Тень на песке

Если представить себе совокупность потрясших мир фэнтези-эпопей как некий ландшафт, пожалуй, выйдет нечто, напоминающее долину Нила. Основная масса литературных гигантов трется боками вблизи живительного потока: темы тотальной войны, которая от века позволяет воистину творить миры и вышивать гобелены эпох, не без изящества мешая в кровавую кучу коней, людей, живых кораблей и песчаных червей. Здесь же, в тени пирамид-гигантов (самих себя шире, с лабиринтами подтекстов и гробницами тайн), робко тянутся к тиражам подражатели второго и третьего поколения. И лишь очень немногие книги стоят поодаль этого тесно застроенного пятачка, ближе к границе пустыни, к ее жажде и ее бурям.

Кинговская «Темная башня» - одна из таких опричных высот. По архитектуре она созвучна собственному названию: многоярусный шпиль, заштрихованный грифелем длинный силуэт, тающий на фоне сумерек… и падающий, неуклонно падающий. Опытный читатель эпопей, давно привыкший на первых главах стоически противостоять лавине чужой истории, географии, родственных связей и проч., здесь, пожалуй, запнется на пороге. Никакого порога просто нет, и войти в сюжет так же просто, как сделать шаг вслед за идущим прочь стрелком. Повествование Кинга одновременно подчеркнуто масштабно и предельно минималистично. В первой книге цикла нет ни закрученного сюжета, ни сложной картины мира, ни загадки, ни интриги, ни мифологии, ни авторского послания. Это просто перешитые в роман разрозненные рассказы о том, как человек с револьверами (вам не нужно знать больше) упорно движется вслед за человеком в черном (вы так толком и не узнаете, кто это). И мир сдвинулся. И пустыня убивает. И кричат в агонии призраки. И где-то за горизонтом, невидимая пока, довлеет Башня… не спрашивайте, что это, слишком рано, просто представьте, каково это - идти к ней вот так: со спекшимися коркой губами, с окаменевшим сердцем.

Всего томом позднее цикл свернет в края более знакомые и благодатные. Прирастет попаданцами из Нью-Йорка, теорией множественности миров, флешбеками длиной в две книги, вечно востребованной темой борьбы группы отверженных за спасение мироздания, параллелями со всем, что автору только вспомнилось (включая половину его собственного творчества) и прочая, и прочая. Сегодня, на фоне этого уже случившегося изобилия, дебютный «Стрелок» даже преданным фанатам серии часто кажется уж слишком стерильным, слишком строгим, простым и чистым, а потому – скучноватым. Чем-то вроде затянутого пролога грядущей нетленки, который не грех и проглядеть по диагонали. Но самом-то деле – очень зря, ведь в необъятном творчестве Кинга мало книг, которые с такой кристальной ясностью демонстрировали бы одновременно и литературный гений маэстро, и его небезынтересную для взыскующего подтекст читателя ограниченность.

Сама минималистичность романа во многом обманчива. Это не верхушка айсберга, а подлинная простота, даже скудость, но – скудость того сорта, что рождается не из бедности фантазии, а, напротив, из ее сдерживаемого избытка, как своеобразный опыт аскетики. Зачатый автором на полпути между «Властелином колец» и «Хорошим, плохим, злым», «Стрелок» предельно визуален. Возвращаясь мысленно к прочитанному, вы, скорее всего, вспомните именно картинку или ощущение. Ломаную линию трупов на улицах Талла, похожие на улыбки линии, вытертые на джинсах рукоятями револьверов, небо, желтое, как закорузлый сыр, или багровое, точно кровоподтек. Глубокую тишину и безбрежный простор умирающего мира, смрадное дыхание жалких человеческих жилищ, влажный холод заброшенного железнодорожного тоннеля. Эти образы возникают словно сами собой, в отрыве от конкретных цитат, яркие, самосущие, вышелушенные из скорлупы слов. И нужно немалое внимание, чтобы проследить за руками мастера, оценить ту ненавязчивую настойчивость, с которой он творит свою пустыню, что апофеоз всех пустынь, накладывает то тут, то там слово-мазок, и отступает в тень, оставляя зазор, в котором дышит фантазия читателя. Для вновь творимой художественной реальности здесь удивительно мало тех мелких говорящих подробностей, которые одни только и могут вдохнуть жизнь в воображаемую реальность. Среди звезд на местном небосклоне всего у двух есть имена. Если раздастся песня, это всегда будет «Эй, Джуд». Но стрелок идет вперед, и движется история, и становится очевидно, что так и задумано. Ведь эти детали – не штрихи к портрету чего-то существующего, а лишь прекрасные и немного жалкие обломки умершего мира, где время и пространство еще не вытворяли фокусов, дни было долгими, ночи приятными, скотина доброй, а лица отцов – незабываемыми.

Сам герой романа, стрелок, Роланд – тоже один из таких реликтов. Скорее заимствованный, чем рожденный, он – плоть от плоти средневековых легенд, немногословный рыцарь, упрямец, предатель, убийца, фанатик, мученик. Мужчина, который поправит криво висящую картину в чужой гостиной, но, если это будет нужно ради Башни, бестрепетно изнасилует дулом оружия хозяйку, сожжет дом, повесит собаку и, равнодушно помочившись на угли, удалится в закат. Вы, вероятно, будете любить его и, уж точно – ненавидеть. Как, впрочем, и сам Стивен Кинг. В своем предисловии к «Башне» писатель откровенно признается, что лет в девятнадцать, когда в нем росли и крепли первые ростки будущего призвания, он ничего так не хотел, как «пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменить навсегда лишь одной силой слова». Получилось ли сделать это с аудиторией, судить трудно. Но вряд ли случайно, что одной из типично кинговских фишек очень рано стал вот такой же точно гинеколого-хирургический подход к собственным героям. Их регулярно насилуют, еще регулярнее потрошат, насильно «меняют навсегда» и с достойным лучшего применения упорством пытаются тотально объяснить, вывернуть на изнанку. Причем особенно это видно именно в романах типа «Стрелка» (от «Игры Джералда» до «Долгой прогулки»), где скупой внешний сюжет должен, согласно замыслу, выступать лишь фоном для препарирования внутреннего мира персонажей.

И вот тут коса с душераздирающим скрежетом находит на камень. Предельно простой и внутренне цельный человек Средневековья, каковым является Роланд, противостоит всем попыткам вивисекции с достойной саг твердостью. О нет, Кинг честно пытается. В ход идет весь арсенал его типичных приемов: долгое одиночество и необходимость вариться в собственном соку, серия ранящих ситуаций, инвентаризация прошлого с пережевыванием странностей родственников, смакование психо-сексуальных травм детства и проч. Раз за разом, он пытается дать стрелку определение, разложить на прозекторском столе причины, мотивы, тайные пружины. Фактически – обнаружить ту внутреннюю трещину, червоточинку, которая и заставляет потребителя масскультуры отдавать предпочтение условному Бэтмену, а не условному Супермену, герою менее совершенному, а потому более близкому. Но - тщетно. Каждый удар отзывается звоном стальной сердцевины. Все попытки вырвать искомые «почему» натыкаются на суровый, полный недопонимания взгляд. Настойчиво навязываемый Роланду моральный выбор, который, по идее, как раз и должен был бы внести в сюжет интригу, выглядит почти нелепостью: какая еще мораль, если Башня? И наблюдать накал этой борьбы между автором и героем - сродни присутствию на увлекательнейшем боксерском поединке. Тем более что в какой-то момент вектор психоанализа поворачивается в обратную сторону, и Кинг недвусмысленно демонстрирует свою принципиальную неспособность увидеть человека в его цельности, благой или страшной. Неготовность осознать его как нечто отличное от конструкта из грешков, страшков и фривольных экзерсисов давно почившей матушки.