Боги создали нас для любви (джен)

— Любовь — конец чести, смерть долга.

Что есть честь в сравнении с любовью женщины?

Что такое долг рядом с новорожденным сыном в твоих руках или воспоминанием об улыбке брата?

Мы всего лишь люди, и боги создали нас для любви.

Это наша величайшая слава и наша величайшая трагедия.

Джордж Мартин “Игра престолов” (1996)

— Где долг, где самопожертвование?

“Дом дракона” (2022)

Еще задолго до того случая с глазом Алисент в глубине души признала, что Эймонд был её любимым ребенком.

И что она, несомненно, была той матерью, которой доставляло удовольствие иметь любимца среди детей.

И что ей было приятно собирать эти туманные блуждающие мысли, придавать им форму, облекать в слова. Было приятно признаваться себе в этих истинах.

В конце концов, люди создали слова, чтобы привести свой мир в порядок, а Алисент — какое совпадение! — была ребенком порядка и любила слова.

— Доверить неприкрытую правду можно не всем, — однажды сказала она сиру Кристону, ее верному белому рыцарю, на одной из их прогулок в садах септы Беелора. — Можно богам в тихой молитве. — Кольца Алисент тихо звенели, пока она загибала пальцы, перечисляя. — Надежному соратнику, доказавшему свою верность. Или себе самому. Но вы должны выбрать одну из этих форм освобождения, иначе безумие охватит вас, хотите вы того или нет.

Итак, когда Алисент оставалась наедине с собственными мыслями, Эймонду позволено было быть ее любимым ребенком.

Эйгон принадлежал королевству. Старший из живых сыновей короля. Перворожденный сын Визериса и его законной королевы-жены. Эйгон был предназначен для королевства, семьи и закона.

Впрочем, Эйгон пекся лишь о личном удовольствии и удовлетворении своих прихотей. У него были вкусы короля и право короля на упомянутые вкусы, но пока еще не было железного следования долгу, чтобы доказать свою ценность как правителя. Он разочаровывал Алисент. Он был для нее лишним источником нетерпения и разочарования, еще одной головной болью, которая пульсировала у неё в висках по вечерам, еще одной тяжестью в ее груди, которую она облегчала, кромсая салат и разрывая хлеб, что Талия приносила ей с чаем и свежими фруктами по утрам.

Сама Алисент уже помнила о своих обязанностях в его возрасте — и даже когда была моложе. Обязанности те сводились исключительно к постоянному улучшению своего положения как дочери младшего брата лорда Хайтауэра из Староместа, второго сына, чье положение Десницы Короля было получено благодаря остроумию, политическим играм и удаче.

Эйгон же лишь наслаждался тем, что Его Светлость король был его отцом, и свободами, положенными ему как мужчине и принцу. Мальчик принимал эти дары как должное, небрежно размахивал ими, сжимал в грязных руках. Алисент злилась.

Хелаена, ее единственная дочь, была поразительно странной, да благословят ее боги. Хелаена не отличалась ни обаянием, ни разговорчивостью и отвергала любой жест привязанности Алисент. Вялая, когда мать обнимала её, она никогда не отвечала на объятия. Она не требовала пикников, выездов на охоту или прогулок на лодке с Алисент, как та в свое время, когда искала общества и внимания своей леди-матери. Слова Хелаены были туманны, напоминали Алисент то самые запутанные бредни короля о неясных событиях в истории, то тот вздор, что говорил слабоумный дурак, развлекавший их на пирах.

Хелаена, кроме того, иногда напоминала Алисент Рейниру.

Видя ее изо дня в день, Алисент вспоминала прошлое, и все внутри сжималось. Эти, казалось, заплесневевшие уже за давностью лет воспоминания, иногда все еще яркие, иногда полустертые, возвращали Алисент к сладким мыслям о жизни, что была у нее, дочери лорда Десницы и спутницы принцессы, на пороге светлого будущего, когда перед ней еще были открыты все дороги, и к горьким мыслям о жизни, которой она могла бы жить сейчас. На мыслях этих лучше было не задерживаться.

И Хелаена, обрученная с Эйгоном, тоже принадлежала королевству.

Алисент скривилась. Она откинулась на сиденье кареты, сделала глоток вина с пряностями, чтобы смыть эту особую горечь: её сын, обрученный с её дочерью.

О да. Они были Таргариенами, её дети. Законнорожденные принц и принцесса.

«Не такая уж плохая сделка», — мрачно усмехалась иногда Алисент.

Самую чуточку мрачно.

Эйгон и Хелаена были зачаты, когда Алисент еще слепо выполняла свой долг и добросовестно стремилась ублажить короля и его дочь. Когда она одевалась в таргариеновские черный и красный, как должно жене, рядясь постоянно в тень лорда-мужа, одну плоть, одно сердце, одну душу.

Но Эймонд?

О, Эймонд был её сыном, он был рожден её плотью, её сердцем, её душой.

Да, Эймонд был законнорожденным принцем дома Таргариенов, но еще он был рожден тогда, когда началось её неповиновение. Когда она поклялась себе, что никогда больше не будет тенью лорда-мужа. Когда начала, стиснув зубы, отстаивать себя и свою кровь — да и кого еще? — как то делала Рейнира. Когда стала просматривать счетные книги и следить за назначением чиновников и слуг.

Она была преданной женой, да, но еще она была королевой. Как могла она быть тенью, когда у неё было крепкое здоровье и твердая хватка? Когда она была той, на кого король опирался, чтобы не упасть?

К тому времени, как Эймонд был рожден, Алисент стала плотью.

Она кормила Эймонда сама вскоре после его рождения. Кожа вокруг ее пальцев была содранной, окровавленной, слезы и пот заливали глаза, но Алисент настояла. Впервые после рождения ребенка она настояла на том, как повитухи будут обращаться с ее грудью, с ее телом. Она лежала и ничего не говорила, когда Эймонд был зачат. Однако во время его первого кормления ее слово было законом. Алисент больше не была тенью.

Эймонд избавил ее от боли в набухшей от молока груди, как послушный и благодарный ребенок, и в тот день Алисент не чувствовала равнодушия к деторождению, граничащего с отвращением. Она прижимала сына к своему сердцу. Пока он сосал грудь, она нюхала его маленькую головку, от которой все еще пахло ее кровью. Все сдерживаемые боли в ее теле растаяли, наступил экстаз освобождения, сродни безмолвной молитве, доверию преданному рыцарю или, возможно, общению со своим истинным «я». И впервые за многие годы Алисент расплакалась от радости.

Глубокий гортанный рокот вывел Алисент из размышлений.

Она открыла дверь кареты и встала на ступеньки с чашей в руке. Золотая сладость все еще оставалась во рту.

Сир Кристон, ожидавший рядом со своей лошадью, поднял глаза и поклонился ей.

— Принц Эймонд возвращается, ваша милость.

Порывы горячего ветра обрушивались на карету и лошадей. Лошади топали ногами и махали хвостами, и конюхи попросили Алисент спуститься со ступенек кареты на твердую землю. Птицы уже улетели на крыши под холмом. Вагхар спускалась, и ветер вздымал юбки Алисент.

Боги, как уродливы были эти большие кожистые крылья.

Да и нрав у старой драконицы был скверный. Сейчас она рычала на хранителей драконов, щелкая зубами и выпуская дым из ноздрей. Вхагар, похоже, не любила, когда ее подталкивали и загоняли куда-то, и не слушала никого, кроме своего всадника.

Сквозь клубы дыма Алисент наконец увидела Эймонда. Она не могла не улыбнуться, наблюдая, как он слезает с огромного дракона.

Однажды он сказал ей, что забраться на Вхагар само по себе было упражнением в силе, дополнительным стимулом к усердию на тренировочном дворе. Он гордо улыбался, когда говорил это, а Алисент просияла в ответ и спросила, что он хочет на именины. Что угодно, сказала она ему. Что пожелаешь. И когда она подарила ему то, что он хотел, новое седло для его нового дракона, о, это был такой счастливый день! Восторг Эймонда заставил ликовать саму Алисент.

Она всегда утешала Эймонда в те годы, когда уроки в Драконьем Логове и шутки на тренировочной площадке приводили его в уныние. Он оставался без дракона дольше, чем его сверстники, и к тому же он был вторым сыном: ему предстояло многое доказать, немало потрудиться, чтобы укрепить свое положение, — все это было слишком хорошо знакомо самой Алисент. Но в отличие от своего брата, Эймонд был уравновешен даже в детстве. Послушный. Серьезный. Рассудительный. Хороший ученик. Даже у сира Кристона было то же мнение о нем.

И когда Эймонд наконец получил дракона...

— Матушка!

Алисент моргнула, вынырнув из своих размышлений, а затем он оказался рядом с ней. Эймонд сиял, его щеки раскраснелись, волосы развевались на ветру. Он крепко обнял ее. Смеясь, Алисент обняла его в ответ, стараясь не уронить чашу. Она вдохнула исходившую от него сернистую вонь дракона, прежде чем немного отстраниться и поцеловать шрам, выступавший из-под его повязки на глазу.

— Как полет? Хочешь пить?

— Матушка, смотри, я нарвал для тебя цветов.

— Спасибо, дорогой. Украсим ими мою сетку для волос.

Эймонд аккуратно заправил лаванду под переплетение нитей сетки. Прошло несколько лун с тех пор, как он получил своего дракона, он немного подрос и теперь стал почти таким же высоким, как Алисент.

— C именинами, матушка.

Её милый мальчик. Алисент вложила чашу ему в руки:

— Пей. В карете есть виноград и лепешки.

Эймонд допил её вино одним глотком.

— Матушка, мы должны вернуться на твой праздник.

Но Алисент не торопилась, ведь все, что стоило праздновать сегодня, уже было здесь, с ней.

— В свое время, дорогой. В свое время. Расскажи, как полетал. Что ты видел?

Эймонд был счастлив поведать ей о своем полете. Он описывал ей представшие перед ним картины: сосны, кедры, залив Черноводной, крыши города, блеск реки на солнце.

Алисент наслаждалась его болтовней. В его волнении все еще было сияние новизны. Она сомневалась, что это когда-нибудь исчезнет. Хорошо бы этого никогда не произошло.

Эймонд перестал сутулиться, больше не ходил опустив плечи. Он тренировался во дворе с новоприобретенной яростью, его клинок почти пел. Он не стеснялся не соглашаться с Эйгоном, сдерживал брата и защищал Хелаену от его неприязни с новой беспечной уверенностью.

А еще Эймонд начал испытывать на других этот свой непоколебимый взгляд. Во время разговора он смотрел всем, даже королю (особенно королю), прямо в глаза. Носил повязку на глазу как значок, как служебный знак отличия, наподобие металлической кисти руки на одеждах Отто.

Он был смел, своенравен и никогда ни перед кем не сдерживал гнев или неудовольствие.

— Не могу дождаться, когда смогу присоединиться к участникам турнира, — сказал Эймонд, усаживаясь подле Алисент в карете. — Я много тренировался. Кое-что изменилось из-за моего глаза, но я очень старался.

— Да, сир Кристон восторженно отзывался о тебе. Я тоже видела, как ты тренируешься, мой дорогой, и, должна сказать, я согласна.

— Когда я выиграю мой первый турнир, — сказал Эймонд, опустив единственный глаз и смутившись на мгновение, — я короную тебя Королевой Любви и Красоты, матушка.

Но его смелые слова согревали Алисент уже сегодня, сейчас. Она обхватила его лицо руками, чтобы его взгляд снова встретился с её. Его кожа была горячей, как у любого, в ком текла кровь дракона

— И я буду с нетерпением ждать этого дня, моя дорогой.

Алисент не терпелось увидеть, как он едет на лошади и сбрасывает с седла своих противников — так же она ждала, когда своими глазами увидит его успехи на тренировочном дворе. Эймонд показал себя яростным бойцом. Алисент не могла дождаться того дня, когда её любимый сын сможет участвовать в соревнованиях с оружием, когда он будет повелевать сталью, проламывать щиты, обрушивать удары на грудь и головы противников.

Алисент улыбнулась и откинулась назад, сложила руки на коленях. Кожа вокруг кончиков пальцев не кровоточила. Только кольца. Только зажившая плоть.

Казалось, боги наконец были справедливы к ней, казалось даже сильнее с тех пор, как той ночью на Дрифтмарке в ее сыне проснулся дракон. Эймонд был кровью от ее крови, плотью от ее плоти, порождением глубин её сердца. Он был словно вторым шансом Алисент жить, дарованным богами. Эймонд был продолжением Алисент.