Лихорадка (гет)

К концу весны 1864 года значительная часть войск конфедератов оказалась сосредоточена на юге, где в горах у самой границы Теннесси ожидались ожесточенные бои с янки. Те под предводительством генерала Шермана стремились завладеть Джорджией и главным образом Атлантой, которая к тому же являлась важнейшим стратегическим объектом. Терять Атланту было нельзя: ее потеря была равнозначна поражению в войне, и в армии это прекрасно понимали.

Тяжелые, жаркие майские дни, проведенные в окопах в томительном, изнуряющем ожидании, остались в памяти Чарльза грязным пятном. Воевать легче, чем ждать — в пылу сражения особо некогда предаваться страхам и терзаться сомнениями, зато нынче у него для этого было предостаточно времени. Впрочем, не у него одного.

Майор Олбинет, высокий сухопарый кентуккиец с темными бакенбардами, под чьим началом теперь находился Чарльз, славился суровым нравом и неукоснительно следил за дисциплиной среди солдат. Любые брожения умов и недовольства он пресекал с жесткостью, если не сказать — жестокостью. В таких условиях железная воинская дисциплина была необходима, иначе конфедераты не могли бы выстоять против многочисленной армии, двигавшейся на них с северо-западного направления. А пускать ее дальше было нельзя под страхом смерти.

Чарльз никак не мог справиться с кашлем, который привязался к нему еще со времен зимовки в Виргинии. В липкой тишине окопов то и дело раздавались назойливые звуки кашля и раздражали всех вокруг, из-за чего Чарльз чувствовал себя крайне неловко, ловя на себе косые взгляды некоторых сослуживцев. Нельзя сказать, что именно Гамильтон послужил причиной последующей безобразной и трагической сцены, но так или иначе у одного из солдат сдали нервы.

Он демонстративно бросил оружие, вылез из окопа и встал во весь рост, с вызовом глядя на остальных сверху вниз. Майор Олбинет злобно прикрикнул на него:

— Лейтенант Резерфорд! Немедленно вернитесь на позицию!

Ввалившиеся от худобы глаза солдата смотрели на Олбинета так дерзко, что у всех пробежал холодок по спине от нехорошего предчувствия.

— Нет! Я отказываюсь дальше участвовать в этой бойне!

— Резерфорд! — в бешенстве взревел майор. — Вас отдадут под трибунал!

— Отдавайте! Я так и так покойник, как и все вы здесь, — солдат исступленно обвел взглядом тех, кто был в окопе. — Неужели вы не понимаете, что Шерман раздавит нас одним ударом своего сапога, как каких-нибудь клопов! Наши сорок тысяч против его ста — это самоубийство!

— Лейтенант Резерфорд, успокойтесь! — послышался более сдержанный возглас. — Вы дискредитируете боевой дух армии!

— Армии! — Резерфорд истерично расхохотался, сотрясаясь своим тощим телом. — У нас нет никакой армии и никогда не было, а была только кучка самонадеянных идиотов, из-за которых мы три года умираем десятками и сотнями тысяч, из-за которых голодают наши жены и дети, из-за которых…

— Молча-ать! — рявкнул Олбинет. — Это приказ! Ваше поведение недостойно офицера Конфедерации!

— И кто мне может сказать, ради чего мы воюем? Что есть это ваше Правое Дело и почему оно стоит стольких жизней? Пока мы здесь в лохмотьях, грязные, больные, голодные лежим в окопах и подставляемся под пули, жирные свиньи делят капиталы и наживаются на контрабанде и спекуляциях! Вот что я вам всем скажу, джентльмены, — его голос дрожал, а в глазах стояли слезы, — эти-то свиньи войну и развязали. Им не нужны ни Права Юга, ни честь, ни высокая мораль, и рабы им тоже не нужны. Наша кровь превращается в золотые доллары и капает кому-то в карман! Будьте вы прокляты с вашим Правым Делом! Горите в преисподней до скончания веков! Я ухожу, а если попадусь янки — сдамся на их милость.

С этими словами Резерфорд развернулся и пошагал прочь. Прежде чем кто-либо успел что-то сообразить, майор Олбинет выхватил свой пистолет и выстрелил лейтенанту в спину. Тот, покачнувшись, плашмя рухнул на землю с кровавым пятном между лопаток.

— Это уже не солдат, — мрачно пояснил Олбинет и засунул пистолет обратно в кобуру. — Трус, предатель и дезертир. Уберите тело. И пусть это послужит всем вам уроком.

А потом начались бои. День за днем, шаг за шагом продвигались янки дальше на пути к Джорджии. «Нельзя дать им завладеть железной дорогой! — слышались приказы. — Сдерживайте их любой ценой!»

Каждый день, каждый закат могли стать для Чарльза последними, но страх совсем его покинул. По ночам, лежа на голой земле, весь перепачканный сажей, он смотрел на звезды и думал о том, что умирать ему еще рано. Он нужен родной Джорджии, которую приступом берут янки, чтобы сжечь и разорить, нужен Скарлетт и сыну, нужен своей сестре. Но если костлявая рука махнет над ним косой — что тут можно сделать? Ведь те, кто сотнями умирал вокруг него, тоже были чьими-то мужьями, отцами, сыновьями, братьями, любимыми. Такая настала пора — смерть вошла в свои владения и не собиралась их покидать, а о победе речь давно уже не шла. Лишь бы сберечь Атланту.

Медленное отступление армии под предводительством генерала Джо Джонстона вглубь Джорджии продолжалось в течение лета, и сильно поредевшим рядам воинов требовалось пополнение. Чтобы влить новую кровь в издыхающую армию, мобилизовали и милицейские части, и совсем юных мальчиков, и даже стариков.

Услышав однажды родной, по-старчески скрипучий голос, Чарльз не поверил своим ушам. Он обернулся и увидел смуглое морщинистое лицо, испачканное сажей. Дядя Генри улыбался ему во весь рот, обнажив желтые от табака зубы.

— Чарли, мальчик мой! Никак и ты здесь!

— Дядя Генри! — радостно воскликнул Чарльз и крепко обнял родственника. — Дядя Генри!

— Ну-ну, не к лицу офицеру реветь, как девчонке, — все с той же ласковой улыбкой пожурил его дядя.

— Дядя Генри, но как же вы будете… — растерялся Чарльз. — Вы же…

— Старый, ты хотел сказать? Да я еще ого-го! Старая гвардия почище молодой будет. Мы вместе с твоим отцом давали прикурить мексиканцам в сорок шестом, достанется на орехи и янки — не сомневайся. Ну а убьют, так я свое уже пожил.

— Дядя Генри, как там Скарлетт, и Мелли, и Уэйд? — торопливо расспрашивал старика племянник.

— Сестрица твоя в положении, но ты не переживай, Скарлетт за ней доглядывает. Уж с такой компаньонкой, как твоя женушка, наша Мелли не пропадет.

Юноша радостно заулыбался — вести о доме согрели его израненную душу.

— Ведь они совсем рядом с нами! А что, если я…

— Э-э, не вздумай уходить в самоволку! — погрозил ему пальцем дядя. — Знай свое дело, будь здесь и защищай Атланту. Тут ты им больше пользы принесешь, чем там. Да и уедут они из города, если совсем уж припечет. Тетка твоя, говорят, собиралась их всех в Мейкон везти.

У Чарльза отлегло от сердца.

— Дядя Генри, вы принесли мне замечательные новости!

— Я горжусь тобой, Чарли, — похлопал он его по плечу. — Теперь я могу спокойно умереть, зная, что в моей семье вырос настоящий солдат и достойный сын своего отца. А то я боялся, что Питти из тебя кисейную барышню сделает.

Чарльз только скромно улыбнулся в ответ. Настоящий солдат или нет, но он должен был продолжать воевать, пока не удастся отбросить янки от родных стен, или пока он не сложит голову на поле боя, как это уже сделали несметное число его соотечественников.

По мере приближения линии огня к Атланте Чарльзу становилось все страшнее. Он просился в город хотя бы на полдня, хотя бы на час, чтобы убедиться, что с его семьей все в порядке, но майор Олбинет был непреклонен:

— Не сходите с ума, капитан. Вы нужны здесь, не смейте делать ни шагу от линии фронта!

— Но, сэр, Атланта подвергается обстрелам…

— И что?! Если все сейчас начнут навещать жен, мамок и нянек, мы потеряем и Джонсборо, и Атланту в два дня. Женщины и дети давно покинули город, остались только самые преданные Правому Делу леди, чтобы ухаживать за ранеными. И не просите меня больше об увольнительной, Гамильтон, иначе придется мне поговорить с вами построже.

— Есть, сэр.

Чарльз подчинился, но от своего отступать не собирался. А если Скарлетт до сих пор в госпитале трудится сестрой милосердия? А если здоровье Мелли ухудшилось, и она не смогла уехать? Вагоны поездов нынче напоминают адское пекло, это совсем не место для женщины в положении. К тому же железнодорожные пути постоянно осаждаются янки, а о проселочных дорогах и говорить не стоит: ехать сейчас в графство — это верная смерть. Нет, он непременно должен навестить семью, если она еще в Атланте, и придумать что-нибудь, чтобы обезопасить ее.

Под покровом ночи Чарльз выбрался из лагеря и осторожно направился к городской черте. Дом на Персиковой улице как раз находился почти у самой окраины, и едва беглец завидел вдали темные силуэты крыш, как сзади его грубо окликнули:

— Стой!

Чарльз замер и поднял руки. Янки! Ненавистные янки! Как глупо он попался им!

— Повернись! — скомандовал голос, и Гамильтон, обернувшись, увидел четверых солдат в синих мундирах. — Оружие на землю!

Он молча достал револьвер времен Мексиканской войны, подаренный дядей, и бросил перед собой. В него целились сразу из четырех винтовок. Мужественно сражаться с врагами и получить пулю в сердце было бы правильно, это было бы достойно героя Конфедерации, но Чарльза как никогда раньше пригвоздило к земле чувство ответственности за родных и любимых. Он нужен им живой. В плену у него будет хотя бы шанс остаться в живых.

— Ты погляди, как смотрит! — насмешливо воскликнул янки, обращаясь к товарищам. — Настоящее лицо гордого Юга. Лицо живого покойника, — синие мундиры гадко расхохотались. — Ну что, сдаешься? Или нам пристрелить тебя здесь как собаку?

Ненависть всколыхнулась в сердце Чарльза. Будь его воля, он угостил бы свинцом каждого из этих самодовольных наглецов, которые посягают на святое — его дом и его семью, на его Родину, но он не мог. Силы были неравны.

— Сдаешься? — рявкнул янки. — Не стой столбом, мы не будем возиться с тобой до рассвета!

Собрав всю волю в кулак и презрев свою гордость южанина, Чарльз коротко ответил:

— Сдаюсь.

* * *

У дороги на Раф-энд-Рэди было очень темно, и только далекое зарево полыхающей Атланты давало немного света. Скарлетт сидела на козлах повозки вся окаменевшая — вместе с ней были полуживая, бессознательная, только что родившая Мелани, беспомощный новорожденный младенец и перепуганная до смерти Присси с двухлетним Уэйдом. А Ретт, вывезший их из адского пекла, из дикого кошмара, вдруг собрался идти воевать за разбитую врагом Конфедерацию.

— Вы не можете так поступить! — хрипло воскликнула она, но точеный профиль Ретта оставался бесстрастным. — Это низко!

— Низко было отсиживаться три года за спинами этих бедных доходяг, — спокойным до неприличия тоном возразил Ретт. — Если угодно, миссис Гамильтон, во мне проснулась совесть.

— О, не будьте смешным! — Скарлетт едва не плакала от бессильной ярости. — Вы всегда презирали эту войну и считали ее глупой и жестокой забавой!

— И вот теперь я изменил свое мнение. Вы мне не верите? — он повернул к ней голову, и из тьмы его глаз Скарлетт обдало жаром.

— Нет. Вы просто самолюбивый… эгоист. Я не верю, что вы взяли и вдруг стали патриотом.

— Вот как, — Ретт насмешливо покачал головой. — Горазды же вы судить людей по себе, Скарлетт. Хорошо. А в то, что я вас люблю, вы верите?

В другое время, в другом месте, при других обстоятельствах эти слова, должно быть, не вызвали бы у Скарлетт такого потрясения. Возможно, она насмеялась бы над Реттом и вдоволь насладилась бы своей властью, заставила бы его побегать перед собой на задних лапках за его подколы, за все унижения, которым он ее подвергал. Но теперь она смотрела на него широко распахнутыми глазами, в которых все еще отражались всполохи чудовищного пожара, и не могла произнести ни слова.

— Да, Скарлетт, люблю с того самого рокового момента, как впервые увидел вас в Двенадцати Дубах. Кажется, вы тогда обольщали своего несчастного мужа, а я посмотрел на вас и подумал: «Вот женщина, которая однажды станет моей».

От его слов Скарлетт бросало то в жар, то в холод. Никогда прежде ей не приходилось испытывать ничего подобного, даже в короткие мгновения долгожданного поцелуя с Эшли. Этот мужчина, крепкий, уверенный в себе, от которого пахло табаком и бренди, такой сильный, такой властный, пробуждал в ней доселе невиданный огонь.

— Я пытался забыть вас, уезжая из Атланты, но у меня не получалось, — продолжал он все тем же чувственным полушепотом. — Что таить греха, я мечтал увидеть на вашей головке вдовий чепец, чтобы потом его с вас стянуть. Ни одна женщина еще не западала мне так глубоко в сердце. Ну, что же вы молчите, миссис Гамильтон? Подарите поцелуй воину, идущему на смерть.

— Я… — ресницы Скарлетт дрожали, как и ее голос, — не могу. Вы не должны просить меня об этом.

Ретт рассмеялся странным, обреченным смехом.

— Скарлетт, дорогая моя! Те, кому вы храните верность — я говорю во множественном числе, так как помимо законного супруга у вас есть некто, кому вы посвящаете все свои помыслы, — возможно, уже давно усеяли своими костями поле брани. Вы дарили им любовь, по своему желанию или нет, так снизойдите же и до меня.

Он попал точно в цель — Эшли, полгода назад угодивший в плен, исчез без вести, а от Чарльза тоже давно не было никаких новостей. Эта мысль отозвалась в сердце Скарлетт тупой болью. Впрочем, Ретт ее согласия и не ждал, а получил свой поцелуй по собственной инициативе, не встретив со стороны дамы никакого сопротивления. В первые секунды у Скарлетт перехватило дух — никто и никогда не целовал ее так, а у нее был богатый опыт по этой части. Но потом она вспомнила печальные глаза Эшли, просившего ее быть добрее к Чарльзу, кроткие глаза самого Чарльза, которыми он смотрел на нее, запрыгивая в вагон, и жгучее, едкое чувство стыда и раскаяния заполонило ее душу, вытеснив оттуда все остальное.

Ретт отстранился от нее и спрыгнул с козел.

— Но куда же, куда вы уходите? — отчаялась Скарлетт. — Как я доеду до Тары? А если я встречусь с янки?

— У вас есть оружие, моя дорогая, — невозмутимо ответил он, словно не было никакого поцелуя, никакой страсти. — Стрелять, полагаю, вы умеете, дорогу знаете, так что сохрани Бог тех янки, которые повстречаются у вас на пути. Прощайте, Скарлетт, сохраните мой героический образ в своей памяти.

Он подхватил с повозки шляпу, надел ее на голову и исчез в кромешной тьме.