Дарья Анжуйская

#интересные_заметки_из_книг

Отрывок взят из этой книги : MOBY. Саундтрек моей жизни

Мы с Дамьеном заказывали напитки на афтерпати после концерта Nine Inch Nails, и тут подошла благоухающая парфюмом публицистка в кожаном комбинезоне и спросила меня:

– Хочешь встретиться с Дэвидом Боуи?

– Конечно, – спокойно ответил я.

Но я не был спокоен. В душе я скакал как сумасшедший. Я познакомлюсь с моим кумиром Дэвидом Боуи!

В 1978 году, когда мне было двенадцать, я работал кэдди на поле для гольфа «Уи-Берн» в Дариене, чтобы накопить денег на альбом “Heroes”. Я был маленьким и едва удерживал в руках сумку, полную клюшек для гольфа, но “Heroes” был мне необходим. Почти все время я сидел в домике для кэдди и играл в карты, ожидая, когда настанет моя очередь носить клюшки вслед за стариками, но за две недели я сумел заработать 8 долларов на “Heroes”. Я поехал на своем десятискоростном велосипеде «Швинн» в «Джоннис Рекордс» у станции Дариен, купил кассету и провел остаток лета в своей удушающей комнате, вслушиваясь в “Heroes” до тех пор, пока не понял его. Я знал все тексты. Выучил наизусть примечания в буклете. Запомнил оформление. Потому что я любил Дэвида Боуи.

Тем вечером Дэвид Боуи выступал с Nine Inch Nails в «Мидоулендс-Арене». Я пошел на концерт вместе с моим другом Марком Пеллингтоном, самым крутым режиссером клипов в мире, и мы обсуждали дело О. Джея Симпсона, пока ехали в Нью-Джерси.

Первыми вышли Nine Inch Nails, и они были потрясающими. Их саунд был мощным и гипнотическим, визуальное оформление – мрачным и давящим, а Трент Резнор расхаживал по сцене как разобиженный демон, кричащий от ярости. Аудитория зала принадлежала ему: молодые, злые ребята из пригородов. Они знали слова всех его песен и принимали его как короля.

А потом вышел Дэвид Боуи со своей группой. Концерт начался со Scary Monsters, и песня была потрясающей. Он выглядел величественным и мрачным. Но потом он начал играть песни из нового альбома, и энергия заметно поблекла. Мрачные девятнадцатилетние подростки, проведшие весь концерт Nine Inch Nails на ногах, либо сидели на своих местах, сутулясь, либо вообще ушли. После пятой песни Боуи зал был на треть пуст – готы в футболках NIN отправились на выход. Мне это показалось ересью. Да, шоу у него какое-то унылое, но это же Дэвид Боуи.

Он начал играть The Man Who Sold the World, и подросток, сидевший рядом со мной, сказал:

– Клево, он играет песню Nirvana.

Я ничего не сказал – просто остался сидеть, пока зрители вокруг меня расходились.

После концерта я оказался в пассажирском микроавтобусе до Нью-Йорка вместе с Трентом Резнором, его девушкой и сотрудниками его лейбла. Я не очень хорошо знал Трента и нервничал, так что пригласил его с подругой в неотапливаемый двухкомнатный домик на севере штата, который только что купил.

– Я недавно купил домик на озере, – сказал я ему. – Если у тебя есть время, можешь приехать, погуляем по лесу.

– Спасибо, но у нас еще долго будут гастроли, – вежливо ответил он, когда мы въехали в Линкольновский туннель.

– Ладно. Место неплохое. Я даже делюсь лодкой с соседями. Кто-то из менеджеров Трента снова перевел разговор на тему суда над О. Джеем Симпсоном, и моя маленькая избушка забылась. Мы доехали до ресторана, где проходила афтерпати, и Трента быстро провели внутрь. Я позвонил Дамьену, чтобы он приехал ко мне, а сейчас стоял в очереди и ждал встречи с Дэвидом Боуи.

Я хотел быть секс-символом – или хотя бы человеком, по которому сохнут женщины.

Я всю жизнь представлял себе этот момент. Что я скажу? Может быть, буду просто стоять с отвисшей челюстью и раз за разом повторять «Вы Дэвид Боуи», пока его охранники не возьмут меня под руки и не выведут?

Они с Трентом сидели на небольшом возвышении, спрятанном за ширмой с цветочным узором, и я уже был следующим в очереди. Я хотел, чтобы Дэвид Боуи любил меня. Я хотел, чтобы он сказал своим мрачным голосом ящера: «Разговор с тобой стал для меня откровением, Моби. Я потрясен твоим остроумием и креативностью. Давай подружимся».

Я допил последние капли водки и растопленного льда и поставил стакан на стол.

– Ладно, иди, – сказала мне надушенная публицистка и слегка подтолкнула в спину. Я поднялся на пьедестал.

– Привет, Моби, – сказал Трент.

Я завидовал Тренту. В каком-то смысле мы с ним напоминали разлученных близнецов. Мы оба были панками из пригорода, которые в восьмидесятых влюбились в электронную музыку. Он остался индастриал-готом, а я ушел в хаус и техно. Он следовал однажды взятому курсу, а я метался в миллионе разных музыкальных направлений. Я продавал тысячи пластинок и играл концерты для сотен людей. Трент выпускал альбомы, занимавшие первые места в хит-парадах и расходившиеся миллионными тиражами, и играл концерты для десятков тысяч зрителей. А еще он был секс-символом. Я хотел быть секс-символом – или хотя бы человеком, по которому сохнут женщины. Я хотел того же, что есть у Трента, хотя приверженность одному-единственному музыкальному жанру казалась мне произвольной и ограничивающей. Тем не менее он сидел на пьедестале, и я одновременно уважал его и завидовал.

– О, Моби, – сказал Трент, – ты знаешь Дэвида?

Я повернулся к Дэвиду Боуи.

– Моби, – сказал он. – Рад встрече.

Дэвид Боуи сидел под лампами цвета розы; он был одет в темно-синий костюм с тонкими лацканами. Его зачесанные на сторону светлые волосы уже начинали седеть; он только что обратился ко мне своим сразу узнаваемым голосом, похожим одновременно на Майкла Кейна и спокойного велоцираптора. Я знал, что по правилам приличного общества мне нужно ответить, но я просто хотел заплакать, обнять его и убежать.

– Я тоже рад, – ответил он. – Как вы себя чувствуете?

Да, вот моя первая фраза при встрече с моим любимым музыкантом всех времен: «Как вы себя чувствуете?» Я даже задумался, не слишком ли много на себя беру – словно простолюдин, который пытается важничать и притворяться, что может фамильярно разговаривать с королем.

Боуи засмеялся.

– Я в порядке, Моби. А вы?

– О, я немного пьян, – ответил я, – но вроде ничего так.

Он улыбнулся, ожидая от меня продолжения. Я не мог придумать, что бы сказать.

– Где вы сейчас живете? – неуверенно спросил я.

– В Швейцарии, – сказал он. – Но думаю переехать в Нью-Йорк – тут отличные картинные галереи.

– Правда? Куда?

– Наверное, куда-нибудь в Сохо. А вы где живете?

– В Маленькой Италии, – сказал я, – чуть к востоку от Сохо.

– В лофте? – спросил он.

– Да, я сейчас делаю ремонт в лофте.

Я разговариваю о недвижимости с Дэвидом Боуи? Что дальше – обсудим с ним пенсионные планы и счета из химчистки? Мне казалось, что я просто запорол аудиенцию с королем, но Боуи выглядел спокойным и вежливым. Он не восхищался моим характером и эрудицией, но приятно улыбался, пока мы говорили.

#интересные_заметки_из_книг

Михаил Булгаков: Воспоминание...

" Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил
для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно
компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того,
на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану,
чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор
терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз
слышал за своими плечами восхищенный шепот:
- Вот это полушубочек!
Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было
особенно блестящим, но и не хуже других мест: так же давали крупу и так же
жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.

И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о
комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить.
***
Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную
краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел,
растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены
домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
— Пожалуйста, пропишите меня, — говорил я, — ведь хозяин комнаты
ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий.
Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...
— Нет, — отвечал председатель, — не пропишу. Вам не полагается жить в
этом доме.
— Но где же мне жить, — спрашивал я, — где? Нельзя мне жить на
бульваре.
— Это меня не касается, — отвечал председатель.
— Вылетайте, как пробка! — кричали железными голосами сообщники
председателя.
— Я не пробка... я не пробка, — бормотал я в отчаянии, — куда же я
вылечу? Я — человек. Отчаяние съело меня.
Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой–то хромой человек
с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня
уведет милиция.
Тогда я впал в остервенение.

Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью.
Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при
свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала
восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на
нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу
Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как
ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и
как мне кричали:
— Вылетайте, как пробка. "

Взято отсюда : http://lib.ru/BULGAKOW/remember.txt?fbclid=IwAR2Af__lAbEFllfd2TZrIQ6EHJNNVTu4OBvBHpb8n-KSBdaRuW0srEEhg2g

#интересные_заметки_из_книг

" 1 февраля 1922 года умерла, заразившись сыпным тифом, мать Булгакова. Михаил и Тася на похороны не приехали. Об обстоятельствах, связанных с этим печальным событием, вспоминала Т.Н. Лаппа: «У нас ни копейки не было... Понимаете, даже разговора не было об этом... Я немножко как-то удивилась, но он как раз в этот день должен был идти куда-то играть. Он устроился... какая-то бродячая труппа была (26 января 1922 года Булгаков записал в дневнике: "Вошел в бродячий коллектив актеров: буду играть на окраинах. Плата 125 (тыс.) за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг. Питаемся с женой впроголодь. Не отметил, что смерть Короленко сопровождалась в газетах обилием заметок. Нежности. Пил сегодня у Н.Г. (Николая Гладыревского. — Б.С.) водку"), и мы получили телеграмму. Как раз это вечером было. Ну, как вы думаете, откуда мы могли взять деньги? Пойти к дяде Коле просить?.. Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе были. Бывало так, что у нас ничего не было — ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный». Мать Булгаков любил, хотя нередко и конфликтовал с ней. Ее памяти он посвятил самые добрые слова в романе «Белая гвардия». Да и сама смерть матери явилась одним из толчков к реализации замысла романа. В «Белой гвардии» Булгаков описал похороны, на которых не был: «...Белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Алексея Доброго, что на Взвозе». Л.С. Карум так описал болезнь и смерть Варвары Михайловны в своих мемуарах: «Через несколько дней после начала болезни наступил кризис, из которого она (В.М. Булгакова. — Б.С.) уже не вышла. 15-го января 1922 года она потеряла сознание (очевидно, датировка идет по старому стилю. — Б.С.). Не помогали никакие средства Ивана Павловича. К вечеру того же дня она стала захлебываться и... умерла. У ее постели стояли Иван Павлович, ее муж, ее дочери Надя, Варя, Леля, племянник Костя Булгаков, зятья Андрей Земский и я. Погиб человек, бывший стержень, объединявший семью. Все чувствовали, что семья распадается. Но мне всегда казалось невероятным, что ее смерть, смерть матери и не старой еще женщины, не вызвала слез и стенаний ни у кого, даже у дочерей и мужа». "

" Три жизни Михаила Булгакова " - Борис Соколов

#интересные_заметки_из_книг

"Из Батума Булгаков направился в Москву через Киев. Добирался Булгаков до Москвы долго и трудно. 18 сентября Н.А. Земская писала мужу: «У Воскресенских очень интересно жить: вчера приехал Миша. Едет в Москву. Скоро и ты его увидишь. Итак, Тася может быть спокойна (Т.Н. Лаппа прибыла в Москву еще в начале сентября, утратив по дороге почти все вещи и получив в Киеве от Варвары Михайловны лишь минимум белья, поскольку ее киевские вещи давно были проданы. — Б.С.)». В Москву Булгаков прибыл 24 сентября 1921 года. Накануне Надя сообщила в Москву: «Дорогой Андрик, теперь ты будешь иметь удовольствие видеть в Москве и Мишу». Булгаковские странствия кончились навсегда. Теперь ему лишь изредка придется на короткое время покидать Москву, всякий раз возвращаясь обратно. Начался новый период биографии писателя. В «Трактате о жилище» Булгаков с гордостью утверждал: «Не из прекрасного далека я изучил Москву 1921—1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно... Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке, в Деловом Дворе, на Старой площади — в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле... Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны... а однажды... сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы... На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у меня есть в запасе должность гида»."

"Три жизни Михаила Булгакова" - Борис Соколов

#интересные_заметки_из_книг

"Круг общения Булгакова в Никольском был неширок. Кроме жены и персонала больницы он знался с обитателями соседней помещичьей усадьбы Муравишники, находившейся в полутора верстах от Никольской больницы. Сын владельца усадьбы и имения Василия Осиповича Герасимова, Михаил Васильевич, состоял в то время председателем Сычевской уездной управы и наверняка лично знал Михаила Афанасьевича. С вдовой же В.О. Герасимова у Булгакова, возможно, даже завязалось какое-то подобие романа. Т.Н. Лаппа вспоминала об этом: «Напротив больницы стоял полуразвалившийся помещичий дом. В доме жила разорившаяся помещица, еще довольно молодая вдова. Михаил слегка ухаживал за ней...» Татьяна Николаевна утверждала также, что никаких развлечений в Никольском не было и досуг поэтому был скуден: «Я ходила иногда в Муравишники — рядом село было (село, в отличие от усадьбы, на самом деле называлось Муравишниково. — Б.С.), там один священник с дочкой жил. Ездили иногда в Воскресенское — большое село, но далеко. В магазин ездили, продукты покупать. А то тут только лавочка какая-то была. Даже хлеб приходилось самим печь... Очень, знаете, тоскливо было». Как кажется, в Никольском Булгаков мог ухаживать не только за вдовой-помещицей. В письме Н.А. Земской от 1—13 ноября 1940 года А.П. Гдешинский вспоминал, что в несохранившихся письмах Михаила было «упоминание о какой-то Аннушке — больничной сестре, кажется, которая очень тепло к нему относилась и скрашивала жизнь». Интересно, что в имеющем явную автобиографическую основу рассказе «Морфий» в качестве возлюбленной главного героя — врача-морфиниста — фигурирует медсестра Анна. Конечно, в этом образе отразились и какие-то черты Т.Н. Лаппа, но, скорее всего, прототипом этой медсестры послужила терапевтическая сестра Степанида Андреевна Лебедева, позднее вышедшая замуж за фельдшера А.И. Иванова. По воспоминаниям Т.Н. Лаппа, именно С.А. Лебедева делала Булгакову уколы морфия. Булгаковы имели еще домашнюю прислугу Анну Ивановну, но это была женщина с ребенком. О ней речи не могло идти. Вторая же сестра, Агния Николаевна Лобачевская, по словам Т.Н. Лаппа, — «немолодая, но довольно симпатичная, деловая». Сегодня уже трудно сказать однозначно, кто из них стал объектом булгаковского ухаживания. Думается, учитывая рассказанное в «Морфии», главным прототипом героини все-таки была С.А. Лебедева, и «Аннушка» — уменьшительное от имени Степанида."

"Три жизни Михаила Булгакова" - Борис Соколов

#интересные_заметки_из_книг

#интересные_заметки_из_книг



" Юношеский максимализма Булгакова вполне совпадал с настроениями многих представителей русского Серебряного века, с нелюбовью к богатым и сытым, роднившей Цветаеву и Блока. И это стремление к немедленному торжеству добра позднее нашло отражение в его произведениях.
В фельетонах «Похождения Чичикова» и «Самогонное озеро» писатель сам превра­щается в фантастического демиурга, устраняющего все несправедливости и непорядки. В «Мастере и Маргари­те» Булгаков передает эти функции всемогущему Воланду — подлинному воплощению «сатанинской гор­дости», а в эпилоге демонстрирует всю иллюзорность произведенных дьяволом изменений. Даже зло, творя­щее добро, по гетевскому «Фаусту», вобравшее в себя идею творения даже зла во имя талантливости, оказы­вается бессильно переделать общество и человеческую природу. "

" Три жизни Михаила Булгакова " - Борис Соколов

#интересные_заметки_из_книг

" Здесь природа была чем-то диким и пугающим, хотя и прекрасным. Я с трепетом смотрел на землю, по которой ступал, на то, что создали здесь Силы, на облик сотворенного, на материал, из которого творили. То была Земля, о которой мы знаем, что она была создана из Хаоса и Изначальной Ночи : не как сад для человека, а никому не дарованный мир. Не луг, не пастбище, не лес, не полет под паром, не пашня и не пустошь. То была естественная поверхность планеты Земля, какой она была создана на веки веков- не затем, как мы считаем, чтобы служить обиталищем человеку, нет, создана Природой, а человек пусть пользуется ею, если сумеет. Природа не имела в виду человека. Это - Материя, исполинская и грозная; это не Мать-Земля, о которой мы слышали, по которой ему ступать и в которую лечь - нет, даже сложить в ней свои кости было бы для него дерзостью - это обиталище Необходимости и Рока. Здесь ощущается присутствие силы, которая не обязана быть доброй к человеку. Здесь место для суеверных языческих ритуалов - а если для людей, то более близких скалам и диким животным, чем мы. Мы проходили здесь с некоторым трепетом, иногда останавливаясь, чтобы набрать черники, у которой здесь особый, пряный, вкус. Быть может, у нас, в Конкорде, там, где сейчас растут сосны и лес устлан листьями, были некогда жнецы и сеятели; но здесь человек не нанес земле ни одного рубца; здесь были образцы того, из чего Богу было угодно создать этот мир. Чего стоит посещение музея, где показывают несметное число различных предметов, когда здесь вам покажут поверхность звезды и первозданную материю в ее естестве! Начинаешь страшиться своего тела; эта материя, в которую я заключен, стала мне такой чужой. Я не боюсь духов и призраков, ведь я сам - один из них; их может бояться мое тело, а я боюсь тел, страшусь встречи с ними. Какой Титан овладел мною? Что говорить о тайнах! Вдумайтесь в нашу жизнь на природе - где мы жедневно видим материю и соприкасаемся с нею, - со скалами, с деревьями, с овевающим нас ветром! Твердая земля! Реальный мир! Здравый смысл! Соприкосновение с ними! Кто же мы? Где же мы? "

(с) Генри Дэвид Торо "Ктаадн"

#интересные_заметки_из_книг

#интересные_заметки_из_книг


В юности Булгаков пристрастился к чтению, оставшись вдумчивым и увлеченным читателем на всю жизнь. Н. А. Земская рисует такого Булгакова- читателя : " Читатель он был страстный, с младенческих же лет. Читал очень много, и при его совершенно исключительной памяти он многое помнил из прочитанного и все впитывал в себя. Это становилось его жизненным опытом - то что он читал. И например, сестра старшая Вера (вторая после Михаила) рассказывает, что он прочитала "Собор Парижской богоматери" чуть ли не в 8-9 лет и от него " Собор Парижской богоматери" попал в руки Веры Афанасьевны.

Отрывок взят из книги : Три жизни Михаила Булгакова - Борис Соколов.

#интересные_заметки_из_книг

Портрет Генриха Восьмого, 1519 год.
Себастьян Джустиниан

Этот словесный портрет составлен в пору, когда Генрих Восьмой провел на троне десять лет и достиг немалого могущества, одержал победы в Битве шпор над французами* и при Флодене над шотландцами и оставался все тем же добродушным толстяком, " изобретателем" Старой Доброй Англии. Себастьян Джустиниан - посол Венецианской республики в Лондоне в 1515- 1519 годах.