадался умолчать о том, что сам попросил Шляпу о таком распределении. Проговорись он об этом — возможно, матушка сгоряча выжгла бы его имя с семейного гобелена ещё тогда.

Но более грандиозный скандал пришлось отложить до его шестнадцатилетия. Хотите верьте, хотите нет, но Сириус и сам не помнил, из-за чего решил тогда порвать с семьёй. Вряд ли помнила об этом и Вальбурга. «А просто — достало всё», — небрежно пояснил тогда Сириус заспанному Джеймсу Поттеру, очутившись среди ночи на пороге его дома.

Да, Джеймс... Джеймс всегда был для него самым близким человеком на свете. Куда ближе, чем стал родной брат, чем вся его семья. Даже теперь, спустя много лет после его смерти, Сириус всё ещё тосковал по лучшему другу.

А тогда свой последний год до совершеннолетия Сириус провёл у Поттеров. И как же отличалась атмосфера их дома от той, к какой он привык в фамильном особняке Блэков! Здесь он впервые узнал, какой должна быть настоящая семья, впервые отогрелся душой. Впервые смог полюбить.

Строго говоря, любовь пришла к нему, конечно, не в доме Поттеров. Маргарет Райс он встретил в Хогвартсе, когда перешёл на седьмой курс. Но только время, проведённое среди добрых любящих людей, которых почувствовал почти семьёй (Поттеры относились к Сириусу как к ещё одному сыну), позволило ему разглядеть в гордой слизеринке не врага, а друга и даже возлюбленную. Сириус сделал ей предложение, и Мэгги ему не отказала. Да, разумеется, Сириус Блэк заработал себе дурную славу среди аристократов магической Британии, но... всё же он оставался наследником древнейшего благороднейшего... и богатейшего чистокровного семейства.

Что больше всего поражало Сириуса в его невесте — это сочетание ангельской наружности с трезвым расчётливым умом.

Потом он часто задавался вопросом: а любила ли его Мэгги? И ответа не находил. Но зато никакими вопросами по поводу собственных чувств Сириус не задавался. Он любил её. Он с ума по ней сходил. И это было тогда самым важным.

И, кроме того, они с Маргарет были потрясающе красивой парой. Это признавали все. Высокая хрупкая белокожая Мэгги Райс с белокурыми волосами, всегда уложенными в очередную сложную причёску, тонким породистым лицом и кроткими голубыми глазами напоминала ангела. Великолепно смотрелся рядом с ней и Сириус, похожий в те незапамятные времена на сказочного принца. На последнем Рождественском балу в Хогвартсе все взоры были устремлены на них. И в этих взорах не было ни зависти, ни ревности, потому что, несомненно, эти двое могли быть созданы только друг для друга. Всем людям — и большим, и маленьким — хочется верить в сказку...

Да, Райсы принадлежали к магической аристократии и состояли в дальнем родстве с Блэками, Малфоями, Паркинсонами и так далее. Конечно, Сириусу было на это плевать, но вот Орион и Вальбурга стали иногда упоминать имя сына в общих беседах и даже при гостях. Да и Мэгги несколько раз тактично намекала жениху о семейном долге перед родителями.

В общем, дело кончилось тем, что Сириус начал по воскресеньям посещать отчий дом. И даже иногда оставался обедать.

Магическая общественность долго ждала пышной свадьбы двух отпрысков благороднейших семей. Но... время шло, Хогвартс давно был закончен, Сириус уже отгулял на свадьбе своего друга Джеймса Поттера, а вот о собственном бракосочетании Блэк будто позабыл.

Тогда он и сам не очень понимал, почему медлит. Он любил Мэгги, восхищался её красотой, готов был за неё в огонь броситься... Но Сириус постоянно чувствовал, что Маргарет его н е о д о б р я е т. Нет, она всегда была с ним предельно вежлива, никогда ни словом не упрекнула его. Но он и без слов чувствовал, что всё — начиная от выбора факультета и заканчивая мотоциклом — Мэгги считает ошибкой, закидонами молодости, и мечтает, чтобы Сириус поскорее исправился и стал добропорядочным членом общества. А то эти его подозрительные друзья, какие-то таинственные дела с Дамболдором... Мэгги не могла ничего этого понять. В дальнейшем у Сириуса было время подумать о том, что же нужно было этой девушке от него, кроме громкого имени и большого наследства? Выводы напрашивались грустные.

...Кроме того, начиналась война, и Джеймс предложил Сириусу вступить в Орден Феникса. Предложение Сириус принял с восторгом, даже не особенно вслушиваясь в цели и задачи Ордена. Деятельность подпольной организации настолько захватила Блэка, что времени на встречи с невестой почти не оставалось.

Да и редкие эти встречи ничего, кроме ощущения зря потраченных часов, ему не оставляли. И это во время необъявленной войны, когда каждая минута на счету, когда каждый день проживаешь, как последний! Мэгги с каждым днём становилась красивее и к девятнадцати годам совсем расцвела юной прелестью, и никто на свете мимо такой девушки не прошёл бы. Но... О том, чем занимается её жених и чем это может ему грозить, она имела самые смутные представления, и это не очень-то её тревожило. А вот то, что он исполнял роль шафера на скандальной свадьбе Джеймса Поттера с какой-то грязнокровкой, привело её в настоящее отчаяние. Она даже не выходила из комнаты целых два дня и отказалась поехать на охоту на соплохвостов.

А потом... потом погиб Регулус. И это поставило точку в отношениях Сириуса с его семьёй. В их дом он не смог бы вернуться даже под угрозой Авады (это тогда он так думал, многое с тех пор изменилось). Конечно, он никогда не был особенно привязан к младшему брату. Но... чёрт побери, мальчишка не заслужил такой смерти! Да и какую смерть можно заслужить в восемнадцать лет?.. Сириус видеть больше не мог тех людей, которые своими руками отправили своего сына на службу красноглазому ублюдку. Особенно невыносима была ему та, что по недоразумению оказалась их матерью...

А Мэгги настаивала на том, чтобы он помирился с семьёй...

И почему они ещё не разорвали помолвку?

Как это в жизни бывает, рядом с печалью всегда ходит радость. У Джеймса родился сын. Сириус, конечно, пожелал стать крёстным маленького Гарри. Он как-то сразу привязался к черноволосому зеленоглазому мальчишке. Приходила ему в голову мысль и о своих детях... Может быть, возможно было всё исправить?

Эта иллюзия длилась всего год. Молодую семью нужно было защитить от опасности, и Орден решил применить заклятие Доверия. В качестве Хранителя тайны Сириус предложил себя — ближе Поттеров у него никого не было. Он умер бы, чтобы их защитить. Сколько раз после он проклинал себя за то, что это он, он, он выдумал поменять Хранителя! И за то, что уговорил Джеймса сделать Хранителем Петтигрю — Джеймс предлагал Люпина.

Люпин... Даже смешно, но Сириус до последнего подозревал, что пособником Тёмного Лорда является именно Люпин. Да что там — подозревал? Уверен был! До той самой минуты, когда Питер у него на глазах одним взмахом палочки снес пол-улицы вместе с людьми, а сам, превратившись в крысу, исчез в канализационной щели. Способный малыш...

Для Сириуса Блэка тогда действительно рухнул мир. Все его представления о людях перевернулись с ног на голову. Он больше не понимал, чему и кому можно верить. Хаос и неразбериха, которых раньше он считал синонимами свободы, теперь накрыли его с головой, и, казалось из этого завала ему не выбраться уже никогда. Ему оставался только безумный смех над тем, что всё так нелепо вышло. А ведь он всего лишь хотел лучше уберечь Поттеров. Только и всего...

Первые несколько лет в Азкабане он день за днем продолжал прокручивать в памяти те узловые моменты, те ступени, по которым его жизненный путь свернул в ад. Он вспоминал, как внезапно среди праздничного вечера, поддавшись непонятному предчувствию, оставил Мэгги одну и помчался сломя голову в Годрикову лощину.

И как, едва приземлившись возле дома Поттеров, понял, что опоздал.

Вспоминал свои трясущиеся руки, протянутые к Хагриду, и такой же дрожащий срывающийся голос: «Отдай мне Гарри! Я позабочусь о нем. Он мой крестник! Ты права не имеешь!» Сириус тогда зарыдать, завыть был готов, в собаку превратиться... Он едва понял, что ребёнка Хагрид ему не отдаст. Что это приказ Дамблдора. Что его, Сириуса, считают предателем. Что ему никто не верит. Тогда, сразу, он не мог этого осознать и просто отдал Хагриду мотоцикл, на котором прилетел. Краешком мутнеющего сознания Сириус сообразил, что полувеликану, наверное, трудно будет трансгрессировать.

Ситуацию очень скоро прояснил Питер.

В Азкабане Сириус вспоминал и ту улицу, заваленную трупами, и запах горелого мяса. И... и тут он решил, что сойдет с ума, если будет продолжать эти воспоминания.

Да, Сириус был брошен в Азкабан. Его мучили дементоры. В глазах всего волшебного мира он был убийцей, пособником Тёмного Лорда. Лучший друг Сириуса погиб, и Блэк по-любому виновен в его смерти. Второй друг оказался предателем. Мэгги ничего не стала объяснять, а просто тихо уехала из Британии вместе со всей семьёй (известие об этом Сириус прочел на обрывке «Ежедневного пророка», случайно попавшем к нему в камеру предварительного заключения). Сириус воистину потерял всё: место в волшебном мире, доброе имя, близких людей, свободу, возможность бороться против Волдеморта.

Но где-то там, в волшебном мире, в другой жизни, среди нормальных людей, оставался его крестник, мальчик, которого он видел в последний раз годовалым ребёнком, спящим на руках Рубеуса Хагрида. Ребёнком, который был так похож на своего отца. Единственное родное Сириусу существо на всём белом свете. Ради него нужно было выжить и сохранить рассудок. Пусть даже этот мальчик и вырос, зная, что его крёстный — Пожиратель Смерти.

Был и еще один аргумент в пользу выживания.

Никто не верил Сириусу Блэку. Ни Орден, ни Визенгамот, ни Дамблдор. Никто. Кроме Ремуса Люпина.

Это была ещё одна боль его азкабанских лет. Как Сириус до рокового взмаха палочки Петтигрю считал Ремуса предателем, так Ремус до решения суда не верил в виновность Сириуса. Полные боли и недоумения глаза друга — ещё одно горькое воспоминание Блэка. И, пожалуй, единственная его радость тогда, в Азкабане. Радость, пусть позднего, но — прозрения.

Сириус и сам не знал, как ему удалось выжить и не потерять разум. Может, он от природы обладал крайне устойчивой психикой, может, ему помогала анимагия. А может, просто так сильны были его любовь и любопытство к жизни, что это не давало ему остаться замурованным в самом себе даже в Азкабане.

Состав тюрьмы постоянно пополнялся в честь громкой победы над Тёмным Лордом, камеры там никогда не запирались, и у Блэка была возможность наблюдать. Не самые приятные люди попадали в Азкабан и не за самые лёгкие преступления. Многие из этих преступлений требовали сложной и могущественной магии, так что трудно было бы считать совершивших их слабаками. Но многие из них ломались ещё до Азкабана. Остальные тоже не выдерживали долго. Рано или поздно с ума сходили все. Кроме Сириуса.

Проводя дни под аккомпанемент непрекращающегося чужого бреда, он стал задумываться о том, каким жалким и уязвимым может быть зло. Грех ведь сам по себе есть повреждение души, повреждение рассудка. Заключённые Азкабана стали безумными ещё до того, как туда попали.

Сначала Сириус испытывал по этому поводу некое злорадство. Вышло, что от угрызений совести не умирают. Совесть — это Божий свет в человеческой душе, не дающий ей окончательно погрузиться во мрак и погибнуть. Жестокий и беспощадный, мучительный для больной души, как для больных глаз, — но всё же свет. Умерли или сошли с ума те, в ком прежде умерла совесть.

Сириус был жив и в рассудке.

Да, вначале он злорадствовал. Пожиратели всё же проиграли, и каждый из них сам себе вырыл яму. За личным крахом каждого Сириус наблюдал своими глазами и не мог не радоваться. Но очень скоро на смену злорадству как-то незаметно пришло... сострадание.

Однажды в соседнюю камеру бросили мальчишку — тощего, охрипшего от собственных криков, как водой из лейки, политого холодным потом. Потом и слезами. Он постоянно плакал, поминал в бреду страшные деяния — и звал маму. Сириус поначалу только горько усмехался: у него самого не осталось в этом мире никого, кого можно было бы позвать. А на третьи сутки (впрочем, все они там потеряли счет времени) Блэк решил навестить соседа.

О чём они говорили тогда? Парнишка еле пришел в сознание, до Азкабана с Сириусом они знакомы не были, да и тюрьма здорово подпортила физиономию легендарного героя всех передовиц магической прессы нескольких лет назад.

О чём они говорили? Сириус толком не помнил. Но после этих разговоров мальчишка стал хоть иногда спать.

Нет, этот юный тёмный маг слабо напоминал Сириусу погибшего брата или ещё кого-то из родственников и знакомых. Просто мальчик был очень несчастен.

Так шло время. И вот однажды цель и смысл каждодневной работы на собственное выживание определились с кристальной ясностью.

Как много в жизни зависит от случайностей! Подумать только: не взбреди Корнелиусу Фаджу в голову нанести визит в Азкабан, не окажись у него в руках во время этого визита последнего выпуска газеты, Сириус продолжал бы сидеть взаперти. А куда ему было бежать? К кому?

Листок «Ежедневного пророка» содержал в себе дату, из которой следовало, что Сириус сидит в Азкабане уже двенадцать лет, и информацию, из которой вытекало, что дальше сидеть здесь с его стороны будет просто бесчестным.

Узнать Питера он мог даже в темноте Запретного Леса, что уж говорить о чётком газетном снимке.

Из Азкабана Сириус бежал в ту же ночь. Отныне у него появились в мире более интересные занятия, чем казнить себя. Нужно было любой ценой защитить Гарри.

Пробраться в Хогвартс не составило труда, найти укрытие — тоже. За семь лет учёбы Сириус изучил территорию Школы наизусть. Запретный Лес, Визжащая Хижина были в его распоряжении.

Но... то ли опьянел он от воздуха свободы, то ли от жажды мести заклятому другу помутился его рассудок, то ли от близости родных мест, по которым он страшно соскучился за все эти годы, то ли от желания встречи с теми, с кем так долго не виделся, вовсе снесло ему крышу... то ли от всего этого вместе — только начал Сириус делать одну ошибку за другой. И почему-то все эти ошибки совершались с применением ножа.

В общем, такого страха нагнал Сириус Блэк на родной Хогвартс, что дементоры там стаями летали. Безопасность обеспечивали. В конце концов Сириусу это едва не стоило жизни. Если бы не Гарри...

Вот ведь как вышло: Сириус бежал из Азкабана, чтобы спасти крестника от смертельной опасности, а получилось, что тринадцатилетний мальчишка его самого и от смерти, и от тюрьмы уберег. Гарри да еще девочка эта, Гермиона... Кто бы ожидал от двух школьников такой безумной и отчаянной, а главное — удачной авантюры? Что ни говори — достойная смена подросла...

Радость Сириуса от встречи с крестником была велика. Он ведь полюбил мальчика с того самого момента, как принял его из рук пастора. Вообще весь этот обряд крещения поначалу показался Сириусу жуткой бессмыслицей, как и прочие магловские штучки. Но Лили все-таки была маглорожденной и настояла, чтобы его провели.

Позже Сириус ни на миг не пожалел, что пришёл тогда в магловскую церковь. И теперь, увидев, наконец, Поттера-младшего, до того похожего на покойного Джеймса, что комок подступал к горлу при взгляде на него, Сириус испытал огромную радость и гордость. Потому что этот мальчик был отчасти и его сыном тоже.

Другой радостью — нет, не меньшей, а просто другой, — стала встреча с другом детства Люпином. И на этот раз Сириуса обжёг стыд. Мерлин великий, как он мог не доверять человеку, которому почти не понадобилось никаких объяснений, чтобы спустя столько лет поверить в невиновность Блэка!

Счастье, как известно, не бывает долгим. Едва ступив по-человечески на землю родного Хогвартса, едва перемолвившись словом с близкими, ему пришлось спешно уносить ноги. Год скитаний и лишений — и вот Сириус дома. Только он физически не мог себя заставить назвать домом фамильный особняк Блэков.

Этот дом долго стоял пустым. Война не пощадила никого из родных Сириуса. Его отец умер через два года после того, как Сириус попал в тюрьму. Вальбурга пережила мужа на десять долгих лет — и что это были за годы! Сириус ощутил ужас и холод страшного одиночества сразу, как только переступил порог. О том, как провела последние годы своей жизни его мать, старший сын Вальбурги получил представление, увидев, как жутко запущен дом, в котором он провел детство; увидев полубезумного домовика Кикимера, которого помнил молодым, резвым и комично-важным; увидев портрет матери. Он понял, как она жила всё это время. Но в дальнейшем старался об этом не думать.

Единственным утешением в его вынужденно затянувшейся игре в прятки с Министерством Магии стало то, что Ремус Люпин перебрался-таки на площадь Гриммо.

И это было как нельзя кстати. Ибо Сириуса после долгой погони «догнал» Азкабан. Пока Блэк был занят ненавистью к Петтигрю, беспокойством за Гарри, прогулками вокруг Хогвартса и дальнейшим путешествием по Британии в компании Клювокрыла, вспоминать о тюрьме у него не было времени. Но стоило ему оказаться в изоляции от внешнего мира, как ужасы пережитого обрушились на него с невероятной силой. Говорят, тот, кто хоть однажды встретился с дементором, никогда уже не будет таким, как прежде. Азкабан изменил Сириуса. Нет, изменения не коснулись, возможно, его коренной сути, но во всём остальном это был уже совсем не тот человек, что много лет назад, казалось, навсегда покинул родительский дом. И к встрече с самим собой, но в прежних декорациях Сириус оказался не готов.

Спасал его Рем. И Сириус не раз хотел врезать себе по лбу за то, что так не ценил своего друга. Рем возился с ним, как с ребёнком, будя во время ночных кошмаров, ведя по полночи душеспасительные беседы и днем стараясь не оставлять Сириуса одного. И хотя Сириусу невозможно стыдно было принимать такую о себе заботу, он от всего сердца был благодарен Ремусу.

И только отойдя немного от первого тягостного впечатления, вызванного захламлением и, по сути, разрушением родового гнезда, Сириус заметил, что Ремус, внимательно слушая ночные излияния Блэка (иной раз такие, что по-хорошему, не стоило бы их озвучивать даже под покровом темноты), никогда не откровенничает с ним сам. Хотя видно было, что Люпина что-то гнетёт. Стоило ему отвлечься от каких-либо повседневных дел, как на лице у него отражалась такая мука... Может, и заботился он так пристально о лучшем друге только лишь потому, что сам не спал ночами от терзающих его воспоминаний о чём-то.

Когда Люпин, наконец, раскололся, Сириус только присвистнул. Да, он-то думал, что после всего пережитого удивить его ничем невозможно. И ведь главное — кому это удалось? Лунатику! Правильному до тошноты Лунатику, еще в Школе бывшем старостой факультета и раздражавшего Сириуса неизменным занудством. И вот теперь этот с детства знакомый человек сидит перед ним и преспокойно рассказывает о своей любви к пятнадцатилетней девчонке! Да, мир точно сошел с ума.

Еще большее изумление Сириус испытал, обнаружив в своей прихожей тощую долговязую девицу, несуразно одетую и причесанную, которая жадно разглядывала обстановку... а после перевела свой горящий любопытством взгляд и на самого хозяина. Что-то недоброе почудилось ему в этом взгляде, что-то отталкивающее в самой незваной гостье. Но за Лунатика Блэк пошел бы в огонь и в воду. Что уж говорить о том, чтобы выполнить ерундовую просьбу, которая ему ничего не стоит.

Сириус знал о Берте много плохого. Знал, что она слизеринка, убийца, оборотень...

«Рем, да как ее, такую, любить-то можно?» — «А что с ней станет, если никто не будет ее любить?»

Влюбленные сродни душевнобольным — с ними во всем нужно соглашаться.

На счастье им выпало три дня. А могло быть тридцать. Когда человек счастлив, время течет иначе, а то и вовсе пропадает. Хитрая это субстанция.

Но как ни пересчитывай, их всё же было три. Три утра, пронизанных свежестью воздуха в открытое окно и золотыми лучами солнца на смятых простынях. Три дня, осыпавшихся поцелуями и прикосновениями, как осыпаются лепестками деревья по весне. Три ночи, в которых все ослепшие глаза, все слёзы и жалобы... Впрочем, ночи было две — посреди третьей Берта проснулась и, даже не открывая глаз, поняла, что Рема рядом нет.

Она привыкла легко ориентироваться в темноте, так что найти шарф и, набросив его на плечи, выйти из комнаты не составило никакого труда. Босые ноги сразу обдало холодным потоком воздуха — в коридорах блэковского особняка здорово дуло. Но сбить Берту с намеченной цели какому-то сквозняку было не под силу.

Берта шла на голос. Разговор доносился из гостиной. Говорил не Люпин и не Блэк. Подойдя поближе, Берта узнала звучный голос своего бывшего директора.

— ...и я прошу тебя предоставить твой дом в качестве штаб-квартиры Ордена.

— Вы могли бы и не просить, Альбус. Я сам хотел предложить это. Отец когда-то здорово поработал над защитой семейного гнезда. Пожалуй, во всей Британии вряд ли найдёшь более засекреченное место, — какая-то едва ли не мальчишеская гордость и дрожь еле сдерживаемого азарта прозвучали в голосе Сириуса Блэка.

— А кроме того, мы применим Чары Доверия, — подхватил Альбус Дамблдор. — Никто из членов Ордена при всём желании не сможет выдать тайну местонахождения штаб-квартиры.

— Но... если ее выдаст Хранитель... — голос Блэка ощутимо дрогнул.

— Это невозможно, — спокойно сказал Дамблдор.

— Отчего же? — с горечью произнес Блэк.

— Хранителем тайны буду я, — так же спокойно ответил директор.

— Альбус, — вмешался Рем, — а к чему такие сложности? Помнится, в прошлую войну мы не прятались от Лорда...

— В этот раз всё куда хуже, мой мальчик, — Берта почувствовала, как директор помрачнел. — Дело в том, что возрождения Волдеморта никто, кроме Гарри, не видел. И, кроме меня, ему никто не поверил, — добавил Дамблдор.

— И Министерство... — начал Ремус.

— И Министерство считает все это фантазиями неуравновешенного подростка, который хочет привлечь к себе внимание.

— Да как они... — взвился Блэк. — Неужели вы не смогли их убедить, Альбус?!

— Видишь ли, Сириус, — грустно сказал Дамблдор, — нынче в Министерстве действуют силы более могущественные, чем сила моего убеждения. Зависть, ненависть и... страх. Воистину Волдеморт способен сеять вражду между людьми, пробуждать в людских душах гордыню и гнев. И отчего-то наиболее подвержены его чарам люди, облечённые властью, — задумчиво заключил Дамблдор.

— Альбус, что-то произошло? — насторожился Рем.

— Ничего ужасного, мальчик мой, — в голосе директора послышалась улыбка. — Просто я больше не Верховный Чародей Визенгамота. Меня сняли сегодня вечером. В связи с утратой доверия, — он уже откровенно посмеивался. — Да оно и к лучшему. Хлопотная это должность по нынешним временам.

Услышанного Берте хватило. Медленно побрела она назад по коридору, прислушиваясь к страшной пустоте внутри себя. Она толком не понимала, что чувствует сейчас, перед глазами почему-то стояло хмурое лицо Криса Бурого.

...Неизвестно, сколько времени прошло, но вряд ли больше часа, когда в их комнату вернулся Ремус. Берта сидела посреди кровати, прямая, как свечка, глядя перед собой широко распахнутыми, светлыми и холодными, как льдинки, глазами.

— Хочешь мне что-то сказать? — очень спокойно поинтересовался Люпин.

— Рем, это... война? — голос звучал незнакомо, будто чужой.

Люпин молча опустился на кровать.

— Возьми, — он протянул ей красный шелковый шарф, который сам и подарил когда-то. Берта вздрогнула: она и не заметила, как он соскользнул с плеч, когда она, зябко поёживаясь, стояла под дверью гостиной.

— Ты всё слышала.

— Что же теперь будет?

— Пока ничего. Лорд возродился, но он ещё слаб, соратники его в Азкабане. Время для открытого противостояния придет ещё не скоро.

— Но чего хотел Дамблдор?

— Дамблдор хотел собрать Орден. Но оказалось, что орденцев осталось куда меньше, чем он рассчитывал.

— Что такое Орден?

Ремус задумался.

— В прошлую войну мы были армией, которая сражалась против Волдеморта. А сейчас, пожалуй, больше похожи на партизанский отряд, — усмехнулся он.

Берта не заметила его улыбки. Её трясло. Она закрыла лицо руками.

— Господи... И здесь война... Никуда от неё, проклятой, не деться... Ты не можешь уйти из этого Ордена?

— Не могу. Ты не знаешь, что такое война...

— Я знаю, что такое война! — перебила Берта.

— Магловская, — спокойно сказал Ремус. — Магическая война намного страшнее. Её последствия скажутся не только на магическом мире, но и на магловском, а могут и повлиять на ход всей мировой истории. Поэтому нужно сделать всё, чтобы она как можно дольше не начиналась и как можно быстрее закончилась. Пойми, в Ордене сейчас каждый человек на счету. Даже нелюди в ход пошли, — улыбнулся Рем.

— А если тебя убьют?

— Значит, я приму смерть, как подобает воину, — серьёзно сказал Рем. — Но этого не случится, — глаза его потеплели. — Когда я смотрю на тебя, я чувствую, что могу всё на свете преодолеть: опасность, войну, даже смерть. И утром, когда я уйду, я буду знать, что ты ждешь меня. А это значит, я обязательно вернусь.

Что-то больно кольнуло Берту в самое сердце.

— Уже утром?

— Да. Но ничего опасного пока не предвидится.

— Я пойду с тобой.

— Нет. Ты никуда не пойдешь.

— Почему? Вдруг тебе понадобится помощь.

— Чем ты можешь мне помочь? У тебя и палочки-то нет.

— Зато есть зубы и когти.

— Да, и умение наводить порчу за полчаса. В случае чего от тебя пять раз мокрое место останется, пока ты успеешь применить все свои навыки. Тебе же ещё семнадцати нет.

— Осенью будет, — упрямо возразила Берта.

— Между прочим, осенью ещё будет наша свадьба. И мы оба должны на ней присутствовать.

Тут уже Берта всхлипнула и прижалась к его спине.

— Я очень хочу, чтобы ты... присутствовал, — проговорила она, уткнувшись лицом ему в затылок.

Рем тихо рассмеялся.

— Это я тебе обещаю. Одну войну я уже пережил. Переживу и ещё одну, — голос его как-то странно дрогнул, Рем сжал в своих руках обвивающие его руки Берты и, притягивая её к себе, прошептал в ее сомкнутые губы, в солоноватые веки, в самое неясно белеющее в темноте лицо её: — Я люблю тебя.

Утром Рем ушёл, когда Берта еще спала. Проснувшись, она нашла на подушке кусочек пергамента. Записка.

«Не стал тебя будить. Долгие проводы — лишние слезы. Не тревожься обо мне. Жди меня. Я скоро. Рем.»

Почерк неровный, угловатый. Видимо, торопился. Берта поднесла пергамент к лицу и закрыла глаза...

Всё же начинался новый день. Берта встала, привела себя в порядок и спустилась вниз. Хозяина нигде не было видно. Девушка пожала плечами и отправилась на кухню. Может, они с Ремусом ушли вместе? Хотя Рем ей об этом ничего не говорил.

Запаса продуктов и кулинарных талантов Берты хватило как раз на то, чтобы изготовить вполне приличную овсянку и сварить кофе. Вопросы ориентирования на незнакомой кухне так увлекли девушку, что она не сразу заметила, что кто-то за ней наблюдает.

— Кхм... и что бы это значило, юная леди?

От неожиданности Берта чуть не выронила ложку.

— Тьфу ты, чёрт!..

Стоявший в проёме двери негромко рассмеялся.

— Увы, не чёрт, а всего лишь Сириус Блэк. Голодный, кстати...

— А... да. С добрым утром. Садитесь, сейчас завтрак будет, — смутилась Берта и поставила на стол ещё одну тарелку.

— Эх, давно меня никто завтраком не кормил, — блаженно произнес Сириус, усаживаясь за стол.

Берта сама не понимала, почему руки её дрожали, когда она накладывала овсянку ему в тарелку, почему так смущал её чуть насмешливый взгляд его тёмных глаз.

И девушка была готова провалиться сквозь землю от стыда, когда Блэк, сразу закинув в рот ложку каши, как-то странно застыл, медленно прожевал и проглотил овсянку.

— Это... что?

— Каша, — растерянно ответила Берта.

— Э-э... да... никогда такой не ел...

Берта села за стол и хмуро приступила к своей порции. Ну, подумаешь, пригорела малость... ну, пересолена чуток...

Да, завтрак, очевидно, не удался.

— А я подумала, вы вместе с Ремусом ушли, — нарушила молчание Берта.

— Не-ет, — усмехнулся Сириус, но на этот раз в усмешке его была горечь, — я теперь нескоро смогу куда-нибудь уйти. Ты, кстати, тоже, — небрежно бросил он.

— Почему? — напряглась Берта.

— Этот дом находится под Чарами Доверия.

— И что это значит?

— Попасть сюда может только тот, кому Хранитель Тайны расскажет об этом месте. То есть, уйти ты отсюда, конечно, сможешь, а вот вернуться... Тебе ведь непременно нужно вернуться, правда? — улыбнулся он и пристально взглянул на Берту.

Та промолчала.

Сириус продолжал её рассматривать. Не без удивления, надо сказать. Как-то не вязалась эта Берта Лихт с тем образом маленькой хищницы, готовой на всё ради собственной выгоды, который Блэк нарисовал себе по рассказу Люпина. Это её смущение, растерянность, каша подгорелая, нос в саже... Да и какая уж там выгода могла ей прилететь от Ремуса Люпина?

— Любишь его, да?

Часто заморгала, губы задрожали.

— Он скоро придет?

Как ребенок, ей-богу!

— Как только, так сразу, — широко ухмыльнулся Сириус. — Да не реви ты!

Вцепилась пальцами в край стола, даже побелели.

— Что же я буду делать здесь одна?

Сириус подмигнул.

— Ну, для начала хоть готовить научись.

Прошла неделя. Ремус не появлялся, никаких известий о нём не поступало. Берта не знала, что и думать.

Наедине с собой или встречаясь на кухне с Сириусом во время завтраков, обедов и ужинов (которые с каждым днём становились всё более съедобными), Берта прятала подступающую панику. Днём она старалась занять себя по полной программе — тем более, что было, чем. Готовка, уборка огромного запущенного дома — по-хорошему, чтобы навести здесь полный порядок в одиночку, понадобилось бы несколько лет. И это при условии, чтобы заниматься этим круглые сутки.

Сириус помогать не рвался. То ли потому, что до Азкабана привык жить в окружении слуг и не привык беспокоиться о таких мелочах, как уборка; то ли потому, что после Азкабана перестал обращать внимание на такую ерунду, как беспорядок. В любом случае, Берту это радовало.

Едва попав в дом к Блэку, Берта почти сразу поняла, что лучший друг Ремуса вряд ли станет другом ей. Она прекрасно понимала, какая пропасть разделяет его — волшебника, аристократа, легендарную личность, и ее — безродную нищенку с невнятными магическими способностями. К тому же несовершеннолетнюю любовницу его лучшего друга. Ясно, что, кроме насмешливо-презрительного недоумения, Блэк ничего не мог по отношению к ней испытывать. Сама же Берта могла чувствовать к Сириусу уважение и благодарность — как к человеку со сложной судьбой, как к близкому другу Рема, как к человеку, который, ни слова не говоря, предоставил ей кров. Впрочем, последнее можно списать на широту натуры личности, которой много дано. Благородство — удел тех, кто имеет в избытке, а мелочность — тех, кто становится рабом недостатка...

Словом, Берта испытывала странную робость в присутствии Сириуса и радовалась, что его дом достаточно велик, что позволяет ей не сталкиваться с его хозяином ежечасно.

О доме нужно сказать особо. Берте довелось побывать в подобном лишь однажды и при довольно неприятных обстоятельствах — это был приснопамятный особняк мистера Уотлинга и его покойной супруги. Понятно, что тогда Берте было не до наблюдений. Но теперь, когда она день за днём проводила в этих стенах и могла бродить, где ей вздумается, девушка прониклась мрачноватой прелестью фамильного гнезда Блэков. Её привлекал лабиринт лестниц, коридоров и галерей, полумрак-полусвет комнат, вещи, хранящие память о тех, кто жил здесь задолго до Сириуса... Даже беспорядок, несущий в себе следы магии и лет, завораживал Берту и надолго останавливал на себе её внимание. От него пахло временем, и Берта не торопилась этот беспорядок разрушать.

С каждым днем девушка привязывалась к дому всё больше. И её удивляло, почему хозяин не принимает никакого участия в обживании давно покинутого гнезда.

А однажды Берта поняла, что как раз хозяину-то его вынужденное пребывание здесь явно в тягость.

Нет, они почти не разговаривали с Сириусом — только если по делу, а общих дел у них не было. Но Берта замечала, что с каждым днём Блэк становится всё мрачнее, воздух вокруг него едва ли не искрил от напряжения. Предметы поблизости начинали падать, в плите ни с того ни с сего вспыхивал огонь (чуть до пожара не дошло), а из-за пыльной портьеры в прихожей слышалось тяжёлое сопение, когда Сириус проходил мимо.

Да, Сириус Блэк не любил свой дом, но и дом не любил Сириуса Блэка. А вот к Берте, как ни странно, это здание отнеслось благосклонно. В её присутствии не падали вещи, не кричали портреты, и чувствовала она себя как никогда спокойно и защищённо. Может, это потому, что у неё никогда не было никакого дома вообще, и она радовалась любому? Может, и так...

Как бы там ни было, первым делом Берта решила привести в порядок те комнаты, в которых проводила больше всего времени — спальню, кухню, прихожую, отчасти гостиную. Правда, в последнюю она зашла всего однажды, но помнила, что Блэк и Люпин любили сидеть там вечерами, да и, кроме того, к ним мог кто-то прийти — штаб-квартира Ордена, как-никак!

И вот, как-то, убирая в прихожей, Берта наконец-то решилась отдернуть сопящую портьеру — если не выстирать, то хотя бы вытряхнуть из нее пыль. Но стоило ей приподнять ее край, как портьера, распространяя удушливый запах нафталина, напрочь слетела сама, а вслед за этим раздался такой пронзительный крик, что Берте пришлось зажать руками уши и даже зажмуриться.

— Ты! Предатель! Как ты посмел переступить порог моего дома?! Ты кто? — резкие вопли в мгновение ока сменились нормальной человеческой речью.

Берта боязливо приоткрыла глаза. На стене перед ней висел портрет — сравнительно новый, хотя и довольно пыльный. С портрета Берту придирчиво разглядывала очень худая старуха в тёмном платье и чепце. Глубокие морщины не могли скрыть тонких аристократических черт красивого когда-то лица.

— Э-э... — замялась Берта, — позвольте, я вытру с вас пыль.

— А-а, так ты прислуга, — с царственной небрежностью определила старуха.

— Ну... ваш домовой эльф, по-видимому, очень стар, ему трудно следить за таким большим домом, — деликатно объяснила Берта.

— Да, пожалуй, — задумчиво протянула старуха. — А где этот мерзавец?

Берта опустила глаза и невнятно пожала плечами. Всё это время она не переставала водить мягкой тряпкой по холсту и раме портрета, смахивая пыль.

Через минуту старуха начала зевать.

— О-ох, что-то мне так спать хочется... Ты бы укрыла меня, что ли, потеплее... А с этим я после разберусь... Проклятый отступник... Позорище моей плоти... — ругательства становились всё тише, а затем сменились мерным храпом.

Берта быстро занавесила портрет. Но тут тишину нарушил топот на лестнице. Впрочем, ещё не достигнув прихожей, он тоже постарался стихнуть.

— Я же тебя просил не шуметь здесь, не будить ничего, — зловеще прошипел Сириус. — Сегодня она ещё быстро заткнулась, обычно по часу орет.

— Вас рядом не было, — пожала плечами Берта.

Сириус на секунду онемел, потом, видимо, собрался разразиться благим матом, но передумал — сам ведь только что требовал тишины.

Берта с интересом наблюдала за сменой выражений его лица.

— Что ты смотришь? Ну что ты смотришь на меня?! — шепотом взорвался Сириус. — Иди вон отсюда!

Берта улыбнулась.

— Всё-таки вы очень похожи на свою мать, Сириус.

Да, Берта уже видела её портрет в гербовом зале. Теперь сомнений у неё не осталось: та высокомерная молодая красавица и эта измождённая старуха — один и тот же человек. Мать Сириуса. Глядя на Блэка невозможно было усомниться: чёрные шелковистые волосы, белая кожа, высокий чистый лоб, прямой нос, твердо сомкнутые губы, живые и умные тёмно-карие глаза — все это Сириусу досталось от матери. Кажется, характер ему тоже передался материнский.

— Я тебе ещё раз повторяю: не смей здесь шуметь, ни при каких обстоятельствах этот портрет не буди! Ты что, глупая совсем?

Запрет пришлось нарушить в тот же вечер.

Берта и Сириус уже заканчивали ужин, когда девушка своим звериным слухом уловила в прихожей какой-то шум. Выйдя из кухни, она поняла, что не ошиблась. Кто-то действительно стучал в дверь, но так тихо, что, не будь Берта оборотнем, ей нипочём было бы не услышать. Когда она приблизилась к входной двери, к стуку добавилось чьё-то хриплое прерывистое дыхание.

— Кто там? — не громко, но отчетливо спросила Берта.

За дверью не ответили, но девушка услышала какой-то шорох и что-то похожее на тихий стон.

Больше вопросов у Берты не возникло. Стараясь не очень греметь замками, девушка открыла дверь.

И в этот же момент все предосторожности были забыты. Что-то большое и тёмное загородило дверной проем, свет фонарей, освещавших ночную площадь, и клочок звёздного неба над ней. Но только на секунду, потому что это что-то, едва возникнув, всей своей тяжестью навалилось на девушку, чуть не сбив ее с ног.

Берта вскрикнула.

Вслед за этим шумно свалилась со стены портьера, открыв портрет, который тут же принялся пронзительно вопить. В кухне что-то грохнуло, Сириус что-то громко сказал — судя по интонации, нецензурно.

Под это звуковое сопровождение Берта почти втащила неизвестного в дом и уложила неподвижное тело на ковёр.

— Я же говорил тебе! — зарычал Сириус, появившись в прихожей. Он заклинанием запер раскрытую настежь дверь и так цыкнул на старуху, что у неё голос пропал.

— Я же тебя предупреждал! Какого черта?.. — он внезапно притих, проследив за взглядом Берты, которая недоуменно и растерянно смотрела на тёмную фигуру, лицом вниз лежащую на полу.

— Сириус... надо его перевернуть, — беспомощно посмотрела на Блэка Берта.

Ох, каким же неподъёмно тяжелым может быть человеческое тело!

— Слушай, может, он помер уже? — задыхаясь, спросил Сириус. — По-моему, только покойники бывают такими неповоротливыми.

— Нет, жив он, — переводя дыхание, сказала Берта. — Но плох очень.

— Ты-то откуда знаешь?

— Что же, я по запаху мёртвого от живого не...

И тут они оба остолбенели.

На полу прихожей особняка Блэков лежал Северус Снейп.

— Похоже, у него глубокий обморок. Сириус, помогите его перенести куда-нибудь, я посмотрю, не ранен ли... Сириус, вы что?

Блэк аккуратно поднялся с пола и, вытерев руки о рубашку, сунул их в карманы брюк. Берта удивленно на него взглянула.

— Я не стану к нему прикасаться.

— Ну, тогда левитируйте его, — раздражённо уточнила Берта. — У меня нет палочки. И у нас нет времени пререкаться.

Сириус отвернулся. Что же это такое, в самом деле?!

— Ну что вы стоите?! Помогите мне, я не смогу его поднять... Сириус, да неужели вы позволите человеку умереть на пороге вашего дома — кем бы он ни был? Разве вы совсем позабыли о фамильной чести? Не думала, что вы подонок, Сириус Блэк, — тихо сказала Берта. Голос её отчего-то сел.

— Левикорпус, — сквозь зубы процедил Сириус.

Тело Снейпа поднялось в воздух и повисло невысоко над полом. Сириус указал волшебной палочкой в направлении лестницы. Снейп, чуть покачиваясь, поплыл на первый этаж. Берта и Сириус пошли следом.

Сириус переместил Снейпа в одну из гостевых комнат. Незваного гостя с удобством расположили на вполне приличной кровати. Дошло даже до того, что Сириус собственноручно поправил на стенах газовые рожки, чтобы в комнате было достаточно света для осмотра.

Но Берта не успела ничему этому удивиться, потому что всё её внимание было направлено на Снейпа. Он лежал без сознания, смертельно бледный, губы сжаты, глаза закрыты, ни на лице, ни в лице — ни кровинки. Волосы, правда, спутанные и грязные — ну, так ведь они всегда такие.

Берта стала расстёгивать его мантию. Прикасаясь к нему, она ощущала, что он очень слабо, еле-еле, но всё-таки дышит. Значит, пока ещё жив...

Справившись, наконец, с тугими застёжками мантии, Берта хотела приняться за мелкие пуговки жилета, но, раздвигая складки ткани, наткнулась на что-то твердое. Пошарив во внутреннем кармане мантии профессора, Берта извлекла оттуда большую продолговатую склянку с буроватой мутной жидкостью. Девушка озадаченно посмотрела на Сириуса.

— Что бы это могло быть?

— Яд, скорее всего, — пожал плечами тот.

Но времени, чтобы разглядывать склянку и ее содержимое, у Берты не было. Каждую минуту неровное поверхностное дыхание Снейпа могло прерваться, и Берта понимала, что не простит себе, если это произойдёт. Почему-то сейчас помочь именно этому человеку казалось ей невероятно важным.

— Я ничего не понимаю. Ни-че-го, — спустя два дня Берта сидела на кухне, и зубы её довольно заметно клацали о край бокала, сунутого ей в руки Сириусом. — Ран нет, его не били, последствий Круциатуса — никаких...

— Откуда тебе известно о последствиях Круциатуса? — уцепился Сириус. — Применяла?

— Читала, — буркнула девушка, уже гораздо спокойнее.

— А вот он — применял, — тоже спокойно произнёс Блэк. — Человек... Не человек он, а змея. Кстати, что там у него в склянке? Круто было бы, если он своим собственным ядом отравился...

— Там Волчье противоядие. Он нёс его Ремусу.

— Ты так уверена? — прищурился Сириус.

— Кому же ещё? — пожала плечами Берта.

— Полагаешь, у Волдеморта на службе нет оборотней? — Сириус усмехнулся.

— Полагаю, что вряд ли они принимают Волчье противоядие. Вряд ли Тёмный Лорд хочет, чтобы его слуги знали о возможности добиться равенства с волшебниками иным способом, кроме войны.

— Здорово, — похвалил Сириус. — Только всё это домыслы.

— Отчего же? Снейп шёл сюда, с Волчьим противоядием...

— При том, что Рема в штаб-квартире сейчас нет, и всему Ордену об этом прекрасно известно, — лукаво глянул на Берту Сириус. — Но это не повод, чтобы сидеть у его постели круглые сутки.

Берта подняла на него мрачные глаза.

— Это война, Сириус. Она не будет ни завтра, ни послезавтра, ни в будущем году. Она уже началась. Здесь и сейчас. Она вошла в этот дом. И мы больше не можем жить, как раньше. Сейчас нельзя придавать значение вещам, вроде школьной вражды.

— Да пойми ты! — взорвался Сириус. — Снейп — Пожиратель! Его подлый нрав я со школы знаю! Да он сдаст весь наш Орден своему господину, как только ему, Снейпу, это будет наиболее выгодно! Ты же ничего не знаешь!

— Я знаю, что он в Ордене, так же, как Ремус, и ему сейчас очень плохо. Остальное выяснится, когда он очнётся.

— Если очнётся, — ехидно поправил Сириус.

Берта вся сжалась. Это был её кошмар. Она холодела от мысли, что профессор Снейп может умереть вот так, в её присутствии, только потому, что она не сумела, не догадалась, как ему помочь. И ещё... Берте казалось, открой он глаза, и всё ещё можно будет поправить. Война, так близко подошедшая к порогу её... пусть не дома, но убежища, как будто отступила бы чуть дальше, стала бы менее реальной оттого, что Берта не увидела бы её первой жертвы. Как будто от этого меньшая опасность грозила бы её Ремусу.

Она понимала, что нечестно прятаться от самой себя. Что умрет Снейп или нет, ничего уже нельзя остановить, эта молотилка уже запущена, и скосит она, если не одного, так другого... Но чтобы принять это, у Берты уже не оставалось сил.

Снейп, между тем, не приходил в сознание. Мало того, к обмороку и неподвижности добавился жар, а по ночам — с бредом. Тогда Снейп начинал говорить — быстро, бессвязно, понять его было почти невозможно, ни смысла, ни логики его слова не несли. Они вселяли ужас, почти как картины магловского художника Босха, которые Берта когда-то давно мельком видела в каком-то журнале.

Снейп говорил о смерти, о загробных мучениях, которые ему мерещились, о том, что ему страшно, о демонах и дементорах, о пытках, о гадах, которые ползают по комнате, об огне, которым жгут его демоны, о смерти, о том, что ему страшно, страшно, страшно...

Берта не спала уже несколько ночей. У нее самой путались мысли. Минутами ей казалось, что она не здесь, не в Лондоне, на площади Гриммо, а в том среднеазиатском городке, в госпитале. Кругом тёмная южная ночь, в палате стонут раненые. Тот мальчик, что ходил с товарищем в разведку. Товарищу повезло — он умер, не доехав до госпиталя, а этого мальчишку спасли. Жизнь ему спасли, а руки и ноги — нет... Он всё звал: «Мама, мама...»

— Анна... — полувздохом-полустоном прозвучало рядом с Бертой.

Она вздрогнула. Нет, Снейп не очнулся. Просто задышал спокойнее и до самого утра уже ничего не говорил.

А утром в комнату вошёл Сириус. Картину он застал прежнюю: на кровати, разметавшись, лежал Снейп, рядом, на табуретке, ссутулившись, сидела Берта, прикроватную тумбочку занимали какие-то тряпки, чашки с разноцветными жидкостями, даже блюдце с двумя кусками сахара там было.

Обозрев сей натюрморт, Сириус кашлянул.

— Ты что, ему зелья давала?

Берта дёрнулась — видимо, он ее разбудил.

— Н-нет, — сонно-испуганно, — только травяной чай. С сахаром, вот, — она торопливо указал на тумбочку.

— И как он? — Сириус брезгливо покосился на больного.

— По-прежнему, — подняла на него Берта светлые несчастные глаза.

Что-то кольнуло Сириуса, знакомо, но непривычно. Прочувствовать до конца он не успел — Берта отвернулась и заговорила горячо и торопливо:

— И ведь это не яд, не отравление. Никакой динамики, понимаете? Ему не хуже, не лучше. Не живет и не умирает. Только мучается.

— Безоар пробовала? — напряг извилины Сириус.

— Где же его взять? — пожала плечами Берта.

— Да, дело, — согласился Сириус.

— Да и не яд это, — повторила Берта. — Травленые так не пахнут. Ну, понимаете, — поспешила пояснить девушка, — часть яда обычно выходит с потом. Есть, конечно, яды, которые усваиваются целиком, не оставляя следа. Но они быстродействующие...

— Ясно, — прервал её Сириус, которому вовсе не улыбалось вновь попасть на лекцию по Зельеварению. — Может, заклятие?

Берта решительно замотала головой.

— Нет. Точно нет.

— Откуда ты знаешь? Ты спец в тёмной магии?

— Не в этом дело, — поморщилась Берта. — Просто от него не исходит больше никакой магии, кроме его собственной.

— И что теперь? — тихо спросил Сириус.

— Не знаю, — глухо и отчаянно проговорила Берта.

Сириусу стало как-то не по себе.

— Сколько же можно из-за этого мерзавца... Да я бы его на улицу выкинул — пусть подохнет под забором, как ему и следует! — зло прорычал Сириус.

— Не смей, — негромко и предостерегающе сказала Берта.

Сириус внимательно посмотрел на неё. За эти несколько дней девушка будто ещё больше похудела, осунулась, лицо ее покрылось нехорошей сероватой бледностью, под глазами залегли глубокие тени.

— Послушай, если ты толком ничем не можешь помочь, пойди лучше выспись. Нечего себя изводить. От твоего сидения здесь ничего не изменится, — твёрдо сказал Сириус.

— Я не могу его оставить, — возразила Берта.

— Ладно. Я пригляжу за этим... за ним, — Сириуса передёрнуло. — Ты иди спать.

Берта вздохнула, как-то неловко встала с табуретки и так же неловко, покачиваясь, пошла к двери. Сириус внимательно следил за ней взглядом — и не зря. В какой-то момент она так сильно и нехорошо пошатнулась, что упала бы, не успей Сириус вовремя ее подхватить.

— Давай лучше так... — он как-то неуклюже поднял Берту на руки. Мимоходом заметил, какая она поразительно лёгкая — кости да косы...

Берта удивительно быстро заснула, пока он её нёс. Проснулась, когда Сириус перекладывал её на кровать.

— Я вот все думаю... думаю...

— Что?

— Про мальчика. Он всё звал: «Мама, мама!» Понимаешь? Всё думаю и думаю...

Сириуса кольнуло ещё раз.

— Понимаю. Собственные мысли с ума свести могут. А то и в могилу. Не думай сейчас ни о чём. Спи.

Берта спала целый день и ещё ночь. А когда проснулась утром, точно знала, что ей делать.

В гостевую комнату вошла ровно и спокойно, как хозяйка.

Сириус слово сдержал и спал тут же, трансфигурировав табуретку в некое подобие магловской раскладушки.

— Я всё поняла. Сириус, выйди.

Протерев сонные глаза, Блэк уставился на Берту.

— В чём дело? Ты что врываешься с утра пораньше? Мы тут со Снейпом такую ночку провели — закачаешься! Еле угомонил его...

Берта гневно глянула на Сириуса, потом перевела взгляд на распростёртого на кровати Снейпа.

— Убери Силенцио сейчас же!

— Как скажешь... — буркнул Сириус. — Тебе-то он, небось, свои галлюцинации не транслировал. Со звуковым сопровождением. Да ты бы их и не увидела — ты же не волшебница, — спохватился Сириус. — А мы с ним оба маги, притом неслабые. Ну, есть у магов такая фенька, — пояснил он, — можем передавать друг другу собственный бред. Разновидность ментальной магии. Такое случается, если у волшебника в мозгах сбой, а следовательно — магия тоже сбоит. Потому у нас обычно с ума сходят семьями, — усмехнувшись, заключил Блэк.

— Всё верно! «Собственные мысли могут с ума свести»! — радостно воскликнула Берта. — В магии сбой... Я теперь знаю, что делать!

— Заразилась... — охнул Сириус.

— Нет, нет, всё хорошо, всё ослепительно хорошо... — зачастила Берта. — Ты только выйди, выйди, пожалуйста...

Когда, наконец, Сириус вышел, с большой тревогой оглядываясь на Берту, она смогла-таки перевести дыхание.

...Прошлое влияет на будущее. Время меняет людей. Но ничего бы этого не было, если бы человек не хранил прошлое в своей памяти. Это ведь память дает нам опыт, приносит радость и причиняет боль.

«Собственные мысли могут с ума свести». Да, мысли — и воспоминания.

Чужой магии на Снейпе не было — тут Берта ошибиться не могла. Значит, его убивала собственная. Но и сознательным заклинанием это не было — иначе Снейп уже был бы мертв.

Этот человек наверняка хранил в своей памяти массу поводов, чтобы не жить. Но, даже приведя в действие механизм самоуничтожения, он продолжал бороться за жизнь. Бороться с самим собой. А это значит... это значит, саморазрушение началось против его воли! Значит, произошло что-то, что вызвало такую реакцию магии... Но что это могло быть?

Ответ, конечно, следовало бы искать в памяти Снейпа. Но сделать это Берта не могла. Во-первых, ей просто не хватало волшебных навыков, а во-вторых, она слишком хорошо знала, чем может закончиться неумелая работа с воспоминаниями.

Зато она могла забрать ту часть его силы, которая работала на саморазрушение. Это ведь не было чужим заклятием, направленным на конкретного человека с конкретной программой действий. Нет, это всего лишь магическая сила, безусловно, привязанная к своему хозяину, но не настолько, чтобы ее нельзя было отобрать.

Берта села у постели Снейпа и закрыла глаза. Сейчас ей нужно увидеть то, что неподвластно обычным человеческим чувствам.

Медленно-медленно провела она руками вдоль тела Снейпа, не касаясь его. Снейп всё же был очень сильным магом — даже сейчас, когда уже дыхание давалось ему с трудом, магия ощущалась на нём ясно и чисто, как прикосновение к холодному остро отточенному клинку.

Берта перевела дыхание. Ещё раз... Нет, ничего... Будто лежит перед ней здоровый человек, так, вздремнул немножко... Ещё раз... Ладони, кажется, сейчас кровоточить начнут — такая сильная магия... Ну же!

Вот оно! Правую руку обожгло. Берта едва пересилила себя, чтобы не отдёрнуть её. Будто сталь затупилась, да еще и нагрели клинок, раскалили докрасна. Обычным зрением Берта, конечно, ничего не видела. Но мысленно то, что она почувствовала, показалось ей похожим на маленький пульсирующий сгусток энергии. Как же вынуть тебя? Попыталась обхватить тёмный сгусток разъедающей магии. Вышло. Местечко-то всего с ладонь. Да только долго-то в ладони не удержишь его — жжёт, будто в кислоту руку опустила.

А что, если... ну вот, как картошку печёную — с руки на руку, а? Оно, конечно, не картошка, но на небольшое расстояние отделить от тела можно... а там и связь с телом слабее, и питаться-то этому сгустку магии нечем. Остынет.

Берта подержала его немного и осторожно потянула. Ого, да тут не сгусток, тут целый клубок! Толстые чёрные вязкие нити, извиваясь, как живые, так и норовят снова прилипнуть, присосаться, впитаться в не до конца уничтоженного человека. Их нужно отделять, медленно, осторожно, чтобы ничего не повредить, и сматывать, сматывать, сматывать. Руки трясутся, но, не дай Бог, выпустить хотя бы одну!

Оставшись, наконец, с шевелящимся клубком в руках, Берта замерла. Что теперь делать с ним? Выбросить нельзя, мигом прилипнет к хозяину, все труды насмарку.

Надо как-то присвоить. Съесть? Выпить? Вдохнуть? Какая только гадость в ум не придет...

Так что же? А просто так прижать — туда, где был, к солнечному сплетению — только у себя. Ну, чего ты переполошился? Здесь ты и был, не помнишь разве?

Клубок как-то затих и стал понемногу уменьшаться. А жжение в груди становилось понемногу сильнее.

— Die Möwe... Man ausgeknockt die Möwe auf dem Vormarsch. Lassen Sie sich nicht der Vogel sterben.

— Что это значит?

— Люпин, тебе не всё равно?

— Я просто пытаюсь понять, что произошло. Что сказал Снейп?

— Нюниус? Да ничего не сказал. Я сразу хотел Круциатусом врезать. А Нюниус что-то ничего объяснять не стал... Странный он какой-то.

— Так и ушёл?

— Нет, пульс ей пощупал, оставил какой-то пузырек, велел дать ей, когда проснётся...

— Ну, и?..

— Она второй день не просыпается!

— Я не пойму, куда ты смотрел, Бродяга?!

— А я что? Она пришла, глаза сумасшедшие, «выйди» да «выйди». Драться с ней было, что ли?

— Но приглядеть за ней ты мог?

— Приглядишь тут... Там такая магия шпарила — к двери не подойти. Потом захожу, вижу: Снейп на кровати весь расхристанный, рубашка расстегнута, на груди — не то ожог, не то рубец. Берта твоя на полу лежит, съежилась вся и руку вот здесь вот, пониже груди прижимает. Снейп почти сразу очухался, когда я вошел. Ну, я ему сразу: «Что ты с ней сделал, подонок?»

— И как он?

— Мерлин его знает... Выглядел неважно, но ушел на своих ногах.

— Ясно. И ничего не объяснил?

— Не-а, ничего. Говорю же — странный он какой-то...

Очнуться Берта очнулась. Но прежде сознания пришла к ней радостная дрожь: Люпин вернулся! Ещё до того, как открыть глаза, Берта почувствовала его запах — вокруг, рядом, на простыне, даже, кажется, на собственной коже... Это было здорово, так здорово, что Берта вскочила с постели, будто и не пролежала без сознания несколько дней.

— Ну, здравствуй, спящая красавица, — улыбнулся Рем.

Она только кивнула, безумно и счастливо улыбаясь.

И тут же в руках у нее очутился стакан с прозрачной ароматной жидкостью.

— Что это?

— Это тебе привет от профессора Снейпа. Выпей, а потом я буду ругаться.

Берта послушно проглотила напиток, оказавшийся о ч е н ь горьким.

— В чём дело? — еле шевеля онемевшим от горечи языком, спросила она.

— Дело в том, что ты чуть не погибла. И чуть не погубила Северуса Снейпа.

— Он... он жив?

— Он жив. Но ты вмешалась в магические процессы такого уровня, который тебе не по зубам.

— Да?

— Да. И вы оба остались живы только чудом. Проводить такие обряды, не обладая соответствующей силой и долговременной практикой — все равно, что сложную хирургическую операцию делать топором. Причем без рукоятки. Аналогия понятна?

— Вполне, профессор, — невольно улыбнулась Берта. — Только... что мне было делать?

— Тебе? Я думаю, что в твоем положении тебе следовало бы пореже высовываться, — как-то резко и неприятно сказал Люпин.

— А если бы он умер?

— Не умер бы. Ты здесь была не одна. Сириус...

— Был бы только рад, если бы со Снейпом что-нибудь случилось.

— Не передёргивай, — оборвал её Люпин. — Да, Сириус враждовал с Северусом в школьные годы. Но теперь... прошло уже много времени, и сознательно вредить пусть неприятному, но соратнику, Сириус бы не стал.

— Но и помочь ему ничем бы не смог! — Берта припомнила яростные вопли Снейпа в Хогвартсе во время памятного разговора, когда тот узнал про них с Ремом. Вспомнила, как с пеной у рта зельевар требовал отчислить Гарри Поттера. Как Сириус, бледнея от отвращения, отказывался пускать бездыханного Снейпа дальше прихожей. Но промолчала.

— Что нам было — в Мунго его отправлять? Представляю их лица — беглый заключённый и девица в розыске трансгрессируют в больницу Пожирателя Смерти. Да еще неизвестно, можно ли было его трансгрессировать...

— А больше всего меня удивляет, что вы ничего не сообщили Дамблдору, — так же размеренно, в тон Берте, произнёс Рем.

— Я не знала, стоит ли связываться с Дамблдором м н е. А Сириус, по-моему, вообще хотел пришить Снейпа по-тихому...

— Не знала — а полезла, куда не надо... Только оставь вас одних... Как дети, честное слово.

— А ты не оставляй, — тихо и беспомощно проговорила Берта.

— Это невозможно, — вздохнул Ремус. — Пока. Думаешь, мне это всё в радость? Неделями тебя не видеть, думать, как ты там, не натворила ли чего, а то и вовсе — не ушла ли. Шёл сюда, подумал: а вдруг тебя здесь уже нет, так, поверишь ли, замёрз даже.

— Я так ждала тебя. Ты всё не шёл, не шёл. Я думала: где ты? что с тобой? А потом уже и думать перестала, — слова торопились выскочить, спотыкаясь друг о друга. — Когда Снейп пришёл, у него только до дома дойти сил хватило, я думала, он умрёт. Тогда бы это было всё... Всё бы кончилось, понимаешь? Надо было прогнать от него смерть.

— Позвали бы Дамблдора... Это волшебник, который может всё. Или почти всё.

Берта медленно покачала головой.

— Никакое волшебство не поможет, если человек сам не хочет жить. Тут другое нужно.

— Что? — ответ знали они оба.

— Живая душа рядом, которой не всё равно.

— Тебе, никак, его жаль? — Рем смотрел на Берту с искренним интересом, будто увидел впервые.

— Да, — серьёзно сказала Берта. — Он очень несчастный человек. Ты... ты знаешь, кто такая Анна?

Рем побледнел.

— Нет... нет.

— Я тоже не знаю. Но, думаю, Снейп любил её. Он звал её, постоянно звал... Если человек ничего для тебя не значит, на смертном одре его звать не будешь. Родной души ему не хватало, понимаешь?!

Слезы хлынули из глаз неожиданно для нее самой.

— Всё, всё, ну всё, — Берта не заметила, как Рем ее обнял. Как же она успела от этого отвыкнуть! — Всё обошлось. Ты всё-таки спасла ему жизнь. Не надо плакать.

Рем еще долго гладил её по голове. И с каждым его прикосновением Берта всё острее ощущала, как сильно по нему соскучилась.

— А ещё Сириус мне сказал, что Снейп будто вовсе и не удивился, когда тебя здесь увидел, — негромко и размеренно проговорил Люпин.

Берта вдруг замерла под его рукой, а затем подняла на Люпина успокоенное и просветлевшее лицо.

— Ну, значит, я всё сделала правильно.

Полнолуние оба пережили хорошо и даже с комфортом — в одной из пустовавших комнат особняка Блэков, с применением Волчьего противоядия. Берта и раньше знала, что это уникальное зелье, и раньше была благодарна профессору Снейпу за многое, но только теперь по-настоящему оценила обоих. Разница между полнолуниями в лесу и полнолунием на площади Гриммо была впечатляющей.

Спустя пару дней после Рем, слегка оклемавшись, снова куда-то ушёл. Берта уже было приготовилась скучать, но оказалось, что скучать в ближайшие месяца два ей не придётся точно.

То ли Дамблдор, наконец, вспомнил, что штаб-квартира его ненаглядного Ордена находится в доме Сириуса, то ли сам Орден так здорово потрепало прошлой войной, что собрать его снова удалось лишь в течение месяца, но в результате пустой заброшенный дом вдруг наполнился разношёрстным людом. Настолько разношёрстным, что представить этих людей в обществе друг друга где-то ещё было невозможно.

Некоторые из присутствующих были знакомы Берте, других она видела впервые.

Несколько преподавателей Хогвартса, несколько бывших студентов (имён их Берта не знала, но их лица были ей определённо знакомы), парочка авроров, какие-то пожилые маги не совсем адекватного вида... Не слишком устрашающая армия, что и говорить.

Сама Берта старалась особенно не афишировать своё присутствие. Во-первых, ей просто не хотелось никого видеть и никому ничего объяснять. Во-вторых, заметив в компании орденцев несколько авроров, Берта поняла, что лучше ей не светиться. Они, конечно, члены Ордена, но ведь она сама никакого отношения к Ордену не имеет. К тому же, вполне возможно, что фотография ее личика до сих пор находится в Аврорате...

И в-третьих... Берте трудно было выразить это словами, но... всех этих людей — таких странных, непонятных, невозможно разных, кроме общего дела — несомненно, важного и благородного — объединяло ещё одно: все они мучительно не вписывались в атмосферу старинного фамильного особняка.

Берта не знала, когда именно начала думать о доме Сириуса вот так. Она никогда не жила в подобном. Она не имела никаких прав на этот. Но отчего-то её не оставляло ощущение поруганного гнезда, когда она видела бесконечные собрания в комнатах и залах, чужих, незнакомых волшебников, снующих по коридорам... А ведь когда-то ходили по этим коридорам совсем другие люди — хозяева дома. Тихо обедали в зимней столовой. Сидели в гостиной у камина. Приглашали гостей на званые вечера. Устраивали балы. Читали вслух в библиотеке. Учили детей играть на фортепиано.

Куда всё уходит? Никого из Блэков не осталось в живых. Только Сириус. Но он же не станет устраивать балы! Разве что дискотеки...

То время и тот уклад ушли безвозвратно. И некому их возродить.

Теперь война, а в этом доме штаб.

Берте никто не мешал наслаждаться одиночеством. Она часто бродила по пустым комнатам — к счастью, орденцы заняли не весь дом, — и пыталась вообразить, каким этот особняк был раньше, до того, как в тихую, размеренную жизнь его хозяев ворвалась война? От этих мыслей душу охватывала какая-то незнакомая печаль.

Странно и то, что в этих, чуть мрачноватых стенах старого дома Берта чувствовала себя, словно рыба в воде. Ей никогда не приходилось жить в таком доме, она ничего общего не имела с древней магией чистокровного семейства. Но отчего-то именно здесь девушка ощущала себя необыкновенно уютно, защищённо. И ей никуда не хотелось отсюда уходить.

Берта полюбила сумрак Гербового зала. Долгие часы просиживала она на старой софе, забравшись на неё с ногами, и рассматривала многочисленные портреты на его стенах. Похоже, коллекция пополнялась регулярно ещё со времен постройки дома. Каждый владелец оставлял в Гербовом зале свой портрет.

Особое внимание Берты привлекли три портрета, видимо, написанные совсем недавно — краски на них ещё не успели выцвести.

Первый из них невозможно было пропустить. Большое колоритное полотно находилось в центре самой просторной стены и бросалось в глаза сразу при входе в зал. В полный рост на нём изображались две фигуры: крепкий широкоплечий мужчина средних лет стоял возле великолепного кресла, в котором, чуть опираясь на его высокую спинку (но, впрочем, не теряя величавой осанки), расположилась очень красивая женщина лет тридцати. Густые тёмные локоны, выпущенные из замысловатой причёски, спускались на ослепительно белые плечи, чуть приоткрытые вырезом платья. Грациозную шею украшало сверкающее ожерелье, явно старинное и необыкновенно дорогое. Художник очень старательно выписал драгоценные камни. Но едва ли не ярче бриллиантов блестели тёмные глаза этой дамы и её жемчужно-белые зубы, приоткрытые надменной повелевающей улыбкой. Всё лицо её было выразительно, нервно, чуть порочно — и невероятно притягательно. Платье из серебристо-серого мерцающего шёлка мягко подчеркивало точёные линии тела. На правой руке, рядом с обручальным, сверкало бриллиантами старинное фамильное кольцо.

Несмотря на обилие украшений, ничего в облике дамы не выглядело чересчур броско, аляповато или не к месту. Казалось, она сама излучала какое-то неземное сияние — сияние красоты, энергии, магии...

Невообразимо знать, что второй портрет этой дамы пугает резкими воплями вошедших в прихожую, там, внизу.

А та, что здесь, на портрете, милостиво и горделиво улыбается, не предполагая, что ожидает её в будущем, когда она останется одна. Но пока рядом с ней муж...

Орион Блэк (как гласила подпись на портрете) внешне казался довольно заурядным — особенно на фоне яркой супруги. Встретишь такого человека в толпе — и никак не отличишь его от тысячи других. Аккуратно стриженные тёмные волосы, правильные, но, в общем-то, вполне обыкновенные черты лица. Одет он был в простую тёмную мантию. Но Берта (хоть никогда в жизни и не была модницей), посетив однажды лавку мадам Малкин, знала, сколько может стоить такая обманчивая простота.

Единственное, что при взгляде на Ориона Блэка бросалось в глаза — это усыпанный бриллиантами орден Мерлина. Эта награда была выписана не менее тщательно, чем драгоценности миссис Блэк.

Второй портрет, на который так часто заглядывалась Берта, совершенно терялся рядом с подавляюще парадным портретом родителей. В том, что изображённый на маленьком холсте юноша — сын Ориона Блэка, усомниться было невозможно. Те же волосы, то же лицо, те же серые глаза, только у отца взгляд спокойный и уверенный, а у сына — настороженный.

Приподнявшись на цыпочки, Берта прочитала подпись: «Регулус Блэк». Брат Сириуса... Как непохожи они друг на друга! Сириус пошёл в мать — красивый, яркий, раз увидишь — никогда не забудешь. Регулус тоже мог быть красивым — если бы не взгляд исподлобья, поджатые губы и напряжённое выражение лица. Но и красота его была бы иной, более сдержанной.

Он во всем походил на отца, даже мантия, в которой его запечатлел художник, была копией отцовской. На груди юноши тоже что-то поблёскивало. Берта пригляделась и увидела слизеринский значок старосты. Регулус Блэк с портрета был едва ли старше Берты.

Позже Берте показалось странным, что портрет юноши находится как-то на отшибе, вокруг него много свободного места, хотя другим портретам явно тесновато. Подойдя поближе, она разглядела следы на тёмных обоях — два гвоздя, один из которых был погнут, а другой — и вовсе сломан, и ещё два маленьких отверстия пониже гвоздей. В тех местах, где они находились, как раз могла уместиться парочка холстов.

Странно...

Ещё один портрет, нравящийся Берте, находился в стороне от портрета родителей Сириуса, возле другого двойного портрета старого мага и чародейки, таких заносчивых с виду, что и смотреть на них не хотелось.

А вот портрет трёх совсем юных девушек, сидящих рядом на бархатной софе на фоне герба Блэков, показался Берте интересным.

«Белла, Ани и Цисси Блэк — дорогой тёте Вальбурге с любовью», — гласила подпись. Ясно, что сёстры. Старшей не более двадцати лет, и она — красавица. Волна тяжёлых блестящих волос — настоящее великолепие; большие выразительные глаза, чувственный рот — всё в ней было ярко, заметно, даже чересчур. Скромный покрой платья почти не мог скрыть очертаний её фигуры. Лицо её дышало энергией и имело властное и надменное выражение. Под тяжёлым взглядом тёмных глаз хотелось опустить собственный.

Как же её могли звать? Больше всего этой девушке подошло бы имя «Белла». Красавица... красавица напоказ.

Вторая сестра сначала показалась Берте копией первой — только младше. За близнецов их нельзя было принять только потому, что разница в возрасте ощущалась довольно чётко. Есть различие в манере держать себя между взрослой девушкой, уже появляющейся в свете, и девочкой, ещё не окончившей Хогвартс. Но позже Берта поняла, что дело не только в возрасте. При бросающемся в глаза сходстве сёстры здорово различались. У обеих длинные тёмные волосы — но у второй сестры пряди лёгкие и пушистые, и не кажется, что они оттягивают голову назад, делая осанку ещё более горделивой — как у старшей сестры. И вообще, если приглядеться, средняя сестра заметно сутулилась — несмотря на вероятное аристократическое воспитание.

Черты лица у обеих сестёр поразительно похожи, но у второй они как-то тоньше, и от этого лицо выглядит более сдержанным. Но не менее привлекательным — если лицо старшей сестры сразу обращало на себя внимание своей яркостью, то лицо средней заставляло в себя всматриваться и тем долго не отпускало чужого взгляда.

И глаза... глаза у неё были совсем другие. Меньше, и разрез их необычный, нежный, и цвет — серые, чуть затуманенные. И, может, более опасные это были глаза, чем у её сестры.

О третьей девочке — потому что до девушки ей оставался год или два — сразу хотелось подумать, что никакого родственного отношения к первым двум она не имеет. Но раз она тоже носит фамилию Блэк... вполне возможно, что её матушка просто-напросто согрешила с ангелом. Ибо белокурые волосы и голубые глаза девочки никак не вписывались в общую композицию полотна.

Что ещё немного удивляло — это то, что старшая сестра со своим почти-отражением-в-зеркале едва соприкасалась рукавами платьев, тогда как младшую крепко обнимала за плечи.

Берта часто смотрела на них. Такие красивые... такие разные... такие похожие... похожие в главном — в своём счастливом девичестве, в своей довоенной беззаботности. Ведь портрет явно написан до войны.

Какими они стали теперь? Да полно — стали ли? Живы ли они сейчас? И если живы, то как сложилась их жизнь?

Берта знала, что в Гербовый зал ходит не одна. Однажды девушка застала там Кикимера. Стоя напротив тех же самых портретов, что так нравились Берте, домовик плакал. И Берте не нужно было спрашивать, почему.

По злым обрывистым высказываниям Сириуса, по воплям портрета миссис Блэк в прихожей, по тихому, но различимому бормотанию Кикимера Берта поняла, что когда-то давно в этой семье разразилась страшная трагедия. И что, по сути, она и разрушила эту семью. Что бы там ни было — от Сириуса, от портрета миссис Блэк, от Кикимера до сих пор веяло непреходящей болью.

Но какое дело до них было Берте?

Всё, что случилось, случилось в далёком прошлом. Незачем ворошить старое. Даже если кто-то из тех, кто теперь надменно глядел с портретов, физически остался жив, время наверняка изменило их до неузнаваемости. Той жизни и тех людей на свете больше нет. А живым остается жить.

Больше в Гербовый зал Берта не ходила.

Да, живым — жить и смотреть по сторонам. Берта не особенно вникала в дела Ордена (да и кто бы стал её в них посвящать?), но кое о чём всё-таки догадывалась.

То, что ситуация накаляется, становилось ясно — по напряжённому гулу голосов, по почти ежедневным собраниям, по постоянно приходящим в дом разнообразным волшебникам. Некоторых Берта запомнила.

Высоченный темнокожий колдун в аврорской форме выглядел весьма колоритно, и, конечно, его нельзя было пропустить мимо глаз.

Вид хромого старика, подозрительно косящего на всех жутковатым искусственным глазом, покоробил даже много чего видевшую Берту.

Звонкоголосая молодая женщина с ядовито-розовыми короткими волосами, похожая на магловскую неформалку, смотрелась в штаб-квартире настолько несуразно, что странно было думать, что она тоже из Ордена. А это наверняка было так: здесь она появлялась часто и присутствовала на всех собраниях.

Несколько раз Берта видела в доме Северуса Снейпа, но подойти к нему не решалась. Да и зачем? Главное, что он был жив и вполне себе бодр.

Дамблдор и профессор Макгонагалл тоже иногда появлялись в штаб-квартире.

А вот Уизли жили в ней постоянно. Как въехали в июле месяце, так и жили. А поскольку разговоры этого семейства частенько вертелись вокруг безденежья, причина переезда была ясна: снять квартиру в Лондоне этим орденцам было не по карману.

Берта всё никак не могла понять, сколько же их? Сначала въехала маленькая толпа, потом к ним присоединились ещё и ещё кто-то. Потом кто-то уехал. Конечно, все они были разные, но и сходства было достаточно — все рыжие, шумные и бестолковые.

Позже Берта смогла их идентифицировать. Недотепа-отец, клуша-мать, высокий симпатичный парень с длинными волосами (трудно поверить, что это старший сын этих двоих), низкорослый крепыш, весь покрытый шрамами и веснушками — ещё один сын, который приехал аж из Румынии, где, судя по всему, работал с какими-то опасными тварями; братья-близнецы — их Берта помнила по Хогвартсу (они её, кстати, тоже узнали); ещё один брат, тоже из Хогвартса, на этот раз знаменитость — Лучший Друг Мальчика-Который-Выжил, видите ли; и, наконец, девочка — маленькая, круглоглазая, в общем, совсем обычная, но Берте она не нравилась категорически. Чудилось в ней что-то до того недоброе, что даже заводить знакомство с ней не хотелось. Что, впрочем, было взаимно: младшая Уизли тоже не рвалась общаться с Бертой. Как, собственно, и все остальные члены шебутной семейки. Неизвестно, что они знали о девушке со слов Сириуса и Люпина (больше Сириуса — он и был болтливее да ещё постоянно находился дома), только впечатление у них создалось не самое хорошее.

Что ж... Берта с недоверием относилась ко всем, кто носит аврорскую форму. Ее удивляло, что делает в Ордене девушка, роняющая всё на свете и спотыкающаяся на ровном месте. При ближайшем рассмотрении оказалось, что та не такая уж и юная — по крайней мере, тинейджерские шмотки ей были явно не по возрасту. Глядя на безобидных старичков и старушек, на изрядно потрёпанных жизнью магов и волшебниц, Берта слегка цепенела. Боже, неужели э т о — армия, которая будет сражаться с Волдемортом?! Совсем не по себе девушке стало, когда на пороге особняка появилась старуха довольно безумного, но все же совершенно магловского вида.

Уизли Берту просто раздражали.

Неожиданное появление в доме еще одной студентки Хогвартса, Гермионы Грейнджер, как-то не очень исправило ситуацию. Во-первых, та обладала чисто гриффиндорским любопытством, а, во-вторых, до оскомины походила на Молли Уизли. Никакого желания пообщаться с этой девочкой Берта не испытывала.

Наконец, в августе состоялось знаменательное событие: в особняк на площади Гриммо переправили британскую знаменитость последних полутора десятков лет — Гарри Поттера. Мальчишку именно что переправили — с многочисленной охраной, словно редкий артефакт. И судя по реакции зрительного зала... то есть, конечно, обитателей и гостей дома номер двенадцать, львиная доля происходящего здесь была ориентирована на мегазвезду магического сообщества.

«Мегазвезда» оказалась худеньким, недавно и быстро вытянувшимся нервным пареньком. Чёрные взъерошенные волосы, хмурое и настороженное лицо, бедная одежда, явно с чужого плеча. Ничего примечательного. Только глаза его на миг поразили Берту — необычного разреза, зелёные-зелёные. Она в жизни не видела таких ярких глаз. И, кроме того, на лице этого мальчишки они были явно не на месте: словно кто-то другой глядел сквозь невзрачную оболочку. Эти глаза рождали смутное ощущение тревоги.

...Так проходили дни. Новые и уже привычные лица, резкие голоса Уизли (за одно Берта была им благодарна — Молли объявила-таки генеральную уборку). Правда, кое-что и коробило девушку — то, с каким остервенением выбрасывал из дома фамильные реликвии Сириус. Кажется, была бы его воля, он бы их сжёг. Берте-то, в общем, было всё равно, а вот на того же Кикимера смотреть жалко. И миссис Блэк... Хорошо, что она портрет, если бы её угораздило ожить, она, наверное, умерла бы вторично.

Так проходили дни, оставляя в памяти лёгкий след, но не задевая особенно рассудка. Потому что за днями наступали ночи — сумасшедшие августовские ночи, расцвеченные удивительно яркими звёздами — вечными, с чёрного бездонного неба, и мгновенными, вспыхивающими под веками и проливающимися счастливыми слезами... После Берта, отдышавшись от стремительного полёта в бесконечность, остыв от объятий, непременно взбиралась на подоконник, чтобы поблагодарить созвездия за гостеприимство.

А Рем смотрел на неё... Впрочем, долго смотреть он не выдерживал. Подходил, обнимал крепко, и все повторялось снова. Даже сон не мог их разделить.

...Воистину, как странно устроен человек! Каких-то пару месяцев назад, имея жильё, кое-какую работу и относительно спокойное будущее, Ремус Люпин чувствовал себя страшно несчастным. А теперь, когда магическому миру грозила война, и он, Рем, мог оказаться на передовой; когда Министерство лишило его как оборотня почти всех прав; наконец, когда рядом с ним появилось существо куда более бесправное и зависимое, чем он сам — и существо это во что бы то ни стало нужно было легализовать, ибо других документов, кроме магловской метрики, у Берты (а речь о ней) не имелось. А ещё нужно было каким-то образом обеспечить её будущее, что при его собственных туманных перспективах становилось большой проблемой. И всё же... даже идя на задание, с которого мог бы и не вернуться, даже читая в газетах об очередном законе, принятом Министерством... да что там! даже превращаясь в полнолуние — он был беззаботно, по-мальчишески счастлив. Потому что в мире, где сбываются самые безумные мечты, просто не могло быть иначе, чем все хорошо.

Жаркое засушливое лето как-то незаметно сменилось холодной дождливой осенью. И также незаметно опустел дом номер двенадцать на площади Гриммо. В Хогвартсе начался учебный год, в Министерстве магии закончилась пора летних отпусков, Уизли, долго и шумно собрав свои вещи, наконец, отбыли восвояси.

Берта вздохнула с облегчением. Ей нравилась здешняя тишина, которую теперь почти ничто не нарушало.

По-прежнему здесь периодически бывали собрания Ордена. В доме появлялись довольно странные люди — и авроры были ещё не хуже всех остальных. Конечно, это разбавляло монотонную жизнь на площади Гриммо и могло бы даже здорово забавлять — если не вспоминать, что все эти фрики являлись бравыми вояками Ордена Феникса. Берта внутренне содрогалась, представляя себе кого-то из них в открытом бою.

А в остальном всё было неплохо. Летний эпизод со Снейпом забывался, ничего нового пока не происходило. Берта, в общем-то, радовалась жизни.

Чего нельзя сказать о Сириусе. Вернувшись с вокзала, на котором провожал Гарри в Хогвартс, Блэк выглядел так, будто по дороге встретил дементора. С тех пор Берта ни разу не видела, чтобы хозяин дома улыбался.

Без сомнения, Сириус Блэк был очень привязан к своему крестнику. Но возможность писать друг другу, не говоря уже о встрече, у них отсутствовала. Попробуй тут, разошли письма, если тебя разыскивает вся магическая Британия. Правда, не столь рьяно, как в первый год побега, но всё же...

Так что, Сириус совсем сник, а в доме на площади Гриммо прочно поселился запах Огненного Виски. Где он только брал его в таких количествах?

Берта тихо бесилась — по понятным причинам она с недавних пор не переносила алкоголь. Но и сделать ничего не могла — хозяин же, что ему скажешь?

И вот однажды, когда в свободную минуту Берта сидела у окна, ей в голову пришла замечательная идея.

Этот день не был похож на все прочие. Наконец-то прекратился проливной дождь, и внезапно выглянувшее из-за туч солнце выплеснуло серебристые лучи на мокрое стекло, на мокрый же асфальт за окном, на черепичные крыши, которые засияли так, точно сами были из серебра.

Берта спустилась вниз. По звяканью бутылки о стакан было ясно, где в этот момент находился Сириус.

В кухне блэковского дома архитектор не придумал сделать окна, и потому в помещении царил полумрак. Прилепленная собственным воском, на столе слабо догорала свечка.

За столом сидел Сириус Блэк, молчаливо созерцая свое отражение в бутылочном стекле.

«Мне днём и ночью не дает покоя мой чёрный человек», — отстранённо подумала Берта, невольно всматриваясь в последнего отпрыска благороднейшего и древнейшего рода Блэков. Длинные чёрные волосы, заросшее щетиной бледное лицо, воспалённые глаза, пересохший рот...

— Сириус... — негромко позвала Берта.

Тот тряхнул головой и, подняв на девушку горящие мрачным огнём глаза, смерил ее тяжёлым взглядом.

— Чего тебе?

— Виски налил бы даме, — неожиданно для себя выпалила Берта, хотя её уже изрядно подташнивало от запаха. Так, что даже коленки ослабели и пришлось присесть за стол. — Ты бы не пил один...

Сириус криво усмехнулся.

— А то — что?

— Сопьёшься, — пожала плечами Берта. — А у тебя крестник, между прочим.

— А-а... — махнул рукой Сириус, возвращаясь взглядом к бутылке. — Зачем Гарри крёстный, который свою жизнь просрал на хрен?..

Берта поморщилась.

— Что за выражения, милорд?

Блэк невесело хмыкнул.

— Да какой я теперь, в жопу, лорд? — он был действительно очень пьян, уже с утра. — Что у меня есть? Ноль без палочки? — и кроме того зол, как чёрт. — Всё мое лордство — псу под хвост... Шла бы ты отсюда, — неожиданно заключил Блэк. — Это моя жизнь и моё дело, — он опрокинул в себя очередной стакан.

— Угу. Большое дело — наливаться Виски и злобствовать на весь мир.

— Да что ты понимаешь... — устало проговорил Сириус. — Мне тридцать пять. Я всё потерял и ничего не приобрёл. Ничего! — голос его сорвался. — Ни семьи, ни друзей, ни дома, — Сириус обвёл больным взглядом закопчённые стены, — ни дела, за которое можно отдать жизнь. Да и меня самого, по сути, нет. Есть маньяк-убийца, Пожиратель Смерти Сириус Блэк, которого разыскивает Министерство и дементоры.

— Неправда, — прервала поток его излияний Берта.

— Что — неправда? — кажется, Сириус и позабыл о ней — пьян он был уже всерьёз.

— Всё неправда. Всё, что ты здесь выдумал, — спокойно произнесла Берта. — Гарри тебе почти как сын. Ты ему нужен. У него ведь больше никого нет, кроме тебя.

Сириус махнул рукой.

— У него родственники есть. Школа. Друзья.

Берта задумчиво посмотрела на Сириуса.

— Ты бы спросил у Гарри, как ему живётся у родных. Что-то мне кажется, не всё там гладко. Вид у него не очень-то счастливый. Да и не очень-то сытый.

С Сириуса будто частично слетел хмель.

— Думаешь?

Берта, состроив серьёзную гримаску, кивнула. Потом улыбнулась.

— И вообще, Блэк, кажется, ты маленько зажрался. Особняком владеешь, а говоришь, дома у тебя нет. Я все забываю, сколько здесь этажей?

— Четыре, — буркнул Сириус и снова потянулся за бутылкой. — И чердак.

Но Берта не обратила внимания на звук льющегося в стакан Виски.

— Знаешь... — голос её на мгновение прервался. — Мне всегда хотелось иметь свой дом. Такой, с большими светлыми комнатами, высокими окнами, красивой мебелью и разными милыми безделушками. Круглый стол с белой скатертью. Вазочка с яблоками из своего сада. Камин... да Бог с ними! Пусть даже маленькая бедная комнатка под самой крышей, но своя, понимаешь? Хоть какой-нибудь дом... и семью. Хотя бы воспоминания о ней...

Берта замолчала. Казалось, она совсем забыла и про Блэка, и зачем пришла на эту закопчённую кухню.

Перед глазами у неё проплывали все те места, где ей приходилось жить. Мюнхенская комнатушка, почти чердак, где Берта жила с родителями. Из того времени ей запомнилось только мокрое от дождя оконное стекло, сквозь которое виднелось серое насупленное небо, тёмные черепичные крыши соседних домов. Ветер раскачивал чёрные верхушки деревьев. Берта сидела, поджав под себя ногу, и, вцепившись в край стола, сосредоточенно раскачивалась на высокой табуретке...

Потом сказочный домик Фогелей в Грюнвальде...

Казённые спальни, холодные классные комнаты, мрачноватые коридоры монастырского интерната...

Все бедные пристанища бродячего цирка...

Все трущобы Европы, одинаковые во всех странах...

Пропитанный ужасом и смертью — и какой-то всеобщей братоубийственной ненавистью госпиталь там, на юге...

Квартира Хиллтона — «настоящий английский дом настоящего английского джентльмена»... Всё же иногда она жалела о нём...

Либерти...

Хогвартс...

Далее — со всеми остановками.

Лачуга Криса Бурого.

Дом номер двенадцать на площади Гриммо. Где Берта стала невольным свидетелем чужого, давно ушедшего уклада жизни. Где она смогла по следам былого величия воссоздать в своём воображении судьбу аристократической волшебной семьи. Задуматься о том, как мгновение становится историей.

И наблюдать сейчас, как последний отпрыск легендарной семьи топит на дне стакана не очень понятное ей горе, Берте было тяжело.

— Хватит, Блэк, — спокойно сказала она. — Ты так погибнешь.

— Пусть, — буркнул тот. — Всё равно в бою погибнуть мне не суждено... Дамблдор велел мне изображать из себя пай-мальчика.

— А боёв пока и не было, — все так же спокойно перебила его Берта. «Ну, да, ты, мол, не огорчайся, Блэк. Всё ещё впереди», — а внутри у неё всё содрогнулось от мысли, что же будет, когда бои и в самом деле начнутся. — А вот когда... станет жарко, ты должен быть в форме. Ты просто права не имеешь на саморазрушение, понимаешь ты это?!

— Когда это ещё будет... — криво усмехнулся Блэк. — Сейчас-то мне что делать?

Берта улыбнулась, вспомнив, зачем пришла.

— Сейчас я предлагаю пойти прогуляться. Сегодня будет солнечно.

Блэк наморщил лоб.

— Как ты себе это представляешь? Я не могу покинуть штаб, ты не можешь в него вернуться...

— А кто-то из нас двоих состоит в Ордене, знает тайну штаб-квартиры и вдобавок является анимагом, — продолжила Берта.

— Ну и что? Не та у меня анимагическая форма, чтобы остаться незамеченным. Большой бездомный чёрный пес очень привлекает внимание. Имел случай убедиться, — проворчал Сириус. — Видела последний «Пророк»?

— Да, это жаль, — задумчиво протянула Берта. — А нельзя ли как-нибудь... подкорректировать эту твою форму? Был волкодавом, а стал... например, болонкой...

— Я?! — возмутился Сириус. — Болонкой?! Сама же знаешь, что нельзя, — ворчливо закончил он.

Берта это, конечно, знала. Просто так спросила.

— Огромная псина, которая шатается по улицам, ясное дело, подозрительна — для тех, кто понимает. А вот породистая собака в ошейнике, наморднике, идущая на поводке у очаровательной хозяйки — это же совершенно другое дело, согласен?

То ли свет догорающей свечки стал совсем неверным, то ли, и правда, в глазах Блэка промелькнули смешливые искорки.

— А где же мы возьмём очаровательную хозяйку?

— Ну, я могу сойти... — скромно опустила глаза Берта.

— Не-а, — мотнул головой Сириус, — не выйдет. Твое личико в Министерстве тоже давно известно.

— Личико можно и поменять... — задумчиво произнесла Берта.

— Ты что, метаморф? — усмехнулся Сириус.

— Нет. Но театральным гримом владею.

Гримом она действительно овладела в цирке, но в жизни это умение почти не использовала. Только однажды был у неё такой случай...

Тогда девушка ещё только-только поселилась у Чарльза Хиллтона. Тот же, несмотря на одержимость Бертой, продолжал оставаться частным детективом.

В чём была суть дела, ради которого ей пришлось изменить внешность, девушка так толком и не узнала, но прикид, с помощью которого ей удалось тогда проникнуть в чужой дом, остался при ней.

Казалось бы, не такие уж сложные преобразования, а результат впечатляет. Игра на противоречиях: если все привыкли видеть тебя темноволосой и со строгой причёской — распусти волосы и стань блондинкой; чуть осветлить брови и ресницы, густо намазать голубыми тенями веки — и светло-серые глаза становятся почти голубыми. Стоит добавить ко всему ярко-голубую майку и юбку покороче, чтобы пялились больше на ноги, а не на физиономию — и новый образ готов.

Вышли из дома вместе: высокая светловолосая девушка, а рядом шлепающий по лужам весёлый чёрный пес. Берта угадала — день, и правда, оказался солнечный. После потоков непроглядного туманного холодного дождя потеплело, в лужах застыли золотые островки опавших листьев. Воздух был сырой и свежий. Дышалось легко.

Быстро миновали площадь Гриммо. Очень удачно, прямо за ближними домами, оказался заброшенный сквер. Ржавые, покрытые облупившейся краской прутья ограды не могли ни скрыть, ни удержать буйства осенней листвы разросшихся кустов и состарившихся деревьев. Природа, вырвавшись из-под контроля человеческих рук, проказила вовсю. Крытые мокрые галереи тесно переплетённых ветвей, тронутых осенней краснотой, бывшие когда-то стройными аллеями; пышные ворохи пахучих осенних цветов вперемежку со всякой посторонней растительностью, отдалённо напоминающие клумбы; живое золотое покрывало листьев, под которым можно было угадать тропинку — которую, впрочем, вряд ли подметали последние лет пять.

Берта шла, не торопясь и чувствуя себя счастливой. Как немного, оказывается, нужно для счастья: глоток чистого воздуха, и только-то! Ветер тихо качнул чуть пожелтевшую ветку, сквозь ее уже поредевшую листву вежливо улыбалось безоблачное небо, расчерченное серебристыми паутинками.

Сириуса уже можно было спустить с поводка, что она и сделала. Радостно гавкая, тот отправился исследовать новые горизонты. Всё же анимагическая форма здорово влияет на настроение.

Берта дошла до конца аллеи. Аллея вела к большой открытой поляне. Может, сквер здесь уже кончался, и начинался дикий луг? Вдали темнело что-то похожее на лес.

Берта остановилась. Пригретые тёплыми солнечными лучами травы сочились ароматом последних запоздалых цветов, высохших растений, напоминая об ушедшем лете. Сейчас Берта, кажется, могла ощутить дыхание каждой травки.

Заслушавшись тишиной, Берта вдруг насторожилась. В чём же дело?.. Конечно! Как она могла прозевать, что Сириуса уже некоторое время совсем не слышно! Сколько, кстати? Берта тревожно заозиралась по сторонам.

— Нюхалз! Бродяга! — громко кричать было нельзя. Конечно, сейчас здесь безлюдно, но кто его знает?..

— Си... Бродяга! — она вовремя прикусила язык и тут же мысленно выругала себя. Ещё бы транспарант с собой захватила «Сопровождаю Сириуса Блэка!»

Однако же, ругайся — не ругайся, Блэк будто сквозь землю провалился. Ясное дело, почуял волю, обрадовался, убежал, чёрт знает, куда... встретил, чёрт знает, кого... был задержан и препровождён, чёрт знает... Так, воображению лучше воли не давать. Всё-таки Сириус — анимаг. Ага. И значит, ноги у него четыре... и усвистеть он мог в любом направлении.

Берта уже успела несколько раз проклянуть свою дурацкую идею, когда кто-то обхватил её за плечи. И тут ей пришлось крикнуть в голос. Потому что это было неожиданно, сильно и очень страшно. Берта попыталась вывернуться из цепких рук, но это ей не удалось. Её только прижали крепче. Но тут нос уловил знакомый запах псины, и необходимость сопротивляться тут же отпала. Зато появилась необходимость залепить пощёчину.

— Ты что, совсем ополоумел, Блэк? — злым придушенным голосом поинтересовалась Берта.

В ответ тот только расхохотался.

— Пусти! — пустил. — Да что с тобой?

— Жить охота, Берта, понимаешь? Жить!

Да, это она понимала.

Между тем, вестей от Ремуса не было уже с месяц. Куда и зачем отправил его Дамблдор, Берте знать не полагалось. Полагалось ждать и тревожиться. Убивала полная неизвестность. Подходить с вопросами к Дамблдору Берта не решалась — правды он всё равно не скажет, а афишировать своё присутствие в штаб-квартире не хотелось ужасно. Лишние глаза, лишний язык... кто знает, как бы Дамблдор отреагировал.

Сам директор Хогвартса штаб-квартиру посещал нечасто — преимущественно, поздними вечерами, а то и ночью. С наступлением осени собрания Ордена проходили реже, зато более напряжённо. Сути Берта не знала (да и не особо интересовалась), но общую нервозность ощущала вполне отчётливо. Частенько ей приходилось видеть на площади Гриммо давних и недавних своих знакомых. Уизли, Нимфадора Тонкс, Кингсли Бруствер, профессор Макгонагалл, профессор Снейп... Последний, кажется, особенно активничал на осенних собраниях. Нет, Берта, безусловно, не следила за их ходом и, уж конечно, никогда не подслушивала. Но не заметить мрачной физиономии Сириуса Блэка и не услышать стука бутылки о стакан, который раздавался в кухне почти после каждого собрания, было трудно.

Вылазки из дома пришлось прекратить. Сириуса искали и искали именно в Лондоне. Разгуливать у всех на виду становилось опасно, и Блэку снова пришлось осесть дома. Берта прекрасно видела, как тяготится он вынужденным бездействием, как выводят его из себя выступления (и наверняка — выпады) Снейпа... И как невыносимо тоскует он по Гарри. Эта тоска присутствовала в нём постоянно — независимо от присутствия Виски.

Сириус очень любил Гарри. И Берта догадывалась о причинах такой глубокой привязанности. Как-то, в приступе пьяной сентиментальности, Блэк протянул Берте смятый бумажный пакет с несколькими старыми, чуть выцветшими, живыми фотографиями. Берта улыбалась, рассматривая их. Потому что девочку, всегда жившую среди маглов, по-прежнему восхищали такие маленькие безобидные чудеса, как живые фотографии. И ещё потому, что изображённые на них люди не были ей совсем незнакомы. Застенчиво улыбающегося Рема она опознала с ходу. Легендарная четвёрка Мародёров полным составом осталась лишь на фотографиях. Берта никогда не была знакома с Джеймсом Поттером, но узнать его было нетрудно — Гарри вырос точной копией своего отца. Берта знала, как сильно переживал Сириус смерть Джеймса. Казалось даже, что для него до сих пор это произошло только вчера, будто и не прошло этих четырнадцати лет... Единственной девушкой на этих фотографиях была солнечно-красивая Лили Поттер — мама Гарри. Здесь на ней ещё школьная мантия с гриффиндорской нашивкой — и невозможно себе представить, что не пройдет и нескольких лет, как эта излучающая свет девочка погибнет. ...Теперь Сириус был пьян, и горькие слёзы, перемешанные с алкоголем, накипали у него на глазах, когда он снова пересматривал эти школьные снимки через плечо Берты. Она не видела, но чувствовала, что он плачет.

— Ты пойми... Нет их больше! Никого нет! Только Рем у меня остался...

— Но Петтигрю, кажется, жив... — не подумав, произнесла Берта. Невысокий, бесцветный какой-то парнишка с пёстрой совой на плече весело и открыто улыбался, глядя в объектив.

— Питер погиб. Трагически. Четырнадцать лет назад, — холодно и трезво проговорил Сириус. С него будто разом сошёл весь хмель. — Подлая крыса, которую я так и не смог поймать, не имеет к моему другу никакого отношения.

— Ясно, — Берта отложила снимок в сторону. Парнишка помахал ей на прощание.

Самого Сириуса на фотографиях было мало. И это было жаль, потому что в юности хорош собой он был чрезвычайно.

— Я сам фотографировал. Дядя Альфард подарил мне когда-то эту магловскую игрушку — фотоаппарат. Я сперва увлекся, потом забросил. Наверное, и до сих пор где-нибудь валяется.

Берта рассеянно кивнула. На карточке, которую она держала в руках, семейство Поттеров было изображено полным составом. Джеймс держал на руках годовалого сына, Лили пыталась пригладить волосы им обоим... Дата на обороте гласила: «Тридцать первое июля 1981 года. Гарри — один год». …Поттерам оставалось жить ещё несколько месяцев.

— Джеймс и Лили... жизнь положили на борьбу с Волдемортом. У них ребёнок был. А я один... не годен, чтобы воевать. Я даже не смог наказать предателя! Что там... мне даже крестника достойно вырастить не дали! А он всё, что у меня осталось...

Похоже, он все-таки успел набраться. А Берта успела к этому привыкнуть. Её больше не коробили пьяные излияния Блэка. Не то, чтобы раньше ей не приходилось общаться с пьяными. Но ей всегда казалось, что между заливающим собственную неприкаянность бродягой и высокородным лордом есть какая-то разница. Оказалось, что разница эта только в цене и качестве пойла.

— Не плачьте, милорд Блэк. Вам есть, ради чего жить. Это немало.

Она нечасто говорила с Сириусом. Не говорила и о том, что ей самой надраться впору — от выматывающей неопределённости и бездействия. Здесь она отчасти понимала Сириуса. Но в остальном... Да, он хотел воевать и тосковал по Гарри. Но битв пока не было. Но о крестнике он знал всё.

Рем же как в воду канул.

Сириус же не тревожился нисколько. Только жалел, что его не отправили вместе с лучшим другом.

— Да не парься ты! К зиме вернется. Опасность ему точно не грозит. Агитация — не драка. А душеспасительные беседы он вести умеет, сама знаешь.

Берта знала. Знала она и то, что в случае чего постоять за себя Рем тоже сумеет. Ей остаётся только ждать. Но как же это мучительно!

Кроме того, Берту занимала ещё одна задача, найти единственно верное решение которой ей было нелегко. Тот давний разговор с Элкой Меченой не шёл у Берты из головы. Пришло ли уже время рассказать Дамблдору о чудесных доспехах Гриндевальда? Казалось бы, чего ждать — о том, что Волдеморт возродился, Берте доподлинно известно. Но одна мысль останавливала её. Тот ли человек Альбус Дамблдор, кому можно рассказать о таком оружии? Если Элка боялась, надев доспехи, совершить что-то, то в руках такого сильного чародея они могут стать воистину чудовищным артефактом.

Просто-напросто Берта Дамблдору не доверяла.

...Теми хмурыми осенними днями дом на площади Гриммо пустовал. Это даже радовало Берту. Отсутствие в доме посторонних говорило о том, что ничего пока не произошло. И разгуливать по всему дому можно было свободно.

Безделье — лучшая почва для тоски, а сидеть сложа руки Берта не привыкла. Конечно, ребята под руководством Молли Уизли изрядно отчистили дом за лето. Но всё же дом был велик, а числа тайным его закоулкам, напротив, не было. И, кроме того, Берте всегда чудилось, что этот дом чего-то недоговаривает. За полутьмой комнат, шорохом портьер, скрипом мебели скрывалось что-то недоступное случайным посетителям. Но тайна могла открыться тому, кто действительно пожелал бы её узнать...

В тот день Берта долго не выходила из комнаты. Почему-то руки сами потянулись к дорожному мешку — хотя до этого момента она почти не вспоминала о нём. А тут зачем-то взялась перебирать свои старые вещи — одежду, бумаги... Метрика на имя Роберты фон Лихт, выправленная когда-то Иоганом Фогелем; мамина фотография; маленькое Евангелие карманного формата — несмотря на долгие странствия, книжечка не выглядела ветхой, Берта всегда была бережной со своими вещами; деревянный гребень, нож, трубочка с кисетом — подарки Ульриха; парик и дешёвая косметика — память о делах Хиллтона... Что-то ещё? Берта извлекла из недр рюкзака небольшую книжку. На обложке не было названия, и девушка стала перелистывать страницы. За полузабытым французским текстом угадывался смысл: между строк улыбались глаза Маленького Принца. Берта перевернула ещё несколько страниц, руки её дрогнули, а на колени из книги выпал маленький ворох засушенных голубых цветочков. Незабудки... Берта собрала их все до одной и снова зажала цветы между страниц. Потом убрала книжку подальше. Ей никогда не нравился Экзюпери.

Что оставалось у нее ещё? Кое-какая одежда, хогвартская мантия, два платья... Коротенькое коричневое она немного подержала в руках и хотела уже отложить в сторону, но вдруг под тканью что-то скрипнуло. Нащупав карман, Берта вынула оттуда небрежно свёрнутые листы бумаги. Это были рисунки Энрике.

Она не стала даже рассматривать их. Отложила в сторону малоинтересное платье и вышла из комнаты, машинально комкая в руках пожелтевшие листки.

Берта как-то сомнамбулически брела по коридору, без всякой цели, едва замечая, где и куда она идет. Кажется, куда-то вверх по лестнице, потом ещё какой-то коридор...

Эта дверь возникла перед ней неожиданно, как будто появилась только что. Конечно, помня о том, в каком доме она находится, Берта не могла исключить и такую возможность. К тому же дверь эта как-то не вписывалась в общий интерьер дома — по сравнению с остальными она выглядела куда проще и беднее. Никаких дорогих древесных пород, ни монументальности отделки — просто кое-как сбитые и кое-как покрашенные доски, тронутая ржавчиной металлическая ручка. Приглядевшись, Берта заметила несуразно торчавший посреди двери обломок гвоздя, нелепо выгнутый и скрученный. Рядом красовалось неровное отверстие — след от ещё одного гвоздя, который, видимо, вырвали вместе с изрядным куском дерева.

Сама не зная, зачем, Берта толкнула эту дверь. И на несколько минут буквально застыла на пороге.

Нет, ничего чудесного, страшного или необычного здесь не было. Обыкновенная комната, довольно маленькая и тёмная — сквозь немытое окно и полузадёрнутые плотные портьеры свет проникал плохо. Но впечатление она отчего-то производила жутковатое. Вид у помещения был уютный и обжитой — и тем не менее, здесь уже давно никто не жил. Берте, с ее волчьим чутьём, это сразу стало ясно. Спёртый воздух не был согрет человеческим дыханием. Конечно, так можно было бы сказать о любой комнате в доме Сириуса Блэка, но похоже, что именно в эту комнату не заглядывал даже домовой эльф.

«Интересно, почему?» — подумала Берта. Всё здесь выглядело слишком обыкновенным: кровать под пологом, письменный стол у окна, шкаф в углу, ковер на полу. Даже и не скажешь, что это комната в доме волшебника.

Только один предмет нарушал порядок вещей. Это было фортепиано, довольно несуразно стоявшее прямо посреди комнаты.

Берта помедлила и вошла. Отчего-то ей захотелось подойти к фортепиано. Инструмент был деревянный, старинный и почему-то показался девушке теплым на ощупь. Берта бездумно провела рукой по изящной резьбе, украшающей корпус. И в эту секунду будто отступила тяжёлая напряжённая атмосфера этой странной комнаты. ...Кто жил здесь раньше?

Вопрос растаял так же, как и возник. Потому что... потому что Берте снова было шесть лет, и она снова сидела на высокой скамейке в церкви — вместе с точно такими же шести— и семилетними девочками — во время первой в своей жизни мессы. Где-то высоко над ними звучал орган, звук его гулко разносился по храму, и Берте казалось, что его эхо остаётся и повторяется где-то внутри неё. Наверное, так разговаривает с ними Бог, про которого столько рассказывают монахини. Людям не дано понять Его речей, дано только почувствовать...

...Берте снова чуть больше шести — и она опять сидит возле старенького интернатского пианино. На руках синяки — за ошибки сестра ударяет линейкой. Но, несмотря ни на что, Берта занятия не бросает.

Сейчас это воспоминание вызвало улыбку. Девушка села за инструмент и открыла крышку. Клавиши были чуть желтоватыми, цвета слоновой кости. На кончиках пальцев оставалась золотистая пыль.

Как же давно она не играла! Лет, наверное, пять... Но то, что почти стерлось из памяти, всё ещё помнили руки. Пальцы ещё немного спотыкались, наигрывая полечку, но вальс уже был плавен, ритмичен и стремителен. Она не доиграла такта и уже уверенно, радуясь забытому ощущению контролируемого полета, начала вступление к одному из церковных гимнов. Но сбилась на интонацию детской жалобы и продолжила эту мелодию — чистую, наивную и светлую, как детские слёзы, уже готовые смениться улыбкой. Берта даже повторила некоторые фрагменты несколько раз. Потом... потом ей пришла на память музыка, которую она узнала не в монастыре, а гораздо позже. Сразу вспомнились чуть потрёпанные листы нотной тетради, протянутой ей Лизой. Музыка была сложной, множество повторов, вариаций одной и той же темы, порой совершенно неузнаваемых, непохожих на первоначальный вариант. Но постоянное возвращение к началу напоминало о том, что все это — одна и та же мелодия, щемяще-грустная, простая и пронзительная.

« — Про что это?

Понимаешь, человек очень хочет вернуться туда, где осталось его сердце. Хочет, но не может. Но и не желать этого он тоже не в состоянии.»

Что ж. Ему хотя бы было, куда возвращаться...

Берта поняла, что уже давно не играет. Руки бессильно лежали на сочувственно-тёплых клавишах, глаза смотрели прямо перед собой, но ничего не видели.

...Кто-то тронул её за плечо.

Больше всего на свете Сириус Блэк ненавидел бездействие. На протяжении всей жизни его бешеная энергия требовала приложения, а ум — впечатлений и пищи. Так было всегда. В школьные годы эта потребность выражалась в изобретательных шалостях. Время, сэкономленное на учёбе, которая всегда давалась ему легко, тратилось на изучение анимагии. После школы прекрасной возможностью проявить себя стало участие в подпольном Ордене Феникса — наследство дяди Альфарда позволяло нигде не служить. Да Сириус и не выдержал бы тихой размеренной жизни клерка в Министерстве или сотрудника Гринготтса.

Конечно, Азкабан серьёзно ограничивал его возможности, но даже там Сириусу удавалось найти себе занятие. А теперь... одинокое бездействие, вынужденное бездействие, бездействие по приказу по-настоящему сводило его с ума. И Сириус ясно ощущал это. За отсутствием настоящих дел и событий колоссальное значение приобретали те дела и события, о которых в привычной для него жизни даже задумываться не стоило. Уколы Нюниуса, вопли матушкиного портрета, бормотание домовика — всё это буквально выводило Сириуса из себя. И он прекрасно понимал, что это ненормально.

То же самое касалось человека, который немного разбавлял своим присутствием алкогольную тоску Сириуса. Нет, Берта не раздражала его, но всё же частенько занимала его мысли.

Сириус помнил, что сначала она вызвала у него только насмешливое недоумение. Причём больше — по отношению к старому школьному другу, от которого Блэк никак не ожидал такого заскока. Сама по себе Берта эмоций у него не вызывала. Скажем так, Сириуса всегда привлекали более яркие девушки.

Потом, часто сталкиваясь с Бертой в разных уголках дома, он поймал себя на том, что невольно наблюдает за ней. Возилась ли она по хозяйству, подкармливала ли гиппогрифа, застывала ли надолго у пыльного книжного шкафа или выцветшего портрета... варила ли зелья, спасала ли жизнь его врага, Берта постоянно возникала в поле зрения Сириуса, останавливая на себе его внимание.

Сириус не привык анализировать свои чувства, поступки и отношение к кому-либо. Спроси его кто-нибудь, как он относится к Берте, Блэк пожал бы плечами. Он не думал бы о ней, если бы имел более увлекательную тему для размышлений, кроме пережевывания старых обид. Но жизнь не сулила Блэку приключений в ближайшем будущем. И потому он стал задумываться о Берте Лихт. Иногда.

Они редко разговаривали между собой. Берта и вообще была молчалива. Так что простор для воображения открывался большой.

Она чем-то неуловимо напоминала Снейпа — в их школьные годы. Впрочем, удивляться этому не следовало — оба слизеринцы. Одна принадлежность к факультету могла вызвать у Сириуса Блэка предубеждение. Но отчего-то не вызывала. Может, Сириус Блэк помудрел с годами, а может, и сама Берта была в этом повинна. Ведь насколько похожа она на слизеринку, настолько и отличается. Спасать другого, рискуя своей жизнью, — это вполне по-гриффиндорски.

Вот чего в Берте совсем не было, так это слизеринского снобизма. Впрочем, откуда бы ему и взяться? Судя хотя бы по первому впечатлению, Ремус в прямом и буквальном смысле привёл Берту с улицы. И совершенно точно, Берта не могла похвастаться многими поколениями родовитых предков. И тем не менее... «Разве вы совсем позабыли о фамильной чести? Не думала, что вы подонок, Сириус Блэк». До чего же знакомой показалась Сириусу её интонация тогда. Откуда только что взялось...

Выходит, своя кровь значит больше, чем кровь предков. Вывод, давным-давно сделанный Сириусом Блэком на основе собственной биографии, снова подтвердился.

Но более понятной от этого девушка, волею судеб оказавшаяся с ним под одной крышей, не стала.

Одно было абсолютно достоверно: Сириус не чувствовал в ней врага и ни в чём её не подозревал. Хотя встреть он её лет пятнадцать назад, при прочих равных, Блэк мигом записал бы Берту в Пожиратели. Но последние пятнадцать лет прошли — и по вине его предвзятости, его ошибок совсем не так, как Сириусу хотелось бы. Он всё ещё не мог простить себе смерти Лили и Джеймса, сиротства Гарри, долгих лет отчуждения с лучшим и теперь уже единственным другом. Вот в чём всё дело. И если помириться со Снейпом он не смог бы (и не только по своей вине), то научиться судить людей по поступкам, а не по названию факультета, Сириус теперь был в состоянии.

В тот день Сириус зацепился ухом за какую-то новый звук, будто бы знакомый, но почти позабытый. Едва уловимый, он поселился в неприметном уголке третьего этажа, который уже много лет обходили стороной. Туда-то Блэк и поднялся.

...Эта музыка бесила, раздражала, но оторваться от неё было невозможно. Всё это Сириус понял, пока шёл по т о м у с а м о м у коридору. Едва ему удавалось уловить хоть какую-то мелодию, как она срывалась в неузнаваемую вариацию, в которой по-прежнему звенели отголоски предыдущих музыкальных фраз. Просто голова кружилась — от невозможности разобраться и ещё от непонимания, что же с ней делать, с этой музыкой? Танцевать невозможно, напеть — трудно. Даже напиваться под такой звуковой ряд — и то бессмысленно. Не получится — эта музыка сама, как вино или что похуже: отвлечёт, завлечёт, заманит в такие дебри, что сам в себя не вернёшься. Сириус почему-то вспомнил, как в юности они с Мародёрами баловались магловской травкой. Лихо это было и весело.

Под воспоминания молодости мелодия смолкла. Облегчение и разочарование постигли Сириуса Блэка. Ненужные мысли, отпустившие его, всё же были притягательны.

Берта сидела в полной тишине, странно неподвижная и поникшая. Сириус ощутил неясную неловкость, будто влез во что-то очень личное. Он честно не знал, что ему делать сейчас, что говорить. Может, стоило бы просто уйти, не говоря ни слова?

Он подошел к ней совсем близко.

— Страшно давно оно не играло, — Сириус вспомнил, что т о г д а мать чуть не выбросила инструмент из окна. Отец не дал, но из гостиной фортепиано убрали. Чтобы глаза не мозолило.

— Почему? — с трудом проговорила Берта, не поднимая головы, Сириусу только показалось, что голос ее звучит сдавленно, она же не совсем бегло говорила по-английски.

— После того, как погиб мой брат, в этом доме стало не до музыки, — Сириус сказал это, совершенно не думая, без всякого умысла, но реакция последовала мгновенно. Поднятые на него, очень светлые, широко раскрытые глаза — сочувствие, печаль, немой вопрос так причудливо смешались в этом взгляде, что впечатление он произвел совершенно невыносимое. Сириус отвернулся.

— Что это? — кивнул он на кучку смятых листков, лежащих на инструменте, и начал перебирать их — лишь бы не смотреть в эти невозможные глаза.

Это оказались рисунки. И всю их необыкновенную притягательность Сириус ощутил, как только взял в руки первый листок. И ведь совершенно непонятно, в чём тут дело! Бумага — простая, едва ли не обёрточная, орудие творчества — наверняка плохо заточенный огрызок карандаша... И суть даже не в правильности линий, а вот... просто прикасается к листу бумаги правильный человек — и оживают под его рукой неподвижные черты. Смеются искристо-голубые глаза девушки, рыжим золотом отливают её волосы — и ты забываешь, что никаких красок здесь нет, только серые линии карандаша.

...Тихо и внимательно смотрели на Сириуса со смятого листка бумаги две пары живых глаз. Нет, лица тоже там были, но бледные, чуть размытые, будто и неважные вовсе, и только глаза прорисованы чётко и точно. Два лица — молодое мужское и девичье, почти детское — очень схожие (может, только за счёт техники рисунка): лёгкие светлые пряди волос, светлые же глаза, тонкие черты, едва намеченные, словно готовые исчезнуть, раствориться в солнечном свете. Ведь это яркие лучи солнца делали изображение нечётким. Свет угадывался на рисунке так же ясно, как если бы художник пользовался акварелью, чтобы его обозначить... Кажется, девушка держала в руках букет цветов, и почему-то сразу было понятно, что лепестки хранят оттенок её глаз. И глаза эти — с прозрачного, пронизанного солнцем лица, из солнечно-цветочной благодати — смотрели серьёзно и сосредоточенно, почти печально, почти взыскующе. Контраст этот был нестерпимым, ещё и потому, что рядом этот взгляд дублировал похожий — но более внимательный, более земной. Глаза ангела и глаза человека.

Сириус не выдержал и отложил листок в сторону. Какой же мастер сумел так пригвоздить разум и сердце зрителя к какому-то беглому наброску! Какой-то особый вид магии? Сириус знал живопись только по фамильным парадным портретам в тяжёлых дорогих рамах, и эти роскошные полотна нимало его не трогали.

...Далее следовало множество копий с одного и того же оригинала. Причём оригинал сидел сейчас в двух шагах от Сириуса Блэка. Надо сказать, что в своих портретах, зарисовках, набросках, силуэтах художник здорово польстил Берте. Та, нарисованная, сводила с ума змеистыми чёрными косами, льдисто-холодным взглядом из-под полуопущенных век, красивейшими руками. Да уж, влюблённые глаза и серую мышку способны преобразить в королеву... Перебирая листы, Сириус мысленно присвистнул и быстро отложил один из них. Долго рассматривать невесту друга в таком... э-э, смелом ракурсе явно не следовало.

Последний рисунок был непохож на все прочие — но тем и привлекал. Резкий и жёсткий росчерк скорого карандаша. Никаких деталей. Только злая хватка опытного глаза, выделяющая сразу главное. И вот уже вспорхнула на острые плечи крылатая шаль, запрокинуто в небо экстатически прекрасное лицо, полыхнула складками и оборками цыганская юбка, изломанно застыли руки в напряжённо сгустившемся воздухе — быть может, менее красивые, чем на других рисунках, но более выразительные.

— Это Зойка, — пояснила Берта, заметив, видимо, что Сириус как-то уж слишком долго и внимательно разглядывает рисунок.

— Зойка? — нелепо переспросил Сириус, совершенно потерявшийся в веренице незнакомых лиц.

— Ну да. Цыганка. Здорово танцевала. Никто так не умел.

За короткими, скупыми фразами, произнесёнными трудным придушенным голосом с сильным акцентом, Сириус уловил только прошедшее время.

— А теперь?

— Теперь — нет. Их, — движение головой на ворох опавших с фортепиано листков, — никого нет.

— Что-то случилось?

История о том, что случилось, была яркой, очень красивой, переливчатой — и так же безысходно, по-абсурдному страшной. Увлечься и потеряться в ней можно было легко. Бездны всегда притягательны. А здесь всё было настолько вне логики и разума — праздничное начало и жуткое окончание. Впрочем, чего еще ждать от цирка?.. Но мысль о том, что можно жить и так, мимо житейских формул, странствуя и сверкая, а погибать — не во имя чего-то, а просто так, показалась на диво соблазнительной человеку, который больше всего на свете любил свободу. Кроме того, жизнь самого Сириуса так часто протекала вдоль берегов бреда, что в фактическую часть изложенного он поверил безоговорочно.

— А ты тоже танцевала?

Берта слабо улыбнулась.

— Нет. Я играла, — кивок в сторону клавиш.

— И, наверное, пела...

— У нас все пели.

Сириус со вздохом присел на корточки возле её стула и развернул Берту к себе.

— Ну, вот и спела бы. Всё равно тоска...

Берта смерила его долгим взглядом. Потом резко повернулась к клавишам. ...А музыка уже плыла по комнате — на этот раз не столь сложная, приводящая в недоумение, но сразу трогающая до глубины души, потому что говорила она о нежности. А вслед за ней звучали слова на непонятном Сириусу Блэку языке, но интонация, говорившая о любви, грусти, прощании, надежде, делала их ясными. Ведь искренность не имеет наречия.

Голос у Берты был не очень сильный, глуховатый, будто бы отстранённый. Пение не поражало красотой и мастерством, но здесь и сейчас Сириусу хотелось слушать и слушать этот голос. Живое пение, даже не профессиональное, всегда притягивает.

Когда Берта допевала последнюю фразу, Сириус не сразу понял, что её руки уже не касаются клавиш, а спокойно лежат на коленях.

— «Опустела без тебя Земля... Если можешь, прилетай скорей...»

— О чём это? — поднял на Берту Сириус расфокусированный взгляд. И она рассказала Блэку о звёздах и нежности, о свободе и смерти, о французском лётчике и философе, жившем и умершем свободно. В полете — как птица или поэт.

...А руки у Берты и впрямь были царственно хороши...

— Ты, наверное, хорошо танцуешь? — неожиданно спросила девушка.

— Ну... учили в детстве, — ответил сбитый с толку Блэк. Да, издержки воспитания юных аристократов.

— Меня научишь?

Блэк хмыкнул.

— Что ж, можно попробовать, — и тут он вспомнил одну любопытную деталь. — Видишь, вон там светлое пятно над клавиатурой? Если прижать к нему ладонь и задумать какую-нибудь мелодию, инструмент начнет играть её сам.

— О, колдовство!

— Ну да. Этой штукой пользовались, когда ни граммофонов, ни радио ещё не было.

И когда в этом доме вечера танцев ещё были.

— Надо проверить, не разладилось ли за столько лет... Встань-ка.

Но как только Берта встала, Сириус на миг позабыл про инструмент, потому что увиденное вызвало у него улыбку.

— Ты в этом собралась танцевать?

Её серенькое платьице было до того дешевым, до того бедным, что его хозяйку скорее хотелось пожалеть и накормить, а не приобщать к благородным искусствам.

— Больше не в чем, — хмуро глянула Берта. — Концертные наряды я продала. Давно.

— Понятно, — с серьёзным видом кивнул Сириус. — Пойдём.

Комнатка, куда её привёл Сириус, была такой маленькой и незаметной, что Берта не нашла бы её сама, даже если бы взялась искать. Всё её пространство занимали стройные ряды кронштейнов, завешанных разнообразной одеждой. Чего тут только не было! В тусклом полусвете комнаты трудно было различить отдельные вещи. Шкафы, шкафчики, в углу Берта приметила даже объёмистый сундук. В центре величественно возвышалось большое зеркало. Его запыленная поверхность отражала смотрящего в полный рост. Да, Берта слышала раньше, что в богатых домах есть такие специальные комнаты — гардеробные, а вот теперь довелось и своими глазами увидеть.

— Ну, ты выбирай, меряй... а я выйду пока, — в голосе Сириуса Блэка прозвучало что-то похожее на смущение. Удивительно.

Берта кивнула и через мгновение оказалась наедине с Её Величеством Гардеробной. Никакого особого восторга девушка, впрочем, не испытала. Возможно, это казалось слегка необычным, но Берта к нарядам была равнодушна. Только платья для выступлений ей нравилось выбирать, а чаще — придумывать, выбор в бродячем цирке был невелик. Что ж, если представить, что это костюмерная какого-нибудь роскошного театра, то всё становится гораздо проще...

Вообразить себе это было нетрудно — содержимое шкафов и кронштейнов располагало. Парча, шёлк, кружева, бархат, старинные фасоны и необычные аксессуары, обувь, которую нигде не увидишь сейчас — все наводило на мысль о подготовке к какому-то представлению. Как будто где-то здесь поблизости должна быть гримёрка.

Берта примеряла чепец с розовыми лентами и белые сетчатые перчатки, шляпу с экзотическим пером и меховую горжетку, голубой шёлк и травянисто-зелёный бархат. И ужасно себе нравилась — нежной барышней и инфернальной дамой. Но один образ заставил ее надолго замереть у зеркала.

...Да полно, она ли это? Может, за те полчаса, что Берта провела здесь, кто-то подменил её отражение в туманной дымке пыльного стекла?

Платье было длинным — впереди ещё открывало ступни, а сзади касалось пола соблазнительным шлейфом, отделанным кружевами. Простой, ничем не украшенный лиф открывал шею, плечи, руки, но туго стягивал талию. Юбка, гладкая спереди, но сзади собранная живописными складками, что неузнаваемо меняло походку. Жемчужно-серая ткань давала странный отсвет на бледную кожу — чётче выделялись волосы и ресницы, матовой сурьмой подсветило все впадинки и тени, загадочно засияли глаза. Рукой, затянутой в узкую высокую, выше локтя, перчатку, Берта раскрыла веер, висевший рядом с платьем. Томно обмахнулась им и, разглядывая своё лицо на фоне дымчато-серых страусовых перьев, недовольно нахмурилась. Что-то было не так... Берта отложила веер и вынула из волос шпильки. На плечи упали две длинные косы. Девушка еще раз придирчиво оглядела себя. Нет, не то... Привычным движением пальцев расплела косы, встряхнула головой. Распущенные волосы были хороши, но к этому платью нужна была другая причёска.

Остановившись на нетуго заплетённой косе, Берта, удовлетворённо улыбаясь, прошлась взад-вперёд по комнате — насколько позволяло пространство. Скрипнул пол под высокими каблуками, прошелестел шёлковый шлейф... Наряд преобразил Берту волшебным образом: корсет исправил осанку, туфли и юбка изменили походку, неухоженные руки были скрыты перчатками, а нервные пальцы заняты веером.

«Вот только танцевать с таким хвостом совсем нельзя. Точно навернёшься», — подумала про себя Берта и сняла его.

Это платьице она приглядела, пока рылась на полках и среди вешалок. Вот оно-то было в самый раз! Совсем не длинное — до середины икры, не больше, узкое, но с разрезами по бокам, а так — в общем, очень простого кроя. Рукав до локтя, чёрный шёлк, жёлто-зелёный растительный орнамент по вороту, манжетам и подолу. Платье оказалось ей в самую пору, будто нарочно сшито, но Берта не очень удивилась. Видимо, вся здешняя одежда была зачарована таким образом, что подходила по размеру каждому, кто бы её ни надел.

С сожалением обернувшись на царский наряд с веером, ещё, казалось, хранившим тепло её руки, Берта вышла из гардеробной. Сириус ждал её тут же. И, увидев его, Берта впервые до конца поняла значение слова «остолбенеть». Ибо именно это с Блэком и произошло при виде Берты. Он застыл на одном месте, его лицо, побелевшее, как мел, выражало что-то, подозрительно похожее на ужас.

— Где... где ты взяла это?

Берта нахмурилась.

— Что — так плохо?

— Нет! — спохватился Сириус. — Но... чёрт возьми! Она ведь сожгла все её вещи...

— Ничего не понимаю, — Берта нахмурилась ещё больше.

Сириус будто бы уже оправился от этого непонятного шока.

— Тебе и не надо, — как-то тихо и чуть задыхаясь проговорил Сириус. — Это всё давно было. Забыто уже всё и похоронено... — он говорил, будто успокаивал не Берту, а себя самого.

Впрочем, Берта и не волновалась.

— Блэк, ты что, тряпки испугался? — повысив голос, спросила она.

Тот принуждённо улыбнулся.

— Права. Не ожидал просто. Нервы ни к чёрту...

Берта тихо подошла и взяла его за руку.

— Пойдём потанцуем?

Рука его была холодной, а бледные губы всё ещё дрожали, когда он снова улыбнулся.

— Я будто снова в Хогвартс вернулся. У нас там такие вечеринки были, знаешь...

Жалкая вышла улыбка.

...Они перешли в гостиную — там было просторнее. Фортепиано неведомым образом тоже оказалось тут. Хотя каким ещё неведомым? Сириус левитировал.

Они в нерешительности встали друг перед другом.

— С чего начнём? — спросила Берта.

— Вальс, — серьёзно объявил Сириус. — Выбирайте музыку, мисс.

Она подошла к инструменту, тронула рукой нужную точку, на миг закрыла глаза...

Почему ей вдруг пришёл на память именно этот вальс — услышанный в каком-то году на площади какого-то города? Слишком громкий, слишком навязчивый, слишком гибельный. Слишком аффектирован каждый звук, чтобы не стать последним.

Но рука Сириуса уверенно ложится ей на талию, а другой он крепко сжимает её ладонь. И Берта кладёт свою руку ему на плечо.

Он ведёт её по самому краю — пропасти или музыки? У неё хорошее чувство ритма и память тела. Он властный, но сдержанный, она послушная, но твёрдая и лёгкая, как стрела. Он не отпускает её взгляда, и она не желает освободиться. Ему больше не страшно. Ей тоже.

Когда вальс кончается, они оба опускаются на серо-зелёное соцветие пушистого ковра. Тишина странна и непривычна обоим. Впрочем, не слишком привычны и танцы: Сириус дышал часто. Потом рассмеялся.

— Совсем старика с ног сбила!

Берта порывисто заглянула ему в лицо.

— Ты никогда не будешь старым, Сириус, — и ошеломление внезапной догадки прозвучало в этих её словах.

С Орденом Берта связана не была, но кое с кем из его участников контакты у нее появились. Один был неожиданным, второго она подспудно ждала с самого начала лета.

Однажды поздно вечером, после очередного собрания Берту окликнули на лестнице, куда она вышла, думая, что все разошлись.

— Эй, слышь... Поди-ка сюда, — голос был тихий, хриплый и незнакомый.

— Чего тебе? — невидимый собеседник находился где-то в районе кухни, куда Берта и направилась — невольно перенимая тон разговора.

Звавший оказался низкорослым, коренастым и кривоногим человечком. Волосы, отросшие, грязные и нечёсаные, возможно, имели когда-то медно-рыжий оттенок. О возрасте этого человека можно было сказать лишь приблизительно: что-то от тридцати до пятидесяти. Единственное, что при взгляде на его опухшую физиономию не вызывало сомнений, — это то, что её обладатель не дурак выпить. О том же говорила смесь запахов крутого перегара и дешёвого табака, исходившая от его потрёпанной мантии. Собственно, именно эта вонь и удержала Берту на расстоянии от незнакомца. Тусклое освещение прихожей мешало рассмотреть его лучше, да Берта и не стремилась. Большая часть её жизни прошла среди таких вот субъектов — чего ж тут особо разглядывать?

Не только волчьему обонянию Берты запах гостя не пришёлся по вкусу. Напряжённое сопение портрета миссис Блэк грозило перейти в злобный хрип. Берта предложила пройти на кухню.

— Я тут это... — засуетился гость. Пока он рылся в карманах своей мантии, которые, судя по тяжёлому грохоту многочисленных железок внутри, не имели дна, Берта лихорадочно соображала, кем бы тот мог быть. Поскольку находился он сейчас в штаб-квартире Ордена Феникса — никем иным, как бойцом бравой армии Дамблдора. «И хороши же дела у Ордена...» — в который раз грустно подумалось Берте.

— Тебя как звать-то?

— Флетчер я, — человечек оторвался от своего занятия и внимательно посмотрел на Берту. Та перехватила его взгляд — ясный, цепкий и совершенно трезвый. — Привет тебе. От Рыжей.

Тут всё встало на свои места.

Когда они с Энрике только-только приехали в Англию, жили в такой нищете, что просто есть было нечего. Энрике, конечно, был виртуозным вором, но Берте везло больше. Вот и в тот день она понадеялась на везение. Заскочила в какой-то трактир, «Дырявый котёл», кажется, так он назывался, в надежде стащить там хоть еды, хоть, если повезёт, денег.

В тот раз посетителей в трактире было всего двое: старик со всклокоченной седой бородой и красным носом да ещё какой-то нализавшийся в зюзю ханурик, который спал, положив на стол лохматую рыжую голову. Берта сперва подсела к рыжему, поскольку он не подавал признаков жизни, но быстрый обыск его карманов ничего не дал. Тогда девочка переместилась к старику, который тоже казался изрядно захмелевшим. Едва сунув руку ему в карман, Берта поняла, что фатально ошиблась, потому что цепкие, сильные, совсем не старческие пальцы тут же больно впились ей в запястье, а хриплый едкий голос прошипел в самое ухо:

— Попалась, воровка!

Вырваться не представлялось возможным, и Берта уже мысленно попрощалась с Энрике и с вольной жизнью. Но тут произошло нечто такое, что ошеломило Берту. Старик вдруг замер, будто его ахнули по голове чем-то тяжёлым, и выпустил её руку. В тот же миг, едва это случилось, кто-то другой крепко схватил Берту за руку и...

Это был её первый опыт парной трансгрессии, и он Берте совершенно не понравился. Её бы вырвало после этого, если б было чем — она уже больше суток ничего не ела.

Когда Берта слегка пришла в себя, она, наконец, посмотрела на своего нежданного спасителя. Невысокий кривоногий мужичонка с взъерошенной рыжей шевелюрой, одетый в какую-то грязную хламиду, внимательно разглядывал Берту совершенно трезвыми зелёными глазами.

— Да-а, чего только не бывает на свете! Первый раз вижу щипачку в «Дырявом котле». А ты ничего, чисто работаешь... Это я тебе как профессионал говорю. Только что же ты к волшебникам полезла? Хоть ты и мастерица своего дела, а всё равно ведь — магла, и любой тебя за руку схватит...

— Так ты что же, почуял, как я к тебе в карман залезла?! — голос ещё плохо слушался её.

— А то как же! — ухмыльнулся тот. — Да ты не тушуйся, уж я-то точно свой. Хоть сам по карманам не шарю, но ремесло ваше очень уважаю.

— Вот почему ты меня выручил! Как хоть тебя звать, избавитель?

— Наземникус Флетчер к вашим услугам, сударыня!.. — рассмеялся тот.

Теперь-то Берта узнала Наземникуса Флетчера и от души подивилась судьбе, которая снова свела их в многотысячном городе.

Флетчер тоже, казалось, был удивлен, разглядев Берту поподробнее.

— Ого... вот уж говорят — Великая Британия, Великая Британия, а глянешь — теснота, как в Либерти, — он посерьёзнел. — Дело у меня к тебе, крошка.

Они сели за стол, но разговор всё никак не начинался. Берта вопросительно уставилась на собеседника.

Флетчер хрипло прокашлялся.

— Ты это... как жить дальше думаешь?

Берта нахмурилась.

— Ты про что это?

— Да вот мне тут Сириус шепнул, вроде ты замуж выходишь...

— Ни хрена себе... — поморщилась Берта. — Здоров же Блэк свистеть. Мужик, а хуже бабы.

— Да не... Он тут ни при чем. Дамблдор, когда летом Орден здесь собрал, давай к Блэку пристёбываться: почему, мол, в штаб-квартире посторонние? Ну, тот и раскололся.

— А Дамблдор что? — заинтересовалась Берта.

— Да ничего. Хмыкнул да головой покачал... Ну, вот. А я тебя раза два видел, мельком, правда. А потом Рыжей и сболтнул, что Люпин девчонку свою привёл, оборотня. А Рива-то мне и говорит: уж не наша ли это? Я ей тебя описал — и точно, оказалось, ты та самая и есть!

— Погоди, погоди, — прервала его болтовню Берта. — Это что же... Рыжая про Орден знает, что ли?

Флетчер замолк на полуслове и уткнулся взглядом в столешницу.

— Ну... это... сидели за пивом... случайно вышло, понимаешь? Ты только не говори никому, а, крошка?

Его опухшие, налитые кровью глаза взглянули на Берту с мольбой.

— Я-то не скажу... — смерила его Берта хмурым взглядом. «Я-то не скажу. А вот тебе бы знать, что у Ривы Эйвери дядя-Пожиратель Смерти который год в Азкабане на шконках загорает. И, случись чего, шиздец будет вашему Ордену капитальный. И кто тебя только взял сюда, чучело?» Но вслух произносить она этого не стала.

Флетчер заметно расслабился.

— Да... Ну, так вот. Люпин-то уже третий месяц сюда носу не кажет.

— На задании он. От Дамблдора, — напряглась Берта.

— На задании, говоришь... — крякнул Флетчер.

— Ты что-то знаешь? — по тону это было больше утверждение, чем вопрос.

Наземникус аж руками замахал.

— Не-не-не! Ничего мне неизвестно! Да и я тебе скажу, сам Дамблдор не больше моего знает, — жулик понизил голос. — Отправил его на север, Люпину оттуда даже совы не прислать. Потому — если т а м

узнают, что он от Дамблдора — плохо ему придётся.

— Он в опасности? — вскинулась Берта.

Наземникус Флетчер опять посмотрел на Берту своим ясным внимательным взглядом.

— Вряд ли. Он там среди своих... в смысле, среди ваших. Им его трогать незачем, а сам Люпин не из тех, кто первым на драку нарываться будет.

— Среди наших, говоришь... — прищурилась Берта. — А зачем Дамблдору оборотни понадобились?

— Ну, это дело Дамблдора... — развёл Флетчер короткопалыми руками.

А Берта задумчиво проговорила:

— Я бы тоже могла...

— А ты сиди, — неожиданно резко сказал Флетчер. — Нос ещё не дорос, чтобы его высовывать. Тебе же ещё семнадцати нет.

— Будет скоро.

— Вот о том и разговор, кстати, — сменил тему Флетчер. — Я тут тебе принёс кое-что. Гостинец от Рыжей с Бурым... Вот, возьми-ка, — на стол перед Бертой лёг свёрток, не очень презентабельный, но аккуратный. Придвинувшись поближе, Берта ощутила слабый поток магии. Девушка перевела подозрительный взгляд на посланца.

— Ты чего? — не понял тот. — А-а, испугалась? Не бойся, травить мне тебя незачем и пакость какую-нибудь подсовывать ни к чему. И порталы я делать тоже не умею.

— Что такое портал? — ещё больше напряглась Берта.

— Это ты потом у Блэка спроси, — махнул рукой Флетчер. — У него время своё, не купленное. А мне бежать надо, — он засуетился.

— Хоть что там? — растерянно отозвалась Берта.

— Ксива магловская... — начал Флетчер.

— Что?

— Ну... это... паспорт.

— Зачем?

— Затем, чтоб в каталажку тебя не замели, едва ты проветриться выйдешь без кошачьей шкурки. Бурый подсуетился, — пояснил Наземникус. — Мало ли, все ведь случиться может.

Берта улыбнулась.

— А магией тоже от магловской бумажки прёт?

— О! Это ты в самую точку. Это тебе от всей честной компании палочка волшебная.

Берта захлопала глазами.

— Где же они её взяли? Это же незаконно, наверное...

— Ну, у старика Олливандера свои понятия о законах. В галеонах измеряются.

О происхождении галеонов Берта благоразумно предпочла не спрашивать

— Что ж, спасибо тебе, Флетчер, за весточку...

— Да чего там... Бывай, крошка.

Следующий визит был ещё более необычен. В тот день собрание Ордена затянулось допоздна — или это просто дни стали такими короткими? Берта уже давно стояла на лестничной площадке и ждала, когда все разойдутся.

...Похолодало. Отчего-то захотелось натянуть школьную мантию, что Берта и сделала. Подступившая к порогу зима царапалась в стекло горстями синеватых колких снежинок. Берта стояла у окна в лестничном пролёте, прислушиваясь к гулу голосов внизу, в кухне.

Наконец, собрание завершилось. Орденцы, тревожно перешёптываясь, разошлись по своим делам. А Берта всё почему-то медлила и не спускалась вниз. За окном фонари уже осветили площадь Гриммо. Она была белой от снега, и, казалось, такой же чистой и умиротворённой стала на миг вся Земля. Светлая неизвестная планета, равная тем, которые мы привыкли называть звёздами...

— Здравствуйте, Лихт, — негромкий голос нарушил созерцательную тишину.

— Добрый вечер, профессор, — Берте не нужно было даже поворачиваться, чтобы узнать и этот голос, и запах... Сухая трава — какое-то лекарство — свежий пергамент — чернила... и ещё особый запах влажного камня — так пахли стены подземелья. Впервые за долгое время Берта поймала себя на том, что скучает по Хогвартсу.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — «Да, я запоздала с этим вопросом на полгода, и вы сейчас дадите мне это понять».

— Неплохо, как видите. А вы?

— Благодаря вашему зелью — гораздо лучше, — улыбнулась Берта. — Превращаться почти не больно, а в доме достаточно места, где можно провести полнолуние.

— А после? — лестница не была освещена. Немного света перепадало из окна, немного — снизу, из прихожей. Берта увидела, как блеснули в этом полумраке глаза Снейпа.

— А после — танцуем, поём, на фортепиано играем...

— С Блэком? — уточнил Снейп.

— С Блэком, — серьёзно кивнула Берта.

— «Лунную сонату», надо полагать, — сквозь зубы выдохнул Снейп.

Берта чуть приподняла брови.

— Увлекаетесь магловской музыкой, сэр?

— Да будет вам известно, что Людвиг ван Бетховен был магом. А известность среди магловских бездельников он получил исключительно по причине своего скверного характера. Он, видите ли, утверждал, что для него куда почётнее развлекать маглов бренчанием по клавишам, выдавая это за новое слово в музыке, чем служить в Министерстве, например. А жаль — его семья была одной из самых уважаемых в чистокровном обществе. Кто бы мог подумать, что их последним отпрыском станет шут, притворяющийся глухим на потеху публике...

Слушать Снейпа было интересно. Но Берта ощутила напряжение. И в самом деле, каким диким и нелепым должен был показаться кому-нибудь их разговор! Как будто больше нечего им сказать друг другу!

И тут Берту осенило. Снейп нёс сейчас всю эту чушь только потому, что сам был растерян не меньше Берты и совершенно не знал, как себя с ней вести.

А у Берты зудело в горле и вертелось, но не срывалось с языка, что она чертовски рада его видеть живым и здоровым, что удавшийся летом эксперимент — это круто... что профессор Снейп напомнил ей о Хогвартсе... и о Ремусе Люпине... и вот было бы здорово, если бы Снейпу было хоть на крошечку больше известно о пропавшем без вести оборотне. Конечно, Берта каждый раз тиранила Сириуса вопросами о Люпине, вот только с этим каждым разом ей начинало казаться, что Блэка посвящают отнюдь не во все дела Ордена.

Но здесь и сейчас, на полутёмной лестнице между вторым и первым этажом, она умирала от недосказанности. И её собеседник ничем не мог ей помочь, потому что сам не знал, о чём говорить.

Может быть, о том, что он благодарен ей за спасённую летом жизнь? Но за Северуса Снейпа вместо слов говорят его поступки. Каждый месяц Сириус передавал Берте свежее зелье... и вряд ли Снейп варил его по приказу Дамблдора.

— Как в Хогвартсе? — спросила вдруг Берта — и поняла, что ей искренне это интересно.

Снейп поджал губы и издал что-то похожее на фырканье.

— Ничего особенного. Вам бы не понравилось.

— Ну, вряд ли в ближайшее время я смогу это проверить.

Снейп посерьёзнел.

— Я очень сожалею, — он помолчал, будто подбирая слова. — Я искренне сожалею о том, что вы так бездарно тратите свои юные годы. Ни один мужчина...

— Профессор, — предостерегающе остановила его Берта. — Не нужно.

— Вам надо учиться, Лихт, — тихо проговорил Снейп. — Вы же невероятно талантливы. То, что вы... — ему будто в самом деле трудно было говорить, — то, что вы сделали летом... Мне неизвестна такая магия. Я не представляю, как вы смогли совершить подобное...

— Сэр, я... — прервала его Берта, — вы же знаете, что оборотням запрещено получать образование! — не то, чтобы она особенно скорбела по этому поводу. Просто и не задумывалась особо.

— Именно, — кивнул Снейп. — Особенно теперь, когда министерские чиновники контролируют даже Хогвартс... — с горечью и отвращением добавил он. — А вы... кем бы вы могли стать — с такими данными! По крайней мере, место ведущего целителя в Святом Мунго точно было бы вашим. А вместо этого вы предпочли подставиться под чужие зубы... или безрассудно броситься в дикий магический эксперимент с непредсказуемыми последствиями. Вы хоть понимаете, что за моё спасение вы могли расплатиться жизнью? — должно было прозвучать грозно, а прозвучало тихо и даже взволнованно.

Берта удивлённо воззрилась на Снейпа и помотала головой.

— Нет, сэр, я ничего не понимаю. Вам было плохо, вы умирали... Я не могу смотреть, как умирают люди.

Снейп помолчал.

— А вот я не понимаю, как вы... такая могли связаться с убийцей. Он же сломал вам жизнь, а вы... Я этого не понимаю.

«Вы же смогли», — подумала Берта.

А вслух устало произнесла:

— Всё вы понимаете, профессор. Вам ли не знать, что такое фатум, — ей показалось, или действительно дрогнуло его лицо? — Думаете, я тогда поверила, что вы поддались на мой неумелый шантаж? Это было не так. И, тем не менее, вы ничего не разгласили и ничего не пресекли, — Берта чуть улыбалась. — Есть вещи, которым невозможно сопротивляться... Вам ли не знать.

Повисла недолгая пауза.

— Время, например, — голос Снейпа внезапно потеплел. — Мне пора. И... вот, возьмите.

Берта только теперь заметила, что всё это время Снейп что-то держал в руке — что-то тёмное, по цвету сливающееся с его мантией и полумраком. Затем он передал этот неопознанный предмет Берте.

Это был бумажный свёрток, лёгкий, шуршащий, очень аккуратный.

— Потом взглянете.

Берта улыбнулась.

— Да, конечно. До свидания, профессор.

Он тихо хмыкнул в ответ.

— Не прощаюсь. Думаю, следующей встречи нам не избежать.

Снейп повернулся и спустился по лестнице так бесшумно, что Берте на секунду показалось, будто он левитировал.

От вручённого им свертка исходил тонкий приятный запах. Берта осторожно развернула хрустящую бумагу — и почувствовала, как улыбка снова тронула её губы. В раскрытом свёртке лежали нарциссы, крупные, жёлтые, целый ворох. От их ярких лепестков исходило лёгкое сияние и, кажется, даже тихий мелодичный звон. Берта узнала эти цветы: точно такие выращивала в своей теплице профессор Стебль.

Цветы пахли тяжело, сильно, чуть горьковато. Но Берте нравилось. Она прижала их к лицу — и тут же тихо засмеялась в душистую груду лепестков и листьев.

...Это же надо — забыть про собственный день рождения!

Сириус Блэк проснулся так внезапно, будто его толкнули. И долго ещё соображал в темноте: привиделся ли ему звук удара во сне или где-то неподалёку в доме действительно что-то грохнули.

Через минуту мучительного ожидания его сомнения полностью рассеялись. Сириус отчётливо услышал громкий щелчок, будто треснуло оконное стекло, а вслед за этим эхо пустого дома повторило протяжный женский крик.

Сириус вскочил с кровати, как ужаленный, и, на ходу выхватив из-под подушки волшебную палочку, выбежал в коридор.

Босые ноги сразу же обдало ледяным сквозняком, и Сириус краем сознания отметил, что вообще-то здесь не должно быть так уж холодно. Но занимало его сейчас не это.

Кричать в этом доме могла только Берта, больше некому. Сириус бросился к её комнате.

Конечно, по правилам хорошего тона, в дверь следовало постучать. Но времени не было. То есть, времени не было — как будто вообще. Всё вдруг показалось Сириусу каким-то неправильным: тревожное мерцание газовых рожков, холод в коридоре, собственные движения — медленные, затруднённые, словно сквозь толщу воды. Что-то тяжело надавило ему на грудную клетку, когда Сириус, наконец, вплотную подошёл к двери.

Пытаясь повернуть медную дверную ручку, Блэк понял, что она адски горячая, будто возле неё долго держали факел.

Дверь распахнулась сама, так быстро и внезапно, что едва не слетела с петель. Сириус оказался на пороге тёмной комнаты. Тишину пространства нарушало хриплое прерывистое дыхание. Он попытался осмотреться по сторонам, но ничего нельзя было разглядеть. Только бледная одинокая звёздочка заглядывала в разбитое окно.

«Да черт возьми!» — подумал Сириус. — Люмос!

По глазам будто вспышкой магния ударило. Сириус только и успел, что зажмуриться и быстро пробормотать:

— Нокс!

С карниза рвануло тяжёлую штору.

«Ничего себе!» — только подумал Сириус, уже опасаясь произносить что-либо вслух. Он ощупью продвигался к кровати, на которой, судя по доносившемуся звуку дыхания, и лежала девушка.

— Берта... — он рискнул вполголоса её позвать.

Та не отозвалась — только застонала тихо.

«Мерлин, что здесь вообще происходит?» — Сириус уже начал терять терпение.

До кровати он добрался благополучно, без всяких приключений — ничего больше не взорвалось и даже не разбилось. Сириус осторожно присел на краешек постели и ещё раз тихо позвал девушку. Но ответа так и не дождался. То ли она его не слышала, то ли не понимала, то ли вовсе не осознавала, что он находится рядом.

Блэк попытался нащупать в темноте её руку, но едва его пальцы коснулись её кожи, как Берта снова пронзительно вскрикнула, а тело её свело судорогой. И, кажется, уже не в первый раз — постель была в полном беспорядке, одеяло сброшено на пол. Штора валялась там же, а из-за тучки вышел тоненький милосердный месяц, так что комнату теперь можно было рассмотреть. А по ней будто корнуэльские пикси пролетели: всё, что можно опрокинуть, было опрокинуто, всё, что можно разбить — разбито... а также сломано, залито, сожжено. Сожжено? Сириус недоуменно глянул на собственную руку — кончики пальцев покраснели и их жгло, будто он только что приложил руку к свечке.

— Не... не трогай меня! — Берта, видимо, пыталась закричать, но ни голос, ни губы её не слушались, и Сириус едва понял её.

Слава Мерлину, судорога недолго мучила девушку. Её тело перестало неестественно выгибаться. Теперь она просто вытянулась на кровати и задышала спокойнее. Если этот жутковатый хрип вообще можно было назвать дыханием.

А ещё она дрожала. Так сильно, что Сириус слышал, как стучат её зубы.

— Холодно... — это прозвучало еле слышно и так жалобно. Стараясь не делать резких движений, Сириус поднял с пола одеяло и набросил его девушке на ноги. Потом расправил его, следя за тем, чтобы ненароком не коснуться её.

И тут до него дошло. Дошло, главным образом, потому, что, приблизившись к Берте, он ощутил мощный поток магии, буквально прошивший его насквозь. Нет, эта магия не была направлена ни на Сириуса Блэка, ни на что-то ещё. Это была мощнейшая энергия без вектора, крушащая всё на своем пути. Тем она пугала, но тем же и завораживала.

Сириус заглянул девушке в лицо. Губы её были искусаны в кровь, она плакала, но смотрела, тем не менее, осмысленно.

— Ты слышишь меня? — медленно и раздельно произнёс Сириус. — Слышишь? — она с усилием кивнула. — Сколько тебе лет? Лет тебе сколько? — он чуть повысил голос.

— С-семнадцать. Сегодня мне с-стало с-семнадцать, — блестящие от слёз и от чего-то ещё глаза с невыразимой надеждой и страхом смотрели на Сириуса сквозь полумрак.

В комнате вдруг стало невыносимо душно. Одеяло снова полетело на пол.

— Что это? — Берта всхлипнула, и её опять затрясло.

Сириус улыбнулся.

— Ничего. Всё в порядке с тобой. Это твоё совершеннолетие. Тебе не трудно будет меня слушать? — Сириус забеспокоился. Несмотря на его ободряющие слова, выглядела Берта неважно.

Она медленно и так же, с усилием, покачала головой.

— Не-ет. Посиди со мной, пожалуйста. Мне очень страшно, — просьба была робкой и очень жалобной. — Говори что-нибудь. Пожалуйста.

Сириус снова улыбнулся.

— А я и должен тут с тобой сидеть. Это даже в законе прописано. Иначе ты весь дом разрушишь.

В глазах Берты отразился ужас.

— А что ты думаешь? Если за юным магом в такие моменты не присматривать, ещё и не то может случиться... — Сириус говорил негромко, размеренно, словно усмиряя окружающую магию. И магия, будто бы действительно поддаваясь действию его голоса — или его стихийному колдовству — успокаивалась.

Сириус продолжал говорить.

— Понимаешь, когда рождается волшебник, магия уже присутствует в нём самом. Но это ровным счётом ничего не значит.

Берта непонимающе взглянула на Сириуса.

— Ну, вот когда младенец появляется на свет, его организм устроен так же, как у любого из людей. Но ведь по сравнению со взрослым человеком он абсолютно слаб и беспомощен. У него есть тело, но оно слабое и неразвитое, ребёнок им почти не владеет. То же и с магией. У детей она проявляется спонтанными и бесцельными всплесками. Даже форма таких проявлений случайна. Ребёнок растет, и его магия развивается вместе с ним. Годам к десяти она уже требует управления, иначе... последствия могут быть непредсказуемыми. И даже разрушительными, да, — Сириус с улыбкой оглядел комнату. — Именно в этом возрасте детей начинают обучать искусству магии в Хогвартсе. Но это только самое начало. Чтобы стать полноценным волшебником, маленькому магу понадобится ещё семь лет. Потому у волшебников возраст семнадцати лет считается совершеннолетием. После достижения этого возраста магия подчиняется волшебнику полностью. А в момент достижения у неё остаётся последняя возможность спонтанного выплеска. Чем она и пользуется, — кивнул он Берте. — Ну, кстати, подобные всплески и у взрослых магов случаются — от сильного страха, отчаяния, ненависти...

Свой рассказ Сириус закончил вовремя. От окна сильно потянуло дымом. Он обернулся — и едва успел затушить загоревшуюся штору.

— И долго он будет... этот выплеск? — впервые голос девушки прозвучал внятно, хоть и хрипло.

Сириус пожал плечами.

— Зависит от силы мага. От наследственности. Чистокровные мучаются дольше, — пояснил Блэк.

— Понятно...

Помолчали. Потом Берта робко заговорила.

— Мне, кажется, немного лучше... Ой! — тут она зашипела, как от боли. Сириус понял, что тело девушки снова свело судорогой. Он осторожно погладил ее, дрожащую, сквозь одеяло. На этот раз приступ был недолгим.

В ноябре ночи длинные, а дни беспросветные. Но всему рано или поздно приходит конец. Сириус просидел у Берты до утра. Они почти не разговаривали: Берте было трудно, да и неосторожный возглас мог потревожить искрящую в воздухе магию.

Когда за окнами чуть посветлело, Сириус увидел, что Берта заснула. Дышала она ровно и спокойно. И чуть-чуть улыбалась. Сириус легонько коснулся ее лба и тоже улыбнулся. Прикосновения больше не обжигали.

«Некоторые люди работают без выходных. Некоторые люди никогда не берут отпусков. Некоторые люди не замечают праздников. Но работать в канун Рождества — это самое настоящее свинство».

Так думал Ремус Люпин, трансгрессируя на площадь Гриммо.

Да, он был членом Ордена Феникса и да, Дамблдор строго-настрого приказал Ремусу не покидать места дислокации стаи. И, конечно же, данное ему задание было сверхважным и сверхсекретным. Но... ведь надо же и совесть иметь, господин директор.

Самого Люпина, вопреки обыкновению, никакая совесть не мучила и даже не пыталась. Разве не заслужил он после четырёх месяцев работы хотя бы одну ночь покоя? «Не только покоя, но и радости», — улыбаясь, поправил себя Рем. Ведь это было первое Рождество за много лет, которое он мог провести среди друзей... и с самым любимым человеком. Как будто ничего плохого в мире не происходит. Ради такого чуда стоило рискнуть — ведь должны же в Рождество случаться чудеса? Поэтому у Рема Люпина не возникло никаких сомнений, когда он, дождавшись, пока угомонится стая Сивого, пробирался сквозь лесную чащу на безопасное расстояние, с которого можно было бы трансгрессировать.

И вот теперь Ремус Люпин задержался на площади на несколько минут, чтобы полной грудью вдохнуть свежий морозный воздух — а вместе с ним волшебство рождественской ночи. Весь мир будто замер в немом ожидании чуда.

Странно, воздух в лесу был свежее, звёзды вдали от электрического света горели ярче, а снег был таким чистым и белым, что, казалось, светился сам по себе, но ощущение праздника возникло у Люпина только здесь, на этой городской площади, среди чужих освещённых окон, в компании каменной русалки. Украшенная ради праздника весело перемигивающимися разноцветными лампочками, она выглядела гораздо дружелюбнее, чем обычно.

Ремус снова улыбнулся и зашагал по скрипучему снегу к тёмной подворотне между домами номер одиннадцать и номер тринадцать. Ведь именно там должно было находиться окно, которое горело только для него.

В дом вошёл очень тихо, чтобы не потревожить миссис Блэк и чтобы не смущать своим видом остальных. А видок был тот ещё, ведь жизнь вдали от цивилизации не могла на нем не отразиться. Ремус Люпин точно знал, что напоминает сейчас скорее разбойника с большой дороги, чем добропорядочного оборотня. Отросла и торчала в разные стороны рыжеватая борода, — Ремус старался лишний раз не использовать магию, чтобы не вызывать у вожака ненужных подозрений. Не брился и по-магловски — по той же причине. Правила гигиены пришлось свести к минимуму, особенно зимой — ручей замерз. Пили растопленный снег, умывались им же. Одежда тоже соответствовала образу жизни. Очень тёплая и очень грубая куртка, лохматая меховая шапка, унты, рукавицы... А что вы думали? Это в Лондоне такой наряд — дикость, а в лесной землянке иначе, пожалуй, дуба дашь...

Но в доме Сириуса было тепло, празднично и пахло пирогом. Откуда-то сверху доносились голоса, смех, шаги. Приглушённо играла музыка.

Ремус почувствовал, что начинает согреваться не только телом, но и душой. Он живо представил себе, что через какие-нибудь несколько минут снова увидит Берту, обнимет, заглянет в её лицо, умытое радостью. И на несколько коротких мгновений мир снова станет таким, каким должен быть.

Ремус трансгрессировал ещё раз — в ту комнату, которую занимал в доме Сириуса. Там он быстро привёл себя в порядок: вымылся, побрился, переоделся. Право же, очень удобно иметь при гостевой комнате маленькую ванную. Богачи-Блэки ни в чём не отказывали себе — как и собственным гостям.

Что ж — теперь можно было и гостям показаться. Сейчас Люпин не стал трансгрессировать, предпочёл добраться пешком до гостиной, где, судя по звукам, и праздновали Рождество. По дороге ему попалась Джинни Уизли — воздушное платье цвета чайной розы, шёлковая лента в рыжих волосах, радостная улыбка на бледном, осунувшемся личике:

— Счастливого Рождества, профессор Люпин!

Он приветливо кивнул ей и ответил на поздравление.

«Странно, столько времени прошло, а ребятишки всё ещё величают меня профессором», — пронеслась по краю сознания какая-то неуместная мысль. Он отметил про себя, что Джинни сильно изменилась с тех пор, как он видел её в последний раз. Подросла, похорошела... Сколько ей должно быть лет? Что-то около четырнадцати... От девочки пахло свежестью и цветочными духами... а ещё что-то с ней было не так. Несмотря на улыбку, в ярких карих глазах застыла тревога.

— Что-то случилось, Джинни? — участливо спросил Люпин.

— Вы разве не знаете? — удивилась девушка.

— О чём? — Люпин напрягся.

— Папа в больнице. На него напали. В Отделе Тайн, — Джинни внимательно смотрела на Ремуса. — Вы, правда, ничего не знали?

Люпин почувствовал, что бледнеет.

— Правда. Он сильно пострадал?

Джинни слабо кивнула.

— Могло быть хуже. Его успели спасти. Он поправится, — убеждённо сказала девочка, не отрывая взгляда от лица Люпина. Словно искала там подтверждения своим словам.

Мог ли он её не обнадежить?

— Конечно же, поправится. Но кто... кто мог напасть на него?

Бледные, плотно сжатые губы девушки задрожали, будто она что-то хотела сказать, но не могла.

— Это — Тот-Кого-Нельзя-Называть? — деликатно уточнил Люпин.

Джинни закивала.

«Интересно, чем его так заинтересовал Артур Уизли? Хотя если речь идёт об Отделе Тайн... Но ведь дежурства длятся уже более полугода, а никто из наших до сих пор не пострадал...» — тут же начал соображать Люпин. Джинни всё так же пристально и с какой-то надеждой продолжала смотреть на него.

— Что ж... К сожалению, это война. Твой отец — воин Ордена Феникса, не забывай об этом. Он знал, на что шёл. Всё будет в порядке. Артур справится, — Рем ободряюще ей улыбнулся. — Выше нос, Джиневра Уизли.

— Завтра мы пойдём к нему в больницу. Вы пойдёте с нами?

«Что ж, возвращение в лес придётся отложить», — без особого сожаления подумал Люпин.

— Конечно, — он ещё раз улыбнулся Джинни.

«Тем более, что у меня появилась масса вопросов к Артуру. Если только он будет в состоянии на них ответить...» Рука его непроизвольно сжалась в кулак.

Джинни чуть успокоенно кивнула и пошла дальше по коридору, оставив Люпина наедине с его мыслями. А мысли были такие, что вся его радость от предвкушения праздника как-то поувяла.

...Вот, значит, как. И дело не только в том, что Артур Уизли находился в смертельной опасности — все они привыкли к этому ещё с начала первой войны. Но на этот раз ситуация усугублялась тем, что ни одна собака не удосужилась сообщить о происшествии Люпину. Если бы не его самовольная отлучка, Рем ровным счётом ничего бы не узнал. Тут, пожалуй, весь Орден перебьют, а Дамблдор даже не дёрнется отозвать его с задания.

Настроение было здорово испорчено. Тряхнув головой, Люпин всё же приблизился к дверям гостиной. Оттуда доносилась мелодия какой-то песни. Ремус даже смог разобрать слова:

Bésame, bésame mucho

Сomo si fuera esta noche la última vez

Bésame, bésame mucho

Que tengo miedo tenerte y perderte después.

Quiero tenerte muy cerca,

Mirarme en tus ojos, verte junto a mí.

Piensa que tal vez mañana

Yo ya estaré lejos, muy lejos de tí.

Bésame, bésame mucho,

Como si fuera esta noche la última vez.

Bésame, bésame mucho,

Que tengo miedo tenerte y perderte después.

Медлительный ритм этой музыки успокаивал, словно убаюкивая, заставлял забыть о морозной ночи за окном, как будто переносил в какие-то далёкие тёплые края... И, подумаешь, в любом ведь деле случаются недоразумения. На сердце потеплело, а на лицо вернулась улыбка.

...Он увидел их сразу же, как только вошёл.

В первые секунды Рему показалось, что это Мэгги Райс много лет спустя решила навестить бывшего жениха. Но что ей делать здесь и почему у неё тёмные волосы? Ремус никогда бы не подумал о сходстве Берты с невестой Сириуса, если бы не увидел этого сходства сейчас так ясно.

Они были очень красивой парой — оба высокие, стройные, темноволосые. Лицо Сириуса было знакомо Рему до мельчайших чёрточек, он привык видеть его разным, но Берту он сейчас не узнавал. Непривычная высокая причёска, яркий макияж — даже чересчур для её небогатого красками лица — отчего-то он не казался вульгарным. Как и платье — очень короткое и очень открытое, тонкая чёрная ткань, прошитая блестящей серебристой нитью, обволакивала всю её стройную фигуру, подчеркивая каждое движение. И всё это было красиво: медленная музыка, медленные чувственные движения, долгие взгляды глаза-в-глаза... Кажется, этот танец называется «румба».

Рем и сам не понял, как под руку ему подвернулся полный стакан Огневиски. И отчего-то сразу позабылось, что оборотням следует быть поосторожнее с алкоголем. Дальнейшего он не мог вспомнить, как ни пытался.

Осознание пришло от взгляда её глаз, почему-то оказавшихся очень близко от его лица — побелевших от ярости, со сжатыми до точек зрачками. Потом в полутьме коридора вдруг возникло её лицо — совсем не такое, каким он привык его видеть. Выбившаяся из причёски длинная прядь наискосок прилипла ко лбу, под глазами — тёмные потёки туши, на щеке — яркий коралловый след... Ожог? Удар? Да нет, просто размазанная помада...

Дальше Рем увидел собственные руки на её полуоткрытых плечах, собственные пальцы, впившиеся в нежную кожу почти у самого горла. Почувствовал всё её тело, прижатое к нему — но не в счастливой истоме, как раньше, а нервное, дрожащее... Почувствовал весь её запах — страх, отвращение, ярость. И свой — только ярость, человек и зверь здесь были едины. Конечно, только слепая ярость и ещё... И вот тут недалеко стало до страшной догадки.

Высоко задранный подол беспорядочно измятого и, наверное, разорванного платья и... Вся ярость, ревность, зависть, похоть, хмель схлынули с него разом, оставив место лютому отвращению к себе. Руки Ремуса бессильно опустились. Внезапно ослабели колени, он осел на пол и ткнулся лицом в её спущенный порванный чулок.

Конечно, Берта пнула его. Не сильно и не больно, но брезгливо и презрительно. Рем принял это почти с благодарностью — несомненно, он был достоин худшей кары. И теперь он с покорностью приговорённого стал ждать, что она скажет. Ведь должна же Берта что-то сказать, верно?

Но она промолчала. Молча же оттолкнула его и ушла. Слушая её удаляющиеся шаги, Рем наконец посмел поднять глаза. Берта шла по тёмному коридору — неровно, ощупью, пошатываясь. Впрочем, ни испуганной, ни сломленной она не выглядела. И глядя ей вслед, Ремус понял, что, если здесь и сейчас он её отпустит просто так, всё между ними будет кончено. Берта будет потеряна для него навсегда. Она уйдёт сразу и не задумываясь, как решала и делала в своей жизни всё. А он останется один с тяжелейшим грузом вины на сердце.

Решение пришло мгновенно. Так и не поднявшись с колен, Ремус вынул волшебную палочку и, метя Берте в затылок, произнёс:

— Обливиэйт!

Она растерянно замерла на полушаге, а потом обернулась. И тут Ремуса настигло наказание. В первое мгновение Берта будто остолбенела, неверяще вглядываясь в лицо стоящего перед ней человека. А потом дикая, безумная радость вдруг выплеснулась слезами из её глаз и сдавленным криком — из горла. В следующую минуту Берта уже повисла у Рема на шее, бессвязно лепеча что-то неразборчивое. И как же он внутренне корчился от стыда и ненависти к себе, когда видел сейчас её перемазанное косметикой вперемешку со слезами личико — абсолютно, совершенно счастливое. Когда чувствовал слабые, бесконечно любящие руки, которые его обнимали, и всей кожей ощущал живую и чистую магию юной ведьмы, словно переливающуюся в его тело... А ведь с её собственной кожи ещё не сошли синяки от его рук, её тело ещё не остыло после того, что случилось несколько минут назад... И новая волна стыда и отвращения к себе накрыла Рема, потому что он вдруг ощутил, что ему всё ещё мало того, что он сделал, и от этого ненависть к самому себе вспыхнула в нем с новой силой.

— Это надо же было так наклюкаться...

— Я в обморок хлопнулась, да?

— Точно, — хорошо, что в темноте не видно, как исказила его лицо кривая ухмылка. Подумать только, какая невероятная удача! Даже и придумывать ничего не пришлось — все объяснения неожиданному провалу в памяти Берта подобрала сама.

— Как хорошо, что ты вернулся. Я с ума сошла, ожидая.

— Я же не насовсем вернулся, Берта, — помрачнел Люпин.

— Там всё плохо, да?

— Не плохо, а тихо. Пока — тихо.

— Ты уже смог кого-то уговорить присоединиться к Дамблдору? — настойчиво переспросила Берта.

Оборотень помедлил с ответом.

— Нет, — расписываться в собственном бессилии было мучительно. — Единственное, на что я пока способен, — это удерживать их от того, чтобы присоединиться к Волдеморту.

— И такая игра стоит свеч?

— Я нужен Дамблдору.

— А мне?

Он легонько сжал её плечо.

— Пойми, что если мы не выиграем эту войну...

— А мы её не выиграем, Рем. Я каждый день вижу вашу армию. Старики, дети... Ты всерьёз думаешь, что они смогут остановить Пожирателей?

— Но это не значит, что мы не должны попытаться сделать это, — резко оборвал он девушку. — Есть вещи более важные, чем...

— Чем что? Чем твоя жизнь? Жизнь можно отдать, если понимаешь, за что воюешь. Вот ты, Ремус, за что воюешь?

Люпин с интересом посмотрел на Берту.

— Я? За то, чтобы были живы те, кто мне дорог. Чтобы мир наш не был разрушен.

— А ты никогда не задумывался, что для того, чтобы что-то в этом мире изменить, надо не бояться разрушать? Не озирайся ты на товарищей, у них своя жизнь. Для тебя лично в теперешнем мире что остаётся? Амбридж с её декретами? Страх с ненавистью и постоянная ложь? Нищета и существование в резервации? Ты всерьёз готов за это отдать свою жизнь?

— Так-так-так... Это к чему ты ведешь? — Рем рассматривал Берту, как любопытное магическое создание.

Она на миг задержала дыхание, будто перед прыжком.

— Теперешняя власть нам отказывает в праве быть людьми и жить как люди. Может, при Волдеморте ещё и лучше будет...

«Ого! Это интересно, откуда такой ветер дует?»

— Жмётесь все к этому Дамблдору, будто он для вас единый свет в окошке. А ты хоть раз задумался: его идеи — это разве ваши идеи?

— Ты как будто не знаешь, чем я обязан Дамблдору!

— Знаю. Но отчего-то, выучив в Хогвартсе одного оборотня, поставив занятный эксперимент, он более к этому вопросу не возвращался. Я полагаю, ему просто было плевать. И думаю, победи вы сейчас каким-то чудом, для оборотней всё останется, как было. А я потеряю единственного человека, который дорог мне.

— Тебе с такими настроениями только к Сивому в стаю... — протянул Люпин.

Берта мотнула головой.

— Сивый — маньяк. И зачем мне стая? Предпочитаю своей головой думать, — она недобро усмехнулась. — А вот тебе, Люпин, стая нужна, сколько бы ты от нас не открещивался. Я только сейчас поняла, что для тебя этот Орден — такая же стая. Я, конечно, уважаю твои чувства, но взгляни объективно: твой богоподобный Дамблдор никого из твоих близких не защитил. Даже наоборот: многие остались бы живы, если бы не ввязались в эту борьбу ради каких-то абстрактных маглорождённых...

— Замолчи, — оборвал её Люпин. — Ты невыносима, — говорить отчего-то было трудно. — Всё-таки мы учились с тобой на разных факультетах.

Она прищурилась.

— Верно. Только я свой молитвами нашего Министерства так и не закончила.

— Твое счастье...

Несмотря на болезнь мистера Уизли, это Рождество на площади Гриммо прошло радостно. Конечно, многочисленное рыжее семейство слегка раздражало Берту, но ей достаточно было видеть, как оживился и помолодел Сириус. Он очень радовался тому, что Гарри проводит Рождество в его доме, что дом этот снова полон гостей, с которыми Сириуса связывает долгая дружба. Вместе с хозяином как-то посветлел и фамильный особняк Блэков. Прежнюю мрачную атмосферу разрядило и отсутствие старого сумасшедшего домовика. Кикимер куда-то исчез накануне праздника, да никто и не думал его искать.

Да, это Рождество было счастливым. Шум, гости, детский смех... Вскоре из больницы имени Святого Мунго выписали Артура Уизли, и у орденцев явно отлегло от сердца — ещё на некоторое время от порогов их домов отступила война, ещё на некоторое время продлились мирные беззаботные дни.

И всё же застывала иногда в воздухе неясная тревога. То есть, конечно, тревога эта была вполне объяснима — если живёшь постоянно в штаб-квартире Ордена Феникса, то поневоле находишься в курсе всех последних событий и истинного, а не загримированного «Пророком» положения вещей. Но... это было ещё не всё.

Другая, бессознательная, не подчинённая никакой логике тревога, будто змея, вползла в дом на площади Гриммо глухой и тёмной зимней ночью незадолго до Рождества. И причиной её было не внезапное появление всего семейства Уизли с вестью о странном происшествии в Отделе Тайн.

Тревога пришла в дом вместе с худеньким черноволосым мальчиком в очках, который был здесь самым желанным гостем. Берта почти наверняка знала, что никому из своих многочисленных друзей Сириус не радовался так, как Гарри. Неудивительно: крестник — это что-то отдалённо похожее на семью, которой у Сириуса так и не случилось.

Но вот у самой Берты появление Гарри радости не вызывало. Более того — его присутствие было ей неприятно. Причём никакого разумного объяснения этому факту ей в голову не приходило.

Объективно Берта не могла бы сказать о Гарри ничего плохого. И дело не в том, что Сириус перегрыз бы глотку любому, кто посмел бы даже подумать плохо о самом дорогом для него человеке. (То, что Блэк ни в любви, ни в ненависти не знает удержу, Берте приходилось наблюдать своими глазами. Один кухонный разговор со Снейпом чего стоил. О его сути Берта не догадывалась, но дело точно касалось Гарри — и чуть не кончилось дракой).

Так вот, дело было, конечно, не в Блэке. Да и не в мальчике, если подумать. Как человек Берта признавала за ним хорошие человеческие качества. Ни злобы, ни подлости от него ждать не приходилось, в этом она была уверена. Доброта, благородство, великодушие — всё это было не притворно, по-настоящему. Но как волк она чуяла иное. Иногда казалось ей что-то — во взгляде ли, в улыбке — непонятное, чужое, явно этому человеку не принадлежащее... и страшное. Словно сквозь юное, почти детское лицо, его же глазами смотрел кто-то другой — взрослый, хладнокровный, невероятно сильный и столь же невероятно жестокий. Это было очень похоже на действие Оборотного зелья, от которого и взрослый мог стать ребёнком, и молодой — стариком. Но только внешне.

Ну, и конечно, всё дело было в магии. Как ведьма Берта отлично чувствовала чужую магическую силу. В этом мальчике уровень силы просто зашкаливал. Но сама по себе магия не могла вызвать такой безудержной тревоги, какой бы сильной она ни была. В конце концов, все великие волшебники когда-то были детьми. Но в этом мальчике ощущался какой-то надлом. Недетский... да и вообще нечеловеческий.

В общем, во всём этом довольно трудно было разобраться. Да Берта и не особенно старалась — собственных ощущений хватало ей с лихвой.

Лицом к лицу встретиться с Гарри ей пришлось лишь однажды. Берта спускалась по лестнице, мальчик стоял у окна в пролёте между вторым и третьим этажом, смотрел, как весело бесятся за стеклом лёгкие пушистые снежинки.

А вот на душе у подростка всё было не так легко и безмятежно. Это Берта поняла по резкому порывистому движению, каким Гарри обернулся, услышав её шаги. Да ещё по взгляду — испуганному, напряжённому, недоверчивому. Прищурился, узнавая. И сразу — будто опустилась между ними невидимая стена. Отторжение показалось Берте и человеческим, и магическим — и очень сильным. Словно не только от неё — слизеринки, помощницы ненавистного Снейпа (что ещё он о ней знал?) — от всего мира ему хотелось отгородиться. Тяжёлый, не пускающий внутрь взгляд зелёных глаз. После такого только развернуться в разные стороны и разойтись.

Берта остановилась. Гарри не ушёл.

— Говорят, ты избегаешь всех. Что-то случилось?

— Кто говорит? — усмехнулся Гарри.

Берта пожала плечами.

— Сириус. Уизли вот второй день тебя по всему дому разыскивают. Молли боится, похудеешь, — пояснила девушка.

Гарри улыбнулся, глаза его потеплели, и будто отпустило напряжение, буквально искрившее вокруг мальчика.

Они славные, Уизли.

— Так, может, и не надо от них прятаться, а? — осторожно произнесла Берта.

Мальчик посерьёзнел и отвёл глаза.

— Ты ничего не знаешь...

— Не знаю, — охотно согласилась Берта. — Но, может быть, если ты расскажешь...

— Нельзя, — помотал головой Гарри. — Совсем нельзя, — и только по внезапно севшему голосу можно было понять, как сильно это «нельзя» его мучило.

— Послушай, — твёрдо сказала Берта, — у тебя что-то произошло, и одному тебе с этим не справиться. Так что рассказать кому-то придётся всё равно. Расскажи Сириусу, — вдруг предложила она.

— Нет, — испугался Гарри. — Он от меня откажется.

— Кто? Сириус?! — изумилась Берта. Лучше других она знала, как тот любит крестника, как на всё готов ради него. — Не может такого быть, — твёрдо добавила девушка.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Гарри. — Я... я чудовище.

«А я тогда кто?» — хмуро улыбнулась про себя Берта.

Гарри замолчал, будто собираясь с духом.

— Я напал... я пытался... я хотел убить человека, — выпалил он наконец.

На этот раз улыбка была адресована Гарри.

— Знаешь, — спокойно и рассудительно проговорила Берта, — каждому из нас рано или поздно хочется убить человека. Странно было бы предположить, что Блэк этого не поймёт, — прибавила Берта. Глаза у Гарри стали испуганными. — Ладно, ладно. Ну, хоть с Дамблдором поговори, что ли. Он-то должен понять, — последняя фраза выскочила на редкость неудачно. Свою неприязненную настороженность по отношению к старику можно было бы и не демонстрировать.

— Да знает он, — Гарри отвернулся, спрятал глаза.

— И что? — осторожно спросила Берта.

— Дополнительные занятия назначил. У Снейпа, — мальчик посмотрел на Берту, и глаза его знакомо полыхнули ненавистью. Не шла ему эта вспышка, надо сказать.

— Гарри, — помолчав, начала Берта, — профессор Снейп вовсе не так плох, как кажется. Как хочет казаться, — чуть улыбаясь, добавила девушка.

— Тебе-то откуда знать? — буркнул Гарри.

Берта дёрнула плечом.

— Он очень помог мне когда-то. Да и тебе неоднократно помогал, насколько мне известно.

— Он ненавидел моего отца, — безапелляционно, яростно, упрямо, совсем по-мальчишечьи высказался Гарри.

— И спас жизнь его сыну. Тебе это не кажется странным?

Словно в ответ на эту реплику Гарри вдруг болезненно поморщился.

— Что? — встревоженно нахмурилась Берта, уже понимая, что к их разговору побледневшее лицо Гарри, его скованные дрожью руки и странно переменившийся взгляд не имели никакого отношения.

Сильнее всего Берту поразил его взгляд — холодный, взрослый, насмешливый. Абсолютно, до жути, чужой. Перед ней стоял все тот же Гарри Поттер, её бывший однокашник, мальчик пятнадцати лет, слегка колючий, чуть замкнутый — нормальный подросток, в общем. И глаза у него были те же — ярко-зелёные, рассеянно-близорукие. Но смотрел, вернее, подглядывал из этих глаз кто-то другой. Волна ледяного озноба окатила Берту, и девушка едва удержалась от того, чтобы убежать с этой лестницы — прямо сейчас и без всяких объяснений. Звериное чутьё настойчиво требовало именно так и поступить. Оно же подсказывало, что сейчас перед девушкой промелькнула только тень настоящей опасности. Но если так неописуемо жутко всего лишь от тени, какова же сама опасность?

«Кто же ты такой, Гарри Поттер? Что же ты скрываешь?» — лихорадочно думала Берта, медленно спускаясь вниз по лестнице, судорожно вцепившись в перила. Перед глазами всё плыло, и ноги подкашивались. Берта даже не помнила, что соврала Гарри — да и Гарри ли? — чтобы объяснить свой внезапный побег.

«Я чудовище... я чудовище», — звенели у неё в ушах слова мальчика. Значит, он тоже понимал (и не понимал), что с ним происходит. И боялся этого не меньше окружающих. А значит — не был он, не мог быть тем, вторым существом, смотревшим только что из детских ещё глаз.

Берта тряхнула головой, постепенно приходя в себя. А ведь Дамблдор наверняка знает больше, чем говорит. И Гарри наверняка вовсе не так опасен, как кажется — в первую очередь ему самому. Иначе старик бы уже принял меры...

И все же молчит, молчит старый интриган, оставляя мальчишку мучиться неразрешимыми вопросами в одиночку. Ах, нет! Он к нему Снейпа приставил в качестве наставника. Мудро, что и говорить.

Много бессонных ночей Берта посвятила размышлениям на эту тему.

А потом пропал Ремус, и ей стало не до Гарри.

Началось всё с малого: странным стал Сириус. Как-то сразу Берта почувствовала, что Блэк избегает её. Глаза прячет, улыбается натянуто, говорит о пустяках.

Ясное дело, в дела Ордена Берту не посвящали, но она ощущала, что что-то не так. И это «что-то» явно касалось её. Вот только Берта не была уверена, что хочет знать подробности.

Момент истины наступил однажды поздним вечером на кухне блэковского дома — под аккомпанемент расколоченного о чугунную мойку большого фарфорового блюда из фамильного сервиза.

— Да объяснишь ты мне, наконец, что происходит, Сириус Блэк?!

— Послушай, Берта, ты только не волнуйся... — засуетился, замельтешил... Как же ему это не шло, в самом деле!

— Ладно, — оборвала его Берта, ударив ладонью по столу. — Вопросы буду задавать я. Ремус?

— Да, — обречённо и облегчённо выдохнул Сириус.

— Погиб? — голос ещё был громким и решительным, а вот губы уже занемели.

— Нет, нет, что ты! — заторопился Сириус. — Просто на связь не вышел. Но мы надеемся...

— Давно? — снова оборвала его Берта.

— Две недели.

— Я иду искать его.

— Нет, — тут и Сириус обрёл уверенность. — Если понадобится, искать его буду я.

— Тебя самого ищут, — фыркнула Берта. — Я сказала: пойду.

— А я сказал, никуда ты не пойдёшь, — Сириус ударил рукой по столу. — Кто знает, может, он боится себя выдать и не выходит на связь нарочно.

— А может, ему грозит опасность и нужна помощь! — подхватила Берта.

Сириус кивнул.

— И ты, конечно, здорово ему поможешь: одна, без волшебной палочки, против стаи кровожадных оборотней.

— Мы своих не трогаем, — хмуро проговорила Берта. — Я тоже оборотень, если ты забыл.

— Как и Лунатик. И постоять за себя он может лучше некоторых. Вовсе необязательно раскрывать его как нашего агента.

Берта грустно улыбнулась.

— Это тебе Дамблдор сказал, да?.. Но всё равно: я ведь к Ордену не принадлежу! Какие такие тайны я смогу выдать?

— Да вот хотя бы его связь с внешним миром. И то, что ты знаешь о его местонахождении. И о том, что ему грозит опасность, — менторский тон быстро покинул Сириуса Блэка. — Не ходи туда. Ради Мерлина. Ты Ремусу ничем не поможешь.

Берта отвернулась и молча вышла из кухни. Важный разговор внезапно прекратился, так толком и не начавшись.

Этот разговор неожиданно продолжился ближе к ночи. Совсем неожиданно...нежеланно...но так уж вышло.

Сириус теперь имел обыкновение перед сном обходить пустые комнаты и коридоры, наведываться к Клювокрылу, подкарауливать Кикимера. Кажется, этому он тоже научился у Берты: компенсировать вынужденное бездействие какими-то регулярными, повторяющимися действиями. Прока в них не было, но они как-то странно успокаивали. После такого ритуала хорошо засыпалось.

Вот сегодня слабый свет, пробивающийся из-под плотно закрытой двери гостиной, заставил Сириуса остановиться.

...Так и есть: Берта была там. Сидела... вернее, полулежала поперёк сиденья самого большого кресла возле горящего камина. Свесила босые ноги с одного подлокотника, спиной оперлась на другой... Сириус так на неё и уставился: никогда не видел Берту такой. Волосы распущенные, спутанные, собраны на макушке в небрежный хвост. Лицо, мертвенно бледное, влажно блестело от испарины. Пересохшие губы приоткрыты. Смятая рубашка полурасстёгнута на груди. Сбегают по узким ступням синеватые ручейки вен...

Казалось, она дремлет. Но нет — смотрели из-под прикрытых век, переливались жидким золотом её нечеловеческие глаза. Смотрели — и не видели. И почему-то не от шёлковой волны волос, не от молочно-белой кожи, не от нежных девичьих губ, а именно от этого безучастного, будто внутрь себя обращённого взгляда труднее всего было отвести глаза.

В комнате было душно... да ещё запах... какой-то странный, сладкий, въедливый... не приятный и не отвратительный, а навязчивый, проникающий словно не только в лёгкие, но и в мозг и даже в мышцы — расслабляя, замедляя, притормаживая движения и мысли. Спустя целую вечность Сириус заметил, что в руке, бессильно свесившейся с кресла, Берта что-то держит.

Он подошёл ближе, сел прямо на ковёр возле кресла, взял Берту за руку и присмотрелся. Непонятный предмет оказался курительной трубкой, простой, довольно грубо сделанной, изрезанной какими-то знаками. Теперь и природа странного запаха стала понятна — травка... не всё ли равно, какая. Он вспомнил, как когда-то очень и очень давно они с Мародёрами протаскивали в Хогвартс убогое магловское зелье, а после упивались не столько дурманом, сколько собственной крутизной... Тепло и весело вдруг стало на душе от этих воспоминаний... а, может, он уже просто опьянел от дыма, заполнившего гостиную, только, когда Берта, наконец, почуяв его присутствие, протянула ему трубку и хрипло спросила: «Хочешь?» — он кивнул.

Какой-то сторонний наблюдатель, какой-то внутренний контролёр ещё вяло сопротивлялся, не желая покидать его сознание, а Сириус уже начал говорить. С первой затяжки — сразу и обо всём. Об Азкабане всё больше — то, чего никогда и никому не рассказывал. Нельзя о таком — но ведь жжёт оно, прорывается ночными кошмарами. Встреть Сириус боггарта — увидел бы дементора. Все, кто был в Азкабане их видят.

Было и ещё одно, что так хотелось выложить ей, именно ей, такой сейчас доброй и понимающей... так нежно и рассеянно гладящей и перебирающей его волосы. Вот об этой самой тоске, о холоде, которые вместе со страхом порой сковывали его ночами. О своём одиночестве обязательно нужно было ей сейчас рассказать.

Она слушала молча, то подносила трубку к его губам, то затягивалась сама. Но слова и не были нужны сейчас Блэку. Только это молчаливое внимание, понимание и сочувствие. Под лёгкой завесой сладковатого дымка весь мир будто бы исказился, вспыхнул яркими красками, изменил свою форму. То, что раньше казалось глобальным, единственно важным, размылось, потеряло очертания, сдвинулось на периферию сознания. Война, Орден казались игрой в авроры-преступники... где-то далеко к тому же. Зато совершенно невозможно было оторвать взгляд от догорающего огня в камине, от старых потемневших стен, обернувшихся вдруг такими родными и близкими... здесь они когда-то играли с братом... Рег всегда поддавался... почему-то.

Огромное значение сейчас приобрела всего одна эта комната... поистине космическое... поистине Вселенной... где их с Бертой было всего двое... только двое, чёрт возьми!

«А Рем? Да что — Рем...» — проваливался Сириус в блаженное забытье. — «Где он теперь?»

Мысли путались. Одно только оставалось важным и неизменным — узкая ладонь, длинные пальцы... Он видел эту руку на клавишах — теперь чувствовал её прикосновения. И ему хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше.

...Потому, когда Берта вдруг запустила пальцы ему в волосы, сжав ладонь, потянула за них, запрокидывая ему голову, и севшим охрипшим голосом, будто в горле у нее пересохло от сильной жажды, спросила: «Хочешь?», — Сириус снова кивнул.

...Пробуждение было мучительным. Едва ли не впервые в жизни Сириус полностью почувствовал себя в шкуре Лунатика с его вечными самокопанием и самоуничижением. Именно сейчас, ранним февральским утром, сидя на полу гостиной у остывшего камина в чём мать родила Сириус ощущал целый букет разнообразных эмоций. Главной из которых был жгучий стыд. Только сейчас Блэк прочувствовал, что это выражение — не просто фигура речи. Казалось, каждое прикосновение Берты горело у него на коже, будто ожог или клеймо. Вот сейчас он действительно чувствовал себя преступником.

Блэк не знал, как будет смотреть в глаза лучшему другу после того, как переспал с его невестой. Это — если Ремус вернётся. А если нет? Как он будет жить дальше, совершив предательство, в котором ему уже никогда не оправдаться?

Сириус потряс сонной одуревшей головой. Правда, спать ему этой ночью пришлось мало.

Зато Берта спала крепко — тут же, рядом, на полу. Лежала лицом вниз, уткнувшись лбом в сгиб локтя. Волосы всей густой тёмной массой падали вперёд, накрывая руки и обнажая спину, шею, даже маленькую впадинку у затылка. Сириус долго смотрел на неё, на всё её тело, белое, вытянутое, ничем не скрытое. Долго смотрел, не мог оторваться.

Впервые в жизни Сириус Блэк стоял перед странным, диким, невозможным для себя выбором — выбором между дружбой и... чем? Четырнадцать лет у него не было женщины — двенадцать в Азкабане и два года после. Когда душа больна, и телу не очнуться. А теперь впервые за столько лет он чувствовал себя полностью живым. И почти счастливым, если уж совсем честно. Вот только не давал покоя выбор, который четырнадцать лет назад для Сириуса даже не существовал бы. Выбор между другом и собой. Когда-то давно Сириус, не задумываясь, пожертвовал бы всем ради друзей. Но тогда этого всего у него было в достатке и даже с избытком — молодости, красоты, таланта, денег, положения в обществе, а главное — времени, счастливого молодого времени, когда, даже если идёт война, кажется, что смерть может случиться с кем угодно, но только не с тобой.

Теперь всё было в прошлом. А здесь и сейчас оставалась у него эта девушка. Наверное, не единственная и не самая лучшая на свете и даже не любимая — вот только в эту короткую ночь он был с ней счастлив.

Конечно, случись их встреча раньше, Берта была бы одной из многих. Но теперь, когда Сириус потерял почти всё, что имел, тихие слова о том, что он лучший, он единственный, он нужен, сказанные в самую горячую минуту, приобретали колоссальное значение. И теперь уже Сириус не мог с уверенностью сказать, что не пожертвовал бы всем ради той, что их произнесла.

Берта глубоко вздохнула и проснулась. Поднялась с пола каким-то долгим слитным движением, отбрасывая за спину волосы. Сириус молча смотрел на неё. Ничего не мог сказать.

Берта подошла к окну, раздёрнула тяжёлые шторы — впустила в комнату серенький февральский рассвет. Повернулась к Сириусу лицом. Видимо, ей, в отличие от Блэка, стыд не был присущ вовсе. Или все оборотни таковы?

— С добрым утром, — даже улыбнулась.

— С добрым, — у него даже в горле пересохло.

Сам не понимая, что делает, почти копируя Берту, таким же плавным движением встал с пола и подошёл к ней.

Кожа её была прохладной, а его будто в жар бросило. Целовал её долго, отчаянно. Берта не противилась, только выгнулась у него в руках, чтобы ещё ближе, ещё слаще. Чтобы уж совсем с ума сойти — обоим.

Ещё больше Сириуса заводила мысль, что их могли бы сейчас видеть с улицы. Хотя, конечно, никто их видеть не мог.

А дальше началось что-то невообразимое. Если раньше Сириус Блэк жил от собрания до собрания Ордена, то теперь с самого начала каждого собрания не мог дождаться, когда же все разойдутся. И едва за последним гостем закрывалась дверь, Сириус шёл к Берте. Поесть успевали редко.

Зато часто на столе у них гостил Огневиски. Да и вообще всё это было похоже на пьяный бред. В минуты редкого просветления Сириус задавался вопросом: а что же происходит в голове у самой-то Берты? Но стоило ему встретиться снова с ее золотисто-медовым хмельным взглядом, как забывал Сириус обо всём.

Он не мог от неё оторваться. А вот она — она многое могла. Могла подойти неожиданно сзади, обнять, впиться губами в шею. Тогда Сириус ронял то, что оказывалось у него в руках в этот момент, за ненадобностью, оборачивался к Берте, ловил её лицо в свои руки, нырял взглядом в её глаза, заражаясь её желанием, как лихорадкой. И не важно было, где они оказывались в такую минуту. Всё было не важно.

Неверной рукой обхватив стакан, Берта могла расплескать на себя Огневиски — и тогда Сириус губами собирал тёмные капли с её кожи. Она смотрела на него из-под опущенных век долгим, глубоким, ничего не выражающим взглядом. Могла и оттолкнуть. И тогда он униженно просил её позволить ему прикоснуться к ней снова. И когда она позволяла, он был так счастлив, что больше ничего желать не мог.

Это, конечно, было неправильное, отравленное счастье. Сириус стал часто думать о том, как пошлёт к чёрту этот Орден, освободит от него свой дом — и будет жить дальше, как жил. Только с Бертой. Потом он ненавидел себя за такие мысли.

Ведь были ещё и другие размышления — о том, что он уже не верит в дело Ордена, не верит Дамблдору. Не верит, что когда-нибудь сможет выбраться из стен ненавистного дома. Да и весь остальной мир за порогом с недавних пор стал казаться ему малореальным, ненастоящим каким-то. Он состоял преимущественно из отчётов орденцев, из волшебных фотографий и газетных статей. Разве это реальность?

Реальностью были стены, знакомые с детства... и Берта. И вот сейчас Сириус не смог бы с уверенностью сказать, что такая реальность его не устраивает.

Пил он по-прежнему много. Вернее, пили они вместе. И о травке не забывали. И о музыке... Жалобные переливы клавиш старого фортепиано плыли по тихим комнатам. Берта просила пластинки, но в доме не было граммофона, а заказывать его где-то было опасно — штаб-квартиру могли обнаружить.

— А ты говорила, что любишь Ремуса... — Сириус лежит на ковре и смотрит в потолок, Берта где-то близко, он чувствует, как её дыхание щекочет ему кожу.

— Да, — водит пальчиком по синему иероглифу (азкабанская татуировка) на животе. До сладких мурашек, до полной путаницы в словах и мыслях.

— И как же ты?..

— Анестезия, — отвечает не очень понятно, а главное — занятие свое прекращает и отворачивается к стенке. Кожа у нее на спине нежная... с ума сойти.

— Что?

— Мне кажется, протрезвею — умру, — светлые серьезные глаза, без капли хмеля, такие, как когда она была человеком, наверное. — А мне нужно его дождаться.

Как будто пощёчину дала, честное слово!

— А я?

— А ты — его друг... — запрокидывает голову и смеётся, зрачки широкие, во всю радужку. — Тебе с этим жить, Блэк.

— И дрянь же ты... — на удивление и обиду совсем не осталось сил, особенно теперь, когда губы, только что произносившие эти холодные жестокие слова, прикасаются к его телу с такой бесстыдной лаской, что каждая клетка будто плавится в огне острого наслаждения, выпуская на волю душу. А та, хоть и отделяясь от тела, всё же вопиёт о жизни.

И Сириус жил. Остаток февраля, весь март, половину апреля. Между полнотой жизни и собственным предательством. До тех пор, пока не вернулся Ремус.

А когда Сириус увидел друга на пороге своего дома — тощего, потрёпанного, но живого и невредимого, — когда увидел Берту, стремительным беззвучным броском кинувшуюся Рему на шею, тут-то и понял, что всё кончено. Что он снова один, и, чёрт его знает, когда всё это переменится.

Конечно, Сириус мог ещё тешить себя гаденькой мыслью, что всё расскажет другу — и о себе, и об этой шлюхе. Вот только он прекрасно понимал, что никогда этого не сделает. Берту ему уже точно не вернуть (да и стоит ли возвращать?), а друга он потеряет навсегда.

Тем временем случилась весна, наступила Пасха, а вслед за ней — пасхальные каникулы у Гарри. Теперь больше, чем обычно, Сириус жалел, что нельзя пообщаться с любимым крестником. Только сейчас Сириус особенно остро ощутил, что Гарри для него — самый близкий человек на свете. Единственный, пожалуй.

«Ничего, вот только немножечко потерпеть до лета, а там я найду способ вырвать его от этих Дурслей...»

Эта мысль грела по-настоящему. Надо было собирать себя из обломков. Жизнь ещё не кончена. Не век же ему сидеть взаперти. Ни одна тюрьма не длится вечно, даже Азкабан, теперь Сириус это знал точно. Вот отвоюем войну, Гарри вырастет, будет жить здесь, на Гриммо, это уж непременно. И дом оживёт, переменится, они тут всё переделают, всё станет так, как хотелось бы Сириусу.

Главное — войну пережить. А там... кто знает... Сириуса всегда любили женщины. Может, будет и у него семья. Настоящая.

Сириус Блэк всегда был человеком дела, пустые мечты ему были несвойственны. Это она научила его мечтать — странная девочка-оборотень — в эти хмельные два месяца, что они были вместе. Вредная, пагубная привычка, почище Огневиски, но порой спасительная.

О Берте Сириус почти и не думал. Больше всего он думал о Гарри. Эти мысли были радостными — ведь Гарри, он вылитый Джеймс. Нет, не тот пятнадцатилетний раздолбай, товарищ по школьным проказам, а взрослый помудревший Джеймс — такой, каким он мог бы стать, переживи он первую войну. Удивительно это было наблюдать в хогвартском пятикурснике, и Сириус очень гордился крестником.

И ничто, ничто не предвещало беды.

Беда пришла неожиданно, летом, в конце июня.

Берта услышала внизу приглушённый топот множества ног, встревоженные голоса... Никакого собрания Ордена сегодня не предвиделось, поэтому девушка сразу почуяла неладное. Как могла, быстро сбежала по лестнице на самый первый этаж.

В прихожей оживлённо толклось что-то уж очень много народу. Сразу Берта разглядела высоченную фигуру Кингсли Бруствера, розовые волосы Тонкс, разобрала скрипучий голос Грюма... К удивлению Берты, среди них был и Сириус.

— Рем, что?.. — она нашла бледного сосредоточенного Люпина.

— Гарри в опасности. Мы уходим.

Её взгляд перебегал с одного лица на другое.

— Сириус!.. — по одному этому вскрику, наверное, уже можно было понять всё. Но это сейчас меньше всего волновало Берту. Она даже не заметила, как вцепилась в его рукав.

— Ну чего ты? — усмехнулся Сириус. — Я же скоро. Вот спасу Гарри — и вернусь.

Он подмигнул ей — лихо и весело — и она вдруг увидела его будто совсем иначе — безбашенным черноглазым мальчишкой с магической фотографии. Ей хотелось сказать ему: «Не ходи!», но слова отчего-то застряли в горле. Берта молча выпустила его руку.

Берта, хоть убей, не могла вспомнить, сколько времени в каком-то ступоре просидела под дверью, ожидая возвращения хоть кого-нибудь из Ордена. Из обрывков разговора Берта поняла, что доблестные бойцы направлялись в Министерство Магии, что именно туда проникли Пожиратели, что Гарри тоже там... И что из всего этого получится, предсказать невозможно.

Последнее она твердила себе, как мантру. Сейчас любая неизвестность была лучше определённости. Потому что затейливой путаницей предположений можно ещё было заслонить самую страшную мысль о том, что кто-то может и не вернуться после этого рейда.

Нужно было непременно чем-то себя занять, хотя бы уйти куда-то из этой тёмной прихожей, хотя бы к свету, только чтобы посмотреть в окно. Но отчего-то ноги не слушались, по всему телу растеклась противная слабость, перед глазами плясали мелкие звёздочки...

...Наконец, в замке заскрежетал ключ, звякнула цепочка, щёлкнул один засов, другой... Берта вскочила, напряжённым взглядом уставилась на дверь, будто зная, что увидит за ней нечто такое... такое...

На пороге появился Люпин. Один. Совершенно серый от усталости, еле держащийся на ногах, постаревший лет на десять.

— Где все? — с трудом выговорила Берта. — Где Сириус? — но, заглянув в его помертвевшие глаза, она поняла, что уже знает ответ.

— Его больше нет, Берта.

Она прерывисто вздохнула, отступила на шаг назад, будто что-то огромное надвигалось сейчас на неё, оперлась о стену — сначала ладонью, потом плечом — и медленно сползла на пол.

«...Опустела без тебя Земля...»

Через некоторое время Берта осознала, что сидит на полу и с недоумением смотрит на протянутую ей руку Люпина. Тот стоял рядом с ней, не делая попытки прикоснуться, и, видимо, уже не в первый раз повторял:

— Вставай... Вставай, говорю. Ребёнка застудишь.

— Какого ребёнка? — не поняла Берта.

Поднялась она всё-таки без посторонней помощи. Вместе они медленно пошли в гостиную.

— Ну, ты меня совсем-то за идиота не держи, — поморщился Люпин. Голос его звучал холодно и безучастно. — У вас, у беременных, взгляд сразу меняется, и ходите вы иначе, и запах... Да, именно запах, — с нажимом произнёс Люпин.

Они уже были в гостиной, Берта села с краю большого дивана, Люпин — напротив неё, с другого края. Вдруг он приблизился к ней почти вплотную, словно хотел загнать в угол. Глаза его горели неприкрытой яростью.

— Ты думаешь, я, когда вернулся из леса, не почуял, что ты человеком пахнешь, вся, как есть, насквозь? Думаешь, я не понял, кем? — он резко отвернулся и процедил сквозь зубы, тихо, но очень отчётливо: — Дрянь...

Берта вся сжалась. Сейчас она не чувствовала за собой ни вины, ни раскаяния, а только один животный страх. «Ведь ударит, ударит же, если не изобьёт...» — пронеслось в голове. Бежать... Взгляд её заметался по комнате в поисках выхода. Если бы Берта могла видеть себя со стороны, то заметила бы, что глаза её из золотистых стали светло-карими, а зрачки слегка вытянулись.

«При стрессовых ситуациях деградация оборотня протекает быстрее», — где она это читала?

— И что... что теперь? — губы онемели, язык плохо слушался.

Рем не смотрел на неё. Берта отчасти была ему благодарна. Сейчас она боялась его взгляда.

Он неопределённо хмыкнул.

— Я бы тебя убил. Если бы сегодня я не потерял лучшего друга, я перегрыз бы тебе глотку, — Берта никогда не видела его таким.

— Что ж раньше не перегрыз? — вопрос сорвался сам по себе, будто без её участия, а дальше посыпались уж совсем невероятные сейчас, в эту минуту, слова: — Ты же так всё хорошо знаешь! Лучше меня. Мне, конечно, было нехорошо, но я всё списывала на нервы...

— А потому что я трус, — Ремус по-прежнему смотрел в сторону и говорил будто и не с Бертой. — Я боялся поверить, я не хотел верить в то, что мой единственный друг и... и ты... Хотя, конечно, всё было очевидно сразу, — губы его скривились в какой-то жуткой усмешке. — Ни одна девчонка не могла перед ним устоять.

Берта хотела сказать что-то ещё, но тут Люпин закрыл лицо руками и не то застонал, не то заплакал, пытаясь сдержаться. Берта смогла разобрать слова: «Бродяга, Бродяга, что же ты натворил... что же вы натворили...»

Больше всего ей хотелось сейчас сесть рядом с Ремом, обнявшись, и оплакать по-волчьи, обвыть по-человечьи хозяина дома на площади Гриммо, который никогда больше не переступит порога своего родового гнезда... а потом как-то жить дальше. Но этого было нельзя. Бессмысленное жестокое полосатое «нельзя».

Люпин отнял ладони от лица, они были влажные.

— Молись, чтобы ему было хорошо там, куда он ушёл. Кроме тебя, у меня никого не осталось. Видишь ли, ты всё ещё дорога мне, — какой чужой казалась на его лице эта кривая усмешка! — К тому же между укусившим и тем, кого укусили, образуется связь на всю жизнь. Мне... будет трудно причинить тебе вред. А на ребёнка Сириуса у меня рука не поднимется, особенно теперь. Если нам не удастся доказать отцовство...

— Я никому ничего не собираюсь доказывать, — холодно отчеканила Берта. К ней вдруг разом вернулось самообладание. Человек взял верх над зверем, над трусливой самкой, поджавшей хвост перед вожаком. — Это будет только мой ребёнок.

Ремус махнул на нее рукой.

— Это как тебе угодно. Только учти: сказать красивую фразу легко, а растить ребёнка одной, без близких, денег и крыши над головой невозможно. А после Сириуса остаётся наследство: этот дом и деньги на счёте в Гринготтсе. Он, конечно, всё Гарри завещал. Но, если удастся доказать отцовство, твой ребёнок окажется единственным прямым наследником рода Блэков. Там немалое состояние.

— И как его доказывают, отцовство это? — Берта потихоньку начала осознавать, что её ждет.

Люпин пожал плечами.

— Понятия не имею. Не приходилось участвовать в подобных процедурах, — его взглядом можно было гвозди заколачивать. — Наверное, какая-то экспертиза, потом суды с наследником по завещанию... Процесс утомительный, но побороться, на мой взгляд, стоит.

Она живо представила себе любопытные взгляды целителей в Мунго, шепотки за спиной. Врачебная тайна — врачебной тайной, но всё продается и всё покупается. Суды... а также шумиха и наверняка скандал. Уж, конечно, Блэки — фамилия известная... быть Берте на первых полосах светской хроники. Её затошнило.

— Господи, да ничего это всё не стоит! Если бы он был жив... только бы он был жив!

— Он бы точно не оставил вас умирать с голоду, если ты об этом. И вообще — Сириус детей любил. В самом деле жаль, что так вышло, — да, тон у Ремуса был непринуждённый, но Берта прекрасно видела, что он напряжён, как хищник перед прыжком. Она прекрасно видела, как невыносимо ему больно.

— Нет, я не буду унижаться с этой экспертизой и с Гарри судиться я тоже не буду. Как это всё... грязно и стыдно.

Люпин смотрел на неё задумчиво и с каким-то исследовательским интересом.

— Вот интересно, лёжа в постели с моим другом, ты о стыде как-то не думала...

— А там не было ничего стыдного, — Боже, ну как, как ему объяснить? Да и возможно ли, нужно ли объяснять?

Ответом ей был почти восхищённый взгляд.

— Ты поразительное существо... Что ж, дело твоё. Я могу предложить тебе ещё один вариант, — он помолчал. — Выходи за меня замуж.

— А ты, никак, галеонами разжился...

— Конечно, я не так богат, как Сириус. Но бедствовать вы не будете. Если легальные способы заработать для оборотня закрыты, в ход пойдут нелегальные. В конце концов, чего я там не видел: в Лютном или ещё где... — Рем говорил будто сам с собой. — Раньше брезговал, конечно, хотя иной раз нужда допекала. Вот и теперь — нужда... Старые связи можно возобновить, — тут он посмотрел на Берту. — И хотя бы имя этому ребенку я дать в состоянии.

Берта фыркнула. Ремус покачал головой.

— Ты не смейся. Волшебники в этом вопросе куда консервативнее маглов. И потом... ну куда ты пойдешь, такая гордая?

Она пожала плечами, совсем как когда-то.

— Мир велик.

— Не спорю. Если бы речь шла о тебе одной, лично бы придал тебе ускорение. Но ты носишь ребёнка моего друга, и с этим тебе придётся считаться. И... я любил тебя.

— А сейчас ненавидишь?

Тишина стояла звенящая. Люпин кашлянул.

— Если родится мальчик — пусть будет Сириус.