Чаша Жизни (джен)

Я до сих пор помню, как впервые открыл глаза после яркой зеленой вспышки. Сначала я просто лежал, не понимая до конца, что я действительно есть. Потом до меня вдруг дошло, что я — существую, поскольку чувствую холод от прикосновения к голой коже. Значит, я не просто бестелесная мысль? Я открыл глаза и, наконец, осознал, что развязка действительно еще не наступила. Голову тут же пронзила мысль: "Лили и Гарри!", и я вскочил с пола (или что это было?), бешено озираясь по сторонам. Рядом не было ни той, ни другого. Это означало только одно, ведь я определенно видел зеленую вспышку и слышал крик "Авада Кедавра"... Я умер. А они спаслись.

Слава Мерлину!

Я вдруг заметил, что абсолютно голый, и, хотя вокруг никого не было, смутился. Странное место словно услышало мои мысли, и рядом прямо из воздуха появилась одежда. Я начал одеваться, и тут...

Нет, снова ощущать те эмоции сейчас мне совсем не хотелось. Пожалуй, я пережил самую мучительную минуту в моей жизни: мгновенное осознание — Лили не спаслась, и я боялся, что сейчас рядом возникнет Гарри. Но он не появился.

Я тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

Мы с Лили долго бродили в поисках хоть кого-нибудь, но кроме нас двоих, здесь никого не было. Странно, но у меня это место ассоциировалось с Годриковой Впадиной, а у Лили — с ее родными местами. В итоге мы так и не сошлись во мнениях о том, где находимся.

Как бы то ни было, после долгих скитаний, а может, и недолгих, — такую штуку, как время, тут очень сложно было понять, — мы нашли дом, в котором почему-то непременно захотели остаться... Как оказалось, не зря.

Я вообще уже давно перестал чему-либо удивляться. Просто воспринял то, что с нами произошло, как данность. Наверное, где-то было продолжение Пути, ведь сам Дамблдор постоянно твердил об этом, но мы его не нашли. Да и не особо искали, если честно. Потому что найденное в доме вытеснило все другие мысли.

Он был похож на наш коттедж в Годриковой Впадине. Место, где я был так счастлив всю свою недолгую жизнь — сначала с заботливыми родителями, потом — с любимой женой и сыном. Мы исследовали комнату за комнатой, пока не добрались до чердака. Именно там мы нашли чашу.

Больше всего она напоминала мне Омут Памяти, который я не раз видел в кабинете у Дамблдора. Но это было нечто совершенно другое. Подойдя к чаше, я наклонился и вдруг увидел удивительную картину: маленький ребенок в синей пижамке стоял, уцепившись за прутья деревянной кровати, и громко плакал. Все вокруг было разрушено, и — я похолодел — на полу возле кроватки лежало тело Лили. Я в ужасе отшатнулся от чаши.

— Что там, милый? — спросила Лили.

— Ничего, — поспешно ответил я, но она уже заглядывала в сосуд.

— Он жив... — вот единственное, что она сказала. И тут же расплакалась.

Я обнял жену за плечи и снова склонился над сосудом. Я только сейчас заметил, что на лбу у сына была красная от крови рана в виде молнии...

— Лили... — теперь и у меня не было слов.

Мы оба знали, что такая рана остается, когда заклинание накладывает очень темный волшебник. И когда оно не срабатывает. Но рядом с Лили не было еще одного тела...

— Я ничего не понимаю... — помотал я головой.

Только со временем мы разобрались во всем. А пока стояли над чашей и видели, как в комнату ворвался Блэк и, заметив на полу Лили, рухнул на колени и зарыдал с таким отчаяньем, что перекрыл плач Гарри. Однако через пару мгновений он все-таки услышал посторонние звуки и с изумлением уставился на кроватку.

А потом появился Хагрид. И начался весь тот кошмар, за которым мы наблюдаем и по сей день...

* * *

— Она поселила его в чулан! В чулан, Джеймс!

Вот что стало для нас первым потрясением. Я, конечно, и раньше знал, что сестра у Лили та еще стерва, но не подозревал, что до такой степени.

— Да как она вообще до такого додумалась... — возмущению жены не было предела.

— По крайней мере, она не морит его голодом и вовремя меняет пеленки, — попробовал я ее успокоить, хотя сам был готов задушить Петунью. Сдерживала только одна мысль: — Не забывай, что она дала ему кровную защиту.

Лили обреченно кивнула, наблюдая, как Гарри трясет сломанную погремушку, доставшуюся ему от Дадли.

— Да... Но я просто не могу на это смотреть... Это меня она ненавидела, но ребенок-то ей что сделал?

— Она привыкнет к нему, — успокаивающе сказал я. — Посмотри, какой он хорошенький, такого просто невозможно не полюбить...

Лили слабо улыбнулась.

— Он вылитый ты.

— Да. А глаза твои. Я всегда об этом мечтал.

Только со временем мы поняли, что наблюдать в чаше можно не только за Гарри. Правда, я бы предпочел так и не узнать о многом, что произошло после нашей смерти. Хвост, который оказался гнусным предателем... Сириус, заточенный в Азкабан за якобы массовое убийство... Римус, оставшийся абсолютно один, с совершенно сломленным духом... И Волан-де-Морт. Не умерший, а лишь затаившийся в ожидании минуты, когда к нему вернется сила и можно будет убить нашего сына...

* * *

Наблюдать за Гарри было и горько, и радостно одновременно. Я ошибся, думая, что со временем Петунья, несмотря на своего чудовищного мужа, привяжется к ребенку. Она не была к нему жестока, но и любви тоже не проявляла. Другое дело ее Дадли... По-моему, даже меня родители никогда так не баловали. К счастью.

Второй раз Лили не смогла сдержать слез ярости, когда бульдог тетушки Мардж загнал Гарри на дерево, где бедный ребенок просидел до глубокой ночи. По правде говоря, я и сам не смог удержаться от грубых ругательств.

Я видел, как он изо всех сил сдерживает слезы, чтобы не показать слабость родственничкам, которые стояли под деревом и смеялись. В тот момент я по-настоящему им гордился. В маленьком худеньком теле скрывалось немалое мужество.

— Знаешь, что? — сказала Лили, сощурившись, глядя, как семейство — как ни в чем не бывало — удаляется в дом, а бульдог так и остается сторожить нашего сына под деревом.

— Что?

— Нам надо было стать привидениями. Тогда бы я Петунье минуты спокойной не дала. Уж я-то бы ее заставила любить Гарри даже больше, чем собственного сына.

Я ухмыльнулся.

— Представляю эту картину — полупрозрачная Лили грозно застыла над сошедшей с ума от страха сестрой, а рядом ее муж лежит с приступом...

— Ничего смешного, — одернула меня Лили. — Ты посмотри на Гарри — он же устал, замерз и очень боится...

— А по-моему, лучше так, — безо всякой иронии ответил я. — Посмотри, что они делают с Дадли. Я бы не хотел, чтобы наш сын стал таким. А сейчас у него закаляется характер.

— Может, ты прав, — вздохнула Лили. — Ах, как бы я хотела сейчас оказаться с ним рядом...

Мы замолчали. Это была самая больная тема для нас. Видеть, как он растет, было, безусловно, счастьем, но при этом не принимать в его воспитании никакого участия — пыткой.

Когда я только узнал о беременности Лили, я ужасно испугался. Ведь по сути, я сам еще был ребенком. Помню, как Сириус меня успокаивал, говорил, что из меня выйдет мировой папаша. И в самом деле, когда я впервые взял своего сына на руки, я ощутил небывалое чувство ответственности за эту маленькую жизнь. Я понял, что мне не составит никакого труда заботиться о нем, напротив, это было величайшим счастьем.

Когда Гарри просыпался по ночам, я всегда сам шел его успокаивать. Оказалось, что мой сын так же, как и я когда-то, обожает сказку про Зайчиху-Шутиху и мгновенно под нее засыпает.

Я любил кормить его. Сидя на высоком стульчике, он всегда с удовольствием открывал рот, когда я говорил: "За маму, за папу, за Сириуса..."

Он смеялся так же заливисто, как Лили, когда я пускал из волшебной палочки разноцветные пузыри.

Он летал по дому на крошечной метле, которую ему подарил крестный, и я чувствовал небывалую гордость, мечтая о том, что когда-нибудь Гарри станет великим игроком в квиддич.

Я помнил каждое мгновение, проведенное рядом с ним. Особенно остро сейчас, когда не мог больше ни обнять его, ни успокоить...

Я ужасно скучал по своему сыну.

* * *

Часто, когда Лили уходила прогуляться в надежде найти что-то новое, я оставался у чаши один и смотрел на то, что стало с моими друзьями.

Римус скитался по дешевым гостиницам, перемещаясь из одной местности в другую, в надежде найти хоть какую-то работу. Он давно уже оставил надежду прижиться в мире волшебников и теперь работал у магглов то грузчиком, то даже уборщиком, но долго нигде не задерживался. Как только приближалась полнолуние, он трансгрессировал куда-нибудь поглубже в лес, и там, превращаясь в волка, выплескивал всю ярость и горечь, что у него накопились. Иногда мне казалось, что теперь полнолуние для него не такая уж пытка, а единственный способ хоть как-то отвлечься от реальности.

Глядя на его заплатанную мантию и преждевременно стареющее лицо, я думал только об одном: неужели он никогда не узнает правду? Боже мой, как мог я так ошибиться, заподозрив в чем-то Лунатика!

У меня не выходила из головы ночь, когда Римус прочитал в газете, что Сириус убил двенадцать человек и Питера Петтигрю в придачу. Если до этого он еще как-то держался, то тут просто-напросто в буквальном смысле начал рвать на себе волосы. Глядя на это, я не смог удержать слез.

Но еще больнее мне было смотреть, как каждый день, каждую минуту, каждую секунду дементоры мучают Сириуса. Я знал, какие картины он видел при их приближении — меня, распростертого на полу безо всяких признаков жизни, лежащую с раскинутыми руками Лили... И самое ужасное, он постоянно чувствовал вину. Ужасную, смертельную вину за то, что предложил сделать Хранителем Питера.

До меня очень долго оставалось загадкой, как Блэк еще не сошел с ума. Правда выяснилась, когда к нему заглянул Фадж с газетой и Питером Петтигрю на первой странице.

О Хвосте я старался не думать и никогда его не искал. Теперь уже было неважно, почему он так поступил. Пролитое зелье не соберешь, к сожалению.