Лихорадка (гет)

Шли недели, месяцы, война затягивалась, и не было видно ни конца ни края боям, которые становились все более ожесточенными и кровопролитными. Разбить янки за месяц, как предполагали южане, не получилось. Не получилось сделать это и за два, и за три, и за полгода, и даже больше. Как увязший в болотной трясине человек с каждым движением медленно погружается на дно, так и Конфедерация, сама того пока не сознавая, все крепче запутывалась в смертельной ловушке. Поезда с ранеными регулярно отбывали в военные госпитали, где не хватало ни рук, ни медикаментов, в поместья по всему Югу летели похоронки, а те, кто остался в строю, продолжали жить чаянием победы, благо в ту пору все еще не было так безнадежно.

Надежда — это единственное, что остается человеку в этом рукотворном аду. Чарльз стремился вернуться домой так сильно, что эта мечта вела его сквозь огонь, дым и пепел. Даже соратники удивлялись его невиданному везению — однажды он, рискуя собственной жизнью, ползком бросился под артиллеристский обстрел, чтобы утащить раненого товарища с линии огня, и остался цел и невредим. «Наверное, за него кто-то много молится, и этот кто-то — праведный человек», — пожимали плечами солдаты. Иначе как чудом нельзя было объяснить то, что худосочный и не отличающийся крепким здоровьем юноша, который едва не умер от пневмонии еще до начала войны, до сих пор стойко переносит ее тяготы.

Сам Чарльз об этом мало рассуждал. Он вообще старался думать о происходящем как можно меньше, мыслями устремляясь в светлое будущее, которое непременно однажды наступит. Он бережно хранил письма от Скарлетт — очень сдержанные, как и подобает изъясняться настоящей леди — и постоянно перечитывал их вечерами в свете костров походных лагерей и керосиновых ламп. Чарльз так и видел эту изящную, прелестную белую ручку, которая старательно выводила строчки послания, печальные зеленые глаза, из которых капали чистые, как родниковая вода, слезы, бледные, похудевшие от горя щеки, на которых когда-то так ярко играл озорной румянец. Он каждую ночь горячо молил Бога о том, чтобы снова увидеть любимую жену и ребенка, которого она ему вот-вот подарит. Это давало ему сил для новых походов и сражений, бесконечной чередой тянувшихся друг за другом — вперед, к победе, во имя Правого дела.

Но первого боя ему не забыть никогда. Уже когда построение было выполнено, и обе армии ожидали команды к началу атаки, Чарльзу вдруг — к его огромнейшему стыду! — захотелось сбежать оттуда. Эти серые мундиры, знамена, ружья, сабли, штыки, картечи, фигуры кавалеристов на лошадях, величественные и зловещие одновременно… Чарльза потрясла мысль о том, что это уже не учение, не постановка, не игра, а настоящая угроза. Юноша тут же в самых категоричных выражениях устыдил себя за трусость и в качестве искупления за минуту малодушия торжественно подумал, что готов расстаться с жизнью прямо сегодня, если это потребуется.

А дальше начался кошмар. Воздух огласили звуки десятков, если не сотен, ружейных выстрелов, воинственное ржание лошадей, боевые кличи солдат и лязг заточенных сабельных клинков. Справа и слева от Чарльза то и дело падали убитые и раненые. Сам же он будто застыл изнутри. Он помнил глаза янки, которого первым поразила его, Чарльза, пуля, — темно-карие, в них нельзя было разобрать зрачков, зато очень хорошо были видны испуг и сознание неминуемой гибели. Последующих убитых им он не помнил, да и не старался запомнить — в целом, после первого поверженного врага убивать оказалось не так уж трудно.

Вечером он потом сидел у костра, кутаясь в плед, уложенный ему сестрой, и громко стуча зубами. Чарльз не сразу заметил, как к нему подсел сержант Монтгомери, с которым он уже встречался в лазарете.

— Хороша была заварушка, — сказал тот с явно угадывающейся в голосе горькой иронией и протянул Чарльзу флягу со спиртным. — На, выпей, легче станет.

— Н-нет, н-не надо, — простучал зубами в ответ Гамильтон.

— Ну, давай, не хорохорься, а то опять свалишься, — настаивал Монтгомери.

Чарльз, не слишком охочий до выпивки, взял флягу и с сомнением понюхал ее содержимое.

— А эти янки непросты, да? — усмехнулся траппер. — Надолго мы с ними застрянем, помяни мое слово. Как бы нам всем не полечь.

— Н-ничего, это т-только н-начало, — без должной уверенности возразил Чарльз.

Монтгомери слабо улыбнулся, глядя на темную полосу леса и острые вершины сосен на фоне багрового закатного неба.

— Я домой хочу, в свои леса, — печально проговорил он и бросил в костер маленькое поленце.

Чарльз залпом выпил половину фляги, в будущем, однако, не позволяя себе ничего подобного. Монтгомери не стало через четыре месяца — его разорвало картечью, а Гамильтон зарекся заводить полковых друзей.

* * *

Тара жила в относительном спокойствии, не считая того, что Эллин отдавала много сил, занимаясь благотворительностью для нужд армии, включая выращивание огромного количества хлопка. Но если нужды армии и интересовали кого-то в Таре меньше всего, то это Скарлетт, мечтавшую лишь о том, чтобы война побыстрее закончилась — и не важно, чьей победой. К ней, как и к другим южанам, пришло понимание того, что все гораздо серьезнее «одного-двух месяцев победоносного марша нашей славной армии». Скарлетт было глубоко наплевать на Правое дело и его успех, зато она понимала, что каждый новый день, каждое новое сражение могут оказаться фатальными для Эшли.

О, Эшли! Как бы ни горька была для нее мысль о том, что любимый мужчина телом и душой отдан другой женщине, гораздо хуже было потерять его навечно. Ночами Скарлетт часто снился кошмар, в котором в Двенадцать Дубов приходит телеграмма о гибели капитана Уилкса. Ее сердце при этом разрывалось на мелкие куски и истекало кровью, а сама она отчаянно голосила, рыдала и призывала смерть. Под любым предлогом Скарлетт стремилась узнать последние новости от соседей и облегченно вздыхала, когда слышала, что никаких трагических известий об Эшли не приходило. Да, она была готова великодушно отказаться от этой любви и навсегда забыть ее, лишь бы Эшли был жив и здоров. Думая так, Скарлетт едва не взлетала над землей — настолько окрыляла ее эта чистая, жертвенная и совершенно бескорыстная любовь, настоящий бриллиант христианской добродетели. Пусть все считают тихую серую мышь Мелани святой, а ее — недалекой кокеткой, неспособной на глубокое чувство. Она-то знает, кто из них двоих предан Эшли больше.

Впрочем, смерти Чарльза Скарлетт опасалась ничуть не меньше, ведь это значило бы, что она стала вдовой, а быть вдовой с ребенком — это почти что приговор. Положение замужней дамы отнюдь не радовало миссис Гамильтон, она была готова заплатить любую цену, чтобы вернуться в тот роковой апрельский день и исправить свою нелепейшую, чудовищную ошибку, но вдовство в ее глазах приравнивалось к концу света. А из двух зол, как известно, выбирают меньшее. Ах, эти глупые мужчины со своими войнами! Страдают сами и заставляют страдать женщин.

Молчать на протяжении почти девяти месяцев и не отвечать мужу на письма было бы совсем уж подло и невоспитанно, и Скарлетт это понимала, время от времени проявляя милосердие. Сыграли роль и мягкие наставления Эллин, ослушаться которых было для девушки кощунственно. Так или иначе, она садилась за стол, брала перо, бумагу и принималась сочинять послание. Выходило черство, скупо и нескладно — во многом из-за того, что Скарлетт никогда не блистала литераторским талантом.

«Дорогой мой муж Чарльз», — начала она писать и с раздражением зачеркнула первую же строчку. Ну какой он ей «дорогой»? Да и к слову «муж» она до сих пор не привыкла. Не привыкла называть так совершенного чужого ей человека, которого она знала всего ничего и нисколько не стремилась узнать ближе. «Мистер Гамильтон…» — Скарлетт нахмурилась. Нет, это еще хуже, это совсем никуда не годно. «Чарльз!» — наконец-то нашла она самый приемлемый вариант. Дальнейшее повествование давалось ей с не меньшей мукой — слова просто отказывались складываться во фразы, и Скарлетт долго сидела над практически чистым листом бумаги. В итоге, в результате кропотливого труда, было составлено очередное письмо (третье или четвертое по счету за все время). На три полностью исписанных мелким шрифтом с обеих сторон листа от Чарльза приходились полстранички от Скарлетт, зато она была довольна результатом. Не довольна была лишь Мамушка, заставшая воспитанницу за этим занятием.

— Мисс Скарлетт! Почему вы не в постели? — пришла она в негодование. — Мигом ложитесь в кровать! Вы уже на сносях, вот-вот ребеночек появится на свет, а вы все порхаете как бабочка.

Скарлетт невозмутимо вскинула тонкие черные брови, поднялась из-за стола и проковыляла к няне, придерживая рукой огромный тяжелый живот, от которого страстно мечтала избавиться.

— Вот, я написала Чарльзу, — вручила она Мамушке письмо с таким видом, будто жертвует самую дорогую свою брошь на благо Конфедерации. — Вы же все время мне твердите, что я веду себя не подобающим приличной жене образом, так что сделайте одолжение, отправьте его.

— Раньше надо было писать, — Мамушка была похожа на большую грозовую тучу. — Негоже вам по комнатам так расхаживать, доктор Фонтейн сказал…

— Вот уж буду я слушать доктора Фонтейна! Мне не восемьдесят лет, и я не при смерти, чтобы все время лежать, не вставая.

Скарлетт хотела сказать еще что-то, но вдруг застыла, испуганно округлила глаза и схватилась одной рукой за живот, а другой — за поясницу.

— Ой! — взвизгнула она и согнулась пополам. — Как больно!

Роженица воззрилась на всполошившуюся Мамушку взглядом, полным страдания — вот и начался этот ужас, о котором она все девять месяцев предпочитала не думать.