Алексей Кириллов

Инженер-строитель. Это — один из главных героев-самоубийц в мире Достоевского, самоубийца-философ, разработавший теорию самоубийства как непреложную необходимость для мыслящего человека. Хроникер-повествователь впервые видит Кириллова, когда тот только что прибыл в город. Его привел к Степану Трофимовичу Верховенскому Липутин как близкого знакомого Петра Верховенского: «Это был еще молодой человек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет, с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску. Он казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то не грамматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилось составить фразу подлиннее». И далее Антон Лаврентьевич Г-в прибавляет очень существенную деталь: «...воскликнул пораженный Кириллов и вдруг рассмеялся самым веселым и ясным смехом. На мгновение лицо его приняло самое детское выражение и, мне показалось, очень к нему идущее». Не случайно и замечание Петра Верховенского о Кириллове, что у того лицо «фатальное».

За четыре года до романного времени Кириллов познакомился со Ставрогиным, который духовно растлил его и, по словам Шатова, довел разум инженера «до исступления». Несколько лет Кириллов провел вместе с Шатовым в Америке и Европе (общаясь близко с Петром Верховенским) и за эти годы превратился в нелюдима, фанатика, одержимого «неподвижной идеей». Дойдя путем размышлений до отрицания Бога, Кириллов и пришел к логическому выводу: сознать, что Бога нет и в то же время самому не стать Богом — бессмысленно; тот, кто это поймет, должен непременно убить себя, чтобы доказать свое право стать человеко-Богом.

И вот перед такой великой задачей инженер вдруг связывает себя (и тем самым отодвигает на несколько дней свое запланированное соперничество с Богом) вполне ничтожным добровольным обязательством перед мелкими «бесами»: взять на себя их бессмысленное преступление — убийство Шатова. Можно по-разному объяснять это, но не следует сбрасывать со счетов и обыкновенные «человеческие» мерки: Кириллов не то чтобы трусил и колебался перед исполнением приговора самому себе, но «еще минуточку» у Судьбы явно выкраивал. И как кстати именно в этот момент-период подвернулись под руку доморощенные бесы! О естественном человеческом тоскливом страхе Кириллова перед смертью убедительно свидетельствует описание сцены самоубийства. В темной комнате, освещенной лишь огарком свечи, под диктовку Петра Верховенского Кириллов, находясь уже в состоянии нездоровом («Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжелый»), пишет записку-самонаговор, беря на себя убийство Шатова. Причем ведет-держит он себя так, что Верховенский то и дело тревожится: не застрелится, раздумает!.. А когда Кириллов выбежал с револьвером в другую комнату, плотно притворил за собой дверь, и там всё затихло надолго, на «бесконечно», на десять и больше минут, мелкий бес и вовсе, перестав верить в самоубийство, начинает строить планы уже убийства этого труса своими руками. И далее следует потрясающая сцена, когда Верховенский входит в комнату, держа свой револьвер наготове, и не обнаруживает в ней Кириллова — тот прячется за шкафом, затем кусает Верховенского за палец и только после этого, оставшись опять один, стреляется. В первый день по возвращении из-за границы Кириллов в диалоге с хроникером признаётся, что ищет «причины, почему люди не смеют убить себя», собирается даже написать на эту тему «сочинение» и далее формулирует: от самоубийства людей удерживают только две вещи — боязнь боли и «тот свет», то есть вопрос о бессмертии души. Причем боль поставлена на первое место и уточняется, что хотя это и «маленькая вещь» по сравнению со второй (философской), но «тоже очень большая». Именно эту «маленькую большую вещь» и перебарывал, подавлял в себе Кириллов целую четверть часа с револьвером в руке, спрятавшись в темной комнате за шкафом. Впрочем, не стоит упрощать Кириллова: обычная человеческая боязнь смерти, нежелание смерти, отвращение к смерти — это лишь одна из составляющих сложного клубка комплексов, удерживающих инженера-самоубийцу на этом свете еще несколько «лишних» дней и эту последнюю предсмертную четверть часа. В том же разговоре с Антоном Лаврентьевичем он объединил, так сказать, материю и дух, физиологию и философию в двух сентенциях-постулатах: «Бог есть боль страха смерти» и «кто смеет убить себя, тот Бог». И прав, разумеется, тот же Верховенский, который понял, например, что Кириллову ужасно трудно застрелить себя и «что он в Бога верует, пуще чем поп». При этом Петруша остается при таком мнении вплоть до самого выстрела Кириллова, хотя тот буквально за полчаса до того самолично и убежденно изложил ему свою идею-теорию.

Кириллов (в ряду таких героев, как Мурин, Нелли, князь Мышкин и Смердяков) подвержен эпилепсии, которой страдал сам Достоевский. Мало этого, именно Кириллову писатель «подарил» одну из капитальнейших своих привычек — пить крепчайший чай по ночам и ложиться спать на рассвете. И вдруг всплывает, казалось бы, совершенно лишняя для развития сюжета деталь в биографии Кириллова: у него, как и у самого Достоевского, ровно семь лет назад умер старший брат... Хроникер, во время первой же беседы с инженером узнавший об его idée fixe и хронических ночных чаепитиях, невольно восклицает: «Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем». И вот ответ Кириллова: «Почему же? Нет, я... я не знаю <...> не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил». Именно в Кириллове, самоубийце-философе, воплотил в художественную реальность Достоевский квинтэссенцию своих многолетних размышлений о бессмертии, о праве человека на жизнь и смерть, на самоубийство. Сама по себе идея Кириллова оказалась ложной. Недаром не только Петр Верховенский, но и многие другие действующие лица «Бесов», вплоть до хроникера, считают Кириллова сумасшедшим. И словно бы впрямую к уже гнившему в могиле Кириллову обращает свои слова умирающий Степан Трофимович в финале романа: «Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего...» В этом как бы заочном споре Степана Трофимовича с Кирилловым слышатся отголоски споров-дискуссий в кружке петрашевцев, диспутов на религиозные темы.

Кстати, один из петрашевцев, К. И. Тимковский, отчасти и послужил прототипом Кириллова.

Узнать больше (ссылка на внешнюю энциклопедию)