Издевательское упоминание об отце обожгло Гарри точно каленым железом. В душе поднялась кипящая ненависть, не оставившая места страху; впервые в жизни он захотел взять в руку волшебную палочку не для того, чтобы защититься, а чтобы напасть и убить. Не размышляя, Гарри рванулся вперед, но его тут же оттащили две пары рук.

— Не надо, Гарри, — заплетающимся от ужаса языком прошептала Гермиона.

Рон же, поднявшийся на ноги несмотря на боль, повернулся к Блэку.

— Если ты хочешь убить Гарри, тебе придется убить и нас вместе с ним! — яростно крикнул он, побледнел еще больше и от слабости его шатнуло в сторону.

Что–то вспыхнуло в темных глазах Блэка.

— Ты лучше ляг, — спокойно сказал он. — А то еще больше повредишь ногу.

— Ты слышал? — спросил Рон нетвердым голосом. С силой вцепившись в плечо Гарри, он как–то сумел удержаться на ногах. — Тебе придется убить всех троих!

Усмешка Блэка стала шире.

— Только один умрет этой ночью...

Явившимся в Европу кроманьонцам пришлось сразу смириться с тем, что ночь - не их время. Соперничество видов начинает понемногу склоняться в пользу сида. Но этот вид продолжает быть европейским эндемиком. Хотя бы потому, что на востоке место "ночного человека" было занято. Восточная ветвь обскурусов возникла в попытках освоить новые ландшафты, которых нам известно три: около 180, 100 и 60 тысяч лет назад. Успешной оказалась только третья - а возникший подвид обскуруса обычно именуется регрессивным или робустным. У этого вида, перешедшего к одиночной загонной охоте, очевидно, не было речи. Совершенствование мозга шло за счёт отказа от лобных долей - они быстро сокращаются от более древних образцов к более молодым - в сторону усиления частей, ответственных за слух и зрение. Вид процветал, пока не пришёл лёд.
Изо всех разумных видов труднее пришлось именно сидам. Неотения принесла не только положительные эффекты. Одна из проблем была связана со зрением. До тех пор, пока прослойки бурого жира включались только в экстренных случаях в завершающей стадии погони, спектр зрения оставался широким. Более того, ради точного первого броска в темноте инфракрасный спектр был освоен достаточно широко. К этим выводам нам удалось прийти, изучая изменения наскальных росписей, сделанных предками нынешней расы. Как раз с наступлением оледенения всё меняется. Засадная часть охоты исчезает, грацильный сид не в состоянии долго сохранять неподвижность на холоде. В результате тепловое излучение от собственного тела создаёт помехи зрению, мешает охоте.
Зрительное восприятие усилено за счёт отражения света внутренней поверхностью сетчатки. Здесь нужно описать "светящихся глаз". Должно быть, многие замечали, как при резкой перемене освещения от сумеречного к яркому глаза сидов вспыхивают. Таким образом, мы можем наблюдать отражающий слой, который расположен у них под сетчаткой, и который заметно усиливает восприятие при слабой освещённости. Подобная организация зрения весьма способствует точному прицеливанию ночью.
Ярким днём им приходится не только сужать зрачок практически в точку, но и примитивно щуриться - дополнительно перекрыать часть зрачка кроме центральной. Некоторые считают, что от света сидов защищает взгляд сквозь ресницы, но это попросту неверно - ресницы наших ушастых родичей, конечно, очень густые, но не настолько, чтобы эффективно оградить их чуствительное зрение от полуденного солнца. Ресницы сидов, как и человека, предохраняют скорее от пыли и мусора - в защите от пота, по очевидным причинам, необходимости нет.
- Ошибаетесь, - заявил блистающий доспехами тип, - Когда жарко, по сидовым понятиям, конечно, они обливаются потом еще почище людей, а уж расход воды - лошадям до них далеко.
- Это просто невозможно, они просто физически не могут так обильно потеть ... - растерялся профессор.
- Сразу видно тыловую крысу, да ещё дневную! - резкий, с режуще-скрежещущими призвуками голос прорезал зал. Профессор с удивлением узнал водителя - сейчас этот сид вовсе не выглядел обслугой. Да и комеса от отповеди в кресло попросту вдавило, - Чем судить о чужой физиологии по интенданским бумажкам, извольте послушать сида, которому довелось пройти всю Мавретанию вдоль и поперёк - да ещё и советником при племенах имошагов, а они не всегда ходят ночью. Случаи, они разные бывают. Так вот - даже днём и на Солнце я потел не сильнее, чем в обычный летний денёк, и вот это, скажу вам, и был сущий кошмар для моих товарищей: чтобы я не подох, им приходилось выливать на меня воду - бурдюк за бурдюком - и это при переходе в пустыне! А теперь...
Комес начал приподниматься.
- Моя честь... - начал он. Запахло поединком. И по виду водителя стало ясно - если дуэль будет, то классическая - на копьях и до отрубленной головы. И никаких студенческих полумер.
- Ваша честь, - головы чиновница не повернула, только ухо, шляпка опять вздрогнула, - требует, чтобы вы немедленно заткнулись и выслушали капитана Лливеллина Мавританского, рыцаря Камбрии. И намотали на ус всё, что он скажет о войне и сидах в жарком сухом климате. Потому, что если у вас нет способности учиться на чужом опыте, то вам следует либо незамедлительно подать в отставку, либо отправляться за собственным - на нубийскую границу, например.
Зал одобрительно зашумел. Профессор во все глаза смотрел на героя прошедшей войны - да и не он один. Да, все знали, что капитан экстравагантен, и ушёл в запас сразу по окончании кампании, но кто же знал, что он решил кормиться частным извозом?
- Спасибо, - сказал водитель-капитан, - леди сида. Не люблю убивать своих. Даже дураков.

Город временами всплывал в чужих воспоминаниях — знакомый шапочно и нелюбимый. Вот пригороды с их парками и дворцами — другое дело. А в самом городе — шаг в сторону от напомаженных парадных улиц — и начинается гниль, на которую строителю смотреть больно. На торжественных проспектах — бесконечный барахольный ряд от уличных лотков до хрустальных витрин, набитых бездельным товаром. Кошмарные норы станций метро с одним выходом.
Если бы болезнь, поразившая город, была банальной старостью… Увы. И все-таки сон принес ее именно на эти неприятные улицы. На которых не все было так уж плохо. Днем реклама не била по глазам, а яркий грим очередного подновления к дате выцветал под живым светом полуденного солнца. Хорошо резкий весенний ветер с моря не нанес еще туристов — летом будут бродить праздные толпы, уродуя кропотливый образ бывшей столицы, представляя ее стариком-чиновником в затрапезном: заляпанный винными пятнами атласный халат вместо мундира, нищая роскошь отставки… В Эрмитаж, впрочем, и теперь очередь на часы. Наверняка. Но Немайн не туда.
Ей в консерваторию. Пока всего лишь документы занести и узнать, на какой день назначат прослушивание. А потом, наверное, музеи — самые полезные — артиллерии и флота. Вечером Мариинка. Вечность в опере не была!
На улице оглядывались. Не более того. Впрочем, на большинстве прохожих отчего-то красовались венецианские маски — золотые, серебристые, цветные, которые удивительно шли к костюмам двадцать первого века. Над проспектом летели стремительные мелодии рондо, под которые утренняя деловитая толпа и пихалась локтями. Асфальт пружинил под ногами, как сырая земля на окраинах Кер-Сиди. Немайн еще подумала, что ее, как и Петра, угораздило основать город на болоте. Вот только она озаботилась превратить оборонительные рвы в мелиорационные каналы — а потому в самом Кер-Сиди сухо. Если же кто-то решит обложить город осадой то влажная земля и высоко стоящие солоноватые грунтовые воды будут уже его проблемой!
Великие города тем и отличаются от провинциальных, что пронять их может разве уэллсовский треножник. И то, если буйствовать начнет. А никак не смирная сида…
— Ого! А я и не знал, что нынче опять хоббичьи игрища! — за спиной, шепотком.
— Нет, это скорей реконструкторы. Где ты толкиенутых с клевцами видел?
— А ты на уши посмотри!
Похоже, сзади идут. Привычно… Уже привычно. И неопасно. Здесь ее уши сойдут за пластик. Главное, чтоб никто отрывать не начал. Впрочем, геологический молоток тоже не резиново-поддельный. И, что особенно хорошо, не является формальным оружием. Конечно, случись что, объяснять, зачем это нужно в городе, придется. Но — не раньше. Для кого штуковина на поясе Немайн — оружие, те явно и одежку датируют. А значит, либо подделка, либо разрешение есть. А для кого инструмент… Ну, мало ли откуда сестра солнца и ветра торопится. Может, студентка с поезда, с практики, топает через центр к себе в общагу.
— И на пальце бижутерия… Либо у девочки нет вкуса, либо одно из трех эльфийских, — продолжали за спиной. — Слушай, это мне кажется, или ее уши назад развернулись?
— Так. Дыхни. Не пил. Дай лоб пощупаю. Здоров. Слава богу! Значит, просто дурость. Ну а мозги и вокалист — понятия несовместные. Так что поступай в свою консу смело. В политех ты не годишься, там хоть немного думать нужно.
— У некоторых людей есть мышцы, ушами шевелить.
— Не настолько, чтобы их…
Немайн стало смешно. Уши дернулись.
— Моторчик, значит. До чего техника дошла…

Лес. Суровый и вдохновенный. Прозрачный аромат смолы. Хрустящая сушь подстилки под ногами. Сида идет! Разбегайтесь, звери, — не то кабан в камышах, не то медведь не в настроении. В руке — любимый посох. Идет, почти бежит. Как наяву бегала! Теперь и во сне… Поляна. Шелест ольхи. Тут, во сне — лето. Друиды. Жрица с золоченым серпом на поясе. Поет. Знакомое. «Casta Diva» из «Нормы»! Подносят снопы для благословения. Та что-то делает с ними серпом. «Явись, богиня!»
— Ну, я пришла, — громко сообщила Немайн. — Дальше что?
На Неметону особого внимания не обратили. Все правильно, обряд прерывать нельзя… Но один друид обернулся. Немайн с удивлением узнала старого доброго призрака оперы.
— А ничего, — сурово пожевал тот губами. — Петь тебе хочется, только и всего. Это ведь страшно: обладать таким голосом — и не петь! Я композитор, мне проще: оторвите руки, ноги, фугу… носом напишу. А тут… Это ведь не просто — поток воздуха, резонатор, прочая физика. Это… Это как руки.

Так некогда в разросшихся хвощах,
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья… —

процитировала Немайн. — Прошу прощения, что не в рифму, я даже не знаю, переводили Гумилева на немецкий или нет…
— Русский поэт? Не знаком.
— Да и не стоит уже знакомиться, пожалуй. Это в юности, когда легкая толика пессимизма и безнадежности воспринимается как перчинка, Гумилев хорош. А после тридцати — только тем, кто не вырос дальше и не умеет грустить сам. Правда, мне подходит? Тварь скользкая… Я такая. Вылупилась из хорошего человека, как Чужой, — пригорюнилась Немайн. Ноги гудели, и она присела на случившийся кстати пенек. Судя по шуму, с него только встал один из друидов. Как бы не вознамерился занять место обратно.
— Как это — вылупилась? — заинтересовался мертвый композитор. Он как-то незаметно сменил жреческий балахон на привычный фрак. — Вы же не птица…
— Это целая история. Если коротко — был человек, неплохой, смею надеяться. Он заболел, потерял сознание, а вместо него появилась я. С его памятью, но другая.
— А-а-а. Ну, это нормально, — успокоился призрак. — В сущности…
Немайн дернула ухом.
— …это с нами происходит каждое утро. Один человек засыпает, другой просыпается.
— Это не то.
— Любое подобие не отражает полностью свойств объекта… Простите великодушно, но, пообщавшись с немцами, поневоле станешь дрянным философом! А почему вы говорите — он?
— А это был мужчина. — Про подобие и объект он бы лучше Анне растолковывал, уж кто-кто, а лучшая ведьма королевства в подобиях разбирается! Вот бы свести. И послушать разговор!
— Даже и так? В таком случае должен вас порадовать — если вы и были безумны, то выздоровели. Что-то, конечно, осталось, что-то остается всегда, но и это вам на пользу. Припомните-ка оперных героинь. Взбалмошные экзальтированные особы, повинующиеся не разуму, а чувствам. Иные на грани безумия, иные туда соскальзывают… В наше время это принято играть — так вам будет попроще.
Немайн хмыкнула:
— Ну вот уж Норму я точно сыграть не смогу. Убить детей…
— Она же не смогла убить!
— А я не могу даже подумать!

Лорн успел отметить, расстановка сил для поединка добра со злом как в былине. Вот только расстановку сторон можно толковать всяко. Фэйри приближается с севера, в песнях — со стороны зла. Но при этом за спиной у нее каменная церковь, и из-за плеча искрится яркими красками полыхающего в закатном солнце витража решительный лик архангела Михаила. Монах стоит на юге, стороне добра, перед рыцарским залом королевского дома, откуда только вышел. Одна рука оглаживает четки, другая задумчиво похлопывает по наполненному чреву. Фэйри, которая неторопливо шагает прямо к нему, пока не видит. Или не понимает, кто это?
А сразу и не поймешь. Лицо банши, ряса монашки, из-под которой на каждом шаге выныривают кавалерийские сапоги. Без шпор. На плече — запыленный в дальней дороге мешок. Идет тяжело, устало — и в то же время привычно и размеренно. Остановилась. Начала было что-то говорить. Монах переменился в лице, превратившись в вытащенную на берег рыбу. Уши заметил! Расплывшаяся физиономия стремительно приобрела свекольный оттенок, рот тяжело хватает воздух.
Когда воздух начал покидать могучие легкие, мир накрыл мощный глас:
— Изыди! Дщерь Сатаны, блудница вавилонская…
Говорил он на грязной латыни, хуже вульгарной, которую именовали лингва-франка. И которую понимали в любом торговом городе, тем более приморском да столичном. Вокруг стремительно собиралась толпа, но люди опасливо теснились по сторонам — на линии противостояния оказаться никто не хотел. А что фэйри, в первые секунды аж пригнувшаяся, нанесет ответный удар — никто не сомневался. Лорн внутренне сжался, ожидая заклинания. Вот она выпрямилась. Прижала уши — точно сердитая речная собака. Сощурилась на закатное алое Солнце.
И сквозь медвежий, неостановимый и незаглушаемый рев примитивной формулы изгнания нечисти, наверняка сочиняемой на ходу, вдруг прорезался, как рогатина сквозь звериную шкуру, тоненький и острый голосок сиды. Слова были величественны и непонятны. Классической латыни Лорн не знал, но уловил чекан старинных окончаний.
— Ego sum Ens Omnipotens, Omnisapiens, In Spiritu Intellictronico Navigans, luce cybernetica in saecula saeculorum litteris opera omnia cognoscens, et caetera, et caetera, et caetera!!!