Фамильная нечисть Долоховых (джен)

В далекой России, посреди рязанских лесов затерялась деревня Долоховка. Прежде, в разные годы насчитывалось в ней от пятидесяти до ста крестьянских дворов. Потом народу поубавилось, а сейчас и вовсе старики да горькие пьяницы в основном остались, молодые в город уехали. Школа, открытая еще при царе помещиком Андреем Васильевичем Долоховым, сыном декабриста, закрылась, а в больнице остался только фельдшер. Много в России таких деревень…

Впрочем, имелась у Долоховки в старые времена одна особенность — чуть выйдешь за околицу, начиналось обширное болото. И столько там водилось жаб да лягушек — видимо-невидимо… Бывало, весенними вечерами их за версту слышно — по весне ведь все живое свадьбы справляет, зачинает новую жизнь. Нынче и болото повысохло, и лягушек не слыхать…

А в общем, деревенька была ничем не примечательная — избы, топящиеся по-черному, кабак, церковь да погост, да чуть поодаль — барский дом с флигелем. Название же она получила от господ — Долоховы владели ею со времен Иоанна Грозного, когда опричник Федор Долохов заслужил царскую милость при обороне Астрахани от турецкого паши и крымского хана. Сам Федор был младшим сыном стрелецкого сотника, земли своей не имел, потому и пошел в Опричнину. С него начался дворянский род Долоховых.

Сохранилось в семье предание о том, что еще в незапамятные времена их родоначальник, будучи на службе у великого князя Литовского, отправился по его поручению „туда — не знаю куда“, за тем, чего и на свете нет и не может быть… Князь же обещал выдать за Федота (так звали этого дальнего предка) свою дочь. И ведь привез Федот князю то, чего на свете нет и не может быть, только князь его обманул — дочку не отдал, а велел посадить его в темницу. Да не удержали удалого молодца ни стены глухие, ни засовы крепкие. Бежал Федот из тюрьмы и подался из стороны литовской на восток, в глухие леса. Встретил он там деву лесную, прекрасную собой, с глазами синими, как небо весной, в берестяном кокошнике и в бусах из ягод калины красной. Дева эта язык зверей и птиц разумела, знала тайные свойства трав, деревьев и плодов, могла соткать ковер из паутины и пир приготовить из корочки хлеба. Взял Федот лесную деву в жены, и пришли они вместе в княжество Московское, да там и остались. И все их потомки обладали тайной силой, удачливы были в бою, будто заговоренные — ни сабля, ни стрела их не брали. И еще много чего умели.

В Смутное время Долоховы не присягнули ни Лжедмитрию, ни Тушинскому вору, но одними из первых пошли в ополчение Прокопия Ляпунова, за что впоследствии новый царь Михаил Федорович сделал тогдашнего главу семьи, Лукьяна Долохова, своим стольником.

А при Федоре Алексеевиче Долоховы попали в опалу. Государь был слаб здоровьем, и не успел он венчаться на царство, как по Москве поползли слухи, что не жилец он на белом свете, что скоро вслед за отцом, за Алексеем Михайловичем, проводят его к месту вечного упокоения русских царей — в собор Архистратига Михаила, что в Кремле. Тревожно было в Москве. Кто займет престол, если царь и вправду умрет — среди близких к трону бояр тоже не было единодушия, и многое зависело от того, чью сторону примет стрелецкое войско… Приказу Тайных дел велели ловить всех, кто распространял неподобные слухи о государе, и пытать без пощады.

Однажды на именинах московского дворянина Чижова хозяин дома сказал за столом: „Дай Бог великому государю Федору Алексеевичу здравствовать, а то говорят, что ему и до разговенья не дожить, в Кремле прошлою ночью кура петухом кричала…“⁽¹⁾. Кто-то из гостей донес, и завертелось дело о злоумышлении против жизни государя. Имя царского стольника Дмитрия Долохова было названо в числе прочих. Оказалось, что многие давно подозревали его в ереси и в связях с нечистой силой, выяснилось, что он переписывался с известным немецким еретиком Квирином Кульманом, а еще кто-то будто бы видел, как он в Великий пост ел курицу.

От ареста, пыток и неминуемой казни Дмитрия тогда спасло то, что царь Федор Алексеевич вскоре все же умер, и всем, в том числе и дьякам Приказа Тайных дел, стало не до сплетен и слухов. Неспокойные то были дни, многим вспомнилось Смутное время — междуцарствие тогда вылилось в усобицы и народные бунты, и в конце концов измена, свившая себе гнездо у самого трона, привела на землю Русскую иноземных захватчиков, а там и самозванцы полезли, как поганые грибы — после Лжедмитрия Первого объявился Тушинский вор, потом Псковский — да много их было... Едва не погибло государство.

И сейчас не было мира и согласия в Кремле, ближние бояре, как собаки, грызлись между собой. Федор Алексеевич наследника не оставил, а оба брата покойного царя — Иван и Петр — были еще малы, но за каждым из них стояла могущественная родня. За Иваном — Милославские, за Петром — Нарышкины.

Но не допустил Господь новой смуты. Покричали стрельцы у стен Кремля, побряцали саблями, да убили недавно вернувшегося из ссылки боярина Артамона Матвеева... И наступил худой мир, который, как известно, все же лучше доброй ссоры — царями стали двое малолетних сыновей Алексея Михайловича, а регентшей при них объявили их старшую сестрицу, царевну Софью Алексеевну.

Дмитрия Долохова тогда взял под покровительство князь Василий Васильевич Голицын, любовник Софьи, мечтающий о том, чтобы она стала настоящей царицей, и разделила с ним власть, как делила ложе. И неспроста Голицын приблизил к себе опального стольника покойного царя — подозрения в колдовстве были не напрасными. Ни одной живой душе Дмитрий не проговорился, каким даром владеет, никогда не каялся в этом и на исповеди — хотя и в церковь ходил, и посты держал строго, так что донос о курице, съеденной им в пост, был злостным наветом. Однако, несмотря на все предосторожности, слухи о Дмитрии ходили, и Голицын решил, что дыма без огня не бывает. И сказал он Дмитрию: "Твое счастье, Митька, что делу ход не дали, а то висеть бы тебе сейчас на дыбе, там ведь все известно — и про еретика Кульмана, и про то, что ты с нечистой силой знаешься... Так что ты за меня держись."

Василий Васильевич, не довольствуясь тем, что Софья Алексеевна страстно и преданно любила его, желал привязать царевну к себе еще крепче. Он потребовал, чтобы Долохов сварил самое сильное приворотное зелье. Когда Дмитрий попытался сделать вид, что не понимает, чего от него хотят, Голицын вызвал состоящего при нем для особых поручений немого татарина зверского вида, приказал связать Долохова по рукам и ногам, и пригрозил, что самолично отвезет его в Приказ Тайных дел, и там он признается не только в колдовстве, но и в том, что он — Папа Римский. Дмитрию ничего не оставалось, как согласиться.

Еще его покровителю требовались зелья, сохраняющие молодость и красоту, а также увеличивающие мужскую силу — чтобы Софья, которая и без того не отличалась особой миловидностью, а с годами к тому же обещала сильно располнеть, больше дорожила своим любовником — где же она еще такого найдет?

Голицын также желал, чтобы Долохов заглянул в будущее, вернее, чтобы он там увидел Софью Алексеевну — царицей, а Василия Васильевича — ее супругом и соправителем. Но тут Дмитрий уперся — он отговаривался тем, что не имеет дара прорицания, что этот дар очень редкий, и Василий Васильевич может, конечно, его убить, но кто тогда будет варить ему зелья? Голицын, скрипя зубами, отступился. Впрочем, он нашел в деревне какого-то неграмотного мельника, который якобы умел гадать, и тот говорил ему то, что он хотел услышать — будто бы суждено Голицыну носить царский венец. Сам же Дмитрий, хотя и действительно не имел пророческого дара, предчувствовал, что все закончится для Василия Васильевича плохо. Но Дмитрий также ясно видел, что Голицын не хочет слышать правду, что он все равно будет продолжать плести свои интриги — уж очень он желает достичь высшей власти, и к тому же убежден, что и для государства так будет лучше. Но не верил Долохов в счастливую звезду Василия Васильевича и понимал, что, когда князя постигнет неминуемая беда — он во всем обвинит колдуна.

В конце концов именно так, как предвидел Дмитрий, все и случилось. После очередного стрелецкого бунта — царь Петр как раз тогда вошел в возраст и набрал силу — князь Голицын впал в немилость и был сослан вместе со своей семьей в Архангельский край, где и умер впоследствии. Но перед отправкой в ссылку он успел сжечь в срубе того самого мельника, который предсказывал ему царский трон.

Царевну Софью Алексеевну заточили в монастырь. Но сам Долохов всего этого так и не узнал — он был казнен в 1689 году, вместе с Федором Леонтьевичем Шакловитым и другими приближенными бывшей правительницы. Перед казнью его держали две недели на хлебе и воде, в сыром подземелье, потом били кнутом, подвешивали на дыбе, а он, как было записано в отчете „в волхвовании своем не покаялся, только государей лаял матерно“. Чуть раньше, в том же году был сожжен и его давний друг по переписке, Квирин Кульман, наконец прибывший в Москву, чтобы встретиться со своими последователями, которых здесь было немало, и не только в населенной немцами Кукуйской слободе⁽²⁾…

Жену Дмитрия, Евдокию Андреевну, тоже в чем-то обвинили, увезли в какой-то монастырь под Псковом, где вскоре постригли в монахини. Сына, семилетнего Романа, не тронули, он сам с испугу убежал из дома. Два месяца бродил по Москве, добрые люди не дали умереть с голоду. И в день казни отца мальчик оказался на Красной площади. Когда скатилась под топором палача голова Дмитрия, он упал без чувств. Пришел он в себя в чужом доме — и увидел склонившихся над ним двоих мужчин. Один был совсем молодой, другой постарше, оба с пышными, кудрявыми, как будто седыми волосами — Роман тогда еще не знал, что это парики. Незнакомцы о чем-то говорили между собой — Роман ни слова не понял. Отец уже немного учил его немецкому, но это был иной язык. Заметив, что мальчик очнулся, тот, что помоложе, улыбнулся ему и по-русски спросил, как он себя чувствует. И добавил, повернувшись к своему собеседнику: „He is not a muggle“⁽³⁾. Второй незнакомец кивнул в ответ.

Роман как-то сразу почувствовал, что с этими людьми он в безопасности. Молодой иноземец, оказавшийся хозяином дома, объяснил ему, что он, Роман Долохов — прирожденный колдун, но бояться этого не надо, это от природы, а вовсе не от диавола. Уж Бог знает, с чего он так решил, но Роман и сам давно приметил, что его слушаются животные, и еще он иногда как будто слышал, о чем думают люди. Однажды мальчик сказал об этом отцу — Дмитрий нахмурился и велел больше никому не говорить, но как будто ничуть не удивился. А молодой человек добавил, что он тоже колдун, зовут его Яков Виллимович Брюс, родом он шотландец, но родился в России. И что маленький Роман будет жить у него, и Яков Виллимович сам его всему выучит. С родней Романа Брюс договорился, те возражать не стали — сами еле-еле концы с концами сводят, куда им лишний рот? И еще Брюс сказал, что Долоховка будет принадлежать Роману, но пока он еще мал и на службу государеву ему идти рано, управлять там будет верный человек. И что на Долоховку уже точил зубы кто-то из Приказа Тайных дел, но Яков Виллимович сделал, чтоб жадный дьяк и думать об этом забыл. Когда Роман вырастет, то он его тоже научит подчинять себе людей. Просто нужно быть осторожным, чтобы обычные люди не догадались о способностях Романа — и тогда все будет хорошо.

Брюс также выяснил, в какой монастырь отправили матушку, и заверил мальчика, что, хотя Евдокии Андреевне выйти оттуда нельзя, но повидаться они смогут. И через год Яков Виллимович с воспитанником съездили в обитель под Псковом, где тайно встретились с инокиней Еленой — так теперь звалась Евдокия Андреевна. Увидев подросшего сына в немецком платье, она всплеснула руками, вскрикнула: "Романушка, сыночек мой!", заплакала и прижала светловолосую голову мальчика к груди. Роман тоже разрыдался, но что же было делать? И матери, и сыну пришлось смириться с судьбой, довольствуясь тем, что они хотя бы знают друг о друге, что оба живы, и могут видеться, пусть даже изредка.

Так и остался Роман Долохов жить в доме Якова Брюса, который учил его и магическим, и обычным наукам. Сам же Яков Виллимович со временем стал весьма близким к царю Петру человеком, и даже слухи, которые о нем ходили в Москве — что он чернокнижник и колдун — не могли ему ничем повредить. Молодой царь с презрением относился к тому, что считал суеверием.

Роман же не мог забыть, что его отец был казнен по царскому указу. Яков Виллимович, правда, объяснил мальчику, что сам царь вовсе не злой человек, но тогда шла жестокая борьба за власть, и противники не щадили друг друга. Дмитрий Долохов просто оказался не в той компании. А царь Петр желает государству и народу российскому только блага, хочет, чтобы Россия стала на равную ногу с иными европейскими державами. Для того сейчас и посылают дворянских детей учиться за границу, в тамошние школы и университеты. Сам Яков учился в Шотландии, в школе чародейства и волшебства, называемой Хогвартс, в которую он был записан с малолетства. Но есть в Европе и другие школы, где юных колдунов обучают волшебным премудростям. И еще есть в каждой стране Министерство Магии, только в России такого нет⁽⁴⁾. Но когда-нибудь будет. И своя, российская школа колдовства, не хуже, чем Хогвартс, тоже будет. Роман, затаив дыхание, слушал рассказы Брюса о Хогвартсе, о Европе, но все же… так и стоял перед глазами отец с головой на плахе… Вспоминался и матушкин безутешный плач, и чьи-то грубые руки, оторвавшие Евдокию Андреевну от сына… Потому не хотел он приближаться к царю, даже долго избегал представления ко двору — а обойтись без этого нельзя было. Царь слышал от своего друга о смышленом мальчике, его воспитаннике. Поэтому Роману пришлось смириться. Да и не вышло из того представления ничего худого, Петр Алексеевич действительно оказался не страшным и не злым с виду, потрепал юношу по льняным кудрям, хлопнул по плечу и велел поднести чарку вина. А через некоторое время послал Романа за границу, учиться фортификации и инженерному делу.

Вернувшись из Голландии, Роман поступил в военную службу, а потом началась война со шведами, затянувшаяся на двадцать лет. Закончил ее Долохов в чине бригадира. За воинскую доблесть получил от государя немало орденов, и владения свои приумножил. Но родным гнездом он считал Долоховку, оставшуюся от отца — правда, старый деревянный барский дом совсем разрушился, и на его месте Роман Дмитриевич построил новый, для чего из Италии нарочно выписали зодчего, математика для расчетов и двух живописцев.

Яков Брюс тоже монаршею милостью был не обижен, помимо всех регалий царских, он стал первым президентом Магической Коллегии Российской Империи. Вот только школу российскую, магическую, открыть не успел. Правда, нельзя сказать, что в России колдовству негде было учиться — школы-то были, только разные очень — от скоморохов до бурятских шаманов, да и знахарки деревенские свои тайные знания передавали из уст в уста. И мастера, изготавливающие волшебные палочки, в России были всегда — какую надо, такую и сделают, хоть большой магический посох из вековой сосны, хоть маленькую палочку, размером со спицу. А некоторые колдуны делали их себе сами, или вовсе без них обходились. Брюс, когда собрал сведения обо всем этом, даже растерялся — не знал, как их привести к одному знаменателю. Ну, в итоге и осталось все по-старому. А те русские маги, которые из дворян либо из купцов побогаче, обыкновенно учились либо за границей, либо дома, у своих родителей и приглашенных ими учителей. И когда, наконец, уже при регентше Анне Леопольдовне «Колдовстворец» открыли, то первое время русские дворяне сие детище Бирона знать не хотели. Однако потом постепенно свыклись.

Женился Роман в тридцать три года — Яков Виллимович сказал, что пора воспитаннику о семье подумать, и привез из Шотландии свою дальнюю родственницу-сироту, мисс Мэри Брюс, тоже колдунью — в православном крещении она стала Марией Яковлевной. Девица была красивая — рыжая, румяная и грудастая. Роману она сразу понравилась, и он ей тоже приглянулся. По-русски Мэри выучилась быстро, правда, писала всю жизнь с ошибками. Но детей исправно рожала каждые два года — и все семеро выжили. И прожил Роман с ней душа в душу до самой своей смерти.

С тех пор Долоховка переходила по наследству к старшему сыну в семье. Все мужчины рода Долоховых становились офицерами, ни одной военной кампании не обошлось без их участия. И немало их полегло на полях сражений, даже колдовской дар не всегда выручал. Хотя бывало, что магия и спасала им жизнь. С одним из таких случаев связано появление необыкновенной достопримечательности, существующей в Долоховке и по сей день.

1) Слова дворянина Чижова — заимствование из романа Алексея Толстого "Петр Первый". Оттуда же и упоминание о мельнике, который предсказывал князю Голицыну будущее, вернее, говорил то, что князь хотел слышать (а когда предсказания не сбылись, Голицын мельника сжег)

Вернуться к тексту

2) Упоминаемые здесь и далее князь Голицын, Федор Шакловитый, Квирин Кульман, Яков Брюс, фельдмаршал Миних — реально существовавшие люди

Вернуться к тексту

3) "Он не маггл" — англ.

Вернуться к тексту

4) Статут о секретности был принят в 1689 году, то есть именно в тот год, когда Роман Долохов попал в дом Брюса. Министерство магии Великобритании вроде бы было образовано после принятия Статута, хотя по некоторым данным можно заключить, что оно существовало и раньше. И мне кажется вполне логичным, что в России подобный орган появился именно при Петре Первом.

Вернуться к тексту

В 1737 году старший сын Романа Дмитриевича, Никита Романович, поручик лейб-гвардии Измайловского полка, оставив дома родителей, трех младших братьев и трех сестер, да молодую жену Антониду Васильевну, ожидающую первенца, отбыл в действующую армию, выступившую в поход против турок под командованием генерал-фельдмаршала графа Миниха.

Прошло несколько месяцев. Русские войска заняли крепость Очаков, за что Измайловскому полку Императрица Анна Иоанновна пожаловала две серебряные трубы. Никиту же главнокомандующий взял к себе адъютантом. После этого в военных действиях наступило временное затишье, потом Миних снова развернул наступление, и летом 1739 года русские разгромили турок под Ставучанами, близ крепости Хотин.

В Долоховке жизнь шла своим чередом, у Антониды Васильевны родился мальчик, которого окрестили Петром, старшая из сестер вышла замуж за соседа-помещика. А Роман Дмитриевич умер — просто не проснулся однажды утром… И от Никиты родные известий давно не получали. Мария Яковлевна раскладывала карты Таро и гадала на кофейной гуще, но ответы были непонятными. Одно утешало, что ни карты, ни кофий определенно не говорили о смерти. Может быть, что-то случилось с почтовым голубем, или Никита ранен или болен, и не может писать письма… О худшем — что он убит в бою, умер от раны или от болезни, или взят в турецкий плен, который для русского офицера не лучше смерти — не хотелось и думать.

Антонида Васильевна все глаза выплакала, не очень-то верила она картам, но и в смерть мужа поверить не могла. И однажды утром влетел в окно ее опочивальни голубь с долгожданным ответом на все письма, которые она писала Никите.

«Здравствуй, душенька моя, Тонечка! Прости, мой ангел, что не писал так долго. Я уж знаю, что у нас родился сын, что Катенька замуж вышла, и что батюшка скончался, Царствие ему Небесное. Надеюсь, что и ты, и Петруша, и матушка, и все остальные здоровы. Однако же, спешу рассказать, что со мной приключилось — гиштория сия настолько дивна, что ее должно запечатлеть для потомков.

После взятия Очакова мы вышли было к Бендерам, но принуждены были отступить до Южного Буга, и долгое время находиться почти в бездействии — заразные болезни и нехватка провианту косили и людей, и лошадей не хуже турецких ятаганов… Наконец фельдмаршал Миних получил от Ея Величества дозволение действовать согласно собственному усмотрению. И армия, перейдя Днепр, направилась дальше, в Молдавию. И как-то главнокомандующий отправил меня в Кицмань, договариваться с местными жителями о снабжении армии — хотя это дело интендантов, да ведь в интендантском ведомстве вор на воре сидит и вором погоняет, поэтому Христофор Антонович мне и поручил за ними приглядывать, авось побоятся…

Переговоры завершились успешно, а на обратном пути нарвались мы на турецкую засаду. Боевых офицеров в нашем отряде было, почитай, только я да унтер-офицер Семеновского полка Макаров, и еще взвод солдат. И все до одного были убиты. Меня же, раненого, взяли в плен. Оказавшись в темнице — в темном, сыром подземелье, с крысами и пауками, с прикованным к стене скелетом, я думал, что мне всенепременно отрубят голову, или четвертуют, и сокрушался лишь о том, что больше не увижу ни тебя, мой друг, ни матушку с батюшкой, ни братцев с сестрицами, ни нашего дитяти. Палочки при мне не было — она, как всегда, лежала в рукаве, а кафтан с меня сняли.

Через некоторое время в мою темницу вошел тот янычар, который меня и пленил. Ахмед-Ходжа — так его звали… И говорит мне — по-русски:

— Я маг, как и ты. И я тоже русский по крови — меня еще ребенком украли татары во время набега, и продали султану. Но здесь я обрел истинную веру — ибо нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк Его! Тебя оставили в живых, потому что ты можешь пользу принести, если не будешь упрям.

— Что вы хотите от меня? — спросил я.

— Мы отпустим тебя, но я дам тебе зеркало. Ты повесишь его на шею — с виду оно как обычный медальон, никто ничего не заподозрит. И ты станешь сообщать нам о численности русских, и обо всех передвижениях войска, и о планах вашего командования — ты ведь адъютант графа Миниха…

— А если я откажусь?

— Тогда тебя сделают евнухом во дворце великого султана. И магия тебе не поможет — магией я и сам владею.

Признаюсь, тут у меня душа ушла в пятки…

— А если я возьму зеркало?

— Тогда я сейчас же отправлю тебя к своим, но если ты хочешь меня обмануть — уверяю, я и это предусмотрел.

Он встал, вынул из-за пояса кинжал, направил его на меня рукояткой вперед, и сказал:

— Iskence⁽¹⁾!

Все мое тело пронзила боль — как будто сотни лезвий воткнулись в меня со всех сторон. Я не мог пошевелиться.

— Аtes⁽²⁾! — сказал он.

И я почувствовал, как языки пламени жгут меня…

— Вот, — сказал он, убрав кинжал, — и это лишь малая часть того, что ждет тебя, если ты меня обманешь. Причем мучиться ты будешь долго, будешь молить о смерти, но она не так скоро придет за тобой.

Он ушел, оставив меня в раздумьях. Я решил наотрез отказаться. И, чтобы не жить в жалком состоянии, на какое меня обрек бы мой отказ, помышлял о том, чтобы броситься с голыми руками на стражников — быть может, мне повезет, и я буду убит при попытке к бегству…

Когда на следующее утро Ахмед-Ходжа пришел за ответом, я сказал ему, что отказываюсь. Турок был разочарован, покачал головой:

— А я-то счел тебя умным человеком. Хорошо, посиди, еще подумай, я не спешу — русские сейчас далеко, евнухов у великого султана много, а шпионов, да еще при этом и магов — мало.

После этого он очень долго не появлялся. Я не имел возможности считать, сколько дней прошло, к тому же меня почти не кормили. Я был очень слаб, когда Ахмед-Ходжа пришел снова. Он опять вытащил свой кинжал, направил его на меня и произнес:

— Iktidar⁽³⁾!

Я испытал престранное чувство — как будто нет у меня никакого долга и обязанностей перед Государыней и Отечеством, я забыл, что я офицер, дворянин и российский подданный, мне хотелось сделать все, что скажет этот человек… Ахмед-Ходжа улыбнулся и велел протянуть ему правую руку. Я так и сделал. Он надел на нее золотой браслет, и сказал:

— Вот, так-то лучше. Сей браслет не даст тебе меня обмануть — ты только должен был позволить мне надеть его на тебя, а снять его сам ты не сможешь. И если ты не станешь передавать мне сведения, или сведения окажутся ложными — магия браслета тебя медленно убьет. Я сейчас верну тебя в расположение русских войск, ты скажешь, что бежал из плена, — с этими словами он повесил мне на шею медную цепочку с маленьким круглым зеркальцем в медной же оправе.

После этого он добавил:

— И помни: коли не станешь делать то, что нам потребно — умрешь страшною смертию.

Он велел принести хорошей еды, а затем дал мне в руки старый сапог, и меня перенесло к нашему лагерю, который теперь расположился вблизи села Ставучаны. Тут я рассказал своим, что попал в плен и бежал. Встретили меня радостно, фельдмаршал даже обнял и велел идти хорошо выспаться и отдохнуть — поутру выступаем.

Когда я пришел в свою палатку, у меня немного прояснилось в голове, вернее, со мной сделалось некое раздвоение. Я понимал, чего хотел от меня Ахмед-Ходжа, и чувствовал сильное желание сделать это. Но в то же время, знал, что ни за что не стану передавать сведения неприятелю. Что за заклятие Ахмед-Ходжа применил ко мне — я тоже понял. По латыни это называется Империус, а по-русски — Подвластие. И если я не подчинюсь, то на этот случай Ахмед и надел мне на руку зачарованный браслет — тогда я умру медленной и мучительной смертию. Что ж, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лишь бы не подчиниться заклятию и не сделаться изменником — впрочем, побороть заклятие подвластия возможно, об этом я когда-то читал, в старинной аглицкой книге — и сейчас стал вспоминать прочитанное…

Через два дня зеркальный медальон стал жечь меня — Ахмед-Ходжа желал говорить со мной, и вскоре я уже испытывал на себе действие заклятого браслета, но глушил боль украинской горилкой — она куда крепче и лучше нашей водки. А спустя еще два дня произошла баталия под Ставучанами — если бы приготовления протянулись еще немного, я мог бы и не выдержать… Благодарение Небесам, турки были наголову разбиты, а крепость Хотин сдалась почти без боя. Но когда мы вступили в Яссы, я уже думал руки на себя наложить — так мне было худо.

В Яссах, при въезде в город мы встретили диковинную процессию — несколько человек, вооруженных осиновыми кольями, крестами и склянками со святой водой, куда-то медленно шли с пением псалмов. Главнокомандующий спросил, кто эти люди и куда они направляются? Городской голова поведал нам, что в городе завелась нечисть, нападает по ночам на прохожих, пьет у них кровь или сжирает их — упырь, не упырь... По всем приметам, это недавно умерший старец, живший отшельником в уединенном доме на окраине. И при жизни он людей не жаловал, а как помер без покаяния — так вовсе осатанел...

— Мизантроп, что ли? — усмехнулся я, спешившись и подойдя поближе.

— А кто ж его, ирода, знает, — развел руками городской голова. — Может, и мизантроп — мало ли нечисти на земле водится, за грехи наши...

Тем временем боль, терзающая меня, делалась все сильнее. Я снова отхлебнул из походной фляжки. Насколько я понял, среди почтенных горожан, собравшихся изгнать сего "мизантропа", не было ни одного колдуна — и я предложил им себя в помощь. Магу обычно не составляет труда справиться с заурядным вампиром, но даже если я буду убит, то, по крайней мере, избавлюсь от адских мук, уготованных мне Ахмедом.

Граф Миних хотел меня удержать, но я ответил, что хочу помочь этим добрым людям, и показать всем, сколь неустрашим русский офицер. Его сиятельство покачал головой, но отпустил меня.

В полном молчании мы двинулись на окраину города, вошли в мрачный полуразрушенный дом — странно было, как тут мог жить человек… И стали ждать наступления ночи.

Когда часы, висевшие на стене, пробили полночь — их уже несколько месяцев никто не заводил, поскольку живых людей в доме не было, так что шли они сами собой — нашему взору предстало странное создание. Ростом и одеждой как человек, оно не было человеком — горящие глаза, голый череп, огромные зубы и когти… Оно будто вышло из стены, и было впрямь похоже на вампира, или вурдалака, как их называют в здешних краях. Мои спутники начали громко читать молитву и кропить вокруг себя святой водой, оно же в ответ лишь хрипло расхохоталось.

А потом оно подобралось ко мне близко, и впилось зубами в руку. И тут же отскочило назад.

— Sihirbaz! — взвыло оно.

Я знал, что по-турецки сие означает „колдун“. Я отодвинулся подальше, а чудовище приняло неожиданно кроткий вид и склонило голову. Я занес осиновый кол, а вампир жалобно застонал по-турецки:

— Милостивый господин, не убивайте меня… Как я счастлив, что вы пришли с этими людьми. Ведь вы маг, а мне всего-то и нужно для спокойной жизни, что малая толика волшебной крови раз в год, и я стану кроток и послушен. Буду служить вам и повиноваться беспрекословно. И всем, в ком ваша кровь течет, стану верным защитником.

— И моей жене? — спросил я. — Ведь в ней нет моей крови.

— Всем, кого вы велите защищать…

— А можешь избавить меня от браслета и от цепочки?

Вампир, или кто он там был, взял мою руку, посмотрел на браслет — и вдруг перекусил его, выплюнув обломки. Точно так же он поступил и с цепочкой с зеркальным медальоном. В то же мгновение боль ушла безвозвратно. То, что осталось от браслета и цепочки, я сжег — палочка моя снова была при мне, Ахмед мне ее вернул, будучи уверенным, что ему удалось меня подчинить полностью.

Вампир поклонился мне до земли, а я повернулся к своим спутникам, намереваясь стереть у них воспоминание о моем разговоре с нечистью, коему они были свидетелями. Впрочем, это не понадобилось — они и так лежали без памяти. Я велел нечисти спрятаться где-нибудь, и ждать, покуда я не вернусь за нею.

— О, не извольте беспокоиться, хозяин! Я могу поместиться у вас в кармане! — воскликнул вампир — и тотчас уменьшился до размеров табакерки, после чего прыгнул ко мне в карман.

Приведя в чувство своих товарищей, я сказал им, что сия нечисть больше не будет их тревожить — и показал на кучку пепла, оставшуюся от сожженных орудий моих пыток. Они спросили мое имя и обещали поминать за здравие каждый день.

Возвратясь в лагерь, где меня уже не чаяли увидеть живым, я впервые с того дня, как попал в плен, заснул спокойным сном. А проснувшись, увидел, что нечисть сидит в изножье моей постели и точит свои когти. Заглянувший в палатку денщик перекрестился, попятился и хотел было выскочить наружу, но был пойман мною. Я велел ему держать язык за зубами под страхом сурового наказания.

В Яссах был подписан договор, по которому местные жители обязались содержать двадцать тысяч русского войска в течение года, и подарили графу Миниху двенадцать тысяч червонных. Мне же городской голова преподнес от имени всех горожан, избавленных от чудовища, золотые карманные часы с бриллиантами.

Вот так завершилось мое приключение, душенька. Скоро я буду дома и надеюсь увидеть вас в добром здравии. Целую тебя, ангел мой Тонечка, и Петрушу, и маменьку, и всех вас. Остаюсь преданный вам Никита Долохов».

Прочитав письмо, Антонида Васильевна не знала, что и думать — конечно, ей было ведомо о том, что ее муж — не обычный человек. Но вот так взять и привезти в дом нечисть, хоть и безвредную…

Вскоре стало известно, что Австрия заключила сепаратный мир с Портой, а значит, Россия, лишившись помощи союзника, не может продолжать войну. В Белграде начались мирные переговоры, а в Долоховке ждали прибытия молодого хозяина.

Когда Никита наконец приехал, Антонида Васильевна от радости забыла про все свои опасения насчет нечисти, да и увидела ее только раз — Никита велел странному существу убраться на чердак и никого не пугать, и отнюдь не причинять вреда никому в доме. И звать нечисть стали не вампиром — чтобы меньше боялась молодая барыня — а „мизантропом“: очень уж понравилось Никите заумное слово, каким назвал нечисть тот горожанин. Так и прилепилось оно к нечисти, став, со временем, чем-то вроде то ли прозвища, то ли имени.

Денщик Никиты, Еремей, любил по вечерам в людской рассказывать девкам про нечисть басурманскую:

— Захожу это я утром в палатку к барину, а там сидит… оно! Зубишши — во! Когтишши — во! Так я и обмер весь… А барин мне и говорит — молчи, мол, не тронет оно тебя… Известное дело, барин — ученый… И не велит его упырем звать, а мизантропом только… Но я бы того мизантропа осиновым колом, либо серебряной пулей…

В общем, мизантроп в Долоховке прижился, никого не трогал, а раз в год глава семьи поил его своей кровью. Во время Пугачевского бунта и вовсе защитил семью и имение от разбойников — говорили, что за версту от Долоховки их кони вставали как вкопанные, и дальше не шли.

А у крестьян долоховских не имелось особых причин злиться на господ — были они к людям снисходительны, почти не пороли никого. Да и нужды не было — как посмотрит барин, да еще взмахнет неприметной палочкой (всюду они эти палочки с собой носили) — так и невозможно его ослушаться, уж Бог его знает, почему… А ежели сильно рассердится — опять же палочкой своей взмахнет, и ты от боли света белого не взвидишь… Еще они умели зубы заговаривать и кликушечьи припадки снимать.

Детей своих Долоховы посылали учиться в Дурмстранг, так уж повелось. Одного, правда, отдали в Хогвартс — Василия Даниловича, правнука Никиты — так ведь не вышло из этой затеи ничего хорошего. Набрался Василий в Англии новых идей, и как в Россию вернулся, так в Тайное общество и вступил, потом в декабре 1825 года на Сенатскую площадь вышел. И после нескольких месяцев в Алексеевском равелине Петропавловской крепости был приговорен к вечной каторге. Вернулся он с Нерчинских рудников, когда новый государь, Александр Николаевич, помиловал оставшихся в живых декабристов.

Шли годы, сменялись поколения, а мизантроп так и обитал на чердаке долоховского дома. К нему уже все постепенно привыкли, как будто он был здесь испокон веков. Даже деревенские бабы, хотя и пугали мизантропом непослушных малых ребят — но и они его всерьез не боялись.

1) Пытка — турецк.

Вернуться к тексту

2) Огонь — турецк.

Вернуться к тексту

3) Господство — турецк.

Вернуться к тексту

В 1917 году грянула революция. Хозяйка Долоховки, Вера Петровна, ту зиму жила в Петрограде, возвращаться в имение побоялась — по всей России жгли дворянские усадьбы. Сын ее единственный, штабс-ротмистр Валерьян Долохов, находился на фронте, там и узнал об отречении царя. В армии начинался хаос, солдаты бросали оружие и бежали домой. Надвигалась катастрофа...

После Октябрьского переворота Валерьян, простившись в Петрограде с матерью, уехал в Новочеркасск, где генерал Алексеев начал собирать армию для борьбы с большевиками⁽¹⁾. По пути на Дон навестил свое родовое имение. Долоховский дом стоял нетронутым — мизантроп спустился с чердака и бродил по пустым комнатам. Валерьян в последний раз напоил его своей кровью, велел охранять дом, и уже во дворе, седлая вороного коня, заметил маленькую лохматую фигурку, подкатившуюся ему под ноги. Это был домовой Кузька — так его прозвал еще покойный отец, полковник Григорий Андреевич Долохов.

— Хозяин! А как же я? Я же тут с ума сойду один с этой кикиморой!

— С какого ума? И не кикимора, а мизантроп, — грустно усмехнулся Валерьян.

— Да один черт! С ним и не поговоришь, и молока он мне не нальет, и печку не затопит. Ой, беда, беда, разорение!

— Так ведь я вернусь, Кузька… Вот прогоним большевиков, и вернусь.

— Ой-ёй-ёй… — заныл Кузька.

— Что, думаешь, не прогоним? Ну ладно, возьму я тебя с собой. Правда ведь, скучно тебе тут одному…

Домовой залез в сумку к Валерьяну, и, бросив прощальный взгляд на родной дом, последний хозяин Долоховки вскочил на коня, и вскоре скрылся из виду. Мизантроп тоскливо глядел ему вслед в окно второго этажа.

Когда в Долоховку пришла советская власть, на общем собрании постановили сделать в барском доме коммуну. Впрочем, мужики и бабы, которые постарше да поумнее, отговаривали комсомольцев от этой затеи. Только смеялись ребята над «бабьими сказками». А зря…

Через два дня после триумфального открытия коммуны имени товарища Коллонтай, во время которого наполовину опустошили винный погреб, в бывшей спальне барыни, на ее кровати из карельской березы, нашли председателя коммуны, дезертира Ваську Пилюгина с перекушенным горлом. А секретарь комсомольской ячейки, товарищ Мацкевичус, бывший латышский стрелок, почему-то выпрыгнул из окна второго этажа, да так неудачно, что голову разбил. И на его лице, в широко открытых глазах навеки застыл ужас… Конечно, обвинили во всем врагов советской власти. Заперли в сарае Максима Савельича Исаева, старого деда, который больше всех выступал против коммуны — сначала хотели в город его везти, в ЧК, но потом отпустили, потому что у Исаева и зубов-то не было, как же он смог бы горло Ваське перегрызть? Так и не нашли виновника. Но и без того было ясно, чья это работа. Так что несколько лет не трогали долоховский дом.

Потом решили во флигеле разместить правление колхоза «Путь Ильича». Устроили там кабинеты председателя, секретаря партячейки, счетовода… Сначала вроде все спокойно было — правда, боялись сотрудники вечером там оставаться, как только солнце начнет садиться — домой торопились. А однажды партийный секретарь, товарищ Петрухин, был найден мертвым у себя в кабинете, и опять со следами укуса на шее…

И пошли по всему району слухи, что в Долоховке, в бывшем барском доме сидит мизантроп — вредительский элемент, оставшийся в наследие от эксплуататоров, который спит и видит, как помешать трудовому крестьянству строить новую жизнь. Будто бы этот мизантроп партейных и комсомольцев очень не любит, и будто съел он уже целых пять комиссаров — на самом деле не пять, конечно, а только двоих, и не съел, а покусал. Третий же от страха сам себя порешил.

Местные комсомольцы трижды пытались сжечь дом — и трижды огонь гас, не успев разгореться. Уже и бензином поливали — все равно не горит. Председатель сельсовета заикнулся было, что надо попа найти, какого ни на есть — так его за такое предложение чуть из партии не исключили. А в дом зайти все равно боялись. В конце концов согласились позвать священника обновленческой церкви. Приехал отец Федор — не старый еще мужчина с подстриженной бородкой, обошел все комнаты, причем почему-то особенно долго осматривал и ощупывал гостиный гарнитур работы Гамбса, напевая: «Вечерний звон, вечерний звон… Как много дум наводит он…». Наконец, облачившись с помощью председателя колхоза и прибывшего с ним дьякона — вдруг глянул куда-то на потолок, вскрикнул, и… бросился бежать. В полном недоумении, за ним из дома выскочили и председатель, и дьякон, но отца Федора уже было не догнать.

Дошло до того, что на областном партийном собрании вопрос о долоховском доме вынесли на повестку дня — и решили, что тех, кто распространяет панические слухи, следует привлечь к ответственности за контрреволюционную агитацию. Арестовали нескольких баб в Долоховке, но дом по-прежнему вызывал страх — ведь горло-то Ваське кто-то перекусил, и товарищу Петрухину тоже. И ведь увидел там стойкий революционный боец, герой гражданской войны, товарищ Мацкевичус что-то такое страшное, что выбросился из окна.

— Что за вздор! Небось перепились они там до зеленых чертей, когда открытие коммуны праздновали, вот и горло одному перерезали, а другому с пьяных глаз черт знает что померещилось… А секретарь, видно, морально разлагался на рабочем месте, явно баба его укусила, — так сказал начальник районного НКВД, когда ему рассказали всю историю с самого начала. И решил завтра же отправиться в Долоховку. Да только той же ночью за ним самим приехал «черный воронок».

Потом корреспондент областной газеты «Воинствующий безбожник», товарищ Краснопролетарский (настоящая его фамилия была Зайцев), выступая на первомайском митинге в Долоховке, опять сказал, что все слухи про долоховский дом — антисоветская клевета, и что он сам пойдет туда сегодня ночью. Именно для этого он и приехал, чтобы лично положить конец проискам недобитых классовых врагов. Как сказал — так и сделал. Ушел, и поутру не вернулся…

Председатель колхоза, партийный секретарь и председатель сельсовета переругались, споря о том, кому идти за Краснопролетарским. Никто идти не хотел, всем было жутко — но ведь нельзя же исчезновение корреспондента областной антирелигиозной газеты, бойца идеологического фронта, просто так оставить.

— Все, хватит! Звони в НКВД! — стучал кулаком по столу секретарь.

— Лучше ты звони. Тебе они поверят, а меня сразу пошлют. И хорошо, если только пошлют, а не заберут. Вот понесли его черти в этот дом, у меня посевная на носу, в поле ехать надо, а мне теперь этого дурака оттуда вытаскивать, — сердился председатель колхоза.

Председатель же сельсовета молчал и, мелко дрожа и стуча зубами, пил квас.

В конце концов секретарь плюнул, обозвал председателя уклонистом и позвонил в НКВД сам. А заодно и в райком.

Во второй половине дня приехало столько машин, сколько их никогда еще не видели в Долоховке. Прибыли и райкомовские, и районный отдел НКВД чуть ли не в полном составе, и даже попа привезли — на сей раз не обновленца, а настоящего, прямо из тюрьмы, где он сидел по делу о контрреволюционной деятельности.

Встали в колонну по трое, священник впереди, за ним начальник НКВД, а замыкали шествие местные, долоховские — председатель колхоза, председатель сельсовета и секретарь партячейки. Народ, конечно, уже сбежался к дому.

Священник с молитвой открыл дверь, окропив ее святой водой. И тут на крыльцо вывалился товарищ Краснопролетарский, крестясь и шепча: «Господи, помилуй!». Наступила гробовая тишина. И в этой тишине взорвался женский крик:

— Петька, ирод! Вот и наказал тебя Бог, за храмы разоренные, за богохульство твое… Петенька, сынок! Говорила я тебе!

К Краснопролетарскому подбежала тетка Лукерья Зайцева, его мать. Тут все наконец заметили, что главный местный безбожник и богохульник весь поседел, хотя еще вчера был волосом черен. И рука у него в крови.

Лукерья схватила сына за плечи, начала трясти, продолжая причитать. Краснопролетарский, который на самом деле был Петром Зайцевым, взглянул на мать и улыбнулся светлой улыбкой:

— Мамаша… Я живой… Он меня только укусил, но не убил, креста, поди, испугался…

Лукерья, плача, повела Петьку домой. Священнику разрешили освятить дом и увезли обратно в город. Уехали и остальные. Но видимо, возвращение безбожника к вере произвело такое впечатление на некоторых из присутствовавших, что отец Михаил Добровольский через два дня был освобожден — дело его прекратили за отсутствием состава преступления.

Правда, злые языки шептались, что мизантроп не тронул Петьку не потому, что тот вдруг уверовал в Бога, а потому, что он Долоховым родня. Лукерья-то в девках служила в барском доме горничной, и случился у нее грех с молодым барином, когда он приезжал на каникулы из военного училища. Узнав об этом, барыня дала Луше денег, кое-чего из одежды, и отпустила домой. Так и появился Петька Зайцев. «Ишь ты, нечисть, а все одно — кровь родную чует», — говорила старая Пелагея Прохорова, знавшая все про всех.

А долоховский дом, согласно последнему распоряжению ЦК и Наркомата просвещения, отдали под санаторий для работников культуры. С замиранием сердца следили местные, когда туда стали приезжать артисты, писатели, художники. Но мизантроп как-то присмирел, хотя и говорили молоденькие медсестры, в санатории работавшие, что слышат они по ночам тихие шаги и вздохи, и даже видели в лунные ночи существо ростом с человека, не отбрасывающее тени и не отражающееся в зеркалах. Но не было больше случаев, чтобы кого-то покусали, тем более до смерти.

Когда началась война, в санатории сделали госпиталь для раненых бойцов — Рязанская область оказалась в прифронтовой полосе. Тут уже про мизантропа никто и не вспоминал — не до того было. Да и вреда никакого за все годы войны он никому не причинил.

После войны в доме снова открылся санаторий. Петька Зайцев — теперь уже Петр Иванович — вернувшийся с фронта с одной рукой, когда вышел на пенсию, устроился туда сторожем. И на все расспросы про нечисть, обитавшую прежде в старом доме, он только усмехался да поглаживал густую бороду.

А что касается Валерьяна Долохова, то он прошел всю гражданскую войну, сначала с Корниловым, потом с Деникиным и Врангелем, и в 1920 году с остатками разбитой Белой армии отплыл из Крыма в Константинополь. Потом перебрался в Европу, встретился в Париже с матерью, которая сумела выехать из Петрограда до того, как начался "красный террор". А через несколько лет Валерьян познакомился со своей будущей женой, Еленой Александровной Лариной, дочерью камергера и выпускницей Смольного института. Вскоре у них родился сын, нареченный Антонином. Но это уже совсем другая история…

1) Организация, созданная в начале ноября 1917 года генералом М.В.Алексеевым — будущая Добровольческая армия.

Вернуться к тексту