Положительная обратная связь (джен)

С детства меня преследовал один и тот же кошмар: я иду по дороге, совершенно одна, а из темноты по обе стороны ко мне тянутся руки. Чёрные, жёлтые, бледные; детские, старческие. Иногда с них струпьями опадала кожа, иногда на них были заметны следы гниения, иногда они доставали до меня острыми потрескавшимися ногтями и царапали кожу. Я была маленькая и неуклюжая; бросалась бежать вперёд по дороге в надежде, что она выведет меня в безопасное место, но она становилась всё уже и уже, и рукам было всё легче хватать меня за одежду и волосы; я бежала сколько могла, потом спотыкалась и падала лицом в грязь; тогда руки окружали меня и разрывали на маленькие кусочки.

Я просыпалась, дрожа от страха; постель немедленно становилось мокрой и противной. Я звала маму; сначала тихо, боясь, что неведомые монстры ещё где-то здесь и меня услышат, затем всё громче. Иногда мама приходила почти сразу, брала меня на руки, успокаивала; включала свет, заглядывала со мной под кровать и во все шкафы, чтобы я убедилась, что никого, тем более монстров, в комнате нет. Затем переодевала меня в сухое и брала спать с собой. Но иногда она спала слишком крепко или, если был ещё вечер, задерживалась, болтая с соседкой; тогда я начинала плакать в голос, пугалась, что этим привлеку внимание кошмарных тварей, заводилась ещё больше и в итоге надрывалась от воя и неконтролируемых рыданий.

И тогда, когда мама приходила и я тянулась к ней в надежде на помощь, она молча начинала меня избивать.

— Сильвия, спускайся завтракать, кому говорят!

Мне восемь. Я почти перестала писаться в кровать и бояться темноты. У меня был огромный плюшевый заяц, который (так говорил папа) охранял меня от злых духов. Я всегда брала его с собой спать несмотря на то, что он никогда не появлялся в моих кошмарах — в него было приятно уткнуться, если приснилось что-то плохое; им можно было прикрываться от мамы, если она приходила на мой испуганный крик и начинала меня бить. Почему-то — возможно, из-за темноты — она не разбиралась в том, по чему приходятся её удары, а просто продолжала молотить игрушку, пока ей не надоедало; главное было лежать молча и не двигаясь. Получается, по крайней мере от одного злого духа (который, как я считала, вселялся в мою маму) заяц меня успешно оберегал.

Я подошла к лестнице и затаилась, прижимая к себе игрушку. Мама была в плохом настроении, и мне не хотелось спускаться сразу. Может быть, если немного подождать, она успокоится? Я продолжала надеяться на это, хотя мои надежды никогда не оправдывались.

— Ты бы сам хоть раз посидел с этим сумасшедшим ребёнком! — крикнула мама, хлопнув рукой по столу. — Она только и делает, что ноет, да ещё и капризничает при этом!

“Неправда, — мелькнуло у меня в голове. — Неправда, неправда, неправда! Я стараюсь не плакать и всегда зажимаю себе рот, когда просыпаюсь от страшного сна!“

— Ну что ты, дорогая, не может этого быть, — ответил ей папа, не отрываясь от газеты. — Сильвия очень милый и тихий ребёнок, а что капризничает, так это все дети такие. И кошмары ей теперь снятся гораздо реже.

— Ты ничего не понимаешь, — сухо бросила мама, резкими движениями замешивая тесто для вечернего пирога. — Ты вечно торчишь на своей работе…

— Я зарабатываю для вас деньги! — перебил её папа, но она продолжила, как ни в чём ни бывало:

— ..приходишь домой только почитать газету, посмотреть телевизор и спать. А на выходные…

— Разве я виноват в том, что мои родители иногда хотят меня видеть? — спросил папа, явно раздражённый. Он закрыл газету, свернул её в рулон и сжал в руке, будто какое-то оружие. — Ты могла бы взять Сильвию и поехать со мной!

— Ноги моей не будет в доме твоей матери, — отрезала мама. И крикнула: — Эй, Сильвия, да где ты шляешься?!

Пришлось спуститься. Увидев меня, папа тут же расслабился, подманил к себе и довольно неуклюже, но не без нежности погладил по голове. Мне не нравилось то, как он это делает, но он хотя бы не пытался меня избить и никогда не ругал.

— Хорошая девочка, — пробормотал он, глядя на то, как я сажусь за стол и мама протягивает мне тарелку с кашей. Фу, овсянка. Я непроизвольно скривилась, но резкий приказ “Ешь, что дают!” заставил меня взять ложку и углубиться в содержимое тарелки. Если бы мне ещё можно было встать из-за стола до того, как она опустеет…

Я посмотрела на папу, но он уже снова скрылся за газетой, видимо, полностью доверяя моё воспитание жене. Подавив вздох, я вернулась к ковырянию каши. К тому моменту, как я с ней расправилась, папа уже ушёл.

Вечером того дня мама поставила пирог в духовку и, как ей было свойственно, вышла во двор посплетничать с соседкой через забор. Мне это было неинтересно, поэтому я играла у себя в комнате, представляя, как игрушечный заяц спасает куклу Нору из логова жестокого дракона (чей голос и интонации неуловимо напоминали маму). Вдруг из кухни послышался взрыв. Я тут же бросила куклу, обхватила зайца двумя руками и пронзительно заорала. Потом я испугалась, что дом сейчас рухнет, и рванула вниз, не переставая кричать.

Мы с мамой встретились на кухне. Из духовки валил чёрный дым, но она даже не дёрнулась в её сторону. Её глаза, внезапно остекленев, остановились на мне, и я непроизвольно сделала два шага назад.

— М-мам… Это не я… Правда… — попробовала оправдаться я, прижимая к себе игрушку, но она проигнорировала мои слова и двинулась ко мне, сначала медленно, потом быстрее. Я взвизгнула, когда она вырвала зайца и бросила его в сторону; горсть синтепона высыпалась из его разорванной груди. Пощёчины и оплеухи обрушились на меня; я пыталась укрыть голову руками и удары сменились болючими щипками; я попыталась вырваться, но мать была быстрее и сильнее; я хотела что-то сказать, но воздух никак не желал попадать в мои лёгкие.

С улицы послышался визг тормозов. Папа вернулся! И правда, сквозь слёзы (я очень старалась не скулить, поскольку знала, что из-за этого мама злится сильнее, но слёз сдержать не могла — ещё никогда прежде она не нападала на меня с такой яростью!) я увидела, как он бежит к дому, видимо, увидев дым из окна и предположив худшее. Он ворвался на кухню, крутя головой во все стороны, а потом увидел нас. Его глаза остановились на мне.

— Джессика, что ты делаешь?! — крикнул он в ярости и в изумлении, но мама продолжала колотить меня, не слыша или игнорируя его. Он подбежал, попытался схватить её, но она вырвалась с неожиданной для худосочной женщины силой и ударила его в ответ.

Чтобы с ней справиться, мне пришлось сбегать за помощью к соседке и её мужу, и вдвоём мужчины её скрутили. Когда всё кончилось, я подбежала к папе и обняла его, дрожа всем телом; соседка тем временем выключила духовку из электросети и достала остатки злосчастного пирога. Убедившись, что нам больше ничего не угрожает, соседи ушли к себе; я не сомневалась, что назавтра о случившемся будет знать весь район, и что моя жизнь из-за этого станет только тяжелее. Но я ошиблась.

Папа присел передо мной на колени, так, что его лицо оказалось на одном уровне с моим, и попытался вытереть мои слёзы, которые продолжали литься, и на которые я уже не обращала внимания.

— Папочка, — прошептала я. — Видишь, я говорила тебе, что она меня бьёт, а ты мне не верил…

— Да, — просто сказал он, и встал, заставив меня отшатнуться. — До сих пор не могу в это поверить. Но Джессика подняла руку даже на меня…

Он пнул остатки зайца (отчего я вздрогнула; всё-таки он был моим единственным другом!), заложил руки за спину и принялся ходить туда-сюда. Мама лежала без сознания — им пришлось её вырубить; наконец, он подошёл к ней, и двумя грубыми пощёчинами привёл её в чувство.

— Макс, — удивлённо сказала она, очнувшись. — Что такое? Почему ты здесь? Где Сильви… Йя-я-а-а?!

Он прервал её ударом кулака в лицо. Из глаз мамы брызнули слёзы, в них сквозило искреннее непонимание. Видимо, папа тоже это заметил, поэтому второго удара не последовало.

— Джессика, — сказал он после паузы. — Я буду вынужден отправить тебя лечиться. Ты не в порядке.

— Но… что? Куда? — заметалась мама. — И что будет с Сильвией? И помоги мне встать, ужин уже готов, я как раз поставила пирог… — она наткнулась взглядом на сгоревшую духовку и осеклась. То, что она была связана по рукам и ногам, её, видимо, никак не беспокоило.

— Мы с Сильвией сейчас соберёмся и поедем к моим родителям. Нет, пока Сильвия не окажется в машине, я тебя не развяжу, ты опасна. Возможно, даже для самой себя… — он немного задумался, но тряхнул головой, отбрасывая лишние мысли. — Как бы то ни было, не может быть и речи о том, чтобы я оставил ребёнка в одном доме с тобой ещё хотя бы на одну ночь. Завтра вечером я приеду, и мы с тобой поговорим о разводе.

— Как… О разводе? — глаза мамы удивлённо расширились. — После стольких лет, Макс?

— Да, — отрезал папа. — Мне не нужна жена-сумасшедшая. Не переживай, мы выберем тебе подходящую лечебницу, где с тобой будут обращаться как можно лучше.

— А… а если я откажусь от лечения? — неожиданно робко уточнила мама.

— Тогда я тебя засужу, — отрезал папа, и на этом разговор был окончен.

В тот дом я больше никогда не возвращалась. На следующий день отец привёз все мои вещи и игрушки (их было немного), быстро поужинал и заперся у себя в комнате. Я была предоставлена дедушке с бабушкой, которые не видели меня с младенчества. Поначалу они совсем не знали, что со мной делать: говорили, противно сюсюкая, пытались накормить сладостями, предлагали игрушки и интересные вещицы. Я, помня о том, как их ненавидела мама, немного боялась, поэтому не принимала подарков и чуть что застывала, не реагируя на прикосновения и речь. На второй день папа вернулся раздражённым, увидел всю эту нелепую картину, накричал на них, чтобы они от меня отстали, и они неуверенно, но с явным облегчением, перестали пытаться чего-то от меня добиться. Кажется, от этого выиграли все.

Но папу, похоже, это всё ещё не устраивало, поэтому примерно через неделю после того, как мама сошла с ума, он объявил за ужином, что мы с ним переезжаем в маленькую квартиру в соседнем квартале, осталось только уладить кое-какие дела. Бабушка попыталась было возразить, мол, девочка же ещё маленькая, но папа сказал, что я уже школьница, а значит, как-нибудь справлюсь. Кроме того, он наймёт домохозяйку на два часа в день, чтобы нам не приходилось готовить самим. Они ещё долго обсуждали подробности его плана после того, как я ушла из-за стола, но, насколько я поняла из услышанных мной отрывков, папе пришлось продать наш старый дом, чтобы оплатить мамино лечение (развод подразумевал, что половина суммы всё равно уйдёт ей, а так папа убедился, что она уйдёт куда надо), а на остаток он купил эту квартирку. Честно говоря, я обрадовалась. Я боялась проводить время со взрослыми людьми, и то, что большую часть дня я буду оставаться одна, очень меня обнадёживало.

На новом месте кошмары слегка от меня отступили; правда, появились проблемы с неожиданной стороны. Дети (в школе и по соседству) не хотели со мной играть, а я их боялась. И всё бы ничего, если бы они не пытались меня всё время задеть и обидеть. Не дразнить; вырвать клок волос или ущипнуть. В конце концов я научилась от них молча и зло отбиваться, и они отстали, но отношения у нас так и оставались прохладными. После, когда ненавистный мне сон вернулся, я заметила, что детских рук в нём стало гораздо больше.

В день, когда меня зачислили в колледж, папа позволил мне выпить бокал вина и торжественно вручил ключи от машины. Я была счастлива! Мне продолжал сниться старый кошмар, но я была старше и умнее; я знала, что если держаться по центру дороги, то рукам сложнее до меня достать. Я хотела однажды попробовать развернуться и пойти в другую сторону, но почему-то во сне это никак не получалось. Впереди дорога сужалась, но теперь я шла быстро и уверенно, поэтому обычно сон заканчивался раньше, чем руки успевали до меня добраться, и было почти не страшно.

Я очень рассчитывала на то, что в колледже у меня появятся друзья; наличие машины, мы с папой были уверены, должно было мне в этом помочь. Впрочем, в первую очередь моей социализации поспособствовала моя возросшая самооценка, а вот ей в свою очередь — ощущение своей крутости и самостоятельности, появившиеся с обретением своего собственного колёсного транспорта. Когда я однажды вечером призналась папе, что у меня появился парень, он поздравил меня и предложил мне второй в моей жизни бокал вина. Себе, правда, он налил виски.

— Кстати, — после продолжительного молчания сказал папа, болтая лёд в стакане и старательно избегая моего взгляда. — Я давно хотел сказать… но всё как-то времени не находил.

— Ну? — нетерпеливо спросила я, немножко захмелевшая и опрометчиво считавшая, что в этот вечер меня ничего расстроить не сможет. — Скажи давай!

Папа вздохнул.

— Это… касательно твоей матери. Мы с ней, конечно, давно развелись и всё такое… но я бы хотел, чтобы ты её навестила. Думаю, ты уже достаточно взрослая, а она, как-никак, твоя мать.

Я оторопела. На протяжении лет папа старательно избегал всякого упоминания о ней, а тут вдруг…

— М… Мама? — попыталась уточнить я, но язык меня не слушался. — Она… она в порядке?

— Более чем, — ответил папа и помрачнел. — То есть нет, она уже восемь лет как безвылазно находится в психбольнице, и от этого, похоже, растеряла всю свою былую живость и всё такое… Но врачи постоянно мне напоминают, что никаких признаков шизофрении и других психологических заболеваний у неё нет и никогда не было. — Он внезапно треснул кулаком по столу. — Да что там! Каждый раз, когда я к ней прихожу, они косятся на меня и перешёптываются о том, что я запихнул её в психушку только чтобы уйти к молоденькой!

Последнюю реплику я проигнорировала; несколько лет назад у него и правда появилась интрижка с молодой подчинённой, которую он пытался от меня скрывать, но безуспешно. Ещё бы он не скрывал, ведь она была всего на пять лет старше меня! Но в тот момент меня куда больше интересовало другое.

— Ты… виделся с ней?

— Регулярно, — сказал папа, опрокинув в себя стакан и наливая ещё. — Я всё-таки её любил. И, ты знаешь… я всё ещё не верю, что она могла тебя ударить.

Я промолчала.

— Впрочем, лучше съезди проведай её сама, — вздохнул он. — Я не буду тебя сопровождать. Думаю, вам найдётся о чём поговорить… наедине.

Три дня я собиралась с мыслями, а на четвёртый поехала проведать маму. Впервые с того памятного вечера.

Она сидела у окна, явно не ожидая посетителей; раньше, глянув на пижаму, в которую она была одета, я бы предположила, что она только встала; но теперь, похоже, она редко переодевалась во что-то ещё. Я вошла в палату и захлопнула за собой дверь; она даже не обернулась на шум. Я только набрала воздуха в лёгкие, чтобы как можно более легкомысленно сказать: “Ну привет, давно не виделись. Как дела?” — но она меня опередила.

— Ты всё-таки пришла, — сказала мама, не удостоив меня поворотом головы. Её распущенные волосы колыхались от лёгкого весеннего ветерка. Если бы не больничная обстановка, я бы приняла её за романтичную мечтательницу; но в тех обстоятельствах это показалось мне признаком настоящего безумия. В голове сразу всплыли подробности её ночных “наказаний” и вечные необоснованные придирки; я испугалась, что она сейчас встанет и кинется на меня.

Но она осталась сидеть.

— Здравствуй, Сильвия, — произнесла она, и в голосе её звучала холодная и печальная нежность. — Ты совсем не изменилась, как я посмотрю.

Я не видела её лица — она продолжала смотреть в окно, — но мне почему-то показалось, что она усмехается. Горько и… опасно? Не поворачиваясь к ней спиной и зачем-то держа на лице дурацкую улыбку, которую я наклеила ещё перед тем как войти, я схватилась за ручку двери и сжала её, готовая, чуть что, выбежать из комнаты и позвать на помощь. Она рассмеялась и покачала головой.

— Ты всё ещё меня боишься? Как иронично. А ведь это мне следовало бы тебя бояться…

Она медленно, опираясь руками на подоконник, поднялась с табуретки, на которой сидела. Я задрожала, и рука предательски загремела ручкой двери у меня за спиной. Мысли метались как сумасшедшие: стоять? или бежать? если она меня схватит, смогу ли я вырваться? что значит — это ей стоило бы меня бояться?!

Мама, наконец, повернулась ко мне, не отрывая рук от подоконника, и как будто бы за него цеплялась. Скользнула взглядом по моему лицу, фигуре; но было видно, что это её совсем не заботит. Я обратила внимание, какая она тонкая, высохшая, словно тростинка; если она нападёт на меня, я легко с ней справлюсь, мелькнуло у меня в голове. Я почти набралась храбрости, чтобы перестать хвататься за дверь и что-нибудь сказать, но она снова меня опередила.

— Беги, Сильвия, — выдохнула она, и её затрясло. — Беги, пока не…!!!

Она выкрикнула последние слова, и в глазах её появился странный блеск. Меня не нужно было уговаривать дважды, поэтому я коротко взвизгнула, выбежала в коридор, захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. В палате послышался шум опрокидываемой мебели, но снаружи двери был засов (видимо, как раз на этот случай), которым я немедленно воспользовалась, что позволило мне немного прийти в себя и отдышаться. Коридор наполнялся сотрудниками больницы; заинтересованные, они подходили ближе, но почему-то не торопились действовать.

— Скорее, — крикнула я им. — Ей стало хуже! У неё приступ!

Люди вокруг засуетились, как будто им внезапно напомнили о чём-то важном; кто-то заторопился по своим делам, кто-то, наоборот, бросился разбираться с мамой. Я решила, что моё присутствие здесь нежелательно и ушла, пока меня не задержали для дополнительных расспросов; я действительно испытывала некоторую вину за случившееся, хотя и не понимала, почему, но принимать участие в этом всём — увольте.

Эпизод с мамой вывел меня из равновесия сильнее, чем я надеялась: поэтому через несколько дней, когда мы встретились с Джоном (так звали моего парня), я и сама не заметила, как так случилось, что я рыдаю в его объятиях, рассказывая о детстве и кошмарах. Поглощённая эмоциями, я не сразу обратила внимание, что поток нежных и утешающих слов прервался, а рука, обнимающая меня за талию, одеревенела.

— Джон? — спросила я, пытаясь привлечь его внимание. Мы сидели на лавочке в парке, сумерки только-только сгустились, и в них было трудно разобрать выражение его лица. — Джон, что такое? Ты меня слышишь?

Я запаниковала, и в моём голоси прорезались истерические нотки. Я ещё надеялась, что он просто задумался — с ним раньше бывало — и сейчас он встрепенётся, прижмёт меня, как ни в чём не бывало, и всё будет хорошо… Но позади меня зажёгся первый фонарь и высветил отрешённое лицо Джона, чьи глаза, не отрываясь, смотрели на меня, и в которых я с ужасом разглядела знакомый блеск.

Я вырвалась, закричала и бросилась бежать.

Это была очень, очень глупая идея. Позднее, размышляя о случившемся, я поняла, что нужно было немедленно зажать себе рот и спрятаться, но в тот момент я была слишком испугана, чтобы соображать. Он догнал меня не сразу; я успела добежать до выхода из парка и привлечь внимание случайных прохожих, которые смотрели на меня с каким-то изумлением, но без малейшего участия, а какой-то мальчик даже показал на меня пальцем и засмеялся. В этот момент Джон подскочил ко мне и начал срывать с меня одежду; и всем стало не до смеха.

Его пришлось оттаскивать всемером. Кажется, в процессе его сильно избили, но я была слишком потрясена, чтобы за него переживать. Какой-то добрый человек одолжил мне куртку, чтобы я могла прикрыться, но я даже не смогла его поблагодарить.

Никто не мог поверить в случившееся, но показания свидетелей и улики были неопровержимы. Джона судили за попытку изнасилования; учитывая хорошие характеристики (и, вероятно, дорогие “подарки” от родителей), ему дали условный срок. Он даже получил разрешение посещать колледж, но появился там только затем, чтобы забрать документы. Он был довольно популярен в классе; неудивительно, что одноклассники обвинили в случившемся меня, поэтому вскоре и я перевелась в другое место.

После случившегося я замкнулась в себе и перестала кому бы то ни было доверять. Если даже добрый, нежный Джон мог со мной так поступить, то что говорить о случайном прохожем?! Я шарахалась от собственной тени, вглядывалась в незнакомые лица в поисках пугающего блеска, носила с собой перцовый баллончик и складной нож. Даже папе (он завёл себе очередную любовницу и дома появлялся редко, но всегда неожиданно) я перестала доверять и установила на дверь своей комнаты засов и щеколду.

Кошмар снился мне чаще, чем когда-либо. Я перепробовала всё, чтобы справиться с ним: врачей, лекарства, психоаналитиков… Мне посоветовали найти выход изнутри, и я схватилась за эту идею, как утопающий за соломинку. Так я узнала, что если сойти с дороги, то тебя моментально разорвут на кусочки, и на следующий день будет так раскалываться голова, что в глазах постоянно будут яркие пятна. Если стоять на месте где-нибудь по центру, чтобы рукам было труднее дотянуться, они начнут вытягиваться, обрастая новыми сочленениями, и станут похожи на змей со странными пятипалыми головами. Как правило, после этого я опрометью бросалась бежать. Если попытаться обернуться — неважно, в самом начале или в середине пути, — позади будет непроницаемая тьма. Пути назад нет, и вариантов тоже.

Я старалась выходить из дома как можно реже. Перевелась на заочное обучение, обложилась книгами. К нам по-прежнему приходила домохозяйка, она же приносила новости и продукты; её я не боялась, но на всякий случай избегала, к тому же меня очень раздражали её причитания на тему того, что я такая затворница. Однажды папа привёл свою пассию на ужин; я наотрез отказалась выходить из комнаты, но папа пригрозил, что перестанет меня обеспечивать, и я подчинилась. Стоит ли говорить, что вся затея окончилась скандалом? Я уже боялась, что папа выполнит угрозу и лишит меня содержания, но он ограничился тем, что уволил домохозяйку.

— Захочешь есть — вылезешь из своей норы, — прорычал он мне в трубку телефона. — Совсем дикая стала.

Сначала я надеялась, что он передумает. Через три дня я начала экономить продукты. Через пять попыталась подговорить соседей покупать мне еду, но они только крутили пальцем у виска. Через полторы недели, доев последнюю банку консервированных овощей, я вышла на улицу.

Меня поразило количество людей Если выстроить их вдоль, скажем, вот этой самой дороги, которая ведёт от моего дома к супермаркету, им придётся встать в два, нет, в три или четыре ряда, и тем, кто окажется сзади, придётся тянуть вперёд руки, чтобы… чтобы что?!

Я поспешно выкинула эти мысли из головы и побежала к магазину. Схватила тележку и начала сгружать туда первые попавшиеся продукты. Мне даже не пришло в голову, что я не смогла бы столько унести — пришлось бы возвращаться за машиной, — меня слишком ужасал сам факт нахождения в людном месте. Видимо, это было заметно, потому что какой-то добросердечный мужчина подошёл ко мне и спросил:

— Мэм, вы в порядке? На вас лица нет…

Я подскочила, как ужаленная; выхватила перцовый баллончик и дрожащей рукой направила на него.

— Н-не подходите! Я… я буду защищаться!

Он оторопел, поднял руки вверх, чтобы я видела, что он мне не угрожает и начал говорить что-то успокаивающее. Наверное, он принял меня за сумасшедшую и хотел помочь, но вид этих белых, оплетённых голубоватыми венами рук меня загипнотизировал. Я смотрела на них, не отрываясь, как будто впервые увидела, и меня била крупная дрожь. Баллончик в моей руке начал опускаться.

Мужчина, видимо, решил, что я подуспокоилась, и сделал шаг в моём направлении. Это было его ошибкой. Я сбросила с себя оцепенение, разрядила в него баллончик и закричала от ужаса. Люди вокруг, как по команде, обернулись на меня; в их глазах появился до боли знакомый блеск. Я загнала себя в ловушку. Я в западне. Я…

Покупатели медленно окружали меня. Я уже не кричала; я готова была сражаться за свою жизнь, а школа приучила меня драться молча. Я кинула уже пустой и оттого бесполезный баллончик в пожилую леди; она даже не вздрогнула, когда он рассёк ей бровь. Потянулась рукой в сумочку за ножом, но кто-то подобрался ко мне сзади и схватил. Я вырывалась, лягалась, брыкалась и кусалась, я изрыгала проклятия, а кольцо людей вокруг меня неуклонно сжималось, и задние тянули вперёд свои руки, пытаясь дотронуться, погладить, вырвать клок одежды или волос, или даже отщипнуть кусочек кожи…

От боли я закричала снова, но это только привлекло внимание продавцов, которые медленно, ужасающе медленно подошли и присоединились к моим мучителям. Они медленно раздирали моё тело на части, по волоску, по ноготочку, а я всё извивалась у них в руках и никак не могла вырваться.

Когда я, наконец, потеряла сознание, я была этому искренне рада.

— Мэм, поздравляю! Не знаю, через что вам пришлось пройти, но вы уже понемногу приходите в себя и, я вас уверяю, вскоре у вас всё будет замечательно!

Неприятно оптимистичный голос взрезает мне барабанные перепонки. Где я? Что я? Что со мной? Я не чувствую своих ног… и рук… Я вообще ничего не чувствую?! А, мне удалось приоткрыть глаза. Яркий свет, мелькает что-то белое. Нет, лучше пока закрыть. В носу что-то мешается. Хорошо, значит, нос у меня ещё есть.

— Мэм, вы, наверное, хотели бы знать, что с вами произошло, но расследование ещё продолжается, и, знаете, у этих копов ничегошеньки не сходится! Вас нашли в супермаркете, все — и посетители, и сотрудники! — были без сознания, но у всех остальных максимум синяки и царапины, а вы… я вам как-нибудь потом зеркало покажу, ладно? Сначала надо ещё пересадить кожу. Господь наш Всемогущий, да на вас живого места не было, когда вас привезли!

Охотно верю. А вот если бы мне сказали, что кто-то может произносить столько восклицательных знаков в минуту, я бы не поверила. Интересно, она вообще пользуется точками, когда пишет?

Раздался звонок. Обычный, чем-то похожий на дверной.

— Ой, мэм, это доктор меня вызывает, я должна вас покинуть. Но вы не скучайте здесь, хорошо? Вы у нас обязательно выздоровеете и снова будете очень хорошенькой! Я за вас сегодня вечером помолюсь и свечку поставлю!

Хлопнула дверь, и стало тихо. Поразительно надоедливая женщина. Я попыталась пошевелиться, но тело не желало слушаться. Кажется, меня накачали обезболивающим. Что ж, тем лучше — можно будет спокойно уснуть…

Заснув, я увидела знакомую дорогу. “Ну конечно, — подумала я. — Как будто мне будет можно поспать спокойно”. Я пошла вперёд, стараясь держаться по центру; сначала медленно, потом быстрее, потом перешла на бег. Почему-то мне казалось очень важным узнать, что там, впереди. Дорога сужалась, руки хватали меня за одежду; я позволяла им рвать её, но особо наглых стряхивала их с себя, словно надоедливых мух.

Они не спешили в этот раз. Урвавшие клок одежды сразу исчезали в гуще других, которые стремились его отнять. Те, которым не досталось ничего, казалось, провожали меня взглядом; вот только глаз у них не было.

Я бежала вперёд, и во мне крепло ощущение, что скоро я доберусь. Скоро я узнаю, что скрывалось на другом конце всё это время, что ждало меня после этого испытания… Я бежала, и радость переполняла моё сознание, я больше не боялась этих дурацких рук-змей, и людей, и мамы, ничего! Эйфория захватила меня, и всё росла, росла по мере того, как я приближалась к своей цели, и вот, уже виден конец дороги и…

Я споткнулась, замедлила шаг. Дорога была уже такая узкая, что руки могли дотянуться до противоположного её края; они сплетались в живую стену за моей спиной. Зачем, казалось бы? Всё равно путь назад был закрыт. А впереди… не было ничего.

Дорога оборвалась в ничто. Вернее, это был тупик. Я упала на колени и уткнулась лицом в ладони. Неужели… всё это время… всё было тщетно? Руки окружили меня, поглаживали по голове, плечам, лицу. Вытирали мои слёзы, пугливо касались моих собственных рук. Я больше не боялась. Мне было пусто и безразлично. Я знала, что через две минуты они разорвут меня на части и будут глумливыми чайками вырывать их друг у друга. Мне было всё равно. Всё было бессмысленно.

Через полторы минуты первая рука вырвала у меня волос, и через пять минут всё было кончено.

Я проснулась, хотя была уверена, что это уже конец. На этот раз мои глаза смогли сфокусироваться, и я разглядела пухлую улыбчивую медсестру, суетившуюся над моим бренным телом. А нет, её интересовали приборы. Я обнаружила, что дышу через маску, и что-то мешает мне говорить. Тем лучше. Я вспомнила маму, Джона. Надеюсь, они когда-нибудь меня простят. Я, сама того не зная, порушила им жизнь. У них могли быть нормальные семьи, дети… У Джона, наверное, ещё может быть семья; но какая девушка решится выйти замуж за потенциального насильника? Вряд ли они будут счастливы. Мама же… мама была права. Это я во всём виновата. Это мой страх её опьянял и заставлял творить ужасные вещи. Как она продержалась столько лет? Она же единственная, кто когда-либо проводил со мной столько времени. Бедная, бедная мама… Если бы только я могла ей помочь… Может быть, я как-нибудь смогу убедить папу выпустить её из психбольницы? Да, потерянные годы уже не вернёшь, но, я уверена, она ещё сможет прожить долгую и счастливую жизнь. Я бы приложила к этому все усилия, только надо как-то научиться не бояться. Господи, какой же трусихой я была всё это время!

— О, мэм, вы очнулись! — медсестра склонилась надо мной и подмигнула. — А у меня для вас хорошая новость! Сейчас мы отключим вас от аппаратика, и вы у нас попробуете дышать самостоятельно! Не правда ли, замечательно?

Как? Уже?! Стой! Не отключай! Я не готова! Мне нужно время! Мне нужно перестать бояться! Я же… О нет, она его выключила. Не дышать! Успокоиться!! Не дышать!!! Не дышать!!!

Паника, нарастающая в моей груди, достигла своего пика, когда внутренние системы моего организма заблокировали отчаянную попытку мозга удержать хрупкое равновесие или убить меня аутоасфиксией, и оглушительный крик ворвался в моё горло вместе с воздухом.

Медсестра медленно повернула голову в мою сторону. В коридоре послышались шаги. Старик, лежавший на соседней кушетке, поднялся и вырвал из своей груди катетер, подсоединённый к капельнице.

Надеюсь, на этот раз я умру быстро.