Архиепископ (джен)

Когда младший брат Саймон спросил Колина Озгона, есть ли у него какое-то прозвище, тот улыбнулся и потрепал малыша по голове, ответив, что в монастыре, где ему предложили работу год назад, такими глупостями никто не занимается. А сам задумался, можно ли считать прозвищем «Подай-принеси», что лилось со всех сторон, стоило только Колину зайти в ворота?

Помогать в монастыре Колина взяли только потому год назад его отец, Родерик Озгон, погиб, защищая настоятеля монастыря и его загадочного гостя от разбойников, тогда как другой селянин, Тимоти Фейден, прятался под повозкой. Колин бы предпочёл иметь живого отца-труса, чем мёртвого отца-героя и тихо завидовал соседскому мальчишке Ричарду Фейдену, но братия монастыря в основном была добра к нему (исключая разве что семинаристов, что были ровесниками Колина и слишком уж часто дразнились), к его брату и сёстрам, платила некоторое жалование (недостаточное, впрочем, для того, чтобы послать брата в школу, но всем остальным трудникам вообще ничего не платили) и периодически подкармливала яблоками, хлебом и сливами (что при наличии младших брата и сестёр было огромным подспорьем), так что Колин не озвучивал эту мысль вслух и не жаловался.

Вообще, Колина при монастыре скорее любили — исключая, опять же, семинаристов, многие из которых не упускали возможности посмеяться над неграмотным малым, что бегал по монастырю с поручениями, порой врывался на их занятия (ибо настоятель не всегда следил за расписанием семинарских уроков) с какими-нибудь записками и просьбами, протирал от пыли старинные книги, мыл полы, помогал чистить морковь и месить тесто... Список на самом деле можно было и продолжить — по сути, Колин делал всё, что его просили делать, и редко уходил из монастыря без фруктов или овощей в карманах.

Отец Матиас, монастырский повар, и вовсе порой заставлял Колина садиться за стол и завтракать остатками вчерашнего ужина, если Колин являлся к нему с самого утра. Отец Елесиас — самый старенький священник в монастыре — каждый день вкладывал Колину в ладонь то яблочко, то морковку, то горсть вишен, а брат Доминик, отвечавший за одеяния монахов, периодически подкидывал то моток шерсти, то отрез полотна.

Так что, пусть почти всё монастырское жалование Колина уходило на то, чтобы заплатить плату за часть дома, где он жил с сёстрами и братом, голодать их семье, в общем-то, не приходилось. Как и ходить в обносках. Жаль было, конечно, что ни ему самому не удалось выучиться в школе, ни Саймона послать, но то была, пожалуй, ерунда. В конце концов, Колину было уже пятнадцать. И даже если бы отец не погиб, ему самое время было работать и приносить деньги в семью.

После вопроса Саймона о прозвище, Колин стал чуть внимательнее присматриваться к тому, как к нему обращались в монастыре. Отец Матиус звал его просто «мальчиком», и просил что-нибудь почистить, что-нибудь порезать, что-нибудь подать и что-нибудь принести. Отец Елесиас называл Колина «чадом» и чаще всего просил что-то вскопать, прополоть или собрать. Брат Доминик обращался по имени и просил что-то размотать, что-нибудь отрезать, что-нибудь разложить или что-нибудь заштопать. Остальные тоже просили подать, принести, унести, разложить, помыть и много чего ещё.

Чуть позднее, Колин узнал, что его предполагаемое прозвище было не таким уж и предполагаемым — так его за глаза называли мальчишки-семинаристы. Это Колина не расстроило и даже не удивило. В конце концов, чего ожидать от мальчишек, которым не надо думать ни о том, как младших прокормить, ни о том, как брата выучить да сестёр через пару тройку лет замуж выдать?.. Пусть зовут как хотят — а Колину отец Елесиас даст парочку лишних яблок, так как ему не придётся самому гнуть свою старенькую спину на грядках, а брат Леон, хранитель библиотеки, прочтёт какую-нибудь старинную легенду или поучительную притчу, которую потом можно будет пересказать Саймону да девочкам!

За год работы в монастыре Колин ни разу не видел лишь одного человека — того, кого называли архиепископом на покое. Архиепископ не выходил из своей кельи, жил крайне уединённо, и Колина к нему никогда не звали. Колин и не вызывался — у него и без того было полно работы. В конце концов, он всегда старался помочь сначала отцу Матиасу (то, что тот кормил его по утрам, позволяло оставлять чуть больше еды для младших дома), затем отцу Елесиасу (ибо старенького отца Елесиаса Колину просто было жаль), а потом его обязательно находил с поручениями кто-нибудь из братьев или священников, которым нужно было то забор покрасить, то пыль протереть, то ещё что-нибудь.

Зато на архиепископа почти в один голос жаловались все семинаристы, которых заставляли носить ему еду: говорили, архиепископ заставлял их садиться за какую-то игру, всякий раз выигрывал и желал играть не по одному разу. Колин с семинаристами особо не общался, они с ним тоже, а признаваться в том, что он подслушивал их разговоры — не хотелось.

Случай увидеть архиепископа представился через год и один месяц с начала работы Колина в монастыре. Тогда Колину понадобилось заглянуть к отцу Матиасу ближе к обеду.

— Эй, отнеси-ка кашу архиепископу! — шепнул в тот день Колину один из семинаристов, вручая поднос, на котором были лишь миска с кашей да ложка.

— Здорово ты придумал, брат Вильгельм! — поддержал товарища другой семинарист. — Правильно: пусть его шахматосвященству подай-принеси кашу носит!

Колин услужливо кивнул, забрал поднос и отправился к архиепископу, по пути успев пройти мимо стола, на котором уже расставлены были миски с кашей для семинаристов, и поменять местами тарелку с подноса с одной из тех, что предназначались семинаристам. В конце концов, рассудил Колин, предосторожность лишней не будет — вдруг какой-то шутник уже успел плюнуть в кашу или чего похуже.

Постучавшись в дверь кельи архиепископа и дождавшись раздражённого «входите уже», Колин скользнул в келью, поклонился и принялся оглядываться в поисках стола, на который можно было бы поставить поднос.

Сказать, что келья архиепископа его впечатлила — не сказать ничего. Колин раньше бывал в кельях монахов — когда ухаживал за слёгшим с радикулитом отцом Елесиасом, когда приносил лекарства отцу Игнасиасу, что давно мучился кашлем, когда помогал брату Паолусу, сломавшему ногу... И всё же ни в одной другой келье, что видел Колин, не было такого количества самых разнообразных вещей. Колин открыл рот от удивления.

В кельях, что он видел, обстановка была самая простая: кровать, умывальник, тумбочка да небольшой письменный столик, на котором обычно так же лежал молитвенник. Но келья архиепископа напоминала какой-то дворец. Во-первых, она была серьёзно больше других келий, во-вторых, на полу, на столиках (их было больше одного), на тумбочке лежали стопки книг (и книг, как показалось Колину, было даже больше, чем в монастырской библиотеке), в-третьих, в комнате стояло целых три довольно больших сундука, в которых могло вместиться всё, что угодно, а в-четвёртых, и это поразило Колина больше всего, в комнате находились крохотный столик, расчерченный на клеточки, в которых стояли какие-то фигурки, и два кресла, расположенных с двух сторон от этого крохотного столика.

— Ставьте сюда, — приказал архиепископ, кивнув на какую-то книжную стопку, и Колин, послушно исполнив его слова, наконец, осмелился поднять на него глаза.

Для человека, к сану которого можно было прибавить «на покое» архиепископ был подозрительно молод — то был высокий худощавый человек, ещё определённо не старый, пусть седина и тронула уже его тёмные густые длинные волосы, а вокруг глаз собрались морщинки. И голос у него был сильный и молодой. Впрочем, это, наверное, было уже не дело Колина. Его дело было подавать, подносить, пропалывать сорняки да резать морковку, а вовсе не задумываться о том, почему к сану архиепископа прибавлялось загадочное «на покое».

А ещё архиепископ почему-то казался совершенно непохожим на священника. То есть, все священники, которых знал Колин, были чем-то неуловимо похожи: крупный и сильный отец Матиас, полноватый отец Елесиас, худой как щепка брат Доминик, маленький большеголовый настоятель... Но архиепископ выглядел скорее похожим на какого-нибудь помещика или даже барона, что иногда приезжал развлекаться в их село.

Колин поклонился ему, и уже хотел покинуть келью и отправиться помогать ещё кому-нибудь, но его недовольно окликнули.

— Эй, юноша! Садитесь-ка за стол и сыграйте со мной! — приказал архиепископ, и Колину пришлось вернуться.

Правда, с выполнением этого поручения у Колина возникли некоторые проблемы. Сесть-то он сел — это было совсем нетрудно, а вот с поручением «сыграть» было уже сложнее, ибо Колин в жизни не видел подобных фигурок и совершенно не представлял, как это делается. В чём он почти тут же и признался архиепископу.

Архиепископ принялся объяснять Колину, какая фигура как «ходит» (и это без ног-то!): пешки, конь, колесницы, офицеры, король, королева... Заслушавшись, Колин зачем-то поделился мыслью, что по идее это король должен ходить как угодно, королева должна сидеть в башне и рожать наследников, а нормальный здоровый конь в жизни может ходить что прямо, что наискосок, но вряд ли будет ходить так странно...

Архиепископ разозлился и выставил Колина вон. Разве что миску с несъеденной кашей на голову не надел. Зато швырнул в уже закрытую дверь, судя по звуку, что послышался из запертой кельи.

Колин предпочёл не удивляться и не обижаться на вспыльчивость архиепископа и отправился выполнять другие поручения в монастыре. Удивился он после, когда стайка семинаристов окружила его и поинтересовалась, как так вышло, что он вырвался из цепких лап архиепископа так скоро и выглядел при этом вполне живым. В итоге Колин предложил, что будет сам носить архиепископу еду, а семинаристы перестанут его дразнить и смеяться исподтишка. А главное, что потребовал Колин — они больше не будут называть его «подай-принеси» даже в разговорах друг с другом. Семинаристы, которым, похоже, архиепископ не нравился больше, чем Колин, не только согласились на это, но решили даже отсыпать Колину пронесённых тайком в монастырь леденцов и орехов.

На следующий день с самого утра Колин попросил отца Матиаса дать ему тарелку каши для архиепископа, когда он, Колин, вернётся, исполнив поручения отца Елесиаса. Отец Матиас выглядел удивлённым, но просьбу исполнил. В конце концов, кажется, подумал отец Матиас — не его дело было думать, кто именно понесёт еду архиепископу.

Ещё более удивлённым — и чуточку раздосадованным — выглядел архиепископ, обнаруживший Колина с тарелкой каши в собственной келье ровно во время обеда в монастыре. Их вторая встреча закончилась приблизительно так же, как и первая — за исключением того, что Колин, закончив сначала оттирать дверь от вчерашней каши, попросил архиепископа сначала поесть, чтобы в случае чего в дверь летела пустая тарелка.

Все встречи до конца недели заканчивались одним и тем же — Колин говорил про шахматы какую-то глупость или делал не тот ход (запомнить, как ходит конкретная из похожих в целом фигурок, было не так уж просто), за что потерявший терпение архиепископ выставлял его за дверь.

— Теперь вы всегда будете носить мне еду? — поинтересовался архиепископ в их седьмую встречу, и Колин сказал, что именно так и будет, а архиепископ, запустив пальцы в свои густые длинные волосы, тяжело вздохнул, будто от слов Колина у него болела голова. — Может быть, вы отдадите эту замечательную обязанность кому-нибудь из семинаристов? Я не буду мучить вас шахматами, а вы не будете мучить меня своим невежеством...

Колина шахматы не то чтобы мучили. Он просто не понимал их. И играть совершенно не умел, несмотря на все попытки архиепископа вложить ему в голову эту трудную науку. А так — шахматы нисколько его не утомляли и не мучили. Он однажды даже поделился с архиепископом размышлением, что из всех фигур ему, Колину, наверное, лучше всего подходила пешка — маленькая, слабая и мало что умеющая, а архиепископ из шахматных фигур больше всего напоминал коня с его непонятным способом «ходить». Архиепископ почему-то расхохотался и в следующее мгновение Колина выставил.

— Но они не хотят! — возразил Колин, и тут же прикусил язык, подумав, как это прозвучало. — И им надо учить уроки и молиться, и им не остаётся времени на сон, если приходиться играть с вами, так как их учёбу всё равно никто не отменял, а я всего лишь трудник, и помогаю здесь всем, кто меня об этом попросит!

Архиепископ вновь тяжело вздохнул, и Колину на мгновенье даже стало его немного жаль.

— Это испытание мне за мои тяжкие грехи, не иначе, — вынес архиепископ свой вердикт и вновь с тоской взглянул на шахматную доску.

И, видят небеса, в этот раз Колин ну очень сильно старался ничего не перепутать и ничего не ляпнуть, но итог оказался тем же, что и всегда — Колин запутался, архиепископ разозлился, Колин оказался выставленным из кельи. В этот раз Колин был немного озадачен и решил уточнить у семинаристов, как всё проходило у них — те, несколько растерявшись от подобного вопроса, сообщили, что их архиепископ мог заставлять играть в шахматы часами.

С Колином все разговоры и сама игра занимали обыкновенно не больше часа, так что Колин мог нисколько не переживать о том, успеет ли он помочь кому-нибудь из братии монастыря. Когда он выходил от архиепископа, остальные только-только заканчивали обеденную трапезу — и Колин вновь бежал мыть полы, протирать пыль, раскладывать монашеские одеяния после стирки...

— Юноша, а в карты-то вы умеете играть? — поинтересовался архиепископ с тяжёлым вздохом в восьмую их встречу, когда Колин в очередной раз перепутал офицера и королеву и совершенно забыл, как нужно ходить конём.

Колин замер и от неожиданности выронил из рук злополучного коня. Тот упал, растолкал в стороны другие фигуры и всё окончательно разрушил. И для того, чтобы играть дальше, следовало вспомнить, как фигуры стояли до того момента, как Колин уронил коня, но архиепископ решил поступить проще — он смахнул рукой оставшиеся фигуры. Конечно, подумал Колин мрачно. Собирать-то их не ему.

— В карты играть грешно, господин архиепископ, — ответил Колин, опустив глаза и припоминая выволочку от настоятеля, узнавшего как-то на исповеди, что Колин периодически перекидывается с деревенскими ребятишками в картишки.

Не на деньги, конечно — какие деньги у деревенской ребятни?.. Чаще всего играли на щелбаны. А Колин отныне решил и вовсе не поддаваться этой забаве — он мог это делать, когда был всего лишь неразумным мальчонкой, но теперь, когда он отвечал за свою семью и был единственным её кормильцем, стоило позволять себе поменьше подобного времяпрепровождения.

— Я не спросил вас, грешно или не грешно играть в карты, юноша, — терпение архиепископа явно готово было вот-вот закончиться, что означало, что Колин вновь будет выставлен из кельи и очень скоро, — я спросил вас, умеете ли вы играть.

Разговор казался Колину странным, и он не понимал, к чему архиепископ вёл. К тому, что Колин вместо «умной игры в шахматы», как сказал о них настоятель, играл в какие-то глупые карты?.. Так Колин и так об этом знал. И никогда не считал себя каким-то особенным или умным.

— Я играл с деревенскими в «дурака», — признался Колин, и тут же принялся заверять архиепископа. — Но я больше не играю! Я уже почти год не играю — с тех пор, как господин настоятель отругал меня на исповеди!

— Какая прелесть!.. — снова вздохнул архиепископ, устало опустив голову на руки. — Умоляю вас, притащите завтра с собой карты — с вами решительно невозможно играть в шахматы. Может, хоть в карты будет терпимо?

В девятую встречу Колин так и сделал — нашёл дома старую колоду и принёс её архиепископу, что выглядел несколько более воодушевлённым, чем обычно. Дело действительно пошло бодрее. Ровно до тех пор, пока в четырнадцатую встречу Колин не поинтересовался, не интереснее ли будет играть на щелбаны, за что оказался вновь выставленным за дверь — «за наглость» (вероятно, потому что в «дурака» Колин выигрывал у него через раз), впрочем, в двадцатую встречу архиепископ, видимо от крайней скуки, счёл предложение играть на щелбаны даже достойным внимания.

— Вы совсем не похожи на священника! — поделился Колин с архиепископом своим давним удивительным наблюдением где-то в шестнадцатую их встречу. — То есть... Вот господин настоятель или отец Елесиас — да. А вы... Я совсем не представляю вас тем человеком, что захотел бы вести духовную жизнь!..

— Меня об этом никто не спрашивал, юноша. Я просто второй сын в семействе, где всех вторых сыновей отправляют на церковную службу, — ответил архиепископ, а потом усмехнулся и побил карты Колина. — Кажется, на этот раз удача на моей стороне!

В следующий раз Колин, которому снова стало немного жаль архиепископа, принёс с собой из дома кусочек вишнёвого пирога, что испекла Мари, одна из младших сестёр Колина, ибо пусть еда в монастыре и была довольно сытной, вкусной её назвать можно было далеко не всегда. Пирог был несколько кособоким, неровным, но в целом вкусным. И вишня была из монастырского сада — из тех, что давал Колину отец Елесиас. Архиепископ проворчал на счёт не слишком приятного внешнего вида, но пирог съел.

А в двадцать четвёртую встречу их за этим занятием застал настоятель.

Никогда прежде Колину не было так стыдно! Он готов был провалиться сквозь землю. Архиепископ же выглядел вполне расслабленным. Впрочем, настоятель, кажется, был скорее рассержен поведением архиепископа, нежели его, Колина. И всё же, Колину было столь неловко, что он злился на себя за то, что позволил архиепископу втянуть его в это.

— Джуллиано! — сердито обратился к архиепископу настоятель. — Этот мальчик — сын человека, что закрыл вас от разбойничьего ножа! Как вы могли?..

Архиепископ посмотрел на Колина так, словно видел его впервые. Посмотрел — и словно помрачнел мгновенно. Словно воспоминания о тех событиях годичной давности и ему причиняли боль.

— Во-первых, как вы знаете, мой дорогой Винсенто, я много что могу и именно поэтому меня, к стыду моего отца и дяди, сместили с должности и запретили читать проповеди и проводить богослужения, — ответил архиепископ почти невозмутимо, — а во-вторых, я не делаю с мальчиком ничего плохого — мы просто играли сначала в шахматы, а затем в карты, ибо в шахматы он играет отвратительнее любого из ваших семинаристов!

Настоятель увёл Колина из кельи архиепископа, а потом долго-долго отчитывал за возвращение к греховной привычке и запретил потакать «его высокопреосвященству» в дурных наклонностях, раз уж все семинаристы в один голос умоляют настоятеля не заставлять их приносить архиепископу еду и нет возможности запретить Колину это делать.

И к большой радости Колина, у которого давно, со смерти отца, не было взрослого, с которым он мог бы говорить так свободно и легко, и семинаристов, которым общение с архиепископом совсем не нравилось, настоятель действительно не запретил Колину видеться с архиепископом. Колин по-прежнему приносил тому кашу или похлёбку, или ещё что-нибудь, что передавал отец Матиас, болтал с архиепископом о каких-то глупостях. Разве что в карты играть теперь не решался.

Архиепископ пару дней попытался вернуть Колина к карточной игре, но в итоге согласился всё же остановиться на шахматах, умения играть в которые Колину определённо не хватало.

А ещё через две недели архиепископу пришло письмо. Колин не знал, что там, но вид у архиепископа был весьма воодушевлённый. О, Колин и не видел его настолько радостным за тот месяц, что они общались! Архиепископ казался скорее смертельно скучающим. Но сейчас... Сейчас во взгляде архиепископа было столько надежды, что это заставляло и Колина улыбнуться.

Интересно, кто ему писал? Отец? Архиепископ ранее упоминал в разговорах своего отца... И дядю вроде бы. О, Колин обрадовался бы письму от отца, если бы тот был жив, даже если бы не сумел прочесть написанное! Или, быть может, архиепископу писал кто-то из братьев или сестра — в одной из бесед он сказал, что братьев у него было трое, а сестра всего одна.

— Я уезжаю из этой замечательной обители через неделю, — объявил архиепископ, сжигая письмо стоявшей на столе свеччой, и Колин почувствовал, что расстраивается из-за этого скорого отъезда несколько больше, чем, наверное, следовало. — Я, кажется, знаю, как мне получить мою должность обратно, а, может, заодно и сан повыше.

Должно быть, Колин выглядел достаточно опечаленным, чтобы архиепископ осёкся и взглянул на него внимательнее. На мгновенье архиепископ, до того успевший расписать, как сильно он желает поскорее покинуть это своё скромное прибежище, замолчал. Словно решаясь на что-то.

— Если хотите, поезжайте со мной, — предложил архиепископ в следующий момент. — Вы как-то обмолвились, что считаете себя пешкой — так ведь возможно, словно пешку, сделать из вас что-то большее!

— У меня младшие сёстры и брат, — ответил Колин, чувствуя, как от бессилия ему хочется расплакаться. — После смерти отца я должен заботиться о них. Я не могу поехать, господин архиепископ.

Колин не мог оставить их на произвол судьбы. И пусть Колин сам отчаянно нуждался в ком-то, кто, пусть и не мог заменить в его сердце отца, но мог хотя бы стать старшим другом, он не имел права бросить Саймона, Мари и Рози без поддержки. Без него, без Колина, брат и девочки попросту умрут с голоду или вынуждены будут побираться, словно нищие!..

Нет, Колин просто не мог с ними так поступить. Даже если поехать куда-нибудь с архиепископом очень хотелось, в первую очередь он, как старший брат и глава их маленькой семьи, должен был думать об их благополучии, а не о своих желаниях.

— Думаю, я смогу что-нибудь с этим придумать! — пообещал архиепископ, и Колин, в сердце которого затеплилась надежда, ему улыбнулся.