Полынный эль (джен)

Есть в Минас-Аноре место удивительное: среди белых остовов старых городских стен растут древа с зелёно-золотистыми кронами, пробиваясь сквозь рассыпающийся мрамор. На вид ничего примечательного, но видел этот уголок многое, и об этом листва шепчет, а камень молчит, безмолвием своим выражая согласие.

Шепчет листва и о днях правления самого короля Элессара, и о супруге его Арвен Ундомиэль, и об истории их любви, на легенду о Берене и Лютиэн похожей, да не такой. Шепчет она и о том, как много столетий назад сидел здесь коренастый гном, сын горного народа, и серебром окрашена была некогда рыжая борода его. О том, как ждал он старого друга — и надеялся, что тот придёт как можно позже… О том, как вспоминал одну дорогу на двоих — с общими потерями, сражениями и силой.

* * *

Тяжёлым эхом в коридорах Последнего Домашнего Приюта отдаётся железная поступь. В зал Совета с грозным видом вступает отряд гномов под предводительством того, кого уже не в первый раз видят здешние стены — поседевшего Глоина. Тот обводит неприязненным взглядом собравшихся эльфов, отвечающих тем же, и кивком головы велит своим спутникам садиться.

Спустя время закрываются двери зала за последними опоздавшими, встреченными неодобрительным ропотом. Начинается Совет. Элронд, Владыка Раздола, представляет всех собравшихся.

— …сын Трандуила.

Молодой кхазад рядом с Глоином — сын его, Гимли — только сейчас поднимает голову, чтобы удостоить представителя светлого народа взглядом. Взглядом, полным неприязни. Так же смотрит на эльфа и сам Глоин, но не без причины: припоминает его отцу сырые стены темницы. А Гимли… В венах Гимли праведным огнём пылает с кровью смешанная родовая честь.

Впрочем, вскоре ему становится не до эльфа: монотонные голоса рассказывают про страшную опасность, нависшую над Средиземьем. Ясны сразу становятся последние события в Эреборе. Мрачны принесённые из дальних краёв вести…

И снова внимание приковывается к треклятому сыну Трандуила, горько восклицающему, что не сберегли в своих темницах тварь скользкую — Голлума. И опять обещает Гимли взглядом своим сжечь лесного царевича в пламени эреборских кузней. Из-за причуд дивных весь мир под угрозой — и пусть не лишь из-за них, но всё же… А главное — «жалко им Голлума стало»! Когда старый Глоин там сидел, не ведали они жалости; может, даже гадина склизкая эльфам гномов ближе?

Гимли пытается не пропустить ни слова: слушает про кольцо, про храброго хоббита. Выступает за рождение Братства. Но в ушах всё равно гудит еле сдерживаемая злоба.

Гимли надеется больше ни разу не встретить этого эльфа. Когда через какое-то время узнаёт, что оба они назначены в отряд, — надеется, что в последний миг что-нибудь изменится. Когда в день отхода всё братство собирается у ворот Раздола — и эльф вместе с ними, — Гимли перестаёт надеяться и наконец понимает, что ввязался в самоубийственный поход…

И рядом с ним все тяготы будет разделять сын Трандуила, сын врага, враг по крови.

* * *

Всё идёт спокойно, лишь ветер свистит, и есть время поразмышлять — о Братстве, о походе. Странно: пока всё обходится без происшествий… Но уверенность, что члены Братства — отряд самоубийц, только крепчает. Насколько Гимли известно, каждый из девяти был назначен сразу, никто не отказался… но почему?

Фродо… Он самоотверженно согласился нести кольцо, так что его участие в походе обсуждать попросту не приходится.

Сэм — преданный друг своего «хозяина», он обещал не оставлять Фродо и идёт с ним из самого Шира с верностью старого пса. Пиппин и Мерри изо всех сил изображают отчаянных смельчаков и искателей приключений, но Гимли догадывается, что они тоже не хотят оставаться в стороне, пока их друзья подвергаются опасности… Хотел бы он сам таких друзей.

Гэндальф — голос разума в этом отряде. Его сила — маг, как-никак. И… возможно, Гимли ошибается, но старик чувствует вину: что не уследил, не узнал о кольце вовремя. А теперь из-за него Фродо вовлечён в поход… И Гэндальф обязан идти с ним до конца.

Арагорн… Арагорну просто нечего терять. В этой жизни он — странник без крова. В той, что может ждать его в конце пути, — король Гондора и муж Арвен; за ночи похода Гимли уже выучил её имя.

Боромиру по дороге с ними. Он стремится в свой Гондор, он любит свой Гондор и думает только о своём Гондоре. И идёт ради своего Гондора. Пусть — лишний клинок в бою не помеха…

Эльф же в отряде лишь из гордости. Нужен был представитель светлого народа — и вот, пожалуйста: ещё и наследничек лесного царя. А этот и рад только: чести больно много!.. Тьфу!

Он же сам… Он в отряде тоже из гордости. Но из другой! Не мог народ гномий оставаться в тени, когда другие защищают общий мир! А он кхазад молодой, крепкий… Отец вон тоже рвался, но больно стар уже… Да и за эльфом должен кто-то уследить — нет доверия к этим лесным бабочкам!

Остаётся лишь надеяться, что эти подозрения не перерастут в навязчивую ненависть, — иначе хлопот не оберёшься.

* * *

Снег забивается в бороду, уши, ноздри, глаза — и даже выругаться не получается: вдруг в рот тоже засыплется? Холодно везде: в сапогах, под бронёй, в шлеме. Зато внутри — горячо. О да: возмущение разгорается, как пламя в родных кузнях. Кажется, ещё немного — и пар из ушей пойдёт. А зрелище… Отсутствие зрелища эльфа, тонущего в сугробе, продолжает разжигать гнев и подогревать проклятия. Вот как это остроухое недоразумение умудряется не проваливаться? Ходит тут, морозным ветром наслаждается… А силой великой тоже не обладает — вытащить ещё кого-нибудь не сможет.

Не мёрзнет, не проваливается, ещё и прыгает…

Как там родня учила? Эльф в огне не горит да в воде не тонет? Нет, та загадка не про эльфа… но он тоже подходит.

Однако все границы переходит это внутреннее бурчанье тогда, когда эльф, картинно приподняв бровь — Гимли не знает, но уверен, что это было сделано в лучших отцовских традициях, — вдруг открыто улыбается и исчезает за ближайшей снежной грядой с криком: «Пойду приведу солнце!»

Конечно, привести солнце эльфу не удаётся, и проход самоотверженно расчищают люди — под чутким руководством лесного чучела. Ни на что большее тот не способен, ведь…

Он эльф. По-детски легкомысленный и беззаботный, будто бы даже не понимающий, как опасен их поход. Пустоголовая царевна… И вот он идёт с ними?

Но лёгкий настрой одного из членов Братства постепенно смягчает хмурые лица других. И Гимли рад, что припорошенная борода скрывает неуместную улыбку, — не уподобляться же этому… ненормальному! А ещё рад, что старые подозрения рассеиваются с глухим смешком — и в ненависть перерасти больше нечему.

* * *

Во мраке горят жёлтые глазищи. Запахом… жаждой крови пропитан воздух. И эта жажда проникает под кожу, течёт по венам раскалённым металлом. Секира сидит в руке как влитая, обагряется кровью. А где-то над головой свистит тетива, и каждая стрела с белым оперением находит цель в волчьем горле. Затем лук незаметно сменяется кинжалом, стоит тёмным тварям подойти слишком близко. А дальше… Дальше бой заканчивается — так же неожиданно, как и начался. Гимли мельком поглядывает на эльфа, собирающего с земли стрелы, замечает и слипшиеся пряди на висках, и ещё не утихшую свирепую ярость во взоре. Такую же, какая — гном уверен — дотлевает сейчас в его собственных глазах. Тогда к Гимли приходит новое осознание:

Он воин. Безжалостный к врагам, опасный каждым движением. Видевший многое, не раз проливавший чужую кровь. Хорошо иметь его в соратниках — не в противниках. И, пожалуй… когда-нибудь гном сможет доверить ему спину. Но потом, потом…

* * *

Цепкие пальцы хватают обезумевшего от горя гнома и вытаскивают прочь из зала с погибшими давно собратьями. Сопротивляться нет ни сил, ни желания.

Бег по тёмным коридорам потихоньку отрезвляет: когда Братство попадает в кольцо орков, Гимли уже готов биться — и мстить, мстить, мстить… Кровь закипает вместе с желанием унести с собой как можно больше мерзких жизней.

Но бой так и не успевает разгореться. Орки суетятся, с испуганным визгом бросаются в разные стороны, а из недр Кхазад-Дума выходит древний ужас этих подземелий.

Стрела с глухим стуком ударяется о землю, в глазах остроухого загорается первобытный страх, а с рук так и не спадает оцепенение. Теперь уже черёд Гимли грубо дёрнуть эльфа за локоть — а дальше снова бег, гибель мага, горькая воля…

И там, на свету, сквозь скорбь о Гэндальфе, прорывается и тут же отметается в сторону непрошеная мысль…

Он эльф. Светлое существо, в присутствии зла страдающее не только душой, но и телом. Становящееся слабым перед лицом древнего демона. Слабым и бесполезным. А в походе зла будет много… Так зачем он им?

И всё же в памяти свежи отточенные движения клинка и звон тетивы. Поэтому много дней спустя, когда над Андуином пронесётся крылатая тень зла, Гимли не удивится, услышав пронзительный крик твари, сражённой стрелой, что отпустил переборовший свой «недуг» эльф. Лишь воздаст хвалу лориэнскому луку и твёрдой руке.

* * *

В Лориэне слишком много деревьев. И эльфов. Будто ему одного не хватает… Гордого, как камень, и непробиваемого, как мифрил, — и плевать сто раз, что в гномьих устах это невольное выражение восхищения. Не согласен он, видите ли, с завязанными глазами идти дальше! А над гномом так издеваться можно, да?

Гимли насупленно молчит всю дорогу. Знает, что эльф сейчас так же слеп, как и он. Но обиды такой справедливости не затмить… Злится на себя — как дитё малое! И всё же продолжает хмуриться.

А дальше недовольство как-то сглаживается: эльфийская Ведьма вызывает не суеверный страх, а искреннее восхищение, плач по Гэндальфу снова раскрывает недавно зажившую рану… И снова лечит, пряча шрам где-то глубоко. Душу охватывает странное, сонное спокойствие, время тянется незаметно — солнца и луны в просветах крон не видно, — и пламя гнева внутри тлеет тёплыми согревающими углями. Поэтому, когда эльф, часто пропадающий где-то со своими сородичами — такими же лесными бабочками, — однажды приглашает его пощебетать с ними, он соглашается.

И в миг прощания с Золотым Лесом лениво понимает, что уже не считает «лесную бабочку» оскорблением. Эльфийская Ведьма всё же околдовала гордого гнома, зачаровала, и он солжёт, если скажет, что хочет забыть холодный светлый взгляд, растравляющий душу. Как вцепился Гимли мёртвой хваткой в три золотые пряди, так не отпустит никогда он и ясную, как летнее небо над Эребором, тоску. Владычица Галадриэль вместе со своим проклятущим лесом — будь он неладен — и несерьёзным народом останется в его памяти навсегда. И отнюдь не тёмным призраком.

* * *

Отблески костра делают и без того рыжую бороду ещё рыжее. Гимли сидит, привалившись к воткнутой в землю секире, и молчит, глядя на огонь. Рядом начинают возиться хоббиты, рассеивая последние впечатления о тишине лесов золотого Лориэна.

— Мерри, вот какой я, по-твоему? Храбрый, сильный, умный?

— Умолкни, Пиппин. — После третьего тычка в бок Мерри всё же сдаётся, вызывая насмешливый взгляд Арагорна и громкое фырканье Боромира: — Пустоголовый, безответственный и слишком болтливый!

Пиппин молчит несколько долгих мгновений, обиженно сопя. Взгляд Мерри принимает виноватое выражение, и он тихо спрашивает:

— А я? Какой я, Пип?

— Ты… — Пиппин всё ещё пытается сердиться, но потом не выдерживает и расплывается в торжествующей ухмылке: — Пустоголовый, безответственный и… — Почти повторив своё же описание, он возмущённо подпрыгивает: — И… Ты… Неприятный, вот ты какой!

Арагорн примиряюще разводит руками и что-то говорит, но Гимли уже не следит за перепалкой. Скоро всё затихает, Мерри с Пиппином, сидя бок о бок, вполголоса вспоминают Шир с его плотными завтраками — а гном молчит, погружённый в свои мысли. С ними он и засыпает. Приходит в себя лишь тогда, когда к его плечу прикасается ладонь эльфа, закончившего стоять на страже. Гимли без всякой сонной ругани сменяет его и лишь в последний миг останавливает:

— А мне бы что сказал?

Он надеется, что пояснять не придётся, — эльф многое понимал с полуслова. И начинает гадать, какие высокопарные… эльфийские метафоры тот выдаст: «С бородой, рыжей, как… клён в багряную осень». А он что сможет ему ответить, если тот спросит? «С двумя лазуритами вместо глаз»? Не ответить же правдивой… или не очень правдивой гадостью на красивое сравнение?..

Но всё идёт не так.

Остроухий удивлённо щурится, затем одаривает Гимли долгим взглядом и просто отвечает:

— Ты Гимли. — И, на корню пресекая лишние вопросы, спрашивает сам: — А что бы мне поведал сын горного народа?

— Ты эльф, — Гимли отвечает не задумываясь, так же незамысловато, и не понимает, почему в ответ получает лишь грустно-лукавую усмешку. А спустя ещё один миг эльф, покачивая головой в такт собственным мыслям, оставляет гнома одного. Садится у багряно-рыжего клёна, прислоняется к нему затылком и погружается в грёзы.

Гимли почему-то чувствует себя виноватым.

И на следующее утро впервые называет эльфа по имени. Хотя в думах он — без всякого умысла, просто по привычке — по-прежнему «остроухий».

* * *

— Больше никогда. Ни за что. Не сяду. С тобой. На одну. Лошадь.

Гимли забавно подпрыгивает в седле, когда разъярённый отчего-то эльф шипит в ухо коню, а тот, не менее разъярённый, взбрыкивает и сбрасывает гнома на землю. Гимли стонет глухо, проклиная эльфа про себя… и вслух, когда тот спешивается рядом и протягивает руку, чтобы помочь встать.

— Тебе в Лориэне шишка на голову упала? На полном скаку, с лошади, я же раз… — Арод угрожающе фыркает, да так, что уже начинающий подниматься гном от неожиданности падает обратно, обогащая словарный запас эльфа новым ругательством на кхуздуле. Тот только хмыкает:

— Не разбился бы. — А ведь Гимли хотел сказать вовсе не это… наверное. — И брось злиться: на сердитых… камни возят. Лучше запомни: никогда не называй коня лошадью. — Гимли с подозрением оглядывается на Арода, с самым умиротворённым выражением на морде жующего какую-то траву. — Так ты примешь руку помощи?

Гимли неприязненно смотрит на грубую ладонь… И с облегчением сжимает её. Кряхтя, поднимается, а в нос ему ударяет странный запах — горький-горький…

— Как прокисший эль. — Гимли замечает недоумённый взгляд эльфа и поясняет: — Запах горький.

— Так пахнет полынь, — эльф легко пожимает плечами и помогает Гимли взобраться на коня, сам запрыгивает следом.

И глухо приминают, растрёпывают копыта тяжёлые золотистые косы роханских степей.

* * *

Стук-постук — гулко отдаётся по белому камню цокот копыт. Галопом вносится своенравный конь, да так, что у Гимли в печени что-то ёкает, — как тогда, когда с эльфом верхами по лугам скакал.

И сейчас эльф тоже здесь. Неторопливо спешивается, говорит разгорячённому чудовищу (не Ароду — тот давно уже костьми лёг в роханских степях, — но очень похожему) несколько слов непонятных, ласковых и, не произнеся более ни звука, вальяжно опускается на скамью напротив. Всматривается внимательно — глаза в глаза, — будто найти что-то хочет.

Гимли молчит. Затем достаёт второй кубок и наклоняет кувшин с элем, готовясь налить старому товарищу. Но тот хмурится, выставляет вперёд ладонь в отрицательном жесте. Гимли застывает, всё ещё держа на весу сосуд с любимым напитком. А эльф вытаскивает из-за пазухи пожухлое растеньице и крошит его в эль. Задохнуться бы сейчас от злости, — зачем портить-то?! — да не выходит: лишь смотрит на полынь, перемешивающуюся с тягучей жидкостью, и слова вымолвить не может.

Последний листик оказывается в кувшине, эльф с сосредоточенным выражением поднимает голову и вдруг заливается смехом. Через пару мгновений вторит ему басовитый хохот гнома — только звуки неискренние, будто каждого мысли какие-то тоскливые гложут.

— А я тут… Братство вспоминал. — Надо что-то выдавить из себя…

— Вот оно как… И что вспомнил?

Гимли молчит. Не говорить же эльфу, что всё о нём думал — тот ведь последней нитью прошлого остался…

Боромир погиб в лесах при Андуине. Фродо с Гэндальфом давно уплыли на Запад. Сэм, кажется, отправился за ними… Мерри с Пиппином состарились и умерли — век хоббичий недолог. И не только их…

В последний путь недавно отправился старый друг, Арагорн, король Элессар. Верный друг, всегда ведущий за собой, дарящий надежду. Потух его огонь. И к этому горю грозит добавиться ещё одно. Последнее.

Леголас всегда говорил, что останется в Арде до тех пор, пока жив будет Арагорн. Каждый раз морщился от навязчивой головной боли — крики чаек ударяли по вискам, море звало. Но ждал.

И как же Гимли иногда хотелось, чтобы и его так же ждали. Хотелось закричать: «Подожди и меня, остроухий!» Но в душе было осознание: «Не подождёт».

Действительно: эльфам, светлым созданиям, не любо на смерть смотреть. Одно дело — когда она вынужденная. Другое — когда это простое увядание. Гимли чувствовал, что стареет, всё больше седых прядей появлялось в бороде. Ещё несколько десятков лет — и отправляться ему в Чертоги. А что эльф? Ему не постичь скоротечность жизни смертных. И нет радости в том, чтобы, вечно молодым, наблюдать, как старый друг превращается в уродливое немощное создание. Эльф уплывёт за море, сохранив, Гимли надеется на это, его в своей памяти бодрым, живым. А он сам… В одиночестве окончит свои дни.

Вспоминая Хельмову падь, когда, сам не зная причины, предложил эльфу считать убитых врагов. Хотя нет, причина, пожалуй, известна — он признал остроухого равным себе. И, как и обещал, доверил тому свою спину…

Вспоминая Пеленнорские поля. Когда, пошатываясь после дороги по реке, снова предложил соревноваться. Но уже не из равенства — из чего-то, подозрительно напоминавшего гномью дружбу.

Вспоминая равнины при Моранноне. Когда было не до подсчёта орков, когда не оставалось возможности выжить — а значит, счёт так и не был бы озвучен. Но когда эльф впервые произнёс вслух слово «друг», обращаясь к нему. И не получил ответ — Гимли наивно верил, что, если он промолчит, они всё же каким-то чудом выживут. Оба. Чтобы он всё же мог сказать…

Он друг. Надёжный, верный, близкий. Непонятный и невыносимый, но привычный и знакомый.

— Как мы песни пели. — Всё же приходится ответить что-то… Так почему не о песнях? Как он в Кхазад-Думе воспевал гномьи чертоги, как эльф рассказывал о Нимродели… Оба по-разному, но тепло: с чуждой друг другу любовью к собственному народу…

Эльф удивлённо смотрит на него — верно, сам свой вопрос уже забыл. Затем расслабляется — вспомнил всё же, значит. Хмыкает и ничего не говорит.

Молчание затягивается, и Гимли тоскливо поднимает голову, желая ещё что-то сказать… Но не произносит ни слова. Задумавшийся эльф тихо бормочет что-то, недовольно хмурится, невидящим взглядом уперевшись в стену. И нет ему дела до гнома. Всё же…

Каким бы другом ни был остроухий… Он эльф. Светлый эльф, возвышенное создание, мыслями пребывающее где-то далеко, думающее о великом. Что ему земные печали и смерти…

Эльф будто просыпается от странных своих грёз, вскидывает подбородок и пристально вглядывается в лицо гнома. А тот не смеет взор отвести.

В глазах светлого — горечь горькая, полынная… Да Махал с ней, с полынью — как эль прогорклая; такая, что при одном виде её живот неприятно сводит, как после слишком большого глотка. И на миг кажется, что это просто отражение его собственного взгляда.

А на губах — улыбка беззаботная, привычная, обманчиво-искренняя. И так легко срывается с них вопрос:

— Поплывёшь ли со мною, Гимли? — молотом, тяжёлым камнем разбиваются совсем не кхазадские мысли — про взгляды и улыбки.

Вздрагивает рыже-серебристая борода, в гномьей душе вновь загорается пламя древних кузней. И недоверчивой усмешкой скрывается великое удивление. Гимли ещё раз встречается с эльфом глазами — и не верит: тот беззвучно смеётся, рассеивая во взгляде полынный эль, кивает, будто бы подтверждая, что знает: таким не шутят.

Гимли против воли сам расплывается в улыбке — к счастью, хорошо упрятанной в густой бороде.

А дальше… Он снова будет драться до последнего, расписывая эльфу все прелести Агларондовых пещер — даром что тот сам в них с ним же бывал, — Морийского царства и Одинокой горы; рассказывая про камни драгоценные, что не видать в Благословенном Крае. И в душе уже согласившись покинуть Средиземье да размышляя, будет ли в Валиноре эль, чтобы свершать новые ратные подвиги. А друг его будет морщиться «гномьему упрямству» и на ходу слагать легенды про Светлые Земли, что только в грёзах своих, чайками навеянных, и слышал небось. Припомнит Фангорн… Прекрасно зная, что уже давно выиграл спор и что скоро белой стрелой будет рассекать морской простор не по-эльфийски грубо отёсанная лодка. Не сомневаясь, что гнома пустят в Аман, — придётся впустить.

И, верно, догадываясь, что последней мыслью Гимли перед тем, как сомкнётся за их судёнышком завеса, отделяющая Благословенные земли от остальной Арды, будет: «И всё же… Он просто Леголас».

Даже про себя Гимли теперь будет звать его по имени.

* * *

Правда это или ложь, быль или небыль — никому знать не дано, ибо никто ещё не возвращался из Благословенного края, а если и возвращался, то не рассказывал, видел ли гнома в садах Амана. Не осталось в Средиземье и тех, кто мог в нужный день стоять у причала и провожать взглядом растворяющееся в солёной дымке судно. А листва никогда не признается во лжи, и камень будет ей сообщником.

Но разве важно, с чем сравнить горечь — с элем или полынью?