Однажды на прогулке (джен)

Кантор терпеть не мог свою сестру. Ещё несколько месяцев назад он даже не знал, что она у него есть, а теперь она была здесь, рыжая и воинственная, как хорёк, и он никак не мог от неё избавиться. Никто не спросил Кантора, хочет ли он повсюду таскать за собой эту малявку, прицепившуюся к нему, как репей, даже мама — нет, она просто вменила ему в обязанность быть нянькой девчонке.

Онорина была не только злючкой, но и несносной почемучкой, постоянно сыпала вопросами, когда не могла что-то понять, а поскольку в силу возраста она не понимала практически ничего, то просто убивала своими глупыми "почему": "Кантор, почему вода в реке течёт в ту сторону, а не в другую? А почему олени убегают, когда мы шумим? И почему ты всегда говоришь, что мы должны остерегаться индейцев? Мне нравятся индейцы. Когда я вырасту, я хочу стать индейцем. Тогда я смогу снимать скальпы со всех, кто обижает мою маму".

И как этой мелочи объяснить, что нельзя стать индейцем — надо им родиться? Это всё равно что стать французом — просто невозможно, даже если снять скальпы со всех врагов своих родителей, начиная с последнего из лакеев и заканчивая самим Королём-Солнцем⁽¹⁾, но Онорина слишком мала, чтобы это понять. А когда Кантор терял терпение и уходил на прогулках вперёд, она обижалась, потому что на своих коротких пухлых ножках не успевала за ним.

— Подожди меня, Кантор! — в очередной раз закричала Онорина, стараясь догнать брата.

Кантор, даже не обернувшись, устремился по следу скрывшегося в лесу оленёнка. Он слышал за спиной топот маленьких ножек, но не останавливался, надеясь, что густые заросли задержат настырную девчонку и она наконец отстанет от него.

— Кантор! Кантор! — надрывалась она, отставая всё больше. — Кантор! Стой!

Но он только прибавил шагу: нечего этой соплячке цепляться за его штаны, как за материнскую юбку, он ей не мать, у него нет времени возиться с глупыми девчонками.

Однако внезапно воцарившаяся тишина всё же заставила Кантора замереть на месте. Казалось, весь лес сомкнулся вокруг него, изолировал от реальности, окутал таким плотным безмолвием, какого он не помнил за всю свою жизнь, а не то что с того момента, как нашёл свою маму, а вместе с ней и Онорину.

Кантор нахмурился, пристально вгляделся в заросли, пытаясь обнаружить девочку в кустах. Но никого не увидел.

— Онна? — позвал он.

Это имя Кантор придумал, когда время от времени на прогулках приходилось подзывать отвлёкшуюся и отставшую сестру. "Онна" звучало более призывно, чем "Онорина", и словно резонировало в гуще леса, вибрировало в листве деревьев. А Онорина, подобно дикому зверьку, даже не слышала — чувствовала этот зов и обычно через несколько мгновений уже топала по едва заметной среди высокой травы тропинке к Кантору, маленькая, забавная, в мальчишеской одежде, в которую облачала её мама, когда девочка хотела сопровождать брата в какой-нибудь вылазке.

Кантор подождал несколько минут, прислушиваясь до звона в ушах, но Онорина не отозвалась.

Он вернулся на несколько шагов назад, внимательно оглядываясь по сторонам.

— Онна?

А в ответ — снова тишина. Кантор, забыв об убежавшем оленёнке, принялся шарить по кустам, разводя руками ветки и вполголоса ругаясь. Но сестры нигде не было.

С бешено колотящимся сердцем он продолжал искать девочку, тревожась всё сильнее, хотя не мог даже себе объяснить это чувство. Онорина ему не нравилась, раздражала его и вечно путалась под ногами. Её любил папа, мама обходилась с ней как с драгоценной жемчужиной, хотя на самом деле она всего лишь избалованная, приставучая соплячка, которая не в состоянии даже сообразить, как сильно злит брата, нахально навязываясь ему каждый раз, когда он решает выйти из форта и погулять по окрестностям.

Кантор понятия не имел, что будет делать, если Онорина действительно потерялась. От одной только мысли, что придётся объяснять маме и папе, как всё произошло, обрывалось сердце и в горле вставал ком, мешая дышать. А Флоримон? Брат очень расстроится, он сразу привязался к Онорине, обожает её и обращается с ней как с принцессой.

А сам Кантор? Если он больше не увидит вьющееся пламя рыжих волос? Если больше не услышит раздражающего потока глупых вопросов? Не ощутит за спиной лёгкий топот маленьких ножек и не сумеет больше бродить с ней по лесу, прокладывая путь через заросли, он — с мачете, она — с перочинным ножиком, благополучно стащенным у кого-то из зазевавшихся поселенцев? Не поднимется с восторженной девочкой на вершину скалы над излучиной реки, чтобы сорвать самый красивый цветок во всём лесу и по возвращении домой подарить его маме? А вдруг он найдёт её на дне оврага — маленькое тельце, растерзанное свирепым зверем? И как потом жить с осознанием того, что именно он, Кантор, с его небрежностью и беспечностью, стал причиной её смерти?

— Онна! — едва не сорвав голос, отчаянно закричал Кантор.

— Бах! — звонко прозвучало у него за спиной. Испуганно взвизгнув, Кантор подпрыгнул и резко обернулся.

Онорина, этот маленький бесёнок, висела вниз головой, зацепившись ногами за ветку дерева, как летучая мышь, и так размахивала руками, хохоча над испугом брата, что у того возникло стойкое ощущение: если он сейчас же не бросится её ловить, она грохнется прямо на выступающие корни дерева и превратится в окровавленную груду костей с расколотым черепом. И что тогда сказать маме?

— Онорина! — выдохнул Кантор, подхватив сестру, отцепил её от ветки и поставил на ноги. — Ах ты, противная девчонка! Просто чокнутая! Никогда больше так не делай!

— Зато как я тебя напугала! — засмеялась и захлопала в ладоши довольная Онорина. — Кантор, ты же испугался, что я потерялась, да?

— Вот ещё! — возмущённо фыркнув, соврал он. — Всё, возвращаемся в форт. Прогулка закончена, ты сама виновата.

Но Онорина явно не чувствовала себя виноватой и даже не особенно огорчилась, что придётся раньше времени возвращаться домой, потому что знала: завтра обязательно будет ещё одна прогулка, и послезавтра, и послепослезавтра, и вообще до тех пор, пока они не уедут на зимовку в Голдсборо.

Она просто обняла брата, а Кантор прижал её к себе так, как никогда раньше не делал, и впервые подумал о том, что его сестра, конечно, надоедливая глупышка, но она всё равно его сестра.

1) Король-Солнце — прозвище французского короля Людовика XIV. Возникновению прозвища Короля-Солнца предшествовало важное культурное событие эпохи барокко — Карусель Тюильри 1662 года. Это празднично-карнавальная кавалькада, представляющая собой нечто среднее между спортивным праздником (в Средние века это были турниры) и маскарадом. В XVII веке Карусель называли "конным балетом", поскольку это действо больше напоминало спектакль с музыкой, богатыми костюмами и достаточно последовательным сценарием. На Карусели 1662 года, данной в честь рождения первенца королевской четы, Людовик XIV гарцевал перед зрителями на коне в костюме римского императора. В руке у короля был золотой щит с изображением Солнца, символично защищавшего короля и вместе с ним и всю Францию. По мнению историка французского барокко Ф. Боссана, "именно на Большой Карусели 1662 года в некотором роде и родился Король-Солнце. Имя ему дали не политика и не победы его армий, а конный балет".

Вернуться к тексту