Чужая. Часть 2. Мёртвый дом (гет)

Год этот для Берты с самого начала выдался очень недобрым.

...Зимой слегла Дара — да так слегла, что, казалось, и не встанет больше.

Толкового зельевара в стае не было — да и откуда бы ему там взяться? — так что эту почётную обязанность пришлось взять на себя Берте. Чего-чего только не перепробовала она, чтобы вылечить Дару! (Хорошо хоть догадалась летом побродить по лесу, пособирать разных травок).

А Даре-то зелья уже были, как мёртвому припарки. Она и не ела уже — только воду тянула из гнутой металлической ложки. А так — просто лежала, неподвижная. Белые косы, будто покрытые нетающим инеем; незрячие глаза, запертые усталыми потемневшими веками.

Берта целыми днями просиживала у Дары в лачуге. Смотрела. Есть в смерти своё очарование... Пергаментно-сухая кожа начинает отсвечивать свечным воском, морщины становятся барельефами. И сквозь лицо проступает — лик.

...Место, где жила Дара, даже лачугой не назовёшь. Скорее, это большая стылая нора: пробираться в неё приходилось чуть ли не ползком, а внутри можно было только лежать или сидеть. Что они и делали — Дара лежала на тощей подстилке, укрытая каким-то тряпьём, а Берта сидела на земляном полу, почти касаясь макушкой низкого земляного потолка, с которого свисали клочья седой паутины. Присматривала за больной, ухаживала. Опыт медсестры, привезённый из среднеазиатского госпиталя, оказался как нельзя кстати.

В уголке тускло светила мигающим светом коптилка. Дни были перепутаны с ночами. Сутки заканчивались тогда, когда в землянку заглядывал кто-то из ребят, чтобы ненадолго сменить Берту. Обычно молчали, вздыхали только да качали головами. Берта и сама знала, что больше ничего уже не светит, да вот сидела тут всё-таки...

К зиме почти получилось восстановиться. Раны заживали медленно, но болеть — редко болели. В сырую погоду разве что. А магия потихоньку восстанавливалась — щедрым донором был лес. Берте уже снова стала даваться кошачья анимагическая форма. Лечить-то пока, конечно, ещё не получалось, но вот разобраться, в чём тут дело, Берта теперь могла.

...Оборотни только назывались что стая, а на самом-то деле жили каждый сам по себе и сходились вместе только в полнолуние. Крис с Бертой жили у оврага, Эрик поселился в шалаше вниз по речке, Рива ещё ниже (у неё дом самый чудной был — просторный сарай среди ветвей огромного столетнего вяза. Как только она его туда взгромоздила?). Каин и Авель жили аж на другом краю леса — возле старой заброшенной штольни. Там у них стояла вполне приличная изба. Что самое главное — с печкой. У братьев дома Берта и варила зимой лекарственные зелья, а потом носила их Даре через весь лес в кастрюльке, завёрнутой в тёплые тряпки.

У Криса печки не было — настоящую устроить негде, а абы как делать оборотень не стал — боялся пожара. Решать вопрос с отоплением помогали те, кто колдовать умел. Приходили Эрик или Рива и ставили какие-то заклинания. Какие именно, Берта не уточняла. Тепло — и ладно.

Элка жила в чаще. Её каменный домик стоял как раз среди самой Тёмной Топи. Из местных туда никто не совался — уж больно нехорошая слава шла об этом болоте. Да и, по совести сказать, нечего там было делать: расти там, кроме камыша, — ни черта не росло, а уж зверьё лесное те места и вовсе стороной обходило.

Сама Элка у своих появлялась нередко. Зима в лесу — недоброе время. Лесные тропы снегом так заметает — порой раз десять по колено увязнешь, пока дойдёшь, куда нужно. Опять же — холод, бескормица. Жили тем, что с лета запасли, да что мужчины с охоты принесут. Ну, Рива ещё иной раз чего в городе стянет. Так ведь надо проследить, чтобы всем хватило, и никто не бедствовал. А ежели несчастье какое? Каких только бед зимой не случается! Так что Элку дома почти и не застать было.

О том, что Дара захворала, так и выяснили. Никто и не удивился особо. Магия магией, а годы-то берут своё. Но когда прошёл слух, что старухе совсем худо, Берта попросила Криса отвести её к Даре. Сила ведьминская постепенно оживала в Берте. О чём-то говорить было, конечно, рано. Но попробовать-то можно!

Одним своим волчьим чутьём Берта ощутила, что магия здесь будет покруче, чем вся та, которую она видела прежде. И магия эта принадлежала Даре. Берта и так уже знала, что Хромая — очень сильная колдунья. И всё дело выглядело так, будто Дара сама наложила на себя тяжёлое заклятье. Но зачем?

Берта помнила, как, закрыв глаза, снова и снова проводила ладонями, кончиками пальцев вдоль худого, измученного непонятной хворью тела старухи. Как чувствовала её боль. И точкой отсчёта этой боли была та самая повреждённая нога, на которую Дара хромала. На безобидный вопрос, отчего с нею приключилась эта хромота, последовал такой жуткий ответ, что лучше бы Берте и не спрашивать...

...Дара Фальк действительно была родом из Ирландии. А надо сказать, что, по сравнению с Ирландией, Британия для вервольфов — просто рай земной. На зелёном острове вервольфы были объявлены вне закона — здесь и магические, и магловские власти оказались единодушны. Так было и теперь. А уж во времена юности Дары такие вещи, как снятие кожи с живого человека, заподозренного в ликантропии, считались обычным делом. (Существовало поверье, будто днём оборотни носят волчью шкуру наизнанку).

Даре ещё повезло: те сволочи, которые её подставили, сдали колдунью своим, а не магловской инквизиции. С этой точки зрения маги были куда гуманнее маглов: Дару не стали пытать, её просто заковали в кандалы и посадили в глубокий колодец. А сверху крышкой прикрыли.

Каждое утро ей сбрасывали вниз немного поесть и спускали на верёвке баклажку с водой. А Дара каждый свой день начинала с того, что запрещала себе умирать. И заканчивала его торжествующим смехом оттого, что всё ещё жива. В Ирландии оборотней не казнили — не знали, как на них действует заклинание Авада Кедавра. В магическом мире было поверье, что от оборотней Авада отскакивает рикошетом. Желающих проверить, так ли это, понятное дело, не нашлось.

В общей сложности Дара Фальк провела в заточении тридцать пять лет — Берте чуть дурно не сделалось, когда она услышала эту цифру.

Палочку у волшебницы, конечно, отобрали. И магия, не находя себе выхода, всё копилась и копилась... И вот однажды, когда конвойные в очередной раз открыли крышку, чтобы сбросить в колодец еду, магический всплеск невиданной силы снёс эту крышку начисто — вместе с руками и головами двух охранников. Вторым ударом, послабее, Дара разбила свои кандалы, едва не лишив себя ног. А на третьей волне (это было что-то вроде заклинания Левитации, применённого к самой себе) она выбралась наружу...

Теперь, когда Берта выяснила, откуда что взялось, оставалось только сидеть и думать. Зелья и травки тут явно не годились. Берта негромко читала над Дарой заговоры, хотя и понимала, что с такой мощной магией ей не совладать... Но надо же было хоть что-то делать! Когда совсем уставала, начинала потихоньку молиться.

Решение пришло неожиданно. Раз собственная сила Даре сейчас во вред, так, может, дать ей чужую, чтобы она могла бороться? Сил Берте даже в лучшие времена не хватило бы... Ну, а если всем миром попробовать?

Ценная мысль была изложена Крису при следующей же смене дежурства.

— Это тебе с Элкой надо... — отвёл глаза Крис. — Я-то во всём вашем чародействе ни черта не смыслю.

Да, Элка была проблемой. С самого первого полнолуния Меченая демонстративно не замечала Берту. И как прекратить этот затянувшийся бойкот, никто не знал.

Только в последние дни Берта стала ловить на себе пристальные взгляды вожака. Но говорить Элка по-прежнему не желала.

И вот однажды, когда Элка пришла проведать больную, Берта и высказала вожаку свою идею.

...Дальнейшее помнилось плохо. У живого проводника, который предназначен только для того, чтобы брать и отдавать магическую энергию, не может быть памяти. А именно таким проводником Берта и стала. По очереди кто-то из стаи заходил в лачугу (Дара наотрез отказалась перебраться к Элке. Каждый больной, хоть старый, хоть малый, хоть зверь, хоть человек, очень привязан к своему углу.). Берта слабыми руками обнимала пришедшего и «пила» силу. Оборотень — магическое существо, и сила есть в каждом, кем бы он ни был до заражения. Нужно только поискать. Берта находила и, собрав её, сколько могла, — под завязку, до тошноты, — отдавала Даре. Обнимала, гладила, прикасалась — отпуская на волю мощный поток энергии.

Неделю спустя Дара открыла глаза. Берта хорошо запомнила этот яркий, живой, осмысленный взгляд на тонком, иссушённом, почти уже мёртвом лице.

...А потом Крис, матерясь вполголоса, на руках нёс Берту домой. Месяц, почти безвылазно проведённый в холодной землянке, и постоянное напряжение дали о себе знать тогда, когда уже всё кончилось. От низкого, осыпавшегося землёю потолка в норе было по-особому душно, кружилась голова, и тяжелело в груди. Выйдя наружу и глотнув чистого воздуха, Берта тут же осела в снег. А подняться уже не смогла.

...Она помнила притихший насупленный лес, скрип снега под тяжёлыми шагами Бурого, запах старой куртки, в которую он её завернул, широкую белую тропу внизу, чёрные ветки над головой, а ещё выше — свинцово-серое небо, крошащееся лёгкими, как белый пух, снежинками.

Берте показалось тогда, что, падая ей на лицо, они не таяли. Она слабо улыбнулась.

— Пёрышки...

Бурый крякнул.

— Ага. Гусыня пролетела. Глупая такая гусыня, вроде одной девчонки...

Остаток зимы и половину весны из дому Берта не выходила. Да почти и не вставала — так велико было магическое истощение.

...А Крис с каждым днём всё мрачнее становился.

— Ох, дура... Ты скажи, оно тебе надо было — эту падаль с того света возвращать? Да померла бы старуха — зарыли б и забыли. И ты не лежала бы сейчас тут такая, что краше бы в гроб... Нет, ну кто ты после этого?

— А ты кто после того, что сказал?

Крис сокрушённо вздохнул.

— Я-то, известно, Крис Бурый. А ты — волчица. И ты по лесу бегать должна, а не лежать. Время-то идёт, всему свой срок. Твой не наступил ещё, а Даре лет ого-го сколько!

Берта через силу усмехнулась.

— Тебе-то откуда знать, когда чей срок? — и отвернулась к стенке. — К лету подохну.

Дни текли сонно и одинаково.

...Неожиданное пробуждение наступило весной — где-то в апреле. Однажды Берта проснулась оттого, что кто-то тронул её за плечо — и это точно был не Крис.

Около постели сидела Элка.

Визит вожака был делом привычным, но вот то, что Элка обратила на Берту своё высочайшее внимание, удивило. Берта быстро села.

— Ну, с добрым утром, лентяйка, — усмехнулась Элка. — Кончай дрыхнуть! Разговор есть. Пойдём выйдем?

Берта очумело кивнула и попросила разрешения привести себя в порядок. Элка милостиво разрешила и вышла.

— Мне тут Бурый сказал, ты уж совсем на тот свет отъехать решила? — непринуждённо начала Элка, когда обе устроились на травке за домом. — Может, всё-таки задержишься?

Берта оглядела вожака мутными глазами. Снова накатила липкая усталость. А ещё бесил этот яркий солнечный свет, и хотелось убраться от него куда-нибудь подальше.

— Для чего?

— Да дело тут одно... — уклончиво заговорила Элка. — Важное, а кому поручить — не знаю. Вот, думала, не посоветуешь ли?

Это уже было что-то новенькое.

— Я-то здесь с какого боку? — не поняла Берта. — Тебе, может, Крис нужен? Так ведь нет его. Третьи сутки по лесу шатается.

Элка нетерпеливо махнула рукой.

— На кой чёрт он мне сдался? Я ж специально пришла, когда его нет. В этом деле мне Бурый — не помощник. Тут маг нужен. Из своих.

Берта криво усмехнулась.

— Ты меня полгода в упор не видела. А теперь вдруг такая честь — сама Меченая посещает наш дом... — Берта знала, что поминать кличку вожака всуе небезопасно. Но именно взбесить Элку ей сейчас и хотелось.

Ожидаемой реакции не последовало.

— А ты знаешь, почему меня «Меченой» зовут? — и вместо гримасы ярости на лице Элки появилась грустная усмешка.

Берта покачала головой.

— Вот, смотри, — Элка подняла левый рукав рубашки и показала Берте обнажённую до локтя руку. На миг девушке почудилось, что на бледной осыпанной веснушками коже выжжена Чёрная Метка. Но это только почудилось — от света и воздуха темнело в глазах. А на руке у Элки была самая обычная, синяя, магловская татуировка.

— «Эл-Ка-сто четырнадцать», — прочитала Берта две заглавные буквы и число. — Что это такое?

— Мой порядковый номер, — спокойно ответила Элка. — Когда-то давно... Но нет, — жёстко оборвала она себя. — Начать следует с другого. Скажи, что тебе известно о Геллерте Гриндевальде?

Как всякий магловский ребёнок, Берта хорошо знала часть этой истории, которая была связана с человеком по имени Адольф Гитлер. В Хогвартсе на уроках Истории Магии студентам преподавалась иная версия тех давних событий. Её Берта и озвучила.

— Геллерт Гриндевальд. Родился и вырос в Германии. Учился в Школе Колдовства Дурмстранг. На предпоследнем курсе был отчислен. Развязал самую жестокую магическую войну за предыдущие триста лет. В 1945 году был остановлен и побеждён Альбусом Дамблдором.

Элка кивнула.

— Верно. Я... знала Геллерта Гриндевальда.

Сон как рукой сняло.

— Как это? Он же умер в сорок пятом!

— А я родилась в двадцать шестом, — улыбнулась Элка. — Нет, мы не были друг другу представлены. Но я на своей шкуре испытала его время. Его войну. А это чего-то стоит, — Элка замолчала. — Что ни говори, а Геллерт Гриндевальд был великим магом. И идеи у него были великие, грандиозные идеи. Очищение расы волшебников, совершенствование магии, господство магического мира над магловским... И в будущем — райские кущи для всех, даром, чтобы никто обиженным не остался, — она криво улыбнулась. — Славно. Но не все так думали. С появлением Гриндевальда на политической арене вся Европа буквально на уши встала. Одни кричали: «Ура!», другие кричали: «Долой!» А в результате Гриндевальд заткнул последних крикунов, собрав послушную армию из первых. Замыслы у него были глобальные: полная свобода использования магии — никакой скрытности, никаких Непростительных. Можно всё. Если волшебники сильнее маглов, то они и должны властвовать над маглами. И решать, кто имеет право на существование, а кто нет, должны тоже волшебники, — Элка вздохнула. — Что поделать, Гриндевальд, как все сумасшедшие, был потрясающе логичен. И многим — о, слишком многим! — его идеи казались невероятно привлекательными. Под знамёна Гриндевальда вставали и очень сильные маги, которым не давала покоя мысль о мировом могуществе, и совсем юные волшебники, которых ослепляла своим сиянием иная, куда более грандиозная идея: создание сверхмагов. Это была конечная цель: очистить Землю от «бракованного материала» — маглов, сквибов, слабых магов. «Магических существ с интеллектом, приближенным к человеческому» и по виду напоминающих людей — водяного народа, вампиров, оборотней. Потому что между ними и магами возможны браки, — пояснила Элка. — И после уничтожения этих категорий создать, наконец, новую расу волшебников, всесторонне развитых, всесторонне одарённых. Почти всемогущих «рыцарей света», — она снова издевательски ухмыльнулась. — Только они могли бы построить новый, прекрасный, совершенный мир. Потому что сами были бы прекрасны и совершенны. И красота спасла бы мир — он стал бы Счастливой Империей. И как же хорошо тогда стало бы жить...

Берта ответила Элке такой же ядовитой усмешкой.

— Выходит, Волдеморт был не оригинален?

— Ах, нет, Томми был куда примитивнее... Гриндевальд не придавал такого уж значения чистокровности. Его больше интересовали способности и таланты. Происхождение здесь ничего не решало. Другое дело, что относиться ко всем прочим, как к грязи, более характерно для чистокровных магов — где-то в самой глубине души это заложено даже у лучших из них. Хотя и среди маглорождённых встречается превеликое множество ублюдков...

Элка снова вздохнула.

— Но о «рыцарях света» я узнала много позже. А тогда, в сороковом году...

Да, в сороковом, когда в Литву пришли первые посланцы от Гриндевальда, Элеоноре Маркельс — так в то время звали Элку — было всего четырнадцать лет. И вряд ли она задумывалась о том, как изменится её жизнь с приходом в Плунге (где располагалось самое крупное поселение оборотней) рослых светловолосых людей в тёмно-зелёных мантиях с вышитыми на них странными знаками.

Это ещё была не война. Нет, они пришли с добрыми намерениями. Идеи их многим магам пришлись по сердцу, и особенно воевать с Прибалтикой никто не собирался. С несколькими группами протеста разделались очень легко и изящно — в результате половина протестующих добровольно перешла на сторону Гриндевальда. А все остальные канули в неизвестность...

Берта, услышав всё это, нахмурилась.

— А как же оборотни? Ты же говоришь, по плану Гриндевальда их тоже уничтожали.

— Нет, убивать нас начали не сразу. Геллерт Гриндевальд был очень разумен, по-немецки рационален и практичен. Видишь ли, оборотни — это ведь сила. А для достижения могущества во все времена эффективнее всего была сила. Поэтому тогда, в сороковом году, целью Гриндевальда была всего лишь агитация, попытка привлечь оборотней на свою сторону. И это предприятие увенчалось успехом. Нам всегда жилось ох как несладко, а Гриндевальд обещал оборотням все возможные права и свободы. И полное равенство со всеми другими членами магического сообщества. Ну, тогда-то мы ещё не знали, что при всеобщем равенстве одни всегда равнее, чем другие... Кое о каких пунктах своей программы Гриндевальд предпочёл умолчать. Стоит ли удивляться, что очень скоро почти всё ликантропическое население Прибалтики внесло свои имена в списки мобилизованных? Ох, и радости было... Помню, моей подружке Кристе года не хватало до совершеннолетия — так она метрику исправила. Боялась, в армию не возьмут. Да, вот казалось, завоюем всё, и начнётся тогда настоящая жизнь! Вот, думали, заживём — помирать не нужно...

Берта вздрогнула.

— И ты... ты тоже так думала?

Элка рукой махнула.

— Да о чём я тогда могла думать... Сама ещё в куклы играла, — тут она мечтательно улыбнулась, вспоминая. — Семья у нас была дружная. Я же из потомственных оборотней, из колдующих. Думаешь, зверьё мы дикое? Это Сивый и его шайка — выродки. Настоящие оборотни такого творить не станут. Вся эта гнусь и мразь ещё с того времени, от Гриндевальда пошла. Ведь первыми уничтожать начали тех, кто не повёлся на красивые сказки о светлом будущем, не потерял рассудка. Сначала убивали скрыто, а потом уже и явно — для страха, чтобы те, кто всё-таки повёлся, уже никуда не рыпались. Так всех, кто с собой не простился, кто помнил ещё, что такое честь, на убой и отправили...

Элка на секунду примолкла.

— Среди них были и мои родители. Мой отец и несколько его друзей создали диверсионную группу. Нет, никакого силового сопротивления они не планировали (да это и невозможно было). Они просто говорили, что думали, открыто, вслух, пытались разъяснить другим, что нас всех чудовищно обманывают. Ничем хорошим это, конечно, закончиться не могло, — голос её зазвучал тише. — Всю мою семью репрессировали. Родителей казнили — это была одна из первых публичных казней. После неё некоторые стали понимать, во что ввязались. Да было уже поздно... Дедушку с бабушкой и меня с младшим братом угнали в Германию, в концентрационный лагерь — да, маглы переняли эти заведения у магов. Таких лагерей по всей Европе тогда было рассыпано, что гороху, а вот у нас в Прибалтике ещё построить не успели... Нет, конечно, просто уничтожить нас было бы проще всего. Но Гриндевальд был действительно практичен. ...В лагере нас разделили. И о том, что стало с моими близкими я узнала, но слишком поздно. Бабушка и дедушка... Ты слышала когда-нибудь о Зелье Силы?

У Берты даже дыхание сбилось. Да, о Зелье Силы она слышала... Зелье, на краткий срок многократно увеличивающее магическую силу, оно стояло первым в министерском списке запрещённых зелий — да ещё помеченное грифом «НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!» Изготовление и применение этого зелья каралось смертной казнью. Дело в том, что основным компонентом Зелья Силы является печень вервольфа, забитого в полнолуние.

— Да, я вижу, ты слышала, — усмехнулась Элка. — Теперь понимаешь, как радостно мне было встретить здесь, в лесу, девчонку из Хогвартса, которая ещё и зелья варит?

«У которой светлые глаза и немецкий акцент», — мысленно закончила Берта.

— С зельями ясно. А Хогвартс тут причём? — чуть подумав, спросила девушка.

— Говорю же, Гриндевальд был великим волшебником, во многом опередившим своё время. Если у Волдеморта на уме были только пытки и убийства, то Геллерта Гриндевальда более интересовала магия как таковая. При нём наука достигла больших высот. И тогдашние достижения почти во всех областях науки используются до сих пор. В Хогвартсе их тоже изучают... В том лагере, куда мы попали, среди других пытались, например, изобрести зелье, позволяющее оборотню сохранять человеческий рассудок в полнолуние. Тогда не получилось, а вот, говорят, в Англии лет десять назад что-то такое изобрели. Наверняка без т е х разработок не обошлось...

Берта кивнула. Волчье противоядие она пыталась варить и здесь, в лесу, но нужных ингредиентов найти не удалось. Если ещё толчёный лунный камень можно было купить, то волосы из хвоста единорога не бралась достать даже лихая Рива. («Не-е,» — хмурила она выцветшие брови. — «За такое даже самые фартовые не возьмутся. Себе дороже»)

— Да, каких только идей не воплощали в жизнь в нашем лагере... Среди других ставили опыты по прямому забору силы у магов. Сам по себе слабый маг или сквиб никакой ценности не представляли, но вот те крохи силы, которыми они обладали, могли пригодиться... Над оборотнями тоже проводились такие эксперименты — ведь большинство оборотней в те времена сохраняли свои магические способности. ...Моему братику Янису всего девять было. Отвели его вместе с другими детьми в «белый домик» — лазарет... Что там делали с ними, я не знаю, знаю только, что после он только три дня пожил...

...Что касается самой Элки (а именно так стали звать Элеонору Маркельс после того, как выбили у неё на руке клеймо), то выжить в нечеловеческих условиях ей удалось только чудом.

— Глюк белого фестрала, но эти ублюдки сначала хотели завербовать меня в свою армию, — голос у Элки снова стал злым и резким.

У Берты глаза на лоб полезли.

— Как?

— Ну, они считали, что в обмен на жизнь и свободу человек способен на многое. А оборотень, владеющий палочкой, — ценный кадр.

— И ты...

— И я на первом же допросе по поводу моей лояльности плюнула в морду начальнику лагеря.

Ответом на такую любезность могло стать заклинание Авада Кедавра, но, видимо, у начальства было хорошее настроение, и девчонку просто посадили в карцер. А потом...

— Ну, да. Всех новичков обычно осматривали лагерные медики — годятся ли в лабораторию для опытов. Я же говорю, идеалам Гриндевальда служило много учёных...

Да... И один из них, смешной долговязый очкарик, приметил рыжую девчонку с яркими карими глазами. Внёс её в списки подопытных для лаборатории, которой руководил, — и тем самым спас этой девчонке жизнь. Потому что никаких лекарств там на Элке не испытывали, зато кормили по-человечески, и жила она во вполне удобной каморке для прислуги.

Человека, устроившего ей такую сладкую жизнь, звали Ганс Химмель. Он был чистокровным волшебником и невероятно талантливым зельеваром. Гриндевальд любил таланты и создал Химмелю отличные условия для работы. Конечно, учёный был ему полезен, потому что успешно создавал новые лекарства, и его лаборатория бесперебойно снабжала ими всю «Армию Света».

...А для самого Ганса Химмеля существовала одна только наука. И до поры он и не задумывался об этической стороне вопроса.

Один Бог ведает, что заставило чистокровного мага прийти на выручку незнакомой девчонке-оборотню. За то долгое время, что он прятал Элку у себя, они перемолвились едва ли десятком слов — Химмель не говорил по-литовски, а Элка из немецкого языка усвоила только команды...

— Нет, ты не думай, ничего у нас не было, он до меня и пальцем не дотронулся. Потом только, года через два... А до того я кем-то вроде горничной у него служила. Вот тогда-то и наслушалась всякого-разного. К нему часто важные люди приходили, говорили обо всём, о Гриндевальде, о великих идеях. Я же всё время рядом крутилась. Потом-то по-немецки уже хорошо понимала, — пояснила Элка.

— А дальше?

— Дальше... Дальше я убила Ганса Химмеля.

— Нет! Ты... ты не могла этого сделать! Это подло... Ты не могла.

— Не могла, говоришь? — Элка усмехнулась. — А вот они смогли... Они смогли погубить двух беспомощных стариков, смогли замучить девятилетнего ребёнка. Они всё это смогли, понимаешь? Когда погибли мои родители, я поклялась отомстить за них. Да, за два года лагеря я успела остыть. Да, я успела по-девчоночьи влюбиться в Ганса, — она улыбнулась светло, по-настоящему. — Он ведь до последнего вёл себя со мною, как рыцарь. Ни словом, ни намёком понять не дал, что надо бы мне расплачиваться за гостеприимство. За то, что ему пришлось обманывать своих — из-за меня. Он говорил, что я — слишком ценный экземпляр для черновой работы... Он хотел создать Волчье противоядие — и сколько оборотней погибло во время экспериментов! И что это была за смерть...

Элка замолчала.

— Не сбылась его мечта. Я случайно узнала, что стало с моими родными. И поняла, что пора. В тот же вечер пришла к нему... ну, и сама... предложила. До последней минуты не верила, что согласится! Слишком велика была его порядочность... да и что я для него? Так — волчица... А он всё-таки любил меня. Любил и ждал — ждал пока я вырасту, пока забуду, пока прощу... Не дождался. ...Долгая это была ночь, самая долгая в моей жизни, бесконечная просто... Я-то сперва думала, он, кроме своих пробирок, ничего на свете не замечает. А он замечал, всё замечал, всё обо мне знал, больше, чем я сама о себе знаю... После всего, помню, лежала и плакала. Тихо, чтобы он не слышал. ...А под утро глотку ему перерезала. Потом взяла его палочку и ушла из лагеря.

— То есть как — ушла? — Берта настолько была убита услышанным, что не могла спросить ничего более толкового. — Там же... охрана, наверное?

— А что мне охрана? За два года во мне столько ярости накопилось. Да и магии — достаточно. А уж как мне в руки палочка попала... одним магическим всплеском можно было весь лагерь в руины превратить.

— Элка... Элеонора! Но ведь можно же было как-то иначе!..

— Без трупов? Нельзя. Ты не представляешь себе, что такое ненависть. А я их всех ненавидела... ненавижу. Вот смотрю на тебя: глаза твои, речь твоя, запах твой — всё о них напоминает. А Ганс... он ведь тоже был — как они. И я его ещё больше ненавижу — за то, что он меня любил. За то, что сама его полюбила.

— Ты... любишь его, — вырвалось у Берты. — Всё ещё.

Если забываешь об имени, если остаётся только короткое «он», то «он» — единственный. У бога не может быть имён.

Ответом ей послужила горькая усмешка.

— Тогда мне нужно было просто уйти. Куда-нибудь. Я и пошла — одна, пешком через всю Германию. Гриндевальд считал центром будущей Счастливой Империи Берлин. Вот туда я и отправилась. Убить хотела, — усмехнулась Элка. — Но, конечно, это было бы невозможно. Зато... Но ещё в лагере я много чего наслушалась. Гриндевальд был сильным магом, но, уж конечно, не всемогущим. И вся его неуязвимость на самом-то деле заключалась в одном древнем магическом артефакте, неизвестно, как и откуда к нему попавшем.

— Что же это было?

— Доспехи. Магические боевые доспехи. Они могли отразить любое заклинание, защитить практически от чего угодно. Убить Гриндевальда мне, ясное дело, не удалось. Но отомстить, лишив его такой драгоценности, у меня получилось.

— Ты выкрала доспехи?! — шок был грандиозный.

Элка кивнула.

— Я до сих пор не понимаю, как это вышло. Вернее, д о к о н ц а не понимаю — кое-какие соображения у меня имеются. Видишь ли, магически зачарованные вещи впитывают в себя часть души мастера, который их создал. Попросту говоря, такие вещи умеют думать, умеют помнить. Вот. И эти доспехи — не исключение. Они сами выбирают себе хозяина. Так уж вышло, что тогда они выбрали меня...

— А дальше?

— Дальше? Ну, дальше-то мне с таким артефактом в Европе делать было нечего. Думаешь, один Гриндевальд за этими доспехами охотился? Да нет... По Европе давно слухи ходили, один другого чудней. Так что, при первой возможности я уехала сюда, в Британию. Здесь в то время было поспокойнее. Массовая истерика до острова ещё не докатилась. ...Нашла я себе лесок неподалёку от Лондона, устроилась. А года через три — новость: Альбус Дамблдор в честном поединке победил Геллерта Гриндевальда! Что ж, говорят, они были близко знакомы, едва ли не лучшие друзья... Уж конечно, Дамблдор знал, куда вернее ударить.

— Элеонора, — назвала её Берта тем, прошлым, именем, — а зачем ты рассказываешь всё это — мне?

— А это и есть дело, из-за которого я тебя вытащила.

— Так эта... вещь до сих пор у тебя? — внезапно дошло до Берты.

— Пойдём, — вдруг сказала Элка и быстро поднялась с травы.

Берта послушно отправилась за вожаком. Путь их лежал как раз к Тёмной Топи.

— Почему, думаешь, это место так называется? — заговорила по дороге Элка. — Раньше-то здесь озеро лесное было. Чистое, прозрачное, что твоё зеркало. А возле него охотничий домик стоял. В нём я и живу. А кругом защитные чары стоят. Для скрытности — про доспехи ведь и в Англии слышали.

Да, приближаясь к Тёмной Топи, Берта так и чувствовала, как звенит вокруг магия, словно ходят по кругу чёрные волны.

— Что же это за магия? — растерянно спросила Берта. — Тёмная, что ли?

— Обыкновенная, — пожала плечами Элка. — Какую все ставят. Просто я ни тогда, ни теперь всей силы доспехов не знала. Похоже, им моя защита не слишком-то нравится. Они и отвечают на неё своей магией. Посмотри, здесь даже трава не растёт. Озеро болотом стало. И живого тут — один чёрный камыш.

Да, унылая выходила картинка.

От бывшего охотничьего домика за десять шагов сшибало магией. Берте даже идти стало трудно.

— Ну, вот, — сказала Элка, когда они вошли (домик изнутри был гораздо больше, чем казался снаружи), — смотри.

Она открыла перед гостьей большой кованый сундук.

В сундуке лежали те самые доспехи. Сделанные будто из невероятно прочной тёмной кожи, они были покрыты чем-то вроде извилистых серебристых узоров. Или это были какие-то странные письмена — живое свидетельство существования какого-нибудь исчезнувшего языка? Только прочесть их уже нельзя...

— Можно? — Берта вопросительно взглянула на Элку.

— Ну, это если о н и тебе позволят... — многозначительно отозвалась та.

Твёрдая, так и сочащаяся магией кожа доспехов была украшена не только затейливой серебряной вязью. Крупные, золотисто-жёлтые, словно застывший мёд, камни, нашитые на груди и спине, на плечах и поясе, тоже складывались в замысловатый узор.

Берта протянула руку и коснулась гладкой поверхности украшений. Камни оказались тёплыми на ощупь. Девушка осторожно гладила доспехи, следя кончиками пальцев сложные, переплетающиеся серебристые линии. Чем-то древним, гордым, сильным и свободным веяло от старинного артефакта. И одновременно — от него веяло чем-то до боли родным, словно Берта владела этой вещью долгие годы.

— Элка, а тебе никогда не хотелось надеть их? — тихо спросила Берта, всё ещё будто зачарованная древней магией.

— Мало ли, чего мне хотелось... — протянула Меченая. — Я же говорю, они сами выбирают себе хозяина. Мне было позволено только перенести их в безопасное место, спрятать от человека, который использовал этот артефакт, чтобы творить зло. А надень я их — это было бы небезопасно как для меня, так и для всех остальных.

— Так значит, они — незлые? — чуть улыбаясь, спросила Берта. К ней вдруг начало возвращаться ровное глубокое дыхание. Сила, древняя, светлая и могучая, так и льнула к раскрытым ладоням. Легко и радостно вдруг стало Берте.

— Нет, их творил светлый маг. Не знаю, кем он был, но... Знаешь, «Творенье может пережить творца: творец уйдёт, природой побеждённый, однако образ, им запечатлённый, веками будет согревать сердца». Это сказал один маг — Микеланджело Буонаротти. Правда, речь шла о художниках — он и сам был великим художником. Но слова его, может быть, ещё важнее для... обыкновенных людей, мастерящих обыкновенные предметы. Сердце-то можно согреть только добрыми руками...

— И всё-таки, Элеонора, — ну вот опять — резко вздёрнутый подбородок и горячо-внимательный взгляд ярко-карих глаз, — зачем?

— Зачем привела тебя сюда? А вот Бурый тебе не рассказывал разве? Или ещё кто из наших? Тревога большая пошла нынче. Вроде и нет пока ничего. А всё же... Будто кинули в воду камень — и далеко, и всплеска не слышно, а круги-то по воде всё идут, идут... Вот и Рыжая ходит мрачная уж которую неделю — и всё по лесу, в Лондон редко трансгрессирует. Говорит, Аврорат совсем озверел, от патрулей проходу нет. Бурый сутками в чаще пропадает. Чего он там забыл, спрашивается? Эрику письмо пришло от родителей. Мать пишет, дядюшка его блудный заявился вдруг нежданно-негаданно... Недоброе что-то готовится, а что — не знаю. Знаю только, что, если начнётся какая-нибудь заваруха, на эту вещь много охотников найдётся. И надо, чтобы она в правильные руки попала.

— Это в мои, что ли?

Элка прищурилась.

— А кто знает... Я силу твоих ручек зимой видела... Но вообще-то я о Дамблдоре. Ты ведь с ним знакома?

Берта кивнула. Не больно-то приятное это было воспоминание.

— Недолго тебе здесь обретаться — Дара обычно правду говорит. Вернёшься в большой мир — а там... тоже... кто знает, как и что. А ты будешь знать. И если со мной что случится... Ты там скажешь про доспехи. О Дамблдоре много чего можно говорить, но он не дурак. И цели у него самые благие. Что до средств... Ну, все великие этим грешат. Если они не художники, конечно.

А Берта всё смотрела на доспехи.

— Какая же в них сила! И какая красота...

Элка улыбнулась.

— Да, янтарь. Наш балтийский камень. Магии в нём не много, но хорош — глаз не отвести. Знаешь, я всё думаю, что мастер этот был из Прибалтики родом. Кто другой для украшения такого артефакта предпочёл бы алмазы...

А за неделю до знаменательной встречи на площади Гриммо, умер Энрике. Умер тихо, во сне. Просто остановилось сердце. Так бывает у душевнобольных, ей доктор объяснил.

Слёз не было, ничего такого. Лишь было обидно, что она обо всём узнала только спустя неделю, и его уже успели похоронить. А ей передали его вещи (до смешного мало, за девятнадцать лет жизни можно бы и больше накопить) и сообщили адрес кладбища. Оно находилось на другом конце города, и Берте, с её-то возможностями, пришлось бы добираться туда целый день. Поэтому она решила подождать Риву, которая и доставила её до Лондона, и попросить её, чтобы подбросила до кладбища.

...Часто мелькать в Лондоне, учитывая причины, по которым Берта его покинула, казалось ей просто неразумным. Того и гляди, наткнёшься на патруль! Судя по бесконечным жалобам Ривы, аврорские службы совсем с цепи сорвались, никакого житья от них не стало.

— Что-то у них там готовится, заварушка какая-то, точно тебе говорю! — возбуждённо сверкая своими удивительными разноцветными глазами, божилась Рива.

Берта навещала своего друга раз в две-три недели, стараясь особенно не светиться на улицах. Сама трансгрессировать Берта ещё не умела, приходилось пользоваться помощью Ривы. Впрочем, та никогда никому не отказывала.

С того дня, когда Берта стала оборотнем, минул почти целый год. Теперь стало гораздо легче: меньше болели, хотя ещё и выглядели свежими, раны; постепенно возвращались силы; даже начали восстанавливаться анимагические способности. Самая лёгкая для неё анимагическая форма — кошка — стала ей вполне удаваться только весной.