Ultima ratio (гет)

1 января 1999 года, Лондон

— Как ты узнал, что я в госпитале?

— Случайно. Мне нужно было кое-что передать Хантеру. Я связался с ним по каминной сети, а он между делом спросил, в курсе ли я, что ты на днях выходишь на работу. Разумеется, я поинтересовался, откуда такая информация. Ну он и сказал. Тогда я рванул в отделение, чтобы тебя перехватить.

— К чему такая спешка?

— Соскучился, — Руперт подмигнул. — Всё-таки мы не виделись с прошлого года. Надеюсь, факт долгой разлуки ты оспаривать не будешь?

В глазах Мэри появилось лукавое выражение.

— Не буду. Неделя — ужасно долгий срок.

— Вот-вот. Кстати, я как чувствовал, что буду принимать гостей! — Руперт достал специи и поставил на стол блюдо с приготовленными для запекания бараньими рёбрышками.

— Да этого количества хватит, чтобы накормить человек пять, не меньше! — ахнула она.

— Ну, более хилой комплекции, возможно, да. Но для одного крепкого и голодного реаниматолога в расцвете сил тут в самый раз.

— Меня, значит, ты вообще в расчёт не берёшь, обжора?

Он хмыкнул.

— Сколько может съесть миниатюрная дама вроде тебя? Так, в сторону, леди. Мясом должен заниматься мужчина. Только тогда оно получается правильным. Впрочем, можешь пока нарезать овощи для салата и сделать гарнир.

Они перемещались по кухне. Устроившись друг напротив друга у здоровенный квадратной тумбы, готовили ужин. В какой-то момент Руперт поймал себя на мысли, что уже видел подобную картину раньше: любимая жена рядом, покой, безмятежность, уют… Для полноты счастья и ощущения того, что жизнь удалась, не хватало только пары сорванцов, крутящихся под ногами в надежде выпросить у матери что-нибудь вкусненькое.

Он зашёл за спину Мэри и по обе стороны от неё опёрся руками о столешницу, борясь с острым желанием наклониться и уткнуться лицом в тонко пахнущие чем-то цветочным волосы. Вдохнуть полной грудью этот лёгкий, дурманящий аромат, поймать губами непослушный завиток у белого виска, спуститься ниже и перецеловать каждую из едва возвышающихся над кожей крошечных родинок, которыми была отмечена, как созвездием, её изящная шея… Но знал, что, как соблазн ни велик, он ему не уступит. Разреши он себе нечто подобное, и потом ему будет невероятно сложно совладать со своими эмоциями.

Воспоминания о том, что он испытал во время проведения целительского ритуала, когда, погрузив Мэри в искусственный сон, тайком пришлось восстанавливать её подорванные силы, до сих пор не отпускали, возникая в самый неподходящий момент и отдаваясь ноющим напряжением во всём теле. Лечебные манипуляции, продиктованные заботой и врачебным долгом, внезапно обернулись изощрённой чувственной пыткой. Он не мог, да и не желал забыть того, что увидел и ощутил, когда впервые прикоснулся к Мэри. И, прекрасно понимая, что поступает дурно, украл у неё, спящей, поцелуй. Только он один знал, чего ему стоило потом вести себя с ней как ни в чём не бывало, пряча своё истинное отношение за привычными дружескими шутками и непосредственностью общения. У него начинали путаться мысли и пересыхало в горле всякий раз, когда она была рядом.

Вот как сейчас, например, когда их разделяло всего несколько дюймов.

— Салат… — изрёк он, чтобы только отвлечься от навязчивых фантазий о том, что он сделал бы с Мэри, если бы имел на это право. — Вот скажи, что женщины находят в этой примитивной растительной пище? Если бы меня посадили на такой рацион, я бы умер через неделю.

Она рассмеялась.

— Между прочим, кое-кому не помешало бы скинуть фунтов десять.

— Поклёп! — притворно возмутился он. — Ни капли жира, сплошные мышцы. Сама пощупай, какой пресс!

Не дожидаясь согласия, он сцапал её руку и плотно прижал к своему животу. Прикосновение даже через ткань сорочки оказало на него сокрушительное воздействие. В первое мгновение тело будто окаменело, а затем растрескалось, как старая горная порода. Внутри взорвался вулкан, разливая во все стороны потоки огненной лавы. Руперт скрипнул зубами, едва сдержавшись, чтобы не стиснуть Мэри в объятиях, не задумываясь о последствиях поступка, который мог перечеркнуть их многолетнюю дружбу. Она никогда не простила бы ему такой вольности, которую наверняка сочла бы проявлением похоти.

И всё же он ясно представил, как одним движением поднимает её, лёгкую до невесомости, на руки, гасит стыдливый и протестующий возглас жадным поцелуем, относит в спальню… Как позволяет там себе всё то, что до этого он видел и испытывал с ней только во снах, после которых бельё поутру приходилось отправлять в стирку.

Если бы только она словом или жестом дала понять, что он ей интересен, он не стал бы сомневаться и сдерживать себя. И вряд ли бы Снейп выдержал с ним конкуренцию там, где на стороне Руперта были богатый опыт отношений с женщинами, пылкий темперамент и редкая неутомимость в постели. Он не бесчувственное бревно вроде этого длинноволосого задохлика. Снейп мог быть сколь угодно умным, но, похоже, нормальных телесных реакций в нём уже не осталось. Только и способен вздыхать о той, что давно истлела в могиле, придурок слепой!

Вот только беда в том, что Мэри по какой-то неведомой причине до сих пор отдавала предпочтение именно этому придурку!

Он почти грубо стряхнул с себя нежную ладонь.

— Обиделся? — в голосе Мэри проступило искреннее недоумение.

Какое счастье, что она не заметила того, что с ним произошло!

— Вот ещё! На такую ерунду? Я знаю, что неотразим.

Она улыбнулась, наблюдая за тем, как он втискивает в духовой шкаф накрытый фольгой широченный противень.

— Когда ты готовишь, на это можно смотреть бесконечно, как на горящий огонь или текущую воду. И аппетит у тебя на зависть… Но если ты будешь так кормить свою будущую жену, она очень быстро потеряет стройность.

— Если однажды отыщется ловкачка, которая сумеет меня окольцевать, я, уж поверь, позабочусь о том, чтобы у неё ежедневно была возможность с пользой и удовольствием тратить лишние калории.

— Твоя избранница будет очень счастливой женщиной, — негромко проговорила Мэри.

— Пойдём-ка пошепчемся, — он сделал вид, что не услышал её последней фразы, достаточно бесцеремонно стиснул запястье Мэри и потянул её за собой в гостиную, изо всех сил пытаясь за нарочитой грубоватостью поведения скрыть затопившую его и совершенно неуместную сейчас нежность. Усадив Мэри на диван и опустившись рядом, произнёс: — Я кое о чём хотел тебя спросить…

— Спрашивай.

Руперт заметил, как она слегка повела плечом и суетливым жестом поправила волосы. «Нервничает», — решил он.

— Чем вызвана твоя поспешность?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не говорила, что хочешь вернуться в госпиталь так скоро.

— Ты считаешь, что четыре месяца врачебной командировки — это мало?

— Достаточно, но Снейпу ещё далеко до полного излечения. Почему-то мне кажется, что ты приняла решение спонтанно, под давлением обстоятельств. Между вами что-то разладилось, поэтому срочно потребовался законный повод регулярно сбегать из дома на дежурства?

— Откуда столь смелый вывод?

Голос Мэри был спокойным, но Руперт заметил, что на её лицо легла тень.

— Простая наблюдательность. Я тебя знаю уже полжизни. Сейчас ты отвечаешь вопросом на вопрос, а это верная примета того, что проблема есть, и ты гадаешь, с какой стороны к ней подступиться. Вы поссорились?

— Н-нет, — с лёгкой запинкой произнесла она.

— Тогда что случилось? Предвижу, ты скажешь, что это не моё собачье дело…

— Это действительно не твоё дело, Руперт.

— Вот только я давно заимел скверную привычку тревожиться за тебя.

— Отвыкай. Я уже большая девочка.

— Тогда почему у этой большой девочки сейчас глаза на мокром месте?

Она прерывисто вздохнула.

— Рассказывай, — потребовал он.

— В сущности, ничего особенного не произошло…

Руперт напрягся. По опыту он знал, что вступление, начинающееся словами «ничего особенного», обычно означало обратное и не сулило ничего хорошего.

Он был уверен, что речь идёт о первой значительной размолвке после побега Снейпа из госпиталя. Мэри предпочитала не распространяться насчёт случившегося, и он понимал её нежелание откровенничать. Слишком личное сложно выставить даже на дружеский суд, не говоря уже о том, чтобы бесстрастно и последовательно препарировать его, как лягушку в учебном классе. И всё-таки… Что там у них стряслось, чёрт возьми?!

Она казалась спокойной, но в то же время была непривычно молчаливой, задумчивой, словно раз за разом прокручивала в памяти то, что произошло, и не знала, как вести себя дальше.

— Мы были в Бате. Отец пригласил, — пояснила она, увидев его недоумевающий взгляд, — а мама, хотя и не была в восторге от такой идеи, его поддержала. Поводом для поездки стало то, что Нэтти решила сделать нам всем сюрприз и неожиданно нагрянула к деду с бабушкой на каникулы.

— Неужто социофоб-затворник по доброй воле согласился почтить своим присутствием общество твоих родителей и дочери?

Руперт был искренне удивлён. И в то же время он с досадой понял, что в нём шевельнулся червячок зависти к этому везучему сукиному сыну. За все годы дружбы с Мэри её мать часто проявляла к нему искреннюю симпатию и демонстрировала расположение, а вот отец-маггл ни разу не приглашал его к себе с визитом и держался с ним хотя и уважительно, но всё же отстранённо, как с чужим. А тут поди ж ты: добро пожаловать, профессор Снейп, дражайший гость и собеседник! Сознавать, что его обошли, было неприятно.

— Неплохой шанс познакомить девочку с твоим пациентом, — он постарался ничем не выдать непонятно откуда взявшегося и растущего с каждой секундой раздражения. — Впрочем, она, кажется, неоднократно встречалась с ним в Хогвартсе?

— Он несколько лет был её преподавателем зелий.

— От Джерри я слышал, что Снейп детей не выносит. Оставим за скобками то, чему он может их научить с таким отношением, но неужели случилось чудо и в неформальной обстановке он сумел-таки найти общий язык со Стрекозой?

— Это не происходит быстро, Руперт. И ты же знаешь характер Нэтти. Ей сложно переменить уже сформировавшееся о ком-то мнение. Но надо отдать ей должное, она держалась молодцом и была вполне приветлива. На большее с её стороны наивно было и рассчитывать.

— А потом? Что-то мне подсказывает, что Снейп снова накуролесил.

— Никакого «потом» не было. Между нами возникло… недопонимание.

— Когда вы вернулись?

— Сегодня. Вернее, вернулась только я одна, — Мэри прерывисто вздохнула и сцепила пальцы в замок. — Мы воспользовались каминной сетью. Я отправилась первой, он должен был стартовать после, но…

— Позволь, я угадаю: он так и не появился, не дал знать, где находится, и когда вернётся?

— Примерно через час ожидания я связалась с мамой, и она сказала, что Северус шагнул в камин вслед за мной, но только назвал не адрес в Портри, а другой… Она точно не расслышала, какой именно.

— И, разумеется, он ни словом не предупредил тебя о своих планах?

Она грустно кивнула.

— Когда-нибудь я точно пришибу этого ушлёпка… Но ты правильно сделала, что не бросилась на поиски очертя голову. Не удивлюсь, если именно на это он и рассчитывал.

— Просто он тебе не нравится.

— Снейп не девка, чтобы мне нравиться. Но я не могу уважать того, кто совершает поступки, заранее зная, что они причинят боль другому человеку.

— А если с ним что-то случилось?

— Ты серьёзно так думаешь? — Руперт презрительно фыркнул. — Держу пари, он решил потешить эго и набить себе цену. Сначала наверняка думал, что ты начнёшь его искать, а когда этого не произошло, стал нянчить своё уязвлённое самолюбие. Так… сколько ты уже находишься вне дома?

— Часа три или больше.

— Хочешь, покажу фокус?

— Фокус? — удивлённо переспросила Мэри.

Он почувствовал, что ему нужно прямо сейчас доказать ей свою правоту. Отчего-то это представлялось неимоверно важным.

— Ага. Простенький и действенный.

В следующую секунду он требовательно рявкнул:

— Кодди! Немедленно сюда! Мисс Мэри срочно нужна твоя помощь!

Спустя мгновение рядом с ними возник домовой эльф, который выглядел чрезвычайно обеспокоенным. Увидев, что с Мэри всё в порядке, он просиял, опасливо глянул на Руперта, приложил ручку к груди и облегчённо выдохнул:

— Кодди ужасно испугался за мисс!

— А ну-ка, парень, ответь нам, где сейчас находится твой хозяин?

— Он у себя в комнате, сэр.

Руперт довольно осклабился и повернулся к Мэри.

— Ну вот, что я тебе говорил! Возвратился в тёплое гнёздышко, как миленький, когда план сорвался.

— Если Кодди позволено будет сказать, — домовик сверкнул глазищами, — моего хозяина приглашали в Министерство магии.

— Ого, — Руперт присвистнул. — Откуда ты это знаешь?

— Он сам сказал, что посещал его по делам. Но Кодди думает, что мистер Снейп встречался с ужасно важными людьми. Должно быть, с самим министром!

— С чего ты взял? — Руперт с трудом спрятал усмешку при виде того, как самозабвенно эльф гордился сейчас тем, что Снейп был удостоен высокой аудиенции.

— Потому что обратно его доставила большущая чёрная машина, сэр. Кодди настолько огромной и красивой никогда ещё не видел! Даже мистер Люциус на такой ни разу не ездил.

Домовик выпятил грудь, словно роскошный представительский автомобиль был подан ему лично.

— Спасибо, Кодди, — тихо проговорила Мэри. — Вы можете быть свободны.

— Мисс желает что-нибудь передать мистеру Снейпу?

— А он обо мне спрашивал?

— Нет, мэм. Хозяин как вернулся, так сразу же заперся у себя.

— Тогда ничего не нужно. Ступайте. Я буду чуть позже.

Когда эльф исчез, Руперт побарабанил пальцами по колену и после паузы сказал:

— По крайней мере, теперь ты точно знаешь, что с ним ничего не случилось. Хотя причин для беспокойства не было с самого начала. Ты, как всегда, нафантазировала лишнего.

Она промолчала.

— Министерство магии… Надо же! Надеюсь, он подыскал себе занятие и в ближайшее время наконец-то избавит тебя от своего общества.

— Ты нарочно так говоришь, чтобы меня позлить?

— Нет. Тебе стоит смириться с очевидным. Скоро он покинет твой дом. Полагаю, это произойдёт в тот момент, когда он найдёт новое жилье и надёжный способ заработка. Даже такое гостеприимство, как твоё, каким бы радушным оно ни было, способно стать утомительным.

— То ты обрушиваешься на него, то защищаешь… Где логика, Руперт?

— И ты ещё говоришь мне о логике? Её нет в самой основе ваших отношений.

— Перестань.

— Я ещё не начинал.

Руперт чувствовал, что его заносит не туда, но остановиться уже не мог.

— Мэри, я несколько месяцев наблюдал за вами. Не знаю, какие надежды ты питаешь на его счёт, только, боюсь, они все останутся несбыточными. Ты этого, к сожалению, не осознаёшь. Поэтому его поступки ранят тебя, а безучастно смотреть на то, как Снейп топчется на твоих ожиданиях, выше моих сил.

— Тебя никто не заставляет смотреть или вмешиваться.

— Ну разумеется! Если бы мне было наплевать, я бы и слова не сказал. Но я вижу, что с тобой происходит. Он не для тебя. Чем раньше ты это поймёшь, тем будет лучше… для всех.

— Забавно… Ты сейчас почти слово в слово сказал то же самое, что и мой отец.

Неужели мистер Макдональд разделяет его точку зрения? Неожиданно!

Руперт воодушевился.

— Потому что ты нам небезразлична. Такие, как Снейп, не созданы для спокойного существования. Да, признаю, он умён, временами слишком. Холодный, самовлюблённый, кристаллизованный интеллект. Я не отрицаю и того, что он далеко не трус. Эта история с пожирателями весьма показательна: он как рыба в воде чувствует себя в ситуациях, где требуются изворотливость, умение просчитывать на несколько ходов вперед свои и чужие действия, постоянно ходить по краю и рисковать головой… Прямо-таки достойно главного героя остросюжетного романа наподобие тех, что наштамповал Флеминг.

— Вот уж не знала, что ты такой любитель маггловских детективов.

— После дежурств в голову ничего серьёзного всё равно не лезет, — парировал он, — а одноразовое чтиво действует на меня как хорошее снотворное.

— К чему ты всё это говоришь?

— А к тому, что ничто из этого списка умений, присущих шпиону, не годится для счастливой и нормальной — заметь, нормальной! — семейной жизни, Мэри. Прежде я думал, что среди моих знакомых есть только один адреналиновый наркоман, — он укоряюще указал на неё пальцем, — но теперь понимаю, что в сравнении со Снейпом ты сама осторожность. Он так устроен, что вольно или невольно будет искать приключения на свою задницу. И это было бы ещё полбеды. Вот только он неминуемо начнёт втягивать в серьёзные проблемы и подставлять под удар тебя. Неужели ты действительно хочешь такого будущего?

— Прошу, Руперт, давай не будем об этом. Пожалуйста! — попросила Мэри, и он смешался под её умоляющим взглядом. — Хотя бы ты не загоняй меня в угол. Не задавай вопросов, на которые я всё равно не смогу ответить. Не сегодня.

— Прости.

Он, не удержавшись, взял её руки в свои. Ладони Мэри были холодны как лёд. Снова пришло желание её обнять, успокоить. Согреть дыханием нежные озябшие пальчики, прижать их к своему лицу… Она была такой уязвимой сейчас, когда даже не пыталась защищаться, не пряталась за оптимистичными фразами, встречными вопросами или шутками. Он больше не сомневался, что его опасения верны: что-то произошло, и это не мимолётная ссора, а серьёзный конфликт.

Его давно уже не удивляло то, что Мэри столько лет сохраняла в неприкосновенности своё девичье чувство: верность вообще была в её характере. Но одно дело любить на расстоянии, идеализируя сложившийся в сознании и не имеющий ничего общего с реальностью образ, и совсем другое — довольно долго жить с человеком бок о бок, когда все его недостатки видны как на ладони.

Сейчас Руперт находился в двойственном положении. Нет, он совсем не желал Снейпу зла: прямолинейная и открытая натура не принимала подлости в любом её проявлении, касалось ли это врага или соперника за сердце женщины. Более того, Руперт несколько раз ловил себя на мысли, что испытывает некое подобие уважения к своему бывшему пациенту за то, как стойко тот выносил физические мучения, связанные с болезнью. На судебном процессе он многое узнал о нём и был удивлён фактами из биографии Снейпа, оказавшегося — кто бы мог подумать! — фигурой, сыгравшей ключевую роль в падении Волдеморта. На Рождество снова показалось, что Снейп не такой говнюк, каким представляется. Что он может быть нормальным мужиком, если не пытается выставить все свои колючки разом и не поливает окружающих бесконечными потоками желчи. Но Мерлин свидетель: Руперт вздохнул бы с огромным облегчением, если бы Снейп наконец-то оставил Мэри в покое и отвалил куда подальше.

— Значит, возвращаешься на работу в госпиталь? — спросил он, чтобы переменить тему. — И когда приступаешь?

— Сметвик предложил выйти послезавтра.

— Старик как нарочно подгадал! — Руперт просиял. — Моё следующее дежурство тоже выпадает на третье января. Значит, у нас с тобой снова будет одинаковый график. Совсем как в старые добрые времена.

— Как в старые добрые времена... — тихим эхом отозвалась она. — Как прошли праздники? Часто дёргали?

— Ты же в курсе, что для нас это самая горячая пора. Процент беспечных идиотов под влиянием алкоголя увеличивается в разы. Кстати, в этот раз к нам привезли несколько магглов. Один из них перебрал на дружеской пирушке и вообразил себя птицей. Ну, что сказать… Топор летает лучше, чем человек. По крайней мере, без серьёзных для себя последствий. Сама понимаешь, Arresto momentum никто из приятелей летуна произнести не мог, и он радостно устремился навстречу земле.

— Выжил?

— Как ни странно, да. Ему повезло, что он был смертельно пьян, расслаблен и вообще не понимал, что происходит. Он, по-моему, очухался и начал что-то соображать только в палате. Отделался переломами конечностей, но кроме этого ничем более серьёзным. Ни внутренних разрывов, ни кровотечений. Даже без черепно-мозговой обошлось. Подлатали придурка. Так он, представляешь, обложил нас с головы до ног ругательствами, когда хлебнул хорошую порцию костероста. Чтобы не вопил, погрузили его в сон. За то время, что он у нас пробыл и находился в сознании, этот гад успел достать всё отделение.

Руперт заметил, что Мэри слегка улыбнулась: больные и их лечение были её профессиональной стихией и сейчас его незамысловатый рассказ служил для неё отдушиной, позволяя отвлечься.

— Что там ещё было… Парочка пациентов по твоей части. Девушка и юноша из разных концов Лондона. Тоже магглы. Они чего-то там не поделили со своими бывшими. Короче, девчонка отправила в желудок содержимое домашней аптечки, а пацан намешал в стакане всякой химической дряни и выпил. Оба были на волосок от смерти. И обоим чрезвычайно повезло иметь в соседях волшебников. Те то ли хрипы услышали, то ли ещё что, но заподозрили неладное и вызвали наших ребят, которые доставили незадачливых самоубийц в Мунго с разницей в несколько часов... Ещё дня два побудут на больничной койке, потом хорошенько шлифанём им память и отпустим.

— Наверное это ужасно — потерять часть себя, — едва слышно пробормотала Мэри.

— О чём ты?

— Ведь им наверняка сотрут воспоминания не только о попытке суицида, но и о том, что предшествовало этому поступку…

Руперт пожал плечами.

— Нормальная практика. Профилактическая мера, которая гарантирует, что после возвращения домой никто из них не начнёт искать новый и более надёжный способ отправиться на тот свет. Прививка от дурости.

— Согласна, это для их же блага. Но лично я не хотела бы оказаться в ситуации, когда кто-нибудь влез бы в мою голову и по своему усмотрению решил, что именно я могу помнить, а что должна буду начисто забыть. Кошмар! — Мэри поёжилась. — Даже представить жутко.

— Возникает же ретроградная амнезия после травм, инсультов или стрессовых расстройств? И не так редко, к сожалению. И ничего, люди как-то с этим справляются, приспосабливаются, хотя память возвращается далеко не ко всем. Взять хотя бы того охранника-мракоборца, которого ты неплохо так приложила заклинанием! Мисс Лобоска стёрла из его жизни совсем маленький отрезок времени, но зато избавила всех нас от излишнего рвения своего напарника, которое могло наделать много неприятностей, если не бед.

— Я признаю твою правоту, желание действовать во благо пациента. И не осуждаю точечные вмешательства, которые, по большому счёту, толком ни на что не влияют. Но чувства! Уничтожить целый пласт жизни, связанный с конкретным человеком? По-моему, это равносильно тому, чтобы потерять часть своей личности. Можно ли такую душевную кастрацию назвать благом? Не думаю.

— Та-ак…. Что-то мы с тобой свернули не в ту сторону, подруга! — протянул Руперт и, желая избавить Мэри от гнетущих мыслей, повёл носом, будто охотничий пёс, почуявший добычу. — Рёбрышки, похоже, готовы. Запахи такие, что я того и гляди захлебнусь слюной. Поможешь мне накрыть на стол?..

Потом они сидели за ужином, воздавая должное не столько превосходному жаркому, сколько обществу друг друга. Они крепко дружили уже двадцать лет и давно перешагнули тот порог, за которым больше ценится не оживлённый разговор, а красноречивое молчание.

Руперт заметил, что Мэри стала чуть более расслабленной, чем в начале их встречи. Она даже с удовольствием поела, чему в немалой степени способствовало отличное красное вино, которое хранилось как раз для таких случаев.

Она слегка захмелела, её щёки покрылись прелестным румянцем, глаза заблестели. Мэри смеялась его шуткам и выглядела такой юной, что у Руперта защемило сердце.

Почему всё складывается так нелепо? Она безответно любит человека, который не стоит её ногтя. Того, кто вряд ли когда-нибудь осознает, чем именно ей обязан. Кто не сумеет сделать её счастливой. Снейп разрушает всё, к чему прикасается. Это такой сорт людей, и ничего тут поделаешь. Любой, кто сломан внутри, снаружи тоже сеет хаос. Нет, Мэри нужен другой. Тот, кто позаботится о ней, окружит её любовью и лаской.

Руперт не сомневался, что мог бы стать для неё хорошим мужем. Он видел в Мэри не только обожаемую женщину и проверенного временем товарища. Живостью реакций, непосредственностью, искренностью и прямотой, которая подчас ставила в тупик, она напоминала ребёнка, который сколь открыт миру, столь и беззащитен перед ним.

Иногда его настигал иррациональный страх, что с ней непременно случится что-то плохое. То, с чем она не сумеет справиться самостоятельно, а его не окажется рядом, чтобы вовремя подставить плечо и уберечь от проблем или людей, которые причинят ей боль. С некоторых пор любое её неблагополучие он переживал как собственное. И, наоборот, чувствовал себя счастливым, зная, что с ней всё в порядке.

— Вкусно было? — спросил Руперт, когда они, покончив с ужином, вернулись в гостиную.

— Как же ты бессовестно напрашиваешься на комплимент! — рассмеялась она. — Я говорила много раз и снова повторю, что ты лучший повар из всех мужчин, которых я знаю. Если бы ты не подался в медицину, то мог бы легко сделать недурную карьеру в ресторанном бизнесе.

— Ещё не поздно начать.

— Ну уж нет! Тогда госпиталь потеряет отличного профессионала, а многие пациенты — шанс на спасение.

Руперт широко ухмыльнулся в ответ, чувствуя, что готов отдать всё что угодно, лишь бы снова и снова видеть Мэри такой, как сейчас — излучающей тепло, смеющейся.

От нового острого приступа нежности у него перехватило дыхание. Она, похоже, заметила изменившееся выражение его лица, но интерпретировала его как проявление дружелюбия и гостеприимства.

— Как же с тобой хорошо…

— С тобой тоже. Ну-ка, припомни, когда мы в последний раз вот так чревоугодничали? Рождество не считаем.

— После моего возвращения из Вьетнама. Ты тогда расстарался и приготовил седло барашка под каким-то умопомрачительным соусом.

— Точно! А ты по моей просьбе привезла шикарный ром, который на редкость легко и приятно пился, но чьё коварство мы напрасно недооценили… М-да… Мы надегустировались им так, что у меня совершенно снесло мозги.

— Было бы ещё, что сносить, Руперт.

— Ну, если вспомнить твоё состояние, ты тогда недалеко от меня ушла.

Внезапно её лицо вновь помрачнело. Перемена была столь явной и так разительно контрастировала с тем, как Мэри выглядела всего несколько минут назад, что Руперт насторожился. Судя по всему, отвлечь её от тягостных мыслей так и не удалось, несмотря на все его старания создать непринуждённую атмосферу дружеской вечеринки.

Неужели он брякнул лишнее и неосторожным словом напомнил о том, что она хотела забыть?..

Прочистив горло, он встал, положил ладонь на её плечо и сказал:

— Похоже, сегодня тебе тоже требуется что покрепче.

Он вышел из комнаты и, вернувшись через пару минут, поставил на столик бутылку коньяка.

— Я не буду, Руперт.

— В другое время я и сам бы тебе не предложил. Но сейчас, поверь, тебе это нужно.

Он на четверть наполнил снифтеры и протянул один из них Мэри.

— Не знаю, что произошло у тебя со Снейпом, но попробуй остыть и дать себе немного времени. Проблема или устранится сама собой, или приобретёт более чёткие очертания, станет понятной, и тогда её можно будет решить. От того, что ты сейчас сидишь с унылым видом, ничего не изменится.

Мэри молча взяла бокал, сжала в пальцах короткую хрустальную ножку и после недолгого раздумья осушила его до дна. Руперт крякнул и качнул головой: если женщина пьёт залпом крепкий напиток, она хочет поскорее набраться. Что ж, это её выбор.

Руперт закурил сигару. К спиртному он почти не притронулся. Он наблюдал за тем, как Мэри влила в себя ещё несколько порций алкоголя. Она стремительно пьянела, словно хотела поскорее дойти до состояния, когда становится на всё наплевать.

— Эй, полегче, подруга! Не довольно ли? — забеспокоился он.

— Ты же сам этого хотел?

— Я думаю, тебе уже хватит.

— Прав… Хватит… Мне пора отправляться домой…

Она попыталась встать, но её ноги подогнулись, и она, покачнувшись, неловко осела на диванные подушки.

— Тихо-тихо… — Руперт осторожно придержал её за плечи. — Никакого «домой».

— Что?

— Ты останешься здесь, это не обсуждается. Или хочешь, чтобы я аппарировал в особняк с тобой на руках? Боюсь, Снейп не оценит такого способа возвращения.

— Пошёл он к чёрту! — вдруг громко и отчётливо произнесла она.

— Вот и я говорю, что не поймёт. Это я знаю тебя давным-давно и наблюдал всякой… И пьяной, и раздражённой, и плачущей, и злой… Разве что голой не видел, а так…

— Зато он видел…

— Он — что? — Руперт в первый момент не понял, о чём говорит Мэри, а когда осознал, что именно она имеет в виду, то задохнулся от ярости.

— Видел, — с какой-то обречённостью повторила она. — Ох я и дура… Зачем я это сделала?

Она закрыла лицо руками.

Он сжал кулаки. Значит, в Бате Снейп и Мэри были… близки? У Руперта потемнело в глазах. Воображение, издеваясь над ним, мгновенно нарисовало самые откровенные картины уединения любовников и пустило их перед внутренним взором, как на экране кинотеатра, то приближая, то нарочно замедляя, чтобы он мог всё рассмотреть в подробностях и полнее ощутить свою беспомощность перед случившимся.

Когда первая боль от шокирующего известия схлынула и к нему вновь вернулась способность соображать, он мягко привлёк Мэри к себе. Она не сопротивлялась и часто, прерывисто дышала, словно ей не хватало воздуха.

— Но разве не этого ты хотела? — спросил он, с трудом подыскивая слова и стараясь не выдать ни своей растерянности, ни ревности, которая сейчас ломала и растягивала его, как на дыбе. — Если между вами всё наконец-то произошло, возможно, будущее не так безнадёжно, как тебе казалось?

— Ничего не было, Руперт. Всего лишь мой глупый порыв, который ничем не завершился… Я повела себя… недостойно… Он наверняка решил, что я такая же, как девицы из борделя в Лютном, поэтому…

— Не говори ерунды! — резко оборвал он её. — Нужно быть клиническим идиотом, чтобы подумать про тебя такое. А Снейп кто угодно, но только не идиот.

Руперт прислушался к себе. Он думал, что ему станет легче от того, что тревога оказалась ложной, но ничего подобного не произошло. Слова Мэри глубоко его ранили. И почему она говорит так, будто нарочно стремится смешать себя с грязью?

— Как женщина я его не интересую, — она произнесла это с такой тоскливой интонацией, что ему захотелось её как следует встряхнуть, чтобы привести в чувство. — Он видит во мне хорошего, эффективного врача, но и только… Я ему не нужна…

— Ты нужна мне, — слова вырвались помимо воли.

Руперт похолодел.

Вот и всё. Он, как влюблённый мальчишка, выдал себя одной неосторожной фразой.

Мэри отстранилась от него. Выдержать её взгляд, пусть уже и слегка затуманенный алкоголем, оказалось непросто. Она ничего не ответила, и это было хуже всего. От паузы, которая длилась невыносимо долго, начало звенеть в ушах.

Руперт взял лицо Мэри в свои ладони. Она смотрела на него с горечью.

— Ты же не слепая… и наверняка давно уже обо всём знаешь… или догадываешься…

Уголок её рта дёрнулся, но она снова не произнесла ни слова.

Не соображая, что он делает и чем это может обернуться, Руперт приник к её губам. Этот искренний и страстный порыв одновременно был мольбой о том, чтобы его наконец-то услышали. И всё же откровенное, наполненное неприкрытым желанием прикосновение сейчас словно стирало, отправляло в небытие тот сорванный украдкой несколько месяцев назад поцелуй, о котором Мэри ничего не подозревала.

Её губы испуганно шевельнулись и замерли. Она безучастно внимала ласке, словно её парализовало от его действий и внезапного признания.

— Милая моя, единственная… Как же я люблю тебя, — прошептал он, наконец-то оторвавшись от неё и безуспешно пытаясь найти в её глазах хотя бы бледную тень собственного чувства. — Я жить без тебя не могу. Ты всегда будешь мне нужна. Я буду ждать столько, сколько потребуется, и приму тебя любой, что бы с тобой ни случилось. Слышишь? Любой… Для меня ты самая чистая и желанная женщина на свете…

Он ожидал пощёчины, того, что она оскорбится, оттолкнёт его, скажет что-нибудь резкое и обидное… Но к чему он точно не был готов, так это к тому, что она, всхлипнув, прижмётся к его груди и горько разрыдается.

— Прости меня, Руперт, — с трудом разобрал он. — Я ужасно виновата перед тобой… Ты хороший… замечательный… самый лучший… И не заслуживаешь всего этого… Но то, что я испытываю к нему, сильнее меня… Прости, если сможешь...

Окаменев от её слов, Руперт тщетно попытался унять мечущиеся в панике эмоции.

Всё кончено. Он, как последний дурак, раскрылся, всего на миг утратив бдительность. Но чего он, собственно, ждал? На что надеялся? Она не любит его. Он знал правду с самого начала, но предпочитал гнать её от себя. Мэри называла его братом и относилась соответственно, доверяя, как кровному родственнику, все тайны. Ему бы давно насторожиться и понять, что женщина так не ведёт себя с тем, кому хочет понравиться! Все её мысли всегда были заняты другим.

В Бате она хотела быть со Снейпом и готова была подарить ему себя без остатка. Именно она решилась на первый шаг. Мэри не оттолкнуло даже его увечье, и он не сделался в её глазах менее привлекательным и желанным. Вот только этот негодяй по какой-то причине ею пренебрёг. Это и есть основная причина размолвки, а вовсе не возвращение Снейпа в особняк на пару-тройку часов позже запланированного. Отвергнуть любящую женщину в такой момент куда хуже, чем грязно и незаслуженно её оскорбить. Проклятый идиот! Импотент несчастный!

Должно быть, Снейп действительно предан своей мёртвой любви настолько, что это уже граничит с помешательством и извращением. Потому что живое должно тянуться к живому, а не искать способ обратиться в тлен раньше предназначенного природой срока.

И как же Мэри теперь быть? Если бы он, Руперт, был на её месте, то после случившегося точно указал бы беспокойному постояльцу на дверь. Но она уже столько раз его прощала, что можно не сомневаться: впредь тоже будет находить оправдание самым нелицеприятным его поступкам.

Руперт осторожно обнял Мэри. Несколько раз успокаивающе провёл ладонью по её подрагивающим плечам и спине, погладил по голове, пропуская между пальцами шелковистые пряди.

Невозможная ситуация. Любимая, бесконечно дорогая женщина — вот она, в его объятиях. И думает о другом!

— Мы оба сегодня перебрали, я наговорил лишнего, — пряча глаза, произнёс он. — Не обращай внимания.

Она вытерла слёзы и торопливо кивнула.

Похоже, Мэри была ему благодарна за то, что он, хоть и неуклюже, но всё-таки попытался выйти из неловкой и тяжёлой для обоих ситуации, протянув ей руку помощи и предлагая сделать вид, что ничего не произошло.

Компромисс. Сделка с совестью ради блага и спокойствия обоих. Хотя какое тут, к дракклам, спокойствие! Особенно после тех слов, которые были ими произнесены.

Он поднялся, чувствуя себя так, словно в одиночку выпил бутылку коньяка. Его пошатывало. Во рту появился горький привкус желчи.

— Гостевая в твоём полном распоряжении, — Руперт всё-таки нашёл в себе силы доиграть роль радушного хозяина до конца. — В шкафу найдёшь новый халат, который вполне сгодится для ночной одежды. Подгонишь его под свой размер.

— Спасибо…

— Спокойной ночи, Мэри.

— Спокойной ночи, Руперт.

Он смотрел на закрывшуюся дверь и не знал, чего ему хочется больше: вышибить её, ворваться в комнату, отпустить себя и безумной лаской заставить Мэри забыть о Снейпе хотя бы на одну-единственную ночь или оказаться за много миль отсюда, чтобы утром не встречаться с её виноватым взглядом…

7 июля 1973 года. Коукворт.

Холодно.

Как будто и не лето вовсе…

Оловянные часики назойливо тикают под новой синей клетчатой рубашкой, уже немного влажной, болтаются на длинном шёлковом шнурке, колотятся, кажется, в самое сердце.

Мне не нужно на них смотреть. Я и так знаю: сейчас 3 часа 40 минут пополуночи. Должен успеть!

Тяжёлые козловые ботинки, зашнурованные туго-туго, чтобы не болтались на моих узких тощих лапах, все же немного хлюпают на бегу. Гремят по глухому переулку… Ох уж эта вечная мамина привычка — покупать мне обувь на вырост! К тому времени, как станут впору, их уже выкидывать можно будет! А сейчас есть неслабый риск перебудить своим топотом весь квартал.

Щербатая пыльная мостовая гудит под подошвами. Дыхание сбивается. Вот он, её дом. Аккуратный, краснокирпичный, двухэтажный, с блестящими жестяными карнизами, с деревянным крыльцом о шести ступенях, с которых никто не прогонит, если ждёшь.

Во дворе — никого. Блестящие окна темны. Даже изящный, под старину, фонарик над крыльцом экономно погашен. Дом спит. Кто здесь станет подниматься заполночь, да еще и в субботу!

И она, конечно, спит. Густо-рыжие беспокойные пряди разметались по смятой подушке, маленькие розовые губы, наверное, приоткрыты, и легчайшее дыхание не может потревожить даже тоненького полевого цветка в стакане на тумбочке. А под нежными веками, там, где спряталась от ночной темноты удивительная пара живых изумрудов, бродят прелестные дерзкие фантазии и сказочные грёзы…

«Но мы же условились, Лили!..»

Бросить камешек на подоконник? Но первой, как пить дать, проснётся её сестра. Они же в одной комнате спят!

— Лили!

Дурацкая попытка! Шёпотом орать невозможно.

Вот сейчас как откроет окно её мамаша, миссис Флора Эванс, как погонит меня прочь… А потом и вовсе запретит ей со мной дружить!

Я тогда просто умру, наверное…

Палочка заперта дома в комоде, рядом с маминой, слишком долго спящей в потёртом футляре тёмно-красного бархата. Будь отцова воля, он бы вообще её об коленку сломал. И мою заодно…

Честно говоря, он не сделал этого до сих пор только потому, что знает: палочку у волшебника отнять, конечно, можно. Но ни у одного смертного нет права отнять саму магию, если уж природа решила ею кого-то одарить. В Африке чернокожие вообще руками колдуют, без палочек и зачастую даже без слов.

Я тоже пробовал. Получается… Иногда.

Сложить влажные от волнения ладони лодочкой. Легонько подуть в середину. Представить себе, как в тёплой ложбинке, где воедино сходятся две линии судьбы, рождается осторожный, робко пульсирующий шарик бледно-голубого света. Наполняется моим дыханием. Растёт. Медленно поднимается вверх, к белому подоконнику маленькой бежево-розовой девичьей спальни…

«Лили, ну, пожалуйста, открой глаза! Я здесь! Я тебя жду!»

— Сев! Ну ты совсем ошалел? Сколько времени? И убери свой наколдованный фонарь, пожалуйста: Туни увидит!

Она выпархивает на крыльцо босая, в наскоро наброшенном на плечи байковом цветастом халатике. Отросшая неприбранная чёлка рыжим крылом закрывает пол-лица. Изумрудный взгляд, сонный, встревоженный, уставился на меня в совершенно неподдельном недоумении.

Неужели забыла?..

— Эванеско! — короткий пасс рукой, и свет, вышедший из самой глубины моей глупой детской души, бесшумно рассыпается мелкими голубыми искрами.

Они гаснут, даже не долетев до коротко остриженной травы в палисаднике.

— Ты чего, Сев? Обидела? Но ты же знаешь: она крик поднимет.

— Оденься. И обуйся непременно! Лучше туфли, а не сандалии. Там роса…

— Где — «там»?

— Там, куда мы с тобой пойдём. Я же обещал показать тебе настоящее чудо!

— Что, прямо вот сейчас, ночью?

— Ну да…

— Я думала, ты тогда пошутил.

— Нет… Извини.

— За что?

— Не думал, что тебе будет так трудно проснуться за час до рассвета!

Она тихо смеётся.

— Поспишь тут. Ладно, я сейчас. Пойдём, посмотрим на твоё настоящее чудо!

Хорошо смазанные петли даже не скрипнули, когда она скрылась за створкой тяжёлой деревянной двери, обитой блестящими латунными накладками для надёжности. И оловянные часики на моей груди снова повели отсчёт вечности до её нового появления.

Потом мы долго, молча поднимаемся по каменистой тропе от окраины города к маленькой меловой скале, нависшей над заштилевшим морем. Я чувствую тёплую звёздочку её ладони, почти утонувшую в моей, сильно выросшей за последний год. Дышу в такт её дыханию.

Горизонт уже начал понемногу светлеть. Хорошо. Долго ждать не придётся...

— Всё. Мы на месте. Холодно?

Она не отвечает.

Мы стоим на краю белого обрыва над плоским, чуть подёрнутым предрассветной рябью зеркалом небольшого залива. Во все глаза смотрим в безучастную даль...

Крохотный остров на границе видимого мира. Строгая башенка старинного маяка — давно уже мёртвого, поскольку наш Коуквортский портпункт утратил своё экономическое значение с момента открытия движения по железной дороге. Плоская, безжизненная линия горизонта. Ни ветра, ни чаек, ни одинокого паруса рыбачьего баркаса на тяжёлой, как столешница из бирюзы, мёртвой воде… Никого и ничего.

— Холодно?

Она зябко поёживается.

— Хорошо, что хоть ветра нет… Июль нынче, будто май какой-то!

— Ага. Особенно по утрам…

«Дурак! Надо было взять из дома хотя бы ту страшную отцовскую куртку, которую он отдал мне донашивать. Плевать, что она вытерта на локтях до белизны — главное, можно было бы сейчас предложить её Лили…»

Я мог бы, наверное, встать позади неё и робко обнять за плечи. Прижаться грудью к её узкой, гибкой спине. Согреть, насколько смогу…

Мало ли было таких дружеских объятий, когда мы были несмышлёными первоклассниками!

Но с недавних пор всё изменилось. Лили по-прежнему без стеснения может взять меня за руку. Но если пытаюсь обнять — отстраняется. Мама говорит: взрослеет. Я тоже.

Но разве, когда мы станем взрослыми, мы не будем по-прежнему вместе?

— Смотри!!!

На границе ночи и дня, над спокойным, мерно дышащим йодом и солью морем возникает бледное, размытое свечение. И первый луч восходящего солнца врывается в сонный мир торжественной ярко-зелёной вспышкой…

Всего несколько секунд.

Потом пронзительно-изумрудная, как её глаза, живая искра бледнеет, наливается светлой желтизной. Растёт, краснеет, словно раскаляясь, пока над резкой линией горизонта не встаёт самый обычный, розово-алый солнечный диск в жиденькой белёсой дымке.

— Ты… видела? Видела?!

— Что? — она поводит плечами. Ловкие розовые пальчики быстро-быстро заплетают драгоценное красное золото в толстую, почти с мою руку, тяжёлую косу.

— Зелёный луч!

— Ну да. Нам же в школе говорили. Атмосферная рефракция, только и всего! Стоило ли ради неё подниматься в субботу в такую рань, мёрзнуть, карабкаться на этот скучный берег? Вот сам подумай, стоило ли?

— Прости…

Я стою на вершине белого утёса, втянув голову в плечи. Не знаю, куда девать руки, в мгновение ставшие какими-то тяжёлыми, словно нелепые угловатые грабли.

— Не за что. Я думала, чудо — это что-то не связанное с обыкновенными явлениями природы… Ты все-таки неисправимый романтик, Сев. Извини, мне пора. Если не успею вернуться до завтрака, мне дома ещё и влетит!

— Пока…

Наверное, я должен был её проводить?

Но я остался на белой скале, молча глядя вслед голенастой девичьей фигурке в простом голубом платье. А когда растаял в неподвижном воздухе хрусткий звук шагов лёгких белых туфелек по камням, бессильно опустился прямо на землю, спрятав лицо в ладонях.

Вот подкосились ноги, и всё. С чего бы?

И горечь, сводящая скулы, болезненная, досадная, холодная — с чего?

Латунный блин плоского, сияющего солнца плыл над морем, медленно поднимаясь все выше и выше. Но я его не видел.

Мне вообще не хотелось ничего видеть. Ни моря, ни скал, подаривших поэтическое имя Альбиона нашей родине, ни старого маяка, ни хитрых рыжих муравьёв, проложивших дорожку к груде сухого хвороста на краю тропы прямо через мой левый ботинок.

Да, всего лишь рефракция, которая сопровождается в земной атмосфере явлениями дисперсии света, то есть разложением белого луча в спектр. По большому счету, перед зелёным лучом должны идти еще все остальные: фиолетовый, синий и так далее. Но их безжалостно съедает толща земной атмосферы. Человеческий глаз видит только зелёный и все последующие…

Какое же это чудо? Так, физика. Любой маггл увидеть может.

Говорят, если наблюдать зелёный луч вдвоём, судьбы этих двоих окажутся связанными навсегда. Врут, наверное.

А ещё говорят, если кто-нибудь применит против меня непростительное заклятие мгновенной смерти, последнее, что я увижу, тоже будет мощная зелёная вспышка, сорвавшаяся с конца палочки моего врага. И вот это — уже правда. Хотя… рассказать ведь некому. Но верю. Теперь — верю.

— Лили!

Поздно. Она уже далеко и не услышит.

Я романтик? Нет, всего лишь дурак, не умеющий взрослеть вовремя.

29 мая 1980 года, Академия колдомедицины, остров Мэн

— Вообще ничего в голову не лезет! — пожаловалась Мэри, гипнотизируя страницу учебника.

— Да сдашь ты завтра этот экзамен, успокойся! — Руперт прикусил крепкими белыми зубами травинку и насмешливо посмотрел на подругу.

— Ага, тебе хорошо говорить! — она хмыкнула. — Ты у профессора Беннета в любимчиках ходишь. Даром он, что ли, постоянно повторяет, что ты его самый многообещающий студент?

— Кто бы жаловался, а? У тебя банальный синдром отличницы. Если бы мы с тобой могли поменяться объёмом знаний, я и дня не парился бы по поводу учёбы.

— Да ты и сейчас не шибко переживаешь.

— Какой смысл в лишней нервотрёпке? Занятия я не прогуливал. Ну… почти, — уточнил он под её ехидным взглядом. — Все контрольные и проверочные сдал. А ты, по-моему, ни одной лекции за весь семестр не пропустила и большую часть свободного времени провела в библиотеке. Вообще не понимаю, чего ты мечешься.

— Профессор никогда не использует билеты и, соответственно, спросить может о чём угодно.

— Тут дело принципа, я такое уважаю. Ну есть у него своя фишка, осложняющая жизнь студентам. Зато все, кто сдал экзамен, хорошо разбираются в предмете.

— Именно! Я боюсь, что переволнуюсь, растеряюсь, не смогу сразу сообразить, что к чему, и сяду в лужу при всей своей подготовке.

— Во-во, синдром заучки! «Хочу всё знать» называется. Не бойся, я сумею справиться с твоими нервами.

— Как?

— Если почувствуешь, что «плаваешь», оглянись и посмотри на меня.

— И чем мне поможет разглядывание твоей физиономии?

— А вот чем!

Руперт выпучил глаза и скорчил уморительную гримасу.

— Да ну тебя! — она прыснула. — Я о наболевшем, а ты…

— А я изо всех сил стараюсь тебя поддержать, нюня! Всё будет клёво, поверь мне. Ты получишь по предмету высший балл. Дай-ка мне на секунду учебник!

Не ожидая подвоха, Мэри протянула ему тяжёлый том, и Руперт с ловкостью фокусника в одно мгновение сунул его в свой рюкзак, который зашвырнул подальше в высокую траву.

— Руперт! — возмутилась она. — Это не смешно.

— Потом отдам. Отдохните друг от друга. А то пергамент уже начал скукоживаться от твоих попыток прожечь в нём глазами дыру. Вот что… У меня к тебе есть важное дело…

— Представляю степень этой «важности»!

— Я не шучу, Мэри. Мне нужно твоё содействие.

— В чём конкретно?

— Короче, нравится мне тут одна девчонка…

— Ну надо же, событие просто из ряда вон! — она фыркнула. — Я потрясена! Руперт, тебе постоянно кто-то нравится и при этом ты успеваешь держать в уме запасной вариант.

— Теперь всё иначе.

— Ну тогда скажи ей об этом, пригласи на свидание, подарок сделай. Цветы преподнеси, в конце концов. Мне ли тебя учить? Это ты у нас профи по женской части.

— Пробовал, — он вздохнул. — Глухо. Я к ней и так подкатывал, и эдак. Тупик.

— Тогда смирись. Найди новый объект, который не вынесет твоего неотразимого обаяния и сам упадёт в руки. Или тебе мало того, сколько девиц за тобой уже бегает?

— Может быть, я хочу найти ту единственную, за кем буду бегать я? Которая меня образумит?

— Ты?! — с неподражаемой интонацией протянула она.

— Ну да. В этот раз я прям чувствую, что это нечто особенное.

— И кто она?

— Сначала обещай, что поможешь!

— Имя!

— Твоя соседка по комнате, которая в будущем году выпускается. Тёмненькая такая, дерзкая.

— Мелани Максвелл? Да она тебя бортанёт! Остынь, ты не в её вкусе. К тому же у Мелли есть парень, и у них, насколько я знаю, всё хорошо.

— Ты про её прыщавого одногруппника?

— Ей вообще-то виднее, с кем встречаться.

— Я хочу предложить альтернативу.

— Так и говори: хочу отбить.

— Да! Но сделать это изящно! С твоей маленькой помощью.

— Не втягивай меня в свои делишки, Руперт.

— Да от тебя почти ничего не требуется! Просто обмолвись как бы между прочим, что я вызвал её парня на состязание.

— Ты что, драться с ним решил? — Мэри изумлённо округлила глаза.

— Если бы! На кулаках я ему вообще бы шансов не оставил. Хотя подготовка у него ничего так, имеется. Не драться, Мэри, что ты! Я бы никогда не предложил тебе участвовать в чём-то недостойном. Элементарное соревнование мужчин: кто больше раз отожмётся.

— И за вами наверняка будет наблюдать толпа зрителей… Зачем тебе это?

— Как зачем, ты что! — возбуждённо воскликнул он. — Мне ведь надо поддерживать репутацию! Мелани наверняка из любопытства тоже прибежит посмотреть. Естественно, будет болеть за своего ухажёра. А тут я его, — он поиграл туго натянувшими рукава футболки мощными бицепсами, — красиво обойду. Честная спортивная дуэль.

— Пупок не надорвёшь, дуэлянт? Парень Мелли тренированный и постарше тебя будет.

— Придётся постараться, конечно, чтобы произвести впечатление, но я уверен, что сделаю прыщавого.

— Пока не убедил. Ну, хорошо, — она прищурилась, — вот ты его обыграл, дальше что?

— Девушки любят победителей. Даже в природе самка уходит с самцом, который одержал верх в поединке за продолжение рода. Неотменяемый закон выбора сильнейших и естественной отбраковки слабаков.

— Понятно. Очередной «блестящий» план от Руперта Остина. Только ты не учёл одного. Что если на Мелани твои попытки показать свою крутизну не произведут никакого впечатления?

— Вот и посмотрим, как отреагирует. Она мне действительно нравится.

— Не понимаю, что ты в ней особенного нашёл. Обычная девушка. В Академии таких полно.

— Ну да, обычная! Много ты соображаешь! — Он взглянул на неё с превосходством знатока. — Она уже взрослая совсем, эффектная. Ты видела, как она себя подаёт? Королева! А грудь у неё какая? А поп… то есть бёдра какие! Закачаешься! Ну что, поможешь?

— И не подумаю. Мне не по душе, что ты хочешь разбить нормальную пару.

— А ты слышала, что в любви и на войне все средства хороши? То-то!

— Для тебя это только забава, способ самоутвердиться. Ты ведь даже не задумываешься о том, что Мелли через месяц-другой тебе надоест, потому что для серьёзных отношений ты ещё не дорос.

— Где уж мне… Ты сейчас себя со стороны не видишь! Настоящая собака на сене и при этом ещё и морализаторша!

Мэри презрительно хмыкнула.

— Твоё «нравится» базируется ниже пояса. А надо, чтобы оно переместилось в другое место.

— Это куда? Ещё ниже? — он весело оскалился.

— В твою умную, но ветреную башку! — Мэри ткнула указательным пальцем в середину его лба, а затем добавила неожиданно мягким, заботливым тоном: — И будет совсем хорошо, если «нравится» после осмысления перейдёт в стадию «люблю» и закрепится вот здесь.

Тёплая подвижная ладонь, которая целиком умещалась в его собственной, легла на широкую грудь Руперта, прямо на сердце. Он улыбнулся.

— Поучай-поучай… Тебе можно. Только почему ты сама такая вечно строгая, Мэри? Вела бы себя чуточку иначе, за тобой ребята табуном бы носились.

— Иначе — это как?

— Более свободно, что ли… Кокетливо, со всякими вашими девчоночьими штучками, которые на пацанов действуют… Одевалась бы посмелее. У тебя ведь тоже есть что показать.

— Я сюда вообще-то приехала учиться, а не романы крутить.

— Не, я серьёзно, — Руперт слегка толкнул её плечом. — Давно спросить хотел… Ты всё одна и одна. И у тебя на уме только учёба. Это же невыносимо скучно, Мэри! И не заметишь, как юность пройдёт.

Она открыла рот, как будто хотела горячо возразить, но так ничего и не сказала.

— Если тебя кто тронул — только намекни, я ему живо морду набью.

— Тебе бы всё драться!.. Ведёшь себя, как подросток, которому постоянно надо выпендриваться перед приятелями. У нас в школе были такие ребята. Вдоволь на их тупые выходки насмотрелась…

Он заметил, что её лицо помрачнело.

— За тебя я любого порву. Признавайся: твой обидчик из Хогвартса? Или всё-таки из наших? Я его найду и так отметелю, что он потом и на милю к тебе не подойдёт.

— Успокойся. Никто меня не обижал.

— Так не бывает. Ты такая симпатичная девчонка, но всегда… ну… как будто в стороне от всех.

— Не от всех. Тебя же я не избегаю.

— Потому что мы дружим.

— Ты ни разу не предполагал, что у меня тоже могут быть свои секреты?

Руперт задумался. У Мэри есть таинственный поклонник? Кто-то, с кем она встречается, и о ком он совсем ничего не знает? Но в тесном коллективе студентов все отношения на виду и на слуху. Утаить нюансы личной жизни очень сложно. Хотя…

Он посмотрел на её ноги.

А ничего так ножки. Изящные, стройные. Правда, на его вкус слишком худые. На правой коленке пятнышко цветочной пыльцы, похожее на подживший и пожелтевший синяк. Забавно…

Руперт заметил, как она под его оценивающим взглядом покраснела и потянула юбку вниз.

Всё-таки Мэри стеснительная до ужаса. Другая на её месте ещё и ногу на ногу закинула бы, чтобы как можно больше показать, а не скрыть. А эта недотрога вспыхивает до корней волос и смущается так, что ему самому становится неловко. Зато с ней можно поговорить о чём угодно. Она не разболтает и сохранит в целости любой секрет. Не каждая девчонка на такое способна. Да что там! На его памяти Мэри пока такая одна.

— Что, даже мне, лучшему другу, не откроешь свою непроизносимую тайну? — Его голубые глаза смеялись. — Колись, кто у тебя на примете? Может быть, это Маркус Финчер?

Он нарочно, чтобы её подразнить, назвал рассеянного сутулого очкарика, который предпочитал общество книг компании сверстников.

— А не пойти ли тебе подальше, Руперт?

— Да ты не стесняйся, я помогу, если надо. Кстати, у вас с Маркусом много общего. Будете свидания друг другу в библиотеке назначать.

— Значит, ты настолько сильно хочешь узнать? — со странной интонацией произнесла она.

Руперт кивнул.

— Конечно. Я ведь от тебя ничего не скрываю.

— Тогда… что если я влюблена?

— В кого? — Руперт от любопытства даже подался вперёд.

— В тебя.

— Ч-что? — он на миг потерял дар речи. В голове флюгером во время шторма безостановочно вертелась только одна мысль: «Допрыгался». Ему вдруг стало не по себе, словно залитая солнцем цветущая поляна в одно мгновение покрылась льдом. Он с трудом проглотил подступивший к горлу комок и всё-таки уточнил, одновременно желая и страшась услышать ответ: — Ты это сейчас… серьёзно, Мэри?..

— Да нет же! — она рассмеялась. — Ну ты и дурак, Руперт! Стала бы я открыто обсуждать такие личные вещи! В следующий раз не будешь меня подначивать и говорить про Финчера.

Он криво ухмыльнулся.

— Фух… От сердца отлегло.

— Хочешь сказать, что в меня нельзя влюбиться?

— Почему? Ещё как можно.

— Тогда чего ты испугался? Вон аж вспотел, бедный!

— Честно говоря… подумал, что всё, хана пришла нашей дружбе.

Мэри удивлённо подняла к нему голову, и Руперт увидел её огромные сияющие глаза так близко, как никогда прежде. Ультрамариновая синева, как у глубоководного озера где-нибудь в горах, а каждый из сузившихся зрачков находится в центре крохотного бирюзового солнца, от которого разбегаются в стороны короткие тонюсенькие лучи. Как будто сапфир вынесли на свет, и он вспыхнул и стал переливаться всеми цветами радуги. Взглянешь — и голова кружится, а чувство такое, словно стоишь на краю обрыва и тебя так и тянет с него прыгнуть…

— Я вот что хотел сказать, — нерешительно произнёс он и запнулся от того, что его неожиданно посетила нелепая мысль: интересно, а Мэри уже кто-нибудь из ребят целовал? Нет, однозначно нет. Опытные девушки так себя не ведут. А ему как раз нравились опытные, яркие, уверенные в своей неотразимости. — Давай дадим друг другу слово, что никогда не расстанемся!

— Ты сегодня просто фонтанируешь идеями! Браво! Ещё Непреложный обет с меня возьми.

— Нет, Мэри, послушай… Я сейчас совсем не шучу. В жизни много дерьма случается… Люди часто ссорятся по пустякам, расходятся из-за чужой зависти, глупых обид или сплетен… Если мы с тобой однажды тоже разругаемся из-за какой-нибудь ерунды, пусть один из нас напомнит про этот день и наше обещание.

— Тебе не кажется, что это звучит по-детски, Руперт?

— Я не договорил… И ещё… Давай поклянёмся, что не станем влюбляться друг в друга, потому что это легко может разрушить нашу дружбу. А я не хочу тебя потерять.

Мэри внимательно посмотрела на него и передёрнула плечами.

— Странный ты сегодня какой-то, как не в себе. Но если ты так хочешь… Ладно, я дам слово.

— Согласна? Клянёшься?

Он протянул ей руку, и Мэри осторожно её пожала.

— Клянусь, что никогда не влюблюсь в тебя, Руперт Остин, и обещаю сохранить нашу дружбу. Устроит?

— Да. И я клянусь тебе, Мэри Макдональд.

Мэри с минуту смотрела на его непривычно серьёзное, даже торжественное лицо, а потом, не выдержав, расхохоталась. Он улыбнулся ей в ответ, чувствуя себя почему-то неуютно после данной клятвы. Может быть, она права, и его поступок всего лишь опрометчивое ребячество, от которого он, почти двадцатилетний оболтус, до сих пор не избавился?

— А теперь, когда мы так славно спланировали наше будущее, может, всё-таки вернёшь мне книгу?

…Солнце медленно клонилось к закату. Руперт лежал на животе, наблюдая за тем, как в полуметре от него Мэри штудировала учебник, перемежая это занятие чтением конспектов. Она сидела к нему в пол-оборота. Её губы беззвучно шевелились, но по артикуляции можно было догадаться, что она повторяла латинские названия органов и мышц человеческого тела. Когда попадалось особенно заковыристое словосочетание, она прикусывала нижнюю губу и смешно морщила нос.

Тяжёлая длинная коса сползала по её тонкой спине рыжей змеёй. Напряжённые плечи, которые наверняка уже занемели от неподвижной позы, были хрупкими, как у девочки-подростка.

Вот же заучка, а! Знаний хватит на десяток прилежных студентов, а всё чего-то переживает и боится! Он сорвал травинку и осторожно пощекотал ею кожу на шее Мэри. Погружённая в своё занятие, она машинально хлопнула по зудящему месту, стараясь убить несуществующего комара. Руперт проглотил смешок.

К нему вернулось прекрасное настроение. Он и сам не знал, почему у него так хорошо на душе. Было приятно ощущать крепость мышц, налитых молодой и нетерпеливой силой, чувствовать, как послушно и отзывчиво его желаниям тело. А ещё хотелось сделать какую-нибудь глупость. Например, завопить во всё горло, да так, чтобы его победный, ликующий, варварский рык не только распугал всех окрестных птиц, а ещё и долетел до ближайших гор и отразился от них гулким пляшущим эхом… Или призвать свою верную метлу, посадить за спину Мэри и махнуть с ней куда-нибудь. Лететь так быстро, как только возможно, чтобы колючий ветер бил в лицо и свистел в ушах.

Отец называл это состояние «бесиловом» и говорил, что так бывает со всяким, кто юн и горяч. Глядя на него, Руперт сомневался, что этот суровый, вечно озабоченный сотней дел человек тоже когда-то мог быть таким, как он, и испытывать всё то, что сейчас переполняло его сына. Ему казалось, что отец уже родился замкнутым и туго затянутым в костюм-тройку, с внимательным и строгим взглядом бледно-голубых глаз, которые выцвели ещё сильнее после смерти жены.

«Взрослая жизнь всегда подразумевает ответственность и ежедневное решение больших и малых проблем. Поэтому перебесись сейчас. Определись с тем, чего ты хочешь добиться, каким видишь своё будущее. Лови момент, пока ещё можешь позволить себе быть беспечным», — напутствовал он Руперта, когда тот поступил в Академию колдомедицины.

Лови момент…

Он снова посмотрел на Мэри, которая обладала редчайшей для девушек способностью долго молчать. Другая уже вынесла бы ему весь мозг своей болтовнёй, а эта настолько ушла в себя, что за последние пару часов не проронила ни слова.

Наконец Руперту стало скучно развлекать себя созерцанием окрестностей и склонённого над учебником затылка. Он, конечно, мог оставить Мэри за её унылым занятием, вернуться в кампус и подбить приятелей устроить пирушку прямо накануне экзамена, не считаясь с тем, что назавтра мысли у всех участников попойки будут вялыми и сонными, как весенние мухи. Желающих расслабиться найти вообще не проблема, стоит только бросить клич и пообещать, что пиво и что покрепче будут литься рекой. Можно не сомневаться, что в комнату на огонёк его Люмоса заглянут и девчонки. Вот только разлучаться с Мэри не хотелось, а она такие студенческие сборища совсем не жаловала. Оставалось одно — обратить на себя её внимание и дать понять, что столько учиться вредно для здоровья.

Он встал на колени, неслышно протянул к ней ладони и схватил за плечи. Она вздрогнула всем телом и тонко, испуганно вскрикнула. В следующее мгновение, увлекаемая его сильными руками, потеряла равновесие. Впрочем, упасть он ей не дал, и она мягко толкнулась головой в его грудь.

— Ты с ума сошёл?! — Мэри быстро пришла в себя и пару раз ощутимо ткнула его под рёбра острыми костяшками пальцев. — У меня от неожиданности чуть сердце не выпрыгнуло!!!

— Всё, баста! Кончай зубрить! — взмолился он.

— Берегись, негодяй!

Она сорвала пучок травы и затолкала колючий комок ему за шиворот.

— Заучка! Нудятина! — дразнил он Мэри и осторожно отбивался от её атак, боясь не рассчитать силу и случайным движением причинить ей боль.

— Ах, так? — Она сузила глаза. — Нудятина?!

— Ещё вредина и синий чулок!

— Всё, Остин… Ты сам себе приговор подписал!

— Ай! Это нечестно! Прекрати! Мы так не договаривались!

Он хохотал до колик, подвывал, катался по земле и извивался ужом, пытаясь увернуться от беспощадной щекотки.

Обессилев, вытер выступившие от натуги слёзы и в капитулирующем жесте выставил вперёд ладони. Потом вытащил из-под футболки траву и отдышался.

— Всё, сдаюсь! Сдаюсь! Ты победила, коварная!

— Ещё раз так меня напугаешь, и я скажу парню Мелани, какой изъян есть у нашего всесильного Остина. Оказывается, великаны боятся щекотки.

— Вот же предательница! — притворно возмутился он и снова потянул её вниз. Руперт похлопал себя по животу. — Отдохни. Самая лучшая подушка Академии к твоим услугам.

— Ты хотел сказать, самая жёсткая и неудобная подушка?

— Ортопедическая!

— Нет уж, спасибо. Я как-нибудь обойдусь.

Она легла на траву рядом с ним и устало подняла руки вверх. Потянулась, как кошка, разминая затёкшие мышцы, глубоко вздохнула.

Руперт скосил на неё глаза.

Нежный, мягкий, трогательный профиль, растрепавшиеся волосы. Грудь, часто вздымающаяся под тонкой блузкой, четыре верхних пуговки которой расстегнулись во время их шутливой борьбы...

И… не смог отвести взгляд от полоски белого кружева, из которого поднимались два соблазнительных девственных холмика. Руперт мог смело дать руку на отсечение: никто из парней к ним ещё не прикасался. Мэри, ничего не подозревающая ни о беспорядке в своей одежде, ни о мыслях друга, повернула к нему голову.

— Почему ты так странно на меня смотришь? — удивлённо спросила она.

— Я? Да так, ничего. — Кровь бросилась Руперту в лицо. Он отвёл глаза, чтобы Мэри не догадалась о причине его внезапного замешательства. — Подумал о том, какими мы станем, когда нам будет по сорок лет.

— Сорок лет? — она рассмеялась. — До этого момента ещё ужасно далеко.

— Что, и пофантазировать нельзя? Вот ты, например, каким меня представляешь? Только честно?

— Сложно сказать… — Мэри задумалась. — Мне кажется, ты непременно сделаешь быструю и удачную карьеру. Может быть, даже возглавишь какой-нибудь магический госпиталь.

— Мунго!

— Эка ты махнул! Скромности тебе не занимать. Впрочем, в качестве заведующего отделением ты, наверное, смотрелся бы там на своём месте.

Руперт опустил веки, слушая её негромкий, обволакивающий голос.

— А что у меня с личной жизнью?

— О, тут всё в полном порядке! Женщины-коллеги от тебя без ума и призывно строят глазки, а молоденькие практикантки все как одна млеют при виде твоей здоровенной фигуры и даже совсем не обращают внимания на лысеющую голову.

— Лысеющую, значит…

— Ага. Зато ты не превратишься в рыхлого пузатика, сохранишь такую же хорошую спортивную форму, как сейчас. Даже станешь ещё выше и сильнее раздашься в плечах.

— У меня, конечно же, крепкая семья, любящая красавица-жена, которую я обожаю, дети…

— Странно, — её голос стал растерянным. — А вот женатым я тебя совершенно не представляю.

— Почему?

— Романов много, это да. Но семья… Мне кажется, ты либо превратишься в убеждённого холостяка, либо женишься очень поздно.

— Когда найду свой идеал?

— Когда нагуляешься, — в тон ему сказала Мэри.

— Значит, только карьера и случайные связи?

— Ну ты же сам попросил ответить честно.

— Хм. Ладно.

— Теперь твоя очередь.

— Передаёшь мне эстафету в прорицаниях?

— Угу.

— Я в них никогда не был силён… Дай мне руку. Может, пойму что-нибудь по тайным вибрациям…

Она протянула ему ладонь. Он осторожно её сжал, почувствовав, как по пальцам заструилось тепло.

— Ну как, что-нибудь вырисовывается?

— М-м-м… Пока смутно… Я вижу тебя в роскошном платье… в богатом старинном доме… рядом с сильным представительным мужчиной, — вдохновенно начал сочинять он.

— Ты безнадёжен, Руперт. То же самое мне могла бы нагадать любая шарлатанка.

— Погоди-погоди… Видимо, я не те вибрации уловил… Нет, всё верно… Ты замужем… У тебя четверо детей.

— Сколько? Четверо?! — недоверчиво переспросила она. — Этого точно не может быть. Я не хочу заделаться домоседкой. Ну, один ребёнок… два максимум. Мои планы простираются дальше воспитания оравы ребятишек.

— Куда, например?

— Я хочу заняться наукой, путешествовать… Словом, не сидеть на месте, а постоянно узнавать что-то новое, приносить пользу, спасать людей.

Он посмотрел ей в лицо, стараясь не думать о том, как непривычно привлекательно и волнующе она выглядела сейчас в своей наполовину расстёгнутой блузке. Мэри его лучшая подруга, к которой, несмотря на то, что они были ровесниками, он относился очень бережно и ревниво, как к младшей сестре, и всячески её опекал. А это значит, что любые касающиеся её «неправильные» мысли надо пресекать на корню, потому что они навеяны исключительно сносящими башку половыми гормонами — ему ли, будущему целителю, об этом не знать!

Для того, чтобы пускать слюни и вожделеть, есть другие девушки, за которыми можно с удовольствием и без обязательств приволокнуться. Они раскованные, провоцирующие и куда более доступные, если идти в ухаживаниях до конца. Та же Мелани, например, вряд ли долго сможет выдержать грамотную осаду, если он поставит себе цель во что бы то ни стало отбить её у прыщавого.

Руперт запрокинул голову, чтобы избежать соблазна впитать глазами новый, изменившийся за несколько минут облик подруги. Но всё-таки не удержался и снова украдкой на неё посмотрел. Как только его взгляд прилип к вырезу, из которого едва виднелось что-то ажурное, нежное и воздушное, как по телу прошла волна неконтролируемой дрожи. Она разливалась холодком под кожей, была очень приятной, но при этом настораживала и… безмерно его смущала, словно он снова стал неопытным юнцом, обнимающим свою первую женщину.

Мордред, что с ним происходит?!

Да это же просто нелепо! Неужели на него так подействовал вид обыкновенного лифчика, в который девчонки ради восполнения недостающего объёма и сражающего наповал эффекта любят засунуть какую-нибудь обманку вроде специальных увеличивающих подкладок?! А некоторые из них, говорят, даже обыкновенной ватой не брезгуют. Он и сам не раз запускал под этот предмет женского белья свои нетерпеливые руки или, чертыхаясь, путался в темноте в маленьких зацепистых крючочках, безуспешно пытаясь справиться с застёжкой и снять с очередной подружки этот кусочек ткани!

Ему показалось, что раскинувшееся в вышине густо-синее небо хохочет над его смятением.

— И что ж тебе всё не так, а? — спросил он и не узнал свой севший, будто простуженный, голос. — Я вот не возражал даже тогда, когда в грядущем ты лишила меня половины шевелюры.

— Потому что я, в отличие от тебя, говорила о том, что мне действительно представилось, а ты всё нарочно выдумываешь…

Мэри попыталась вырвать руку, но он только сильнее сжал её пальцы и плотно переплёл их со своими, пытаясь прийти в себя.

— Погоди… Одно я вижу точно…

— И что же?

— Мы с тобой по-прежнему дружим. Даже не так… Ты мой самый близкий человек... Мы работаем вместе в большом госпитале…

— А вот это уже похоже на реальность! — тон Мэри заметно потеплел. — От такой возможности я ни за что не откажусь. Здорово же, когда рядом есть не только коллеги, но и товарищи!

— Мы ведь правда никогда не расстанемся?

— Правда. Зря я, что ли, сегодня тебя послушалась и дала ту дурацкую клятву?..

От её бесхитростных слов на сердце снова стало тепло и спокойно. Ему захотелось сделать для Мэри что-нибудь приятное. То, что врезалось бы в её память надолго. Пришедшая в голову идея была отголоском того «бесилова», о котором говорил отец.

А почему бы и нет?..

Руперт посмотрел на небо. Ни облачка. Если очень-очень повезёт, то уже скоро он сможет подарить ей незабываемое зрелище, о существовании которого многие люди даже не подозревают. Ну а если ничего не выйдет, то, по крайней мере, он оторвёт её от учебников и избавит от волнения, связанного с последним и самым сложным экзаменом сессии. А дальше лето, каникулы. Он отправится домой. И даже несмотря на обязательную практику в больнице и подработку медбратом, это всё равно будет отдых… Свобода!

— Вот что… Сегодня ты больше зубрить не будешь.

— Почему ты решил, что имеешь право мной командовать?

— Это для твоего же блага. Если просидишь за подготовкой до позднего вечера, то завтра усталость и нервотрёпка обязательно скажутся. Ты толком не отдохнёшь, соображать будешь туго, и, соответственно, шансы на успешную сдачу у Беннета резко уменьшатся. Поэтому тебе, наоборот, надо отвлечься и проветрить мозги.

Она устало потёрла лоб.

— Ты прав. И что предлагаешь?

— Ну, например, сгоняй в свою комнату и потеплее оденься.

— Потеплее? Тебя, часом, солнечный удар не хватил, Руперт? Сегодня жарко, как в августе!

— Смейся, смейся… Только там, куда мы отправимся, даже одеяло лишним не будет.

— Одеяло? — смешинка исчезла из глаз Мэри, сменившись неподдельным интересом. — Мы собираемся на Северный полюс?

— Увидишь. Встречаемся здесь максимум через полчаса. Лучше раньше. Форма одежды — джинсы, кроссовки, свитер и куртка с капюшоном.

Она кивнула.

— Хорошо.

Мэри не стала выпытывать подробности, а просто ответила согласием на его приглашение. Её доверчивость одновременно восхищала и обескураживала Руперта. Неужели она настолько выделяет его из всех ребят, что даже совсем не ставит его действия под сомнение?..

— У тебя там… блузка немного разошлась, — негромко произнёс он и провёл пальцами по своей груди, показывая, где именно непорядок.

Ему чрезвычайно неловко было сообщать ей об этом, но он был обязан это сделать, чтобы появление Мэри в кампусе в «неподобающем» виде не вызвало ненужных вопросов у слишком любопытных сокурсников.

Она опустила глаза вниз и тут же, ойкнув, прикрылась рукой. Затем, отвернувшись, торопливо застегнулась.

— Спасибо…

— Значит, через полчаса я жду тебя здесь. Успеешь?

— Успею.

Он оказался прав: там, где они очутились, было, по ощущениям, холоднее на десяток градусов. Руперт раз за разом поглядывал на небо, переживая, что в последний момент всё сорвётся. Потому что, как известно, если что-нибудь может пойти не так, оно обязательно пойдёт не так. Например, метеосводка окажется ошибочной, ветер быстро нагонит облака, которые затянут горизонт. Или, что ещё хуже, начнёт моросить мелкий противный дождь.

Они расположились с Мэри на вершине утёса, который острым клином вдавался прямо в море. Если бы не метла, на которой они сюда поднялись, забраться на высоченную отвесную скалу без специальной подготовки и альпинистского снаряжения нечего было и думать.

— Солнце садится, — произнесла Мэри. — Здесь, наверное, очень красивые закаты… Ты ведь для этого меня сюда затащил?

Она согнула ноги в коленях и притянула их к груди. Обхватив себя руками, смотрела на отливающую червонным золотом длинную дорожку света на поверхности воды.

— Не совсем. Сейчас расскажу. И ты это… не сиди на холодном.

— Я же в джинсах? — удивилась она.

— Всё равно. Девушкам нельзя переохлаждаться. Подумай о здоровье и своих будущих детях.

Она взглянула на Руперта и хмыкнула.

— О тех четверых, которых ты мне так щедро напророчил? Не переживай, я куртку подстелю.

— Не смей её снимать! Простудишься в два счёта и свалишься с температурой накануне ответственного экзамена. — Руперт занялся тем, что принялся поднимать и отшвыривать в сторону камни, обустраивая место временной стоянки. Затем на освободившейся и более-менее ровной площадке растянул сначала свою куртку, а поверх неё положил толстый шерстяной свитер. — Вот теперь полный порядок! Падай сюда.

— Меня стращаешь переохлаждением, а сам в одной рубашке остался! — возмутилась она. — Хотя бы согревающими чарами воспользуйся!

— Да ну их, не люблю. У меня носоглотка сразу пересыхает. Лучше, с твоего позволения, я тебя немножко подвину. Как говорил один мой школьный приятель, главное — держать задницу в тепле!

Он опустился на свитер, Мэри примостилась рядом, прижалась к его плечу и поёжилась.

— Я думала, ты пошутил насчёт одеяла, но здесь действительно зябко. Представляю, как промозгло тут бывает, когда поднимается ветер.

— Да, оно бы сейчас точно пришлось кстати. А лучше палатка.

Мэри решительно сняла с себя утеплённую куртку и протянула ему.

— Тогда что тебе мешает вспомнить уроки трансфигурации?..

Под широченным стёганым одеялом, которое у Руперта почему-то получилось кричаще-красного цвета, было очень тепло, и они оба быстро согрелись.

— Нас, наверное, с высоты сейчас отлично видно, — Мэри хихикнула. — Всё вокруг в приглушённой серо-синей гамме, и вдруг на фоне скал и моря такое яркое пятно, как будто специально краску разлили.

Он ничего не ответил, улыбнулся и лишь плотнее её укутал. Ему хотелось закрыть глаза, слушать ласковый голос и негромкий смех. Чувствовать, как девичьи лопатки касаются его груди. Но если поддаться этому желанию, можно легко пропустить момент, ради которого и затевалось их маленькое путешествие из центра острова Мэн, где располагалась Академия, на побережье.

— Ты что-нибудь знаешь о зелёном луче? — спросил он.

— Ты о старой легенде? Знаю, конечно. Считается, что увидевший его станет очень удачливым и непременно разбогатеет. А что?

— Ну, эту историю кто как рассказывает. Я, например, знаком с другой версией. Мол, этот человек будет счастлив в любви и никогда не ошибётся в выборе своей второй половинки. Также слышал, что это чья-то душа возвращается с того света… Хотя, конечно, всё это только красивые сказки… На самом деле речь идёт о реальном природном явлении, которое давно объяснила физика. Зелёный луч — редкий оптический эффект. И если повезёт с погодой, то на рассвете и на закате его можно наблюдать в таких местах, как это.

— Руперт… — она мгновенно повернула к нему просиявшее лицо, задохнувшись от догадки. — Неужели мы здесь именно поэтому?!

Он кивнул, мысленно поздравив себя с тем, что его идея была не так уж и плоха. Вон как Мэри оживилась!

— Тут важно его не прошляпить. Он должен появиться в момент, когда солнце почти полностью опустится за горизонт. Я читал, что это похоже на короткую зелёную вспышку, которая исчезает секунды через три-четыре. Моргнёшь, чихнёшь, зевнёшь или не вовремя отвернёшься — всё, пиши пропало, жди другого случая, который, к слову, может больше никогда и не представиться.

— Сколько ещё осталось? — в её голосе проступило нешуточное волнение.

Руперт сверился с часами.

— Уже скоро. До захода около десяти минут.

— А мы точно его увидим?

Мэри вертелась на месте и едва не подпрыгивала от нетерпения, как маленькая девочка, которой на Рождество обещали показать настоящего Санта Клауса.

— Если погода и зрение нас не подведут, шанс, я думаю, есть, — сдержанно произнёс он и неопределённо пожал плечами.

Минуты, которые в обычное время пролетали незаметно, в этот раз тянулись чрезвычайно медленно. Солнце, как назло, раздумало уходить на покой и величественно застыло в вечернем небе. Наконец, точно повинуясь чьему-то приказу, оно нехотя двинулось вниз.

Как Руперт и опасался, ветер всё-таки поднялся, появились небольшие облака.

Да что за дракклово невезение!!! Он тревожно заёрзал. Неужели из затеи, которая так захватила их обоих, совсем ничего не выйдет? Беспокойство и разочарование моментально передались Мэри, и она стиснула под одеялом его руку.

«Только бы повезло! Только бы повезло! Только бы повезло!» — безостановочно повторял про себя Руперт, будто заклинал судьбу.

Истекали последние секунды томительного ожидания.

— Всё, момент истины! — громко воскликнул он. — А теперь не своди глаз с горизонта!

Солнечный диск медленно погружался в тёмно-серые воды. И когда над морем остался только маленький кусочек светила, похожий на опущенную в чай лимонную дольку, прямо над ним возникло слабое зелёное свечение, которое через миг стало гораздо насыщенней и ярче. В закатном небе как будто распахнулось широченное окно, откуда вырвались языки изумрудного пламени. Но через несколько ударов сердца загадочный портал в другой мир исчез так же внезапно, как и появился.

Она замерла, вцепившись в его ладонь.

— Ты это видел?! — дрожащим голосом наконец медленно и ошарашенно произнесла Мэри, словно была не в силах поверить собственным глазам и ей требовалось подтверждение, что она не страдает зрительными галлюцинациями.

— Да…

— Руперт… Но это же… настоящее чудо!

— Наука с тобой не согласится. Если верить исследованиям, это всего лишь эффектное преломление света в атмосфере и его разложение в спектр.

— Не надо… — попросила она. — Не разрушай очарования момента терминологией! Мне всё равно, как объясняют явление учёные… Даже если кто-то скажет, что и они ошибаются, а такой луч всего лишь обман зрения, для меня он останется подлинной магией.

Руперт обнял Мэри за плечи и прошептал ей на ухо:

— А знаешь, я загадал: если нам повезёт его увидеть, ты завтра очень легко сдашь экзамен и больше никогда-никогда не станешь переживать по поводу учёбы.

— И в такой момент ты посмел истратить желание на ерунду?!

— Значит, ты тоже… загадала?

Она кивнула.

— Можно узнать, что именно?

— Нельзя. Только не обижайся, пожалуйста… Я действительно не могу сказать… Для меня очень важно, чтобы то, о чём я попросила, сбылось.

— Не вопрос. А теперь давай-ка собираться в обратный путь. Ветер всё холоднее, а нам ещё надо вниз спуститься, прежде чем аппарировать в Академию. Я не рискну делать это отсюда, с такой высоты.

— Можно мы ещё немножко здесь побудем? Пожалуйста! — умоляюще попросила она.

Руперт не смог ей отказать, не подозревая, что они задержатся на утёсе ещё почти на час. И всё время, что они молча сидели в потёмках под одним одеялом, Мэри неотрывно смотрела на шуршащее внизу и почти невидимое море, словно ждала повторения поразившего её волшебства.

4 января 1999 года, Портри

«Ветреница лютичная, anemone ranuncloides... способна сообщить натуральным хлопковым и льняным тканям жёлтый цвет, сок является слабым токсином, возможно, усиливает галлюциногенное действие Дурманящей настойки, служит вспомогательным компонентом в составе амортенции по форме 6 («Весенний настой»). В ряде европейских стран возделывается в садах и на газонах как декоративное раннецветущее растение».

Я наклоняюсь над оплывшим, словно покрытым крупными прозрачными стеклянными гранулами, небольшим сугробиком на краю садовой дорожки. Осторожно сметаю ладонью стеклянно-жёсткий предвесенний снег, чувствую колючую влагу на мгновенно заледеневшей коже. Так и есть: на мокрой парящей земле, под съехавшей набекрень шапкой сугроба уже проклюнулись на холме крохотные бледные пятипалые ладошки живых листьев.

Ветреница.

Гостья с континента, вполне прижившаяся в наших краях.

Что-то почти невесомое осторожно касается моего плеча.

Птица? Ветер?..

Сонный сад, погруженный в предрассветную тишину, кажется совершенно пустым. Но в нем уже родилось предчувствие будущего цветения.

Лёгкий силуэт женщины, босиком убегающей по аллее заснеженного зимнего сада, растаял на пороге старинного дома. Жизнь продолжается, а я...

Я снова актёр на сцене театра абсурда.

* * *

За дверью его комнаты царит тишина. Мой обострённый слух не различает даже лёгкого скрипа пера по пергаменту, хотя Кодди сказал, что Северус после возвращения из Министерства почти не отходил от стола, забыв об отдыхе и погрузившись с головой в создание учебника.

С того момента, как я шагнула в камин в Бате, мы с ним не виделись. То есть уже трое суток. В большом доме и при наличии слуг, способных приготовить и принести затворнику еду и питьё, это сделать нетрудно. А закрытая дверь без слов способна сказать о намерении сохранять одиночество.

После всего, что между нами едва не произошло, мы оба повели себя, как испуганные дети, но дальнейшие попытки избегать друг друга будут нелепы и ни к чему хорошему не приведут.

Постучав и не дождавшись ответа, я толкаю дверь и вхожу в его комнату.

Он сидит на стуле в неловкой, неудобной позе, тяжело уронив голову на лежащую на столе правую руку. Едва слышимое дыхание говорит о том, что он погружён в крепкий сон, который настиг его прямо за работой. Перед ним небольшой горкой возвышается стопка пергаментов, покрытых мелким убористым почерком и различными, только одному ему понятными пометками. Рядом с чернильницей лист, на котором вместо рецептуры очередного зелья сделан набросок. При взгляде на него у меня мгновенно сводит спазмом горло и возникает соблазн прямо сейчас выйти из комнаты и не тревожить покой её обитателя своим присутствием ещё неделю как минимум…

Полуобнажённая женщина с распущенными волосами, босиком бегущая по заснеженной тропинке…

Не догадаться, кто на рисунке, невозможно. Потому что на нём запечатлён самый тяжёлый для меня миг новогодней ночи, когда я выбралась из купальни и бросилась к дому. Отчаявшаяся, сокрушённая, вне себя от гнева на ситуацию, которую спровоцировала своим поведением, и умирающая от непереносимого стыда...

Вот, значит, какой Северус меня тогда увидел…

Но зачем он вообще решил меня изобразить? Наверное, я должна благодарить случай, что ему не пришло в голову выбрать другой, более пикантный момент, и что он с присущей ему дотошностью и вниманием к деталям не воспроизвёл сцену в спальне, прерванную настойчивым стуком в дверь. Это мне было бы выдержать ещё сложнее…

Я могу уйти прямо сейчас и дать Северусу шанс избавиться от улики, когда он проснётся и увидит, что именно овладевшая им усталость вытянула из сознания. А могу остаться и повести себя как ни в чём не бывало. Подумаешь, набросок! В конце концов, у меня самой есть привычка, задумавшись, что-нибудь рисовать на полях черновиков.

— Северус… Северус, — негромко произношу я.

Он совсем не реагирует на мой голос, подтверждая догадку о том, что его глубокое, тяжёлое забытьё вызвано крайней степенью усталости.

Тогда я решаюсь притронуться к нему, как поступала мама, когда ей нужно было быстро разбудить меня в школу. И как я сама потом неоднократно будила своего мужа и дочь. Я касаюсь его плеча и несколько раз провожу по нему пальцами. Мягко и ласково, чтобы не испугать спящего человека и не причинить ему неудобств.

* * *

Птица? Ветер?..

Тонкие ловкие пальцы, осторожно коснувшиеся моего плеча.

Мэри...

Минуту назад она скрылась в чёрном дверном проёме в конце узкой холодной аллеи, предоставив мне отличную возможность погрузиться в горячий источник с головой и более никогда не всплывать. Потому что таинство, случившееся между нами под тонким слоем целительной тёплой воды, неподвластной январскому холоду, больше никогда не повторится.

...Я с трудом разлепляю отёкшие, тяжёлые веки.

Anemone ranuncloides жёлтыми пятилепестковыми звёздочками цветёт в глазах. Голова нещадно трещит. Правая рука, до сих пор не отпустившая потрёпанного простого пера, — никак не привыкну пользоваться роскошным самопишущим! — затекла до полной бесчувственности. И прикосновение лёгких пальцев моей спасительницы порождает в мускулах острые электрические искры...

— Доброе утро, Мэри.

Прежде меня так будила только одна женщина в мире. В последний раз — лет в семнадцать.

Мать…

* * *

Северус морщится и щурится, словно смотрит на слепящее солнце. Я ловлю себя на мысли, что сейчас, когда я его застала врасплох своим появлением, он выглядит… трогательным и беззащитным, как будто я лишила его возможности быстро натянуть привычный панцирь из колкостей и сарказма. Сейчас он похож на не до конца проснувшегося ребёнка, который отчаянно трёт глаза и канючит: «Можно я ещё немножко полежу? Ну ещё пять минуточек, пожалуйста!»

— Вы заснули прямо за столом… В неудобной статичной позе. Наверняка и рука от неподвижности затекла, я права? Будет лучше, если вы позовёте камердинера, который вам поможет раздеться, а потом ляжете в кровать и полноценно отдохнёте. Кодди сказал, что вы почти совсем не спали. Так нельзя, Северус. Вам стоит подумать о своём здоровье и самочувствии. Даже если вы решили с головой окунуться в написание книги, авральный режим работы пока не для вас.

— Авральный? Я вроде никуда не торопился. Возможно, это было... вдохновение, как поэты говорят. Хотя в моем случае, пожалуй, это было только стремление занять разум делом, более продуктивным, нежели... — Взгляд Северуса падает на рисунок, и на его скулах появляется лёгкий румянец. Он явно смущён, но прекрасно понимает, что прятать работу сейчас, когда я её уже успела рассмотреть, нелепо и смешно. — Нежели размышления… о дальнейшем пребывании у вас в гостях.

— Не знала, что вы рисуете, Северус.

За свою фразу я вознаграждена восхитительным выражением ярости и беспомощности, которое на миг вспыхивает в его глазах. О нет, Северус, я не намерена вас щадить. Точно так же, как вы не пощадили меня несколько дней назад. И Мордред меня побери, если я не сумею доискаться правды и выяснить, по какой причине ваше перо сегодня воплотило столь болезненный для меня сюжет!

— Как любой учёный, — он слегка пожимает плечами. — До истинного совершенства мне далеко. Когда рисует маг, он может сделать картинку живой. Мои неподвижны. Всегда.

— Мне кажется, талант художника не в том, чтобы сделать нарисованное движущимся. Он заключается в умении запечатлеть мгновение, которое будет раз за разом пробуждать эмоции у смотрящего на картину, сколько бы времени с момента её создания ни прошло.

«С выбором натурщицы у вас проблем точно не возникло!» — хочется добавить мне, но я понимаю, что в данной ситуации это будет слишком и скажет о моих чувствах гораздо больше, чем я того хочу.

* * *

— Если бы я был настоящим художником, я выставил бы этот эскиз за подписью «Отчаянная». Но если он вам нравится, я прошу вас просто взять его себе. На память, как говорится...

Я произношу эти слова медленно, отчётливо и очень тихо, сжимая правую руку в кулак и снова расслабляя, чтобы хоть немного разогнать кровь.

— Отчаянная?

Мэри переспрашивает. В голосе звучат отчётливые нотки недоумения, чуть наигранного, если мне не показалось.

Зачем мы оба сейчас делаем вид, будто персона, изображённая на моем беглом наброске, не имеет отношения к реальной, живой женщине, только что подарившей мне самое невинное и нежное прикосновение, которое только бывает на свете?

Чего мы боимся — оба?

— Пожалуй, я назвала бы этот набросок «Безысходность». Самый быстрый бег не позволит ей скрыться от самой себя. Но вы правы. Мне нравится ваша работа. Я воспользуюсь случаем и возьму её себе. Спасибо.

* * *

Лист ложится в руку и начинает её жечь, словно раскалённый кусок железа. Мой двойник на рисунке бесконечно бежит и бежит от источника, от любимого человека, от самой себя…

Что ж… Поступок, о котором я теперь точно не смогу забыть, даже если очень этого захочу, займёт подобающее место в пантеоне совершённых мной глупостей.

— Когда я уеду отсюда, пусть он послужит вам напоминанием о том, что на свете был человек, для которого вы значили больше, чем заказ на научную книгу.

«О да. Прекрасным напоминанием о том, что бывает, когда не только смеешь покуситься на чужое, но ещё и теряешь контроль над собой…»

— И если то, что вы сделали тогда ночью, было только от безысходности, я хотел бы уехать как можно быстрее.

Похоже, настал момент истины? Северус в своей излюбленной манере намекает на многое, но не произносит вслух того, что хочет сказать на самом деле.

— Мы давно уже не дети. То, что мы оба пережили, произошло по моей вине. Я прекрасно осознаю, что выставила себя в не лучшем свете. По моему поведению вы, наверное, могли подумать, что для меня происходящее так же просто и привычно, как для доступной женщины её ремесло… Или нашли в моих действиях сугубо медицинский подтекст. Но это не так. Впрочем, сейчас нет смысла возвращаться к тому, что уже стало прошлым, не так ли?

«Мерлин, дай мне сил выдержать устремлённый на меня взгляд! Дай мужества продолжить разговор и хотя бы сейчас не уронить себя в его глазах! Не потерять достоинство окончательно, от него уже и так остались одни лохмотья!»

— Безусловно, вы вольны поступить так, как сочтёте нужным. Уехать, прекратить лечение или, наоборот, найти опытного врача, который, вероятно, сумеет вам помочь лучше меня. Вы даже можете рискнуть и лечь под нож к доктору Хантеру. Он отличный специалист. Как знать, может быть, выпадет именно тот единственный счастливый шанс, который вернёт вам здоровье? Я не имею права и не хочу стеснять вашу свободу. Своё будущее вы определите сами.

«Надеюсь, однажды вы всё же будете вспоминать меня без обиды, Северус…»

* * *

«Лечь под нож к доктору Хантеру...» Что же, это, пожалуй, здравая идея. Болевые пароксизмы стали реже, но не исчезли вовсе. В течении посттравматического синдрома появилась некая неопределённость. Непредсказуемость. В большинстве случаев я просто не могу рассчитать, какое из моих действий спровоцирует парализующий спазм. И не знаю, что в очередной раз послужит поводом согнуться вдвое и заскрипеть зубами, пережидая огненную волну судорог: тепло или холод, физическое или волевое усилие, легчайшее касание или грубый толчок постороннего человека…

А это значит, что вернуться к практическим занятиям я сейчас не вправе. И дело здесь не в риске, которому я подвергся бы сам. Чистота эксперимента была бы под угрозой. Равно как и жизни совершенно невинных людей, проживающих в радиусе пары десятков ярдов поблизости от лаборатории.

Если операция окончательно лишит меня возможности пользоваться левой рукой, я, по крайней мере, не поддамся однажды инстинктивному желанию перехватить своей ненадёжной кочергой кипящую реторту с опасным ядом.

…О чём я?

О книге, которая медленно, но верно пишется. И переход от теоретической части к разбору практических опытов всё ближе и ближе.

Я обещал. Контракт подписан, издательство ждёт».

— Значит, Мэри, вы чувствуете себя виноватой за то, что подарили своему... пациенту пару гран надежды на то, что он ещё может быть кому-то нужен? Не как удобный функционер, а как человек, как мужчина? Вам досадно, что вы «потеряли голову», раскрылись и не дали мне лишней минуты, чтобы... чтобы... А впрочем, какая разница...

Я прикусываю губу и отвожу взгляд.

«Я по-прежнему не понимаю, какая она — любовь... Но уж точно не такая, после которой женщина стыдится тебя».

* * *

Почему я сейчас чувствую себя так, словно снова лечу по снегу, и он обжигает мне ступни как раскалённый песок под полуденным тропическим солнцем?

Я опять поставлена в положение, когда мне приходится оправдываться и просить прощения за то, что я не считаю совершённым злом. Глупостью — да. Безрассудным поступком. Игрой ва-банк. Но я поставила на кон всё и проиграла.

Как больно-то…

— Я никогда не отказываюсь от своих слов, Северус, даже если они способны запятнать мою репутацию. Просто потому, что они действительно принадлежат мне, а не другому человеку. Лгать самой себе я не научена… — Я безостановочно верчу рисунок, чтобы хоть чем-нибудь занять дрожащие руки. Потом, решившись, негромко произношу: — Даже если бы у вас была не одна лишняя минута, а целый час, Северус, это ничего бы не изменило. Мне нужно не ваше тело. А то, что мне действительно важно и необходимо, вы предложить всё равно не сможете… Знаете, бывший муж однажды сказал: «Мы с тобой превратились в ужасных супругов, но остались прекрасными друзьями». Я хорошо умею дружить, но, видимо, не создана для чего-то более глубокого.

— А если вы ошибаетесь?

— В чём именно я ошибаюсь, Северус?

Я чувствую, как наш разговор подходит к черте, за которой откровенность может глубоко ранить нас обоих. Но отступить сейчас означает струсить. Я не хочу снова бежать от себя. Мне уже достаточно рисунка…

* * *

«Майкл Фарадей, гениальный ученик великого Хэмфри Дэви, открыл бы электромагнитную индукцию на добрый десяток лет раньше, если бы имел пару гиней лишних денег, чтобы нанять лаборанта, который стал бы постоянно следить за его прибором.

Или если бы не был настолько уверен, что время ничего не решает...

Он нарочно вынес провода, соединявшие его установку с простейшим амперметром, в соседнее с лабораторией помещение, чтобы исключить обычное влияние магнитного поля на стрелку измерителя.

Сама установка была проста: деревянная катушка с двумя слоями лакированной медной проволоки, пара клемм, жёсткий магнитный стержень. Если ввести постоянный магнит в полость катушки, в цепи порождается ток, амперметр реагирует. Но…

Проблема в том, что вводить сердечник приходилось вручную, и реакция регистрировалась только во время движения магнита в катушке. Несчастный экспериментатор вставлял стержень и опрометью бросался в смежную комнату посмотреть на амперметр. Но нескольких секунд хватало на то, чтобы стрелка снова успокоилась на нуле. И так продолжалось до тех пор, пока в гости к Фарадею не зашёл сосед. Майкл попросил его подождать до конца очередного опыта — совершенно случайно! — именно там, где стоял регистратор. И в тот самый миг, когда учёный в очередной раз вонзил магнит в мёртвую чёрную полость, он услышал за стеной:

— Ой, что это у тебя тут за стрелочка бесится?..

Смешно подумать: если бы не наблюдательность досужего гостя, магглы до сих пор могли бы обходиться без электрического освещения, без радио и много ещё без чего.

Как обходимся мы. Но у нас есть альтернатива, которой у них не было».

— Мэри… Что если вы ошибаетесь в оценке моего к вам отношения? Впрочем, думайте как угодно, воля ваша.

— Вы даже сейчас прячетесь за недомолвками! Даже сейчас не можете сказать правду. Но что если я не хочу ничего додумывать? Что если мне важно услышать от вас слова, которые не имеют двойного дна и нескольких значений?

— Правду?! Отдайте рисунок!

Она совершенно по-детски прячет листок с картинкой за спиной.

— Поздно. Вы уже подарили его мне. Он вам больше не принадлежит.

— Отлично!

«Мерлин, а ведь я её сейчас… понимаю!

Сам таков.

Цепляюсь за пережитое в прошлом, отнимая у себя будущее».

— Какой правды вы хотите? Моя правда — вот она. У вас за спиной. Вместо того, чтобы думать о том, как упростить для третьеклассников выделку рыбьей визиги на ранозаживляющий клей, делающий Виггенвельд пригодным для применения на пластырных повязках, я рисовал вас, Мэри! А ещё моя правда в том, что я порой нахожусь в полном недоумении относительно вашего истинного настроения по отношению ко мне. Я даже не уверен в том, что действительно слышал от вас некоторые слова — исключая медицинские наставления. То вы демонстрируете, как я нужен вам, и тут же рассуждаете о поисках другого врача... Знаете, а вы как всегда правы, Мэри! Мне пора перестать вас... компрометировать и толкать на импульсивные поступки, о которых вы потом жалеете. Я-то по неразумению своему считал их вполне естественными и даже продуманными.

«Мне будет тяжело поверить в то, что вы в следственном изоляторе клали к себе на колени мою голову исключительно из соображений милосердия. Для моего удобства достаточно было бы свёрнутого плаща»!

— Хотите начистоту? Пожалуйста. В этом мире, мягко скажем, немного людей, которым хочется верить. Вы смогли стать для меня таким человеком.

* * *

Ускорившийся темп речи выдаёт его волнение.

Наверное, я должна радоваться такому… неравнодушию?

Но меня ли он рисовал? Нет, он изобразил своё яркое чувственное переживание, и только. Незабываемое ночное приключение, испытанное сильное физическое влечение и попытку зайти ещё дальше спустя всего несколько часов после того, что случилось в купальне. Попытку, которая едва не завершилась тем, о чём он с большой долей вероятности потом бы пожалел. Иначе и быть не могло после осознания Северусом факта предательства Лили…

Ну конечно! Разве может он позволить себе жить обычной жизнью? Он обложил себя виной, как волка красными флажками. Заступить за них — преступление, нарушение всех мыслимых табу, даже если обычные человеческие реакции вопиют об обратном.

Что же это за память у него такая, которая убивает возможность счастья, запирает на замок естественные чувства и оставляет на губах привкус тлена?..

В груди жжёт так, словно там опрокинули жаровню с угольями.

Пора расставить все точки над i. И будь что будет. Даже если он не поверит и снова найдёт слово, которое заставит меня замолчать. Теперь уже навсегда.

— У меня есть только одно оправдание… — я набираю в лёгкие побольше воздуха, чтобы не запнуться и не сорвать голос в самый неподходящий момент. — Я люблю вас, Северус. И не ваша вина, что вы не можете ответить мне тем же.

«Когда-то давно неопытный мальчишка, испугавшись этих же самых слов, оттолкнул сокурсницу оскорблением.

Что вы скажете теперь, Северус, когда вас с мальчиком из прошлого разделяет целая жизнь и судьба?»

* * *

«…Оправдание?!

Мерлин!!!

Значит, не могу?

Хорошо же вы думаете обо мне! Вы, несносная идеалистка, мой стимул существовать до текущего момента!

Да если бы вы только знали!..

Как все патологически неуверенные в себе люди, я часто теряюсь от самых главных слов. Мне всегда казалось, что они просто не могут быть обращены ко мне.

Но эта искренность запредельна. От неё помимо воли поднимается в сердце горячая алая волна, перехватывает дыхание, а грохот пульса в висках перекрывает любые звуки окружающего мира.

Я что-то должен сказать? Но слова застревают в мгновенно пересохшем горле…

Мэри, Мэри, почему бы вам сейчас не включить безотказный навык легилименции, как тогда, в больничной палате, на грани между «сейчас» и «никогда»? Проще было бы.

Трус, всё-таки трус.

Люблю.

Надо решиться!»

Я медленно поднимаюсь, морщась от головной боли. Левая рука безвольно соскальзывает вниз, отзываясь тянущей, насадной, надоедливой болью.

— Мэри... вы просто не можете представить себе, в насколько двойственном положении я сейчас нахожусь. Вы хотели откровенности... правды. Что же, попробуйте теперь её выдержать. Я не могу без вас жить... И, поверьте, не потому, что вы хороший врач, а я искалеченный инвалид. Я прикипел к вам тем, что осталось от моего сердца. И если бы расколотая убийством душа имела право на любовь, я назвал бы это именно любовью. Но я знаю, что я — чудовище. Знаю и ни на минуту не могу забыть, чем может обернуться моя любовь.

«Лили?..»

Вечный октябрь заливает память холодным дождём.

Невидимый призрак во мраке холодной осенней ночи оглушительно смеётся.

Мои слова повисают в воздухе без ответа.

Пауза затягивается...

— Мэри, я боюсь причинить вам зло. Я не могу себе позволить потерять ещё и вас...

Молчит. Не верит...

* * *

«Я не могу без вас жить…»

Его правду выдержать ещё тяжелее прежнего равнодушия.

И всё-таки главное сказано. Я дорога ему. Настолько, что его слова можно было бы воспринимать как ответное признание, не будь Лили, её смерти и двух десятилетий его горького, отчаянного одиночества и попыток уничтожить себя чувством вины за её трагическую гибель.

Мне неимоверно тяжело сейчас что-либо говорить. Но всё-таки я понимаю, что ответить что-то необходимо, ведь пауза и так уже затянулась настолько, что ей мог бы позавидовать опытный театральный актёр…

Вот только это не профессиональная игра в свете софитов, а реальная жизнь, требующая реакции и моего решения.

Нас с ним разделяют всего два шага. Два шага — огромное расстояние, если их надо сделать к другому человеку после всего, что было между нами, что мы оба пережили, испытали, внушили себе, превратив умственные конструкции в единственно приемлемую для себя истину... После взаимного непонимания и груза одиноких лет, который давит на плечи.

И всё же я делаю эти два шага и подхожу к нему вплотную.

— Я тоже не могу потерять вас. И вы для меня навсегда останетесь человеком, а не чудовищем, что бы ни случилось.

…Уткнуться головой ему в грудь, чувствуя его напряжение и усталость. За окном сейчас пасмурно, как в его душе. Словно вот-вот набежавшие тучи прорвёт не мокрый и недолгий снег, а затяжной осенний ливень, комкающий невыразимой тоской души и оставляющий на окнах потёки воды. Тот самый ливень, который смыкается за спиной холодной серой стеной, когда ты, ссутулившись, бесцельно бредёшь по улицам, ощущая собственное одиночество и ненужность. Чьи капли так хорошо умеют прятать от чужих взглядов слёзы на щеках.

Знаю ли я Северуса настолько хорошо, чтобы поверить в искренность произнесённых им слов?

«Я прикипел к вам тем, что осталось от моего сердца. И если бы расколотая убийством душа имела право на любовь, я назвал бы это именно любовью…»

Если всё действительно так, как он говорит, это значит, что больше нет смысла в секретах. Нет места даже самой маленькой лжи. Безысходность больше не довлеет надо мной, как было ещё совсем недавно, и я свободна от её тисков.

У меня… нет… у нас наконец-то появился шанс понять друг друга и простить те уколы, которыми мы обменивались с ним из-за нежелания снять последние замки с тайников души.

…Ощущение тихой всеобъемлющей нежности. Несмотря на горечь, прозвучавшую в его словах, быть рядом с ним — счастье, как и знать, что я всё-таки сделалась ему необходима.

Ни ему, ни мне не вернуть младенческой невинности. Не вернуть тех безмятежных дней, когда для нас обоих всё могло сложиться иначе. Но если мы хотим быть вместе сейчас, когда у каждого за плечами свой груз боли и разочарований, нам нужно принять друг друга такими, какие мы есть.

* * *

Я молча делаю полшага навстречу ей, уничтожая остатки разделяющего нас расстояния. Неуклюже обняв, прижимаю к себе. И за мгновение до того, как её голова в тяжёлом медном ореоле распущенных волос касается моей груди, вижу поверх её плеча, как жёлтый злосчастный пергамент плавно кувыркнувшись, как мёртвый осенний лист, падает на паркет рисунком вниз.

* * *

— Я не верила, что это когда-то произойдёт, — шепчу я так тихо, что ему наверняка придётся напрячь слух, чтобы разобрать мои слова. — Вы не представляете, какое счастье всего лишь находиться с вами рядом... Я будто наконец-то стала целой, а не грудой осколков... Северус, я всё понимаю... И про Лили, и про то, что вы живёте памятью о ней, и про то, что вам пришлось вынести на войне, на что пойти и чем поступиться. Но я вас прошу, если я вам действительно дорога и необходима так, как вы сказали, будьте рядом. Не исчезайте... С вами я впервые не чувствую пустоты... Не беспокойтесь, я не буду претендовать ни на что большее, не стану толкать на измену вашей памяти. Мне будет довольно знать, что у меня наконец-то появился по-настоящему близкий человек. А дальше всё пусть идёт так, как предначертано. Я не хочу ничего загадывать и планировать. Важно только то, что происходит здесь и сейчас...

— Я исчез... случайно! Когда ваши родители любезно предложили нам воспользоваться камином для возвращения домой и я шагнул под своды их замечательной печи в гостиной, то честно назвал адрес в Портри. Но у меня перехватило горло. Я закашлялся и вылетел, представьте себе, Мордред знает куда, в какое-то присутственное место с каменным полом и тяжким чиновничьим столом вместо стойки ресепшен. К ногам огромной охранницы-негритянки. Представляете моё удивление? К счастью, мне почти сразу подвернулся припозднившийся на работе Артур Уизли и просветил, что я нахожусь в Министерстве, в единственном месте, куда можно попасть напрямую, минуя шумный и людный Атриум. Я вылетел в Транспортный департамент, в отдел выдачи заграничных виз и организации портальных перемещений… Словом, они там решили, что я собрался бежать из страны!

— Нет... Я не о том внезапном исчезновении... Хотя в первый момент и возникла мысль о том, что вы захотели как можно скорее покинуть меня после того, что случилось в Бате... — говорю я и закусываю губу, понимая, что только что снова затронула тяжёлую для обоих тему. — Если бы вы решили поступить именно так, я не удивилась бы... Но сейчас я говорю о другом. Мне действительно будет слишком больно потерять вас после всего, что было. Это всё равно как лишиться половины души и сердца разом... Жить, наверное, по инерции ещё можно, но смысла в таком располовиненном существовании будет уже немного.

* * *

Вместо ответа, повинуясь внезапно накатившему порыву нежности и содрогаясь от собственной дерзости, я покрываю поцелуями её макушку, жадно вдыхая запах волос.

Наверное, это и есть счастье... Чувство абсолютной правильности, наполненности и при этом мимолётности, неповторимости момента. Лишь бы и дальше стоять, превратившись в один оголённый вибрирующий нерв, откликаясь дрожащим телом на нежные прикосновения и невинную ласку.

Таких моментов стоит ждать.

Ради них стоит… жить?

* * *

Как бы мне хотелось сейчас встать на цыпочки, потянуться к любимым губам и ощутить поцелуй... Неважно, робкий или страстный, главное, предназначенный только мне одной... Знать, что я имею право и на него, и на то, чтобы стать женщиной Северуса, принадлежать ему и понимать, что нас столкнула вместе сама Судьба, и мы созданы друг для друга...

Но я не хочу его торопить или провоцировать... Пусть он поймёт сам, что ему нужно: целомудренная дружба двух взрослых людей или всё-таки больше, гораздо больше...

* * *

Вот сейчас скользнуть губами к её лицу, медленно опускаясь, словно по ступеням...

Шаг — поцелуй... Шаг — поцелуй.

Чистый упрямый лоб.

Сияющие глаза в ореоле длинных, щекочущих мою кожу ресниц.

Тёплый холмик носа, кажущийся бархатным.

— …Остановись!

Звонкий голос взрывается в сознании, заставив заледенеть заходящееся в галопе сердце.

«Нет, Лили... Нет! Ты там, где ещё будешь однажды судить меня строже, чем лиловые мантии Визенгамота. Но не здесь. Не сейчас... Прости!»

Я встряхиваю головой, впервые отгоняя видение, каждое явление которого прежде было спасительным. И, как в прорубь с разбега, приникаю к губам живой женщины, которая любит меня...

И которую я люблю, хотя и боюсь говорить об этом.

* * *

Ответить на поцелуй... Сначала нежно-нежно, а потом всё смелее, откровеннее, жадно впитывая каждое касание и проживая его как последнее... Зажмуриться до сверкающих мошек под опущенными веками, чтобы ничто не мешало осязать, пить прохладу неопытных, но таких нежных, родных губ. От поцелуев которых заходится сердце... Но рядом с восторгом и затапливающими всё моё существо волнами обжигающего счастья караулит леденящий страх, что я опять сделаю что-нибудь не так, и тогда всё мгновенно и больно закончится.

Мне кажется, что что моя душа вылетела из тела и, зависнув под потолком, наблюдает за тем, что происходит в комнате. Словно мы с Северусом оказались где-то между мирами, где нет ни прошлого, ни будущего, а существует лишь один растянувшийся до бесконечности миг, вобравший в себя и соединивший две жизни.

Осмелев, протянуть ладони к его лицу. Едва касаясь, скользить пальцами по щекам, шее. Чувствовать, как подкашиваются ноги я лечу, лечу, лечу в бездонную пропасть и впервые не боюсь разбиться.

* * *

«Мерлин всезнающий, только бы не сделать что-то не так, не оборвать неосторожным жестом или словом это безумное, удивительное таинство!»

— Мэри...

Дыхание перехватывает. В глазах бесятся голубые искры, к горлу подкатывает солёный ком.

Этот мир уже не будет прежним для меня. Никогда. И для неё, надеюсь, тоже.

* * *

Я поднимаю на него глаза. Мне не надо даже смотреться в зеркало, чтобы узнать, что они сейчас сияют и лучатся счастьем.

Как странно устроена жизнь! То жестоко ломает и обрушивает вниз, то возносит к небесам. То отнимает всякую надежду, то дарит минуты, когда становится трудно дышать и от немыслимого восторга пропадают все слова...

Почему, ну почему это не произошло раньше? Но я сама обрываю себя: если бы между нами всё было гладко, разве я смогла бы испытать с такой силой всё то, что проживаю сейчас? Разве чувствовала бы оголёнными нервами каждую упавшую в вечность минуту в её полноте и неповторимости?

То, что достаётся легко, мало ценится...

Мы оба остановились у черты... Нам нужно время, чтобы осознать то, что произошло так быстро и внезапно. Чтобы не разрушить возникшей между нами удивительной новорождённой гармонии. Мы только-только достали лист пергамента. Он ещё девственно чист и ждёт, какими строками мы его покроем... Но это будет наша история. Моя и Северуса. История двоих, где нет и не может быть места третьему.

Прости нас, Лили... И отпусти его. Позволь ему обрести немного счастья. Даже если он никогда тебя не забудет, прошу, не возникай укором в его сознании, не бей наотмашь горьким прошлым, не уничтожай виной.

Просто дай ему жить...

8 января, 1999 года, Портри

…В классе защиты от темных искусств длинные плотные шторы закрывают узкие, стрельчатые окна, словно тяжёлые, набрякшие веки уставшие за день глаза. Осторожный сквознячок ловко проникает под тяжёлую дверь. Возится на полу. Играет полубесплотными ленточками застарелой пыли между длинными рядами старинных громоздких парт. Ерошит разномастные перья, веером торчащие из высохшей щербатой чернильницы на учительском столе. Тусклые кисточки холодного голубого пламени беспокойно дрожат над коваными латунными плафонами.

Несмотря на усердие школьных домовиков, сутками не расстающихся с тряпками и вениками, воздух здесь всегда пылен и немного затхл. Должно быть, из-за того, что толстые деревянные стропила, поддерживающие перекрытия третьего этажа, начали подгнивать, как говорят, еще в тринадцатом веке.

Если бы не Стазис, периодически обновляемый силами очередного директора школы и не дающий некоторым замковым помещениям попросту развалиться, Хогвартс давно был бы похож на руину. На ту самую, красную от пыли и влажную от вечного тумана щербатую руину в корсете строительных лесов, которую искусно наведённая иллюзия министерских мастеров демонстрирует магглам, поддерживая над окружающим пейзажем картину торжества вечности над делами рук человеческих…

«Ландшафтно-архитектурный мемориал Хогсмид-Кастл. Памятник зодчества IX века. Музей закрыт на ремонт. Осторожно, идут реставрационные работы!»

Лучше бы и вправду шли! Хотя бы теперь, три четверти года спустя после боя… В мирное время у Министерства, как всегда, не доходили руки, не хватало финансирования. Или просто некогда было — к примеру, в связи с наличием в подвале бытового помещения для барышень настоящего василиска. Или с побегом из застенка известного уголовника. Или с предстоящим международным предметным турниром. Или еще тролль-знает-с-чем столь же интересным и увлекательным для преподавательского состава...

Может, хоть теперь?

Жизнь поизносившегося здания уже долгие годы не поддерживает ничего, кроме самого факта наличия в нём школы. Старый замок, как упырь молодую кровь, пьёт наши силы. Не только директора и посвящённых деканов — всех преподавателей. От каждого понемножку…

Чтобы кровь жертвы не свернулась раньше времени, слюна многих видов вампиров содержит антикоагулянт. Гирудин, как у пиявок. Природный эликсир, растворяющий тромбы и заставляющий алый поток веселее бежать по жилам. Так и старый замок консервирует нашу кровь, чтобы её хватило на более долгий срок. Здешние профессора, если уж пришлись ко двору, кажется, могут служить школе бесконечно.

Предшественник Альбуса Дамблдора на директорском посту, достопочтенный Армандо Диппет, появился на свет в 1637 году. В самый глухой час, в ночь со среды на четверг, то ли еще седьмого октября, то ли уже восьмого, что позволяло старику потом на склоне лет закатывать именинные пирушки на двое суток подряд. Да, мудрый Диппет родился в год, когда Рене Декарт впервые опубликовал свой главный философско-математический труд «Рассуждение о методе, позволяющем направлять свой разум и отыскивать истину в науках». А умер в 1992 году, успев увидеть и коренные европейские политические перемены, и старт в открытый космос семьдесят второй по счету маггловской орбитальной станции…

355 лет!

Рекорд, которому я не стал бы завидовать, зная, чем с 1900 по 1960 год было наполнено его время…

Да, учителя Хогвартса отдают себя по капле. И живут долго даже по меркам нашей волшебной диаспоры... Если, конечно, не вышибают друг дружке дух долой на балконе Обсерватории при помощи непростительного заклятия Авада Кедавра на глазах учеников!

Тёмные шторы с вечными серебряными, словно поседевшими, пыльными полосами тяжко шевелятся, шелестят на сквозняке хрустко и безжизненно. Сорвать бы их как-нибудь поутру, впустив на третий этаж, в старый класс, пропахший тленом и пылью, жёсткий сноп лучей ослепительного живого света. Под ним, правдивым до рези в глазах, наверное, само собой растаяло бы и проклятие, наложенное сильнейшим магом второй половины двадцатого столетия на учебную дисциплину «Защита от темных искусств» и на должность её преподавателя…

Я смел когда-то шутить: Департамент магического образования в нашем Министерстве, похоже, проклял ЗОТИ гораздо раньше и глубже, нежели поборник тьмы Томас Марволло Реддл! А иначе как объяснить тот факт, что программа преподавания имела мало отношения к реальной защите от тёмных сил уже ко временам директорства Диппета?

С первого по третий класс мы учим детей выбрасывать за забор садовых гномов, разгадывать хитрости фонарников, укрощать мелких пикси и беспардонных брауни. Трансформировать во что-нибудь нелепое разных фобопротеидов, именуемых в просторечии боггартами. То есть натаскиваем учеников на противостояние относительно безобидным обитателям природы, очень мало имеющим отношение к настоящей тёмной силе. Ибо свет и тьма — удел человека.

Аквариум в углу за учительским столом пахнет солнцем и тиной, как воздух над лесным болотом в середине лета. Унылый гриндилоу с глазами побитой собаки вяло шевелит в зацветшей воде длинными и хрупкими зелёными пальцами.

— Вытряхнуть тебя в озеро, что ли?.. Не выйдет, приятель! За долгие годы в неволе ты совершенно уже ошалел от тоски и отвык самостоятельно добывать себе пропитание. Ещё, чего доброго, начнёшь на детей нападать, и после первой серьёзной жертвы переломанными пальцами не отделаешься… Так что сиди уж здесь, развлекай досужих первоклассников. Всё жизнь…

Вчера из заброшенного дома в Честере был доставлен в зачарованном резном сундуке живой боггарт. Месяцев пять пугал любопытных мальчишек и местных пьяниц, отъелся, заматерел. Трансформируется в считанные мгновения.

Как раз то, что нужно для контрольной.

Боггарт, низший фобопротеид, весьма своеобразная форма магической жизни. Существо, которому, как и дементору, нужна энергия человеческих эмоций. А самая сильная и древняя из них — страх. Вот и принимает примитивный протей облик того, чего ты больше всего боишься…

Облик боггарта у каждого свой. И меняется в течение жизни человека, который служит донором энергии страха.

Лет с трех у меня он выглядел как мама, которая умирает от побоев отца. В восемь я чуть не утонул, и он стал водой, подступающей к горлу, и безжалостным спазмом неотвратимого удушья.

В мои подростковые годы он сделался отцом, в гневе идущим на меня с оглоблей наперевес...

Эта форма продержалась довольно долго. Вплоть до того невыносимого мгновения, когда мой боггарт на целых три месяца преобразился в лобастую волчью морду, клацающую зубами прямо у меня перед носом. Доходило до странностей: я чувствовал боль от его несуществующих укусов. Осязал, как крупные, смрадные жёлтые зубы рвут мою плоть. Как перед глазами плывёт горячая кровавая пелена, и вот уже я сам корчусь на загаженном полу Воющей хижины в бесконечной агонии первой трансформации, выкручивающей мои кости, словно на дыбе. Становлюсь зверем, неразумным и беспощадным. А в низком окне запущенной и захламлённой дачки безучастным медным гонгом тоскливо и призывно звенит плоская, холодная Луна.

На смену этому страху пришёл страх высоты. Виделась островерхая башня, балкон с изящной балюстрадой.

Я лечу, ловя себя на нелепой мысли: такую высоту уместнее было бы считать уже расстоянием… А сердце милосердно разрывается мгновением раньше, чем тугой удар плотно утоптанного газона изломает меня оземь.

Потом, когда прозвучало и было донесено до всех нужных ушей пророчество, мой боггарт принял вид мёртвой Лили. И так продолжалось, пока не сбылось...

…Когда на двадцать третий день после её гибели боггарта нашли в кафе у Розмерты, в подсобке, я почти случайно оказался поблизости, поскольку бесцельно бродил по притихшему посёлку, погруженный в себя и почти не реагирующий на окружающую действительность. Меня затащили в заведение слизеринские школьники. Я вскрыл кедровый ящик, в котором среди пакетиков жареного марципана притаился страх. И... ничего не почувствовал. Белёсый дымок, едва ли плотнее утреннего тумана над старым болотом, колыхнулся передо мной молочной стеной. И всё.

Справедливости ради отметим, что и мой Ридикулус не имел никакого успеха.

Пустота... Только позже я осознал, что в то время просто не мог ничего бояться. Душа обледенела, почти умерла. И смеяться тоже разучилась.

Потом на долгие годы моим боггартом стали детский труп и размытый силуэт старика в лиловой мантии, склонившегося над покойным. И грозный голос Альбуса: «Ты не уберёг Избранного... Не меня подвёл — всех нас подвёл!»

А что теперь?

Боггарт — единственный противник, победа над которым полностью зависит от самого волшебника. Протей не может обладать какими-либо собственными свойствами помимо тех, что исходят от того, кто его в данный момент кормит эманациями собственной души…

Медленно продвигаясь по широкому проходу от последней парты к первой, я подвергаю трансфигурации буквально каждый предмет в классе.

В искрящихся колючими звёздами вихорьках магического преобразования неподъёмные покатые крышки парт выравниваются, сливаются воедино и, пламенея на глазах, приобретают бордовый оттенок дорогого вина. Через мгновение огромная столешница из драгоценного красного дерева махагони, воздвигнувшаяся слева от прохода, готова к приёму не менее трех десятков гостей.

Простые школьные скамьи дробятся на полуторафутовые квадраты, приподнимаются на стремительно растущих гнутых ножках, обрастают высокими спинками, обитыми чуть потёртым темно-зелёным и багровым гобеленом ручной работы, и вот уже тридцать удобнейших венских полукресел окружают огромный стол.

Постылые школьные шторы, бессильно обвисшие на отполированных деревянных кольцах, внезапно подёргиваются мелкой волной, как вода на Чёрном Озере перед грозой. Подтягиваются к выросшим прямо из стены шпалерным стойкам, оперяются длинными кистями, драпируются, перехватываются широкими муаровыми лентами с плиссированными розетками. Окна, мгновение назад простые и прямоугольные, искажаются, пляшут в тонкой дрожи тысячелетних стен, обращаясь правильными ромбами, поставленными на острый угол. А на зеленовато-синей тканевой обивке высоких стен проступает развешенное на прочных крюках тщательно отполированное старинное оружие.

Таким класс ЗОТИ, пожалуй, ещё никто не здесь не видел.

Восточный холл, он же «Рыцарский зал» Малфой-мэнора, завтра предстанет перед моими учениками точным отпечатком моей недавней памяти. Таким, каким буквально въелся в подкорку со времён еженедельных собраний Пожирателей смерти.

«Задача первая. Определите в предложенной модели жилого помещения характерные места пребывания паразитарных энергоинформационных жизненных форм. Расскажите, чем они опасны для человека. Продемонстрируйте методы и способы их изгнания».

Сундук с живым боггартом задвинут под скамью для слуг слева у входа. В самый тёмный угол. Любят эти фобопротеиды мрак и запустение…

Я, конечно, немного погрешил против правды: откуда у Малфоев в доме боггарт! Целый сонм домовых эльфов неустанно расставляет вещи в удобном хозяевам порядке, подметает пыль, надраивает паркеты, выколачивает гобелены. Запустению и беспорядку просто нет места там, где рачительная хозяйка, леди Нарцисса, воспитывает единственного наследника рода. Даже пребывание в Малфой-Мэноре таких одиозных гостей, как Лорд и мои бывшие соратнички, даже использование винного подвала в качестве узилища для захваченных магглокровных волшебников и гоблинов, даже палаточный бивак оборотней Грейбека прямо под окнами в роскошном регулярном саду не смогли изменить раз и навсегда заведённых ею правил.

Скорее уж боггарт мог завестись в моей коуквортской халупе, где-нибудь в погребе или под лестницей. Мама, признаемся честно, не слишком умело поддерживала в доме чистоту, и просто удивительно, что какая-нибудь подходящая корзина со старым хламом не стала вместилищем для воплощения моих детских страхов.

…Земельный лен в графстве Уилтшир родоначальник чистокровного волшебного семейства Арман де Малефуа, выходец из Нормандии, обрёл по указу самого Вильгельма Завоевателя. Разгромив воинство прежнего короля при Гастингсе, бывший герцог Нормандский принял корону под именем Уильяма Первого. Местную знать он с земли согнал и щедро раздал поместья своим соратникам — по заслугам. Судя по тому, какой немалый кусок Суиндона отхватил мсье Арман, вероятнее всего, служил он кем-то вроде Мерлина при новоявленном Артуре. Сколько потом ни пытались многие поколения уже совершенно англизированных Малфоев, а занять при действующем главе государства столь же особенное привилегированное положение так и не смогли.

…Последний штрих — трансфигурировать замшелую чернильницу в изящные каминные часы: три латунные позолоченные грации, яблоко и щит Париса. Водрузить, куда положено, на широкую полку, выложенную тёмно-зелёными, под змеевик, изразцами. Теперь, пожалуй, всё.

Или нет?

Аморфная нечисть, опутанная чарами до поры, притихла в сундуке. А что если поднять палочку и одними губами, почти бесшумно, произнести:

— Рraevaricator incantatores! Алохомора!

И бесформенный клубящийся поток чёрного тумана вытечет через резной борт на пол, сгустится, совьётся в плотный жгут, обрастёт пёстрой чешуёй, матово мерцающей в неверном свете свечей и газовых светильников. И плоская голова с разверстой красной пастью уставится на меня немигающим взглядом…

Должно быть, после того, как Том чуть не скормил меня своей подруге Нагайне, я буду до дрожи бояться змей?

А может быть, я увижу самого себя? Нагишом, не считая бинтов и лубков, распятого на больничной постели в ожидании очередного пароксизма боли, к которой невозможно привыкнуть, притерпеться?

Против боггартов годится не только Ридикулус. Неплох и патронус — он действует не хуже, поскольку страх в большинстве случаев бывает вытеснен счастьем. И Disincarnatio, изобретённое преподавателем Дурмстранга Гориславой Данкович в 18 веке для изгнания агрессивных привидений. И незаменимый Еxsanguis, мгновенно взрывающий иллюзии, лишающий энергоинформационные объекты видимого облика, тоже.

Мы учим детей только самому простому. И рассчитываем на то, что у них хватит счастья, чтобы попрать страх. Но я в школьные годы, особенно первое время, был трусоватым агедонистом и мог просто не сдать экзамены, если бы систематически не расширял свои возможности за счёт эрудиции.

Почуяв живого человека рядом, оглушённый боггарт в сундуке вяло шевелится. Не было бы чар — этот крепкий симпатичный ящичек с резной буковой крышкой уже давно ходил бы ходуном.

Пожалуй, я должен это сделать. В свете недавних событий мне просто жизненно необходимо узнать, какие слабые места уцелели в расколотой душе амнистированного убийцы.

Моё заклинание сбивает с ящика печать и замок.

Тяжёлая крышка приподнимается медленно-медленно. Из густого облака чёрной пыли, пронизанного мерцающими холодными искрами, проступает широкий лабораторный стол. Запах тонких эфиров сандала и лаванды заполняет пространство. В прозрачной огнестойкой реторте, подвешенной над горелкой на высоком штативе, бурлит мягко светящийся золотистый золь. Аurum potabile…

В висках стучит невидимый метроном участившегося пульса. Вот сейчас, сейчас на поверхности крохотного рукотворного озерца выступит невесомыми хлопьями нежный алый налёт. Жидкость чуть сгустится и станет прозрачной, словно пронизанной солнечным светом. Тогда надо будет мгновенно снять реторту с огня, вскрыть и слить готовый состав в пузатую двойную колбу термостата, где на дне уже готов ингибитор…

Важнее всего безукоризненная точность движений. Если не успеть, почти готовый эликсир может возгореться от контакта с кислородом воздуха.

Я слышу за спиной легчайшие, осторожные шаги.

Мэри?..

Как вовремя явилась она, чтобы стать свидетельницей моего триумфа! Совершенный эликсир, универсальное противоядие, панацея. Мечта любого мага-медика и цель каждого настоящего алхимика.

Еще несколько секунд…

Но в тот самый миг, когда я, внутренне содрогаясь от предчувствия победы, длинными стальными щипцами сдёргиваю реторту со штативной стойки, огненная волна боли катится от основания шеи по ключице, скручивает непослушные мускулы левой руки.

Круглый сосуд выскальзывает из покрытых окалиной браншей, звонко ударяется о край стола и летит на пол, в клубящуюся чёрными искрами темноту.

Мириадами огненных брызг разлетается огнеупорное стекло. Вязкая жидкость огненной лужицей блещет на полу. И сразу же вспыхивает по всей площади.

Зеленоватое чадящее пламя встаёт стеной. Я чувствую, как трещат от жара мои волосы, сворачиваясь в вонючие хрупкие шарики, и рассыпаются пеплом. Как вздувается пузырями кожа на лице и ладонях. И уже теряя сознание, вижу в дымном полумраке, как стройная лёгкая тень, путаясь в длинных полах тёплого домашнего платья, бросается ко мне, чтобы заключить меня в объятия…

Последняя мысль взрывает сердце: мы сгорим вместе…

Но перед глазами проплывает сизая горячая пелена, и я осознаю себя за рабочим столом в доме Мэри в Портри, в той самой комнате, что на долгие месяцы стала моим приютом. Гудящая, как пустой котёл, в который уронили ложку, голова — на груде исписанного пергамента. В правой руке смятая рецептура доксицида, форма 3. На часах половина шестого пополуночи.

Я всего лишь заснул за работой — накануне собственного дня рождения!

9 января 1999 года, Портри

— С днём рождения, Северус!

Мы снова вдвоём за утренним чаем в гостиной.

Запах имбирного печенья, крепчайший пуэр, летающий над снежно хрустящей скатертью изящный чайник. Живые Anthurium andreanum в низком терракотовом кашпо, тянущие к тусклому зимнему свету за окном лаковые густо-алые сердцевидные головки с острыми жёлтыми языками пестиков…

«Не рановато ли для антуриумов, Мэри?

В наших краях эти некрупные, но весьма декоративные арониевые, гости из тропиков Южной Америки, зацветают, как правило, в начале февраля. А тут почти на месяц раньше. Удивительно!»

Чрезвычайно популярный по обе стороны Барьера домашний цветок!

Магглы не придают значения его особенным свойствам. А в нашем представлении антуриум символизирует отвагу, сложный, но благородный характер, страстность и эмоциональность натуры. Творческий подход к решению жизненных проблем, решительность, неугомонность… Что там еще? Зодиакальная ниша — созвездие Льва. Символ — Солнце.

На родине, во влажных лесах Бразилии, антуриум нередко паразитирует на больших деревьях, наподобие омелы, цепляясь за повреждённую или слишком рыхлую кору, а кроме того, выпуская развесистые воздушные корни для дополнительного питания. При искусственном разведении, за неимением подходящего носителя, может существовать и на обычном кубике торфа из цветочного магазина. Ценится за умение поглощать из воздуха формальдегиды и увлажнять слишком сухую атмосферу в доме в зимнее время, когда часто топятся камины и печи. Летучие выделения растения подавляют развитие стафилококка, стрептококка и синегнойной палочки, поэтому в почёте антуриум и в госпиталях. Кроме того, он придаёт хозяевам уверенность в себе, помогает упорядочению ауральных потоков, способствует раннему раскрытию магических способностей у детей, особенно — у мальчиков... А будучи поставлен подле супружеского ложа, еще и помогает молодой паре избежать стеснения и осечек в постели…

В общем, чистое гриффиндорство, вплоть до окраски венчика!

И при этом мало кто, кроме специалистов, помнит о том, что цветок этот способен в течение одних суток раз пять поменять свой аромат — от нежных, но стойких тёплых флюидов сандалового оттенка до откровенно зловонного амбре испортившегося рыбного блюда. Все зависит от того, насколько растению комфортно живётся, и на какой тип опылителей оно рассчитывает.

И уж совсем мало кто помнит, что сок антуриума ядовит. В нем содержатся оксалаты — соли крепкой щавелевой кислоты. Неплохо разъедает окисления и ржавчину на лабораторной посуде. Но голыми руками наносить не рекомендуется: можно и ожог получить. А уж если кто из учеников потянет в рот это роскошное ало-золотистое великолепие — мало не покажется. Быстрый отёк слизистой оболочки гортани будет похож по симптомам на стремительно развивающийся астматический припадок. И безотказный во многих случаях адсорбент безоар, а также маггловский активированный уголь практически бесполезны: требуется экстренное введение комплексного зелья с высоким содержанием теофиллинов или каких-нибудь других пуриноблокаторов.

Но цветёт антуриум в феврале. Или даже в марте…

«Неужели — специально для меня, Мэри»?

— Говорят, людям, слишком погруженным в навязчивые мысли, тем, у кого разум превалирует над эмоциями, антуриум помогает, наконец, прислушаться к собственным чувствам и принять правильное решение…

Она собственной рукой, без магии, подливает мне немного багрового пуэра в крохотную китайскую фарфоровую чашечку. Строгое, но изящное удлинённое платье из тонкой мягкой шерсти виртуозно подчёркивает гибкость стана и плавность движений. Белая тонкая шаль на плечах, серебряная заколочка со сверкающим аквамарином в аккуратно прибранных медных локонах, единственная непокорная прядь, спиралькой покачивающаяся у полупрозрачного виска. Скромно и нарядно…

«Словно это ваш день рождения, а не мой, честное слово!»

— Вы и в самом деле верите в это, Мэри? Что для этого мне требуется сделать? Съесть за завтраком всю эту несравненную красоту? Надеюсь, в вашей домашней аптечке найдётся пинта-другая имбирного на эфедре или хотя бы маггловский эуфиллин для немедленного внутривенного введения…

Очередная нелепая колкость пропадает понапрасну. Она невозмутима. Тонкая восточная пиала, наполненная черно-багровым крепчайшим наслаждением, излучает мягкое тепло, запахи пуэра и свежей выпечки умиротворяюще вьются под сводами гостиной.

Как будто и в самом деле это мой дом…

— Считайте, что и так сработало, доктор… Я, пожалуй, действительно близок к тому, чтобы принять важное для меня решение. Можете ли вы устроить мне в течение этой недели встречу с доктором Хантером?

— Рука опять беспокоит? Не терпите, говорите мне сразу, пожалуйста!

Она замирает. Сапфировый взгляд излучает внезапно нахлынувшую тревогу.

Я снова был слишком неосторожен…

— Вы меня усердно лечите. Но я должен быть уверен в себе, когда мне придётся снова встать за кафедру. Другого варианта ведь у меня нет, не надо кривить душой.

— Северус… — невесомая ладонь осторожно ложится на моё плечо, — не торопитесь. Я кое-что придумала. Скажу вам об этом завтра, если позволите… А сначала вспомним, что сегодня все-таки ваш день.

— Просто один из многих...

— Нет. Извините уж, но на мой взгляд, подарки обязательны! Подождите, я ненадолго.

Легчайшие шаги затихают за дверью, где-то в домашней тишине коридора. Могла бы, наверное, эльфа послать?

Нет, не могла… Была причина! Для неё действительно важен этот злосчастный день.

Я кисло усмехаюсь про себя. День рождения… Тоже мне! И почему люди вообще считают дату своего появления на свет праздником? Я не нашёл ответа до сих пор.

Впервые я задумался об этом, когда мне было лет семь. После того, как проснувшись пораньше, случайно застал отца с матерью за беседой как раз об этом.

— … Это что еще за барахло, Элли? На какие шиши?

— Барахло? Почему? Просто хорошие детские брюки. Тёплые, натуральная шерсть. Миссис Пибоди своему Фреду брала, но маловаты оказались, я перекупила по дешёвке и подогнала... В конце концов, хватит парню ходить в твоих обрезанных штанах от спецовки, над ним уже соседи смеются.

— Подогнала она! Опять эта чёртова ваша… как бишь там её… трансформация? Я предупреждал: в моем доме никакой дьявольщины! Мы простые честные люди, и я не потерплю…

— Тоби, я просто их подшила! Иглой! И потом, у Сева день рождения...

— Вот именно. День рождения! Да если бы этот спиногрыз на свет не появился, мы, может быть, сейчас жили бы как люди!..

Все-таки вручённые мне матерью в качестве подарка штаны скоро стали коротки, и всё, что ей пришлось подгибать, было распущено. Но дело даже не в этом. Всякий раз, надевая их в школу или дома по праздникам, я чувствовал, как тонкое, мягкое сукно словно жжёт мне колени. А в сердце надолго поселилась отчаянная горечь от походя брошенных слов отца.

«Если бы не я, они жили бы, как люди…»

Мать пыталась в этот день ежегодно дарить мне подарки, но, как правило, совершенно утилитарные. Набор цветных карандашей, которым можно пользоваться в школе, немного вытертый, но ещё весьма крепкий кожаный портфель, доставшийся ей как-то по случаю на благотворительной ярмарке, новые ботинки на будущую весну…

То, что другие мальчишки получают просто по мере необходимости, без привязки к каким-то особенным дням в жизни.

К десяти годам я перестал ждать подарков ко дню рождения.

Во время учёбы в Хогвартсе, похоже, о нем вообще помнила одна Лили, с удовольствием преподносившая мне милые самодельные девичьи безделушки типа кисета под чернильницу с эффектом самостоятельной очистки от пятен или вышитой вручную кожаной закладки для книг. Однажды подобный набор дополнил билет на рождественский концерт её любимой группы. В другой раз — изящный флакон голубого стекла с притёртой пробкой, в котором нежно опалесцировал раствор гемолимфы скандинавского мурлокомля.

После её гибели я стал носить в этом флаконе порцию яда на случай ареста...

Правая рука как будто сама, без участия воли и разума, проникает под мягкую ткань удобнейшей домашней рубашки. Холодные пальцы крепко стискивают детские оловянные часики на кожаном шнурке. Не на день рождения подарок — к началу учебного года, но всё же…

…Зима 1992 года. Хогвартс. Каникулы. Узкий синеватый язычок огня над раструбом газовой лампы почти неподвижен в мёртвом воздухе подземелья.

«Положи в котёл формы 2, на две трети наполненный свежей колодезной водой, одно свежее взболтанное яйцо огневицы и очищенное корневище хрена примерно в палец толщиной и полтора дюйма длиной. Подогрей на медленном огне до кипения. Выжми в стеклянный сосуд один средний корень морского лука, добавь в котёл и хорошо перемешай, стараясь, чтобы яичная масса не свернулась. Нарежь похожий на анемон росток растопырника с головкой, добавь в смесь и снова её подогрей. Добавь полпинты 14-дневной настойки тимьяна на винном уксусе и тщательно размешай, избегая выпадения органического осадка. Измельчи в ступе серебряную скорлупу трех яиц окками, из которых уже вылупились змеёныши. Смешай с порошком мелко истёртой душистой руты, количество которой выбери так, как подскажет тебе интуиция. Высыпь в котёл и начинай снова его подогревать, пока зелье не очистится и не станет совсем жидким, избегая, однако, появления пузырей. Начерти палочкой над зельем восьмёрку и произнеси заклинание Феликсэмпра. Поставь остыть и настояться на 12 часов. Получишь золотистый раствор жидкого везения, шедевр искусства зельевара и жемчужину моей коллекции, благодаря которому имя скромного отшельника с острова Хермитрей не забудет история».

Изрядный шутник все-таки был этот Зигмунд Бадж!

«Средний корень морского лука…»

Что значит «средний»? Центральный по отношению к другим в мочковатой корневой системе? Средний по размеру при разбросе от семи дюймов до целого фута длиной — в зависимости от района произрастания и погоды в текущем году? С ответвлениями и клубеньками или без?

«Столько руты, сколько подскажет тебе интуиция».

Да Мерлин ведает, что она там незадачливому ученику подскажет!!!

Великий талант, отвергнутый сообществом алхимиков и упивавшийся на уединённом острове собственной значительностью, составил великолепную книгу рецептов. Толстую, подробную, с живыми примерами применения полученных эликсиров и настоев. И абсолютно бесполезную с точки зрения учебной практики. Если следовать рецептуре Баджа буквально, не проводя собственных исследований и экспериментов, вместо воистину шедеврального Феликс Фелицис получишь не слишком качественную яичную похлёбку с хреном и чабрецом, пригодную, разве что, для лечения насморка у домашних нарлов!

Скорлупа яиц окками содержит до 80 процентов чистого серебра. И это — толочь в ступе? Не кривите душой, мастер-отшельник, вы не толкли его, как законченный идиот, а плавили в тигле, при температуре около 960 градусов по Цельсию, не меньше! А как боролись потом с выгоранием руты и выкипанием основного состава, после того, как расплавленная амальгама угодит-таки в котёл, вообще оставили в секрете.

А ведь здесь не обошлось без Стазиса, Рефриджеско и Диссольвере, применённых почти одновременно! Счёт шёл на секунды, должно быть… И руту лучше всего брать только урожая текущего года, высушенную естественным образом в тени, в количестве строго 4,5 грамма на пинту готового эликсира, а отнюдь не как Мерлин на душу положит.

Я пробовал это варить. И знаю, что только так и можно добиться сносного результата. Хотя моя версия Феликса так и не была никем выпита. Эксперимент ради эксперимента…

Осторожный стук в дверь отвлекает меня от мысли немедленно, в одиннадцать часов вечера, приступить к написанию критических заметок по поводу Баджевских рецептур. С надеждой когда-нибудь потом, когда настанет срок, опубликовать под псевдонимом в «Вестнике Зельеварения».

Осторожный стук в гулкую дубовую дверь моих апартаментов. Кого там еще несёт в такой час? Хорошо бы не Драко, взявшего за моду периодически ябедничать на товарищей по учёбе. Особенным вниманием добровольного соглядатая пользуется Гриффиндор… Да что там, не надо обобщать: конкретно Поттер, который, насколько мне известно, остался в школе на все каникулы.

«Если Драко — вкачу дисциплинарное взыскание за прогулки после отбоя… И почему Нарцисса не забрала его из школы на все две недели? Неужели они с Люсом все-таки решились на второго ребенка — тринадцать лет спустя после потери первенца, несостоявшегося брата нынешнего наследника? Если да, то в ближайшее время мне с ними будет не до критических выкладок по поводу книг, написанных досужими затворниками в XVI столетии».

Стук повторяется. Становится громче и назойливее. Не поднимаясь из уютного высокого кресла, я коротким движением палочки резко распахиваю дверь: в тайной надежде, что тяжеленная дубовая доска свистнет в полудюйме от лба маленького ябеды. Пусть хоть перепугается немного, наглец!

— Войдите!

— Ой! Если я не вовремя, профессор, так уж и сказали бы… Доброго вечера!

Вместо тонкой жилистой мальчишечьей фигуры в тускло светящемся в отблесках газовых ламп дверном проёме возникает рослый, согбенный годами силуэт на сухих кривых ногах, облачённый в потрёпанный старомодный сюртук. На плечах — пыльный, не раз залатанный плед, на ногах безразмерные домашние тапочки с вытертым медвежьим подбоем.

В таких тапочках хорошо ночью патрулировать пустынные школьные коридоры в поисках нарушителей режима. И не холодно на каменном полу, и шагов почти не слышно.

— Здравствуйте, мистер Филч. Входите. Что случилось?

— Да вроде ничего. Тишина. Ребят-то мало — каникулы. Вот и не шалят. А я к вам, профессор, по такому делу… Если вы не заняты, конечно.

Из складок коричневого клетчатого пледа на свет возникает узловатая старческая рука в толстых синих кровеносных жилах под пергаментной кожей, испятнанной охряными пятнами пигментации. В руке — горло увесистой темной бутыли, запечатанное огромной сургучной блямбой.

— Это вам. Как-никак, праздник у вас нынче… С Рождества приберёг — специально для вас. Домашнее, наши кухонные эльфы делали. С брусникой!

— Вы же знаете — один я не пью. Вот что, Располагайтесь-ка за столом. Сейчас мы ваше винцо вместе откроем!

«С чего это я? Как будто, вовсе не намеревался праздновать! Но слово сказано».

Печать на дверь против лишних непрошеных гостей, на всякий случай. Просьба к дежурной кухарке о легкой закуске — что-нибудь вроде вяленой баранины, минеральной воды и хлеба. Да, и сыра для Филча не забыть. Школьный сторож, несчастный сквиб, вроде бы любит овечий сыр…

«Ну, Филч! Ну, строгий кошачий папа, ты даёшь!..»

— За вас, профессор!.. А знаете, я ведь вас во-о-от такусеньким пацаном помню. Учились хорошо. Ночами тоже побродить были не прочь, совсем как нынешние ученики. Дрались, конечно, но кто из ребят по малолетству пошалить не любит, а? Кто бы подумал, что учителем к нам вернётесь! Вот честное слово, будь я вашим батей, гордился бы, ей-богу!

…Мерное жужжание электрического станка в маленьком захламлённом сарае в нашем дворе назойливо ввинчивается в уши. Из-под широкой, жёлтой, как свежеспиленная доска, и узловатой, как кап на осине, ладони в тёмный угол веером летят колючие искры. И гаснут, ещё не достигнув вечно чуть влажного, едва заметно пахнущего плесенью пола.

Как метеоры, тысячами падающие в августе в наш маленький залив, но никогда не долетающие до острых гребешков прибрежной зыби...

Широкий, тускло блестящий синеватой сталью, как чешуя большой морской рыбы, кухонный тесак едва касается режущей кромкой медленно вращающегося абразивного камня. Визжит и жужжит под сильной рукой.

Отец точит ножи.

Я стою в дверях, плечом подпирая серую щербатую притолоку. Мне 10 лет, и ещё кажется, что точить ножи это очень интересно. Конечно, можно воспользоваться и безотказным Акуэре, как мама… Но вот так, по-маггловски, на твердом, белом, как наша с Лили любимая скала над морем, точильном камне, это… просто и красиво, пожалуй.

Звезды из-под ладоней. Тёплый запах накалившегося металла. Это похоже на настоящее чудо. И даже наплевать, что от завывания электрического точила в висках рождается тугая, очень неприятная пульсация…

— Пап, а можно я попробую?

— Ты? — Удивлённый взгляд из-под кустистых бровей. Крупные желтые зубы плотно стискивают бумажный мундштук дешёвой сигаретки. — Ну, ладно, попробуй. Вот тебе ножик, давай, действуй!

Зазубренный фруктовый нож на красной целлулоидной рукоятке ложится на мою ладонь. Плохонький нож — сталь мягкая. Проволоку им рубили, что ли? Весь словно пила… Наверное, потому мне и достался: если запорю, не жаль будет.

«Как там? Сначала спилить зазубрины при помощи круглого напильника — мусата. Потом уже к станку. Колесо поначалу запустить медленно, отец всегда так делает. Потом можно быстрее… Эх, жаль, такая сталь много искр не даст! Но чистить яблоки и картошку этой ковырялкой, наверное, будет можно…

— Пап, а мусат есть? Тут пилу снять бы…

— Держи!

Я зажимаю нож в тисках лезвием кверху. Через слой ветоши, чтобы не раздавить дурацкий целлулоид и не деформировать сам клинок. Отец наблюдает за мной пристально и недоверчиво. Жуёт сигаретку.

Когда на лезвии не остаётся и следа глубоких зазубрин, взгляд его теплеет:

— Правильно. Увереннее давай! Теперь на камень. Только угол держи и не передавливай на одном месте, чтобы побежалостью не пошёл — закалку спустишь. Вот, смотри!

Тяжёлая, сухая и горячая ладонь накрывает мою так, что даже кончиков пальцев не видно, подводит к абразиву, медленно ускоряющему свой бег. Острые искры летят, твёрдые кристаллы в камне выводят вдоль острия ножика тонкую, серебряно блестящую полосу, где подчистую сбривается старый, потемневший металл…

Время останавливается. Я чувствую, как отец дышит мне в макушку запахами табака и вчерашнего фасолевого супа с чесноком. Но удивительно: мне вовсе не хочется зажать нос.

— Во! Давай так и дальше. Молодец, сын!..

Кажется, от этих простых слов, вылетевших сквозь зубы вместе с дымком от прикушенной сигареты, в затхлый сарай врывается солнце. И ставший в мириадах пылинок осязаемым золотой столб светится над мерно вращающимся камнем…

Мерлин свидетель: в этот миг я любил отца.

Я прощал ему грубость и глупость, слабость и гневливость не по делу. Я верил, что настанет день, и он станет совсем другим...

…Чай в тонком китайском фарфоре давно остыл и горчит. Становлюсь слишком сентиментальным?

Мэри бесшумно открывает дверь. В руках — тяжёлый, явно старинный фолиант в потемневшем коричневом переплёте из тиснёной кожи.

— Недавно я случайно встретила одного своего бывшего пациента. Он одинокий старик, из магов, кажется, даже из родовитых, хорошо знает Слагхорна, очень любезен, но без спеси... Пригласил меня в гости на чашку чая, сказал, что давно мечтал посидеть, побеседовать по душам. Спасительницей называл… Вместо запланированного одного часа мы проболтали три! Он пустил меня в свою святая святых — в библиотеку. Обширную, её собирали веками. Там я и наткнулась на эту книгу. Шестнадцатый век, рукописная копия с подлинного труда авторства самого Парацельса. Мне сразу подумалось: классик, законодатель мод в вашем искусстве, Северус. Конечно, многие его рецепты сегодня уже значительно устарели, но он столь же дотошен в некоторых тонкостях приготовления зелий, как и вы.

— Вы мне льстите, Мэри.

— Не надо. Любезности потом, сначала я закончу свой рассказ. Старый алхимик, которого я однажды имела случай спасти от жестокого отравления фтором, заметил мой интерес к древней книге. Я сказала, что такое чтение пришлось бы по вкусу одному моему знакомому, очень талантливому зельевару и замечательному человеку. Он понимающе усмехнулся, кивнул и заявил, что с этой минуты книга принадлежит мне. Я начала отнекиваться. Всё-таки неловко принять такой ценный подарок. Редчайший экземпляр, больших денег стоит. Но старик был непреклонен. Заявил, что это самое малое, чем он может отблагодарить меня за спасение. К тому же он очень стар, и недалёк тот день, когда библиотекой будут распоряжаться совсем другие люди, а ему хотелось бы, чтобы отдельные тома попали в хорошие и понимающие руки. Так и сказал: «У меня этот раритет хотел выкупить профессор Слагхорн, но я ему отказал. Сговорились только на снятие копии, да он что-то так и не появился потом… Так что, насколько мне известно, на всю Британию такая книга одна. Буду рад оставить её тому, кто сможет применить к делу». И я взяла её для вас.

«Да… Действительно: Филипп Аурелиус Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, по ту сторону Барьера Секретности более известный как Парацельс. Алхимик-целитель, увлечённый зельевар, создатель теории массового производства гомункулусов, грязный пьяница, талантливый самоучка, одержимый практик-экспериментатор, законченный хвастун… И первый ятрохимик просвещённой Европы…»

Под тяжёлым деревянным переплётом, затянутым в отлично выделанную баранью кожу — открытка. Ровный каллиграфический почерк с округлыми, прямо по-школьному аккуратными буквами: «Пусть жизнь покажет то, что было скрыто, как нам являет книга письмена... С днём рождения, Северус!»

— А говорят, Мэри, что у лекарей любая рукописная строка похожа на криптографическую головоломку… Вы, похоже, и здесь счастливое исключение из правил... Спасибо!

— Это не всё, Северус. Протяните мне руку ладонью вверх и закройте, пожалуйста, глаза!

«Мэри… Ну, что за детство… дремучее!»

Мне мучительно захотелось притянуть её за руку к себе, встать, заключить в объятия, зарыться лицом в её причёску, вдохнуть тонкий аромат волос…

Нет. Не сейчас… Не сейчас! Только когда она сама захочет, чтобы я сделал именно так. Когда она сможет не стыдиться себя после очередного взрыва нежности…

— Смелее, Северус!

Она улыбается светло и просто. И вместо того, чтобы подчиниться внезапно нахлынувшему порыву, я неловко протягиваю руку ей навстречу.

Крепко зажмуриваюсь.

Гулко колотится сердце. Горло противно саднит. В левом надплечье возится ноющее, тревожное чувство. Предвестник боли? Только не сейчас, Мордред побери, только не сейчас, пожалуйста!

Хранящий тепло её маленькой ладони, в мою мосластую лапу ложится небольшой, но тяжёлый ключ.

Ключ?

Латунный, как будто?

Она своей рукой сгибает мои пальцы, в секунду ставшие непослушными.

— Что это, Мэри?

— Сердце этого дома. И единственное место в нём, где вы ещё не успели побывать. Идёмте!

Я молча сжимаю ключ в повлажневших пальцах, и литой узорчатый металл его головки кажется мне горячим, как тонкие, легкие пальцы Мэри. Медленно поднимаюсь на разом ставших ватными, неуклюжих ногах.

— Идёмте! Но я считаю своим долгом спросить…

— Не надо! — Так и не отпустив моей руки, она глядит мне прямо в глаза. И в сапфировых звёздах светятся дерзкие, отчаянные искры. — Все вопросы потом, Северус. Попробуйте мне просто довериться.

— Ну разве что раньше я никогда не пробовал…

Я по привычке кисло усмехаюсь. И тут же, поддавшись внезапному порыву, решительно тяну её пальцы к пересохшим губам.

Она вспыхивает всеми отсветами ясной, отчаянно розовой зимней зари…

Надеюсь, этот мгновенный поцелуй не был похож на простое проявление джентльменской благодарности, на формальное касание холодными губами тонких трепещущих лучей тёплой, живой звёздочки?

Она дрожит? Вряд ли от холода — в капитально натопленной гостиной?

— Северус!

— Спасибо, Мэри.

«Менее всего я хотел бы её смутить».

Через несколько мгновений мы стоим вдвоём у невысокой двери, перехваченной поперёк широких, тяжёлых, изрядно потемневших от времени досок тускло блестящими полосками латуни со строгими рядами аккуратных заклёпок. Если что, я бы такую плечом не вынес, даже когда был более или менее здоров… За такими дверями в домах волшебников хранят семейные реликвии, устраивают потайные комнаты для свершения домашних обрядов, свидетелями которых не должны и не могут стать посторонние. Или устанавливают секретный портал, позволяющий не снимать защиту со всего дома при необходимости мгновенных межпространственных перемещений.

Видел ли я её раньше, эту дверь, или она была надёжно прикрыта от любого досужего взгляда чем-то посложнее традиционного Дезиллюминейта? Нет, пожалуй, не видел. Хотя порой проходил этим коридором по пять раз на дню.

Странно…

Или нет? Мэри — замечательная целительница, дипломированный ядовед…

Ну конечно!

Тонкий, почти выветрившийся в чисто прибранном доме запах остывшего дыма от качественных лиственничных дров, смешанный с лёгким флюидом берёзового ладана, сочится сквозь замочную скважину. Держу пари, недавно за этой дверью мерно и гулко потрескивал жарко истопленный атанор!

— Мэри… Вы скрывали от меня, что держите лабораторию?

— Не скрывала. Просто всему своё время… Смелее, ключ у вас!

Я неохотно освобождаю руку от нежного, но уверенного объятия её пальцев. Лёгкий поворот ключа — и тяжёлая створка совершенно бесшумно плывёт в сторону. В комнате темно…

Я привычно выхватываю палочку:

— Люмос!

— Подождите, Северус! Сейчас будет более комфортный свет! — Мери уверенно скользит за моей спиной куда-то влево. И секунду спустя над изящными газовыми лампами с вогнутыми зеркалами-отражателями из полированного металла, пунктиром обрамляющими на высоте чуть больше человеческого роста гладкие стены, облицованные светло-зелёным сланцем, встают длинные, чуть синеватые кисточки живого огня.

Широкий раструб вытяжки над покрытым толстым стеклом препаровальным столом на толстых резных ножках-колоннах. Два высоких, под самый сводчатый потолок, застеклённых стеллажа...

Сверкающие блики чистого стекла и металла брызнули в глаза.

Пузатые реторты прозрачного кварца, фарфоровые и стальные тигли, набор классических круциблей, носатая огнестойкая колба Эндлера с притёртым запорным краном, грушевидные делительные колонки всех калибров, отличный кипповский газогенератор, гордо возвышающийся древним идолом среди вполне современных штативов с мириадами разномастных пробирок и мерных стёкол. Три переносные горелки на широких и надёжных мраморных платформах. Надраенные лужёные котлы всех мыслимых форм и калибров — от простого ученического оловянного до искусной чеканки серебряного, почти вёдерного объёма. Пузатый медный аламбик португальской ручной работы с изогнутой пеликаньей шеей конденсаторной трубки и высокой головкой-луковкой, подобной куполу старинного византийского храма. Стойка с лабораторными ножами и шпателями: стальными, медными, серебряными, стеклянными.

Заключённый под незримый купол периодически возобновляемого Стазиса шкаф-репонарий, где в пронумерованных стеклянных банках спят до поры удивительные силы минералов и трав, живой крови и мёртвой кости. Притаившийся в самом уютном углу под плотно заставленной пухлыми томами книжной полкой второй стол. А на нём — простой, но удобный письменный прибор с небьющейся кварцевой чернильницей, старинной лампой под зелёным, не раздражающим зрения абажуром и набором отменных гусиных перьев. Высокое кресло с гнутыми подлокотниками — мечта оголтелого любителя уединённых размышлений.

И, наконец, император этой маленькой Вселенной познания — великолепный трехкупольный атанор с широким обзорным стеклом и обширными топками: колосниковой для дров и многофитильной масляной…

«Можно одновременно запустить сразу несколько процессов, требующих различной интенсивности нагрева, и постоянно наблюдать любой из них по выбору или все сразу…»

— Мэри…

— Не благодарите, Северус. С этого дня вы такой же равноправный хозяин здесь, как я. Все оборудование в вашем полном распоряжении в любое время и на любой срок. Берите, владейте, работайте сколько душе угодно!

Невидимый купол сберегающих чар едва ощутимо дрогнул над многоэтажным репонарием. Качнулись оранжевые, с голубой сердцевиной, ладони пламени над лампами, в ответ тонко запел зеленоватый некоптящий огонь в первой топке атанора, загудела крыльчатка вентиляции. Комната почти мгновенно наполнилась сухим домашним теплом. А у меня, наконец, перестали зябнуть руки, и я ощутил, как от центра правой ладони по каждому суставу разливается тонко и мерно пульсирующий поток энергии — мягкой, сильной, готовой созидать и творить.

Магия признала решение Мэри. Её лаборатория приняла меня таким как есть.

«Несмотря на физическое увечье и расколотую душу прощённого обществом убийцы?!

Что бы сказала на это ты, Лили?»

— Наверное, вам сейчас хочется немедленно ознакомиться с содержимым этого удивительного шкафчика? Я почти пятнадцать лет собираю в экспедициях некоторые редкостные ингредиенты…

— Я... восхищён, Мэри! Позвольте...

— Вы можете сами себе позволить, наконец?

Глаза её смеются. В них светится дерзкий огонёк иронии, как у готовой набедокурить шальной девчонки. Золотой отсвет газового пламени лежит на драгоценной красной меди волос.

— Вы не могли сделать мне лучшего подарка.

«Мерлин всемогущий, как же все-таки бывают пусты и невыразительны простые человеческие слова! Здесь нужно что-то большее для того, чтобы переполняющая сердце благодарность явила себя во всей полноте.

Может, объятия? Может, поцелуй? Но этого хочется мне. А хочется ли ей? И не увижу ли я вновь тревожную зарю на бархатных щеках и глубокий синий луч, угасающий под стыдливо опущенными ресницами?

Как понять женщину, Лили?

Взрослую, самодостаточную, интеллектуально одарённую женщину? Вот эту, которая то спускается ко мне отважной нагой богиней по ступеням волшебного источника, то накрепко замыкается в холодной жемчужной раковине невыносимого стыда, всего лишь случайно прикоснувшись рукавом к рукаву в узком проходе… И, кажется, нет в её поступках и чувствах ни логики, ни последовательности.

А ведь на самом деле есть. Есть!!! Только я не могу отследить всю систему связей между событиями, которые происходят ныне в моей судьбе и носят её имя».

Ответа из-за грани не будет. Я его не заслужил.

А это всё — заслужил?

Вот это всё… Вместо тёмного чулана в крохотной запущенной квартирке в Коукворте, где под кроватью, в простом ящике из темно-коричневого оргалита я в школьные годы хранил свой по-нищенски примитивный рабочий набор. Лужёный оловом котелок формы №2, носивший на дне следы неистребимой копоти, а на гладком, без узоров, боку — несколько заметных вмятин. Полдюжины щербатых тиглей, чугунную ступку с тяжким пестом на веретенообразной рукоятке, три ножа, неуклюжие щипцы, некогда служившие еще маминому деду, мензурку с полустёршейся градуировкой и несколько простых медицинских пробирок. Практиковаться дома можно было только в отсутствие отца.

Позже, уже примкнув к числу последователей Лорда, для выполнения его поручений я получил доступ в домашнюю лабораторию Лестрейндж-мэнора. И я был восхищён и очарован: там был настоящий атанор. Правда, небольшой, с одной дровяной топкой, и очень старый. Прежде чем впервые запустить его, я извёл с полведра глины. Едва сдавшему экзамены на звание мастера зельеварения вчерашнему ученику пришлось, как заправскому гончару, наловчиться замазывать многочисленные извилистые трещины в крутолобом съёмном куполе и заново вмуровывать в смотровые отверстия толстенные огнеупорные стекла, выпавшие, наверное, еще лет триста назад.

Серебряный котёл с рунной вязью по ободу был достоин какого-нибудь музея литейного искусства. Но прочий инвентарь и запас веществ в лаборатории у Родольфуса явно принадлежал его матери и жене. Хрустальные баночки с сухим единорожьим молоком и экстрактом белладонны. Инкрустированные серебром дорогие ковчежцы с соком кавказского молочая. Пучки сушёной лаванды. Шкатулки тёртой хны или дроблёных виноградных косточек с дерзко торчащими сквозь прорезь в крышке ювелирными мерными ложечками. Тёмного стекла склянки с эфирными маслами нероли и чайного дерева. Какие-то помадницы, пудреницы со встроенными зеркалами. А если щипцы, то исключительно для чистки ногтей или завивки ресниц.

Всё это, запылённое и заброшенное, беспорядочно заполоняло рядами и горами высокие полки четырёх открытых стеллажей. Но ничему по-настоящему интересному и полезному там места не нашлось.

— Видно, что дама… хозяйствовала. Сплошной «Простоблеск», и ничего серьёзного, кроме яиц докси. Да и те хранятся Мордред знает как — прямо в паутине под карнизом. Ты хоть в курсе, Руди, что для использования их надо держать в формалине, а не в пылище?

— Извини… Я редко сюда заглядываю, — почему-то оправдываясь, Руди длинным холеным ногтем почесал свой мясистый квадратный подбородок, заросший густыми каштановыми кудерьками, которым он тщетно пытался придать вид «мушкетёрской» бородки. — Я не раз предлагал Белле навести здесь порядок. Но эльфам она не доверяет, а чтобы самой попробовать… Ну как ты себе это представляешь?

— Никак. Не думаю, что Скуридж и Тергео входят в известный ей список заклинаний.

Он только хмыкнул в ответ.

Расчищая себе уголок для работы, я почти лишился чувств от витающего под забитой вытяжкой крепкого, горьковато-приторного запаха миндального масла. Меня разобрал смех при виде метрового чучела детёныша нильского крокодила, болтающегося на лесе над подоконником. О том, что покрытая слоем копоти и пыли сушёная рептилия с разверстой, сияющей неестественно-алым лаком зубастой пастью и ввалившимися стеклянными глазами надёжно преграждала доступ в помещение солнечному свету, я предпочёл умолчать, чтобы окончательно не разобидеть хозяина дома. И о том, что чучело — это попросту кусок мертвечины, способный нарушить упорядоченность энергетических потоков при создании любого зелья, а вовсе не требование старинной алхимической традиции, тоже…

Потом, в Хогвартсе, у меня было всё, что нужно.

«Кроме времени, разумеется. Времени, безжалостно съеденного единожды брошенными в полубреду словами: «Располагайте мной как угодно».

Школа получала оборудование и расходные материалы за государственный счёт, а чего недоставало, то всегда мог для меня добыть вездесущий глава попечительского совета Люциус Малфой. Частным заказом, контрабандой…

Но таинство трансмутации требует времени. Анализ требует времени. Описание опытов требует времени. Тем более если рассчитывать на публикацию…

Чтобы заняться серьёзными исследованиями в области зельеварения и алхимии, я был слишком нищ и не принадлежал себе…

«С этого дня вы такой же равноправный хозяин здесь, как я. Всё оборудование в вашем полном распоряжении в любое время и на любой срок. Берите, владейте, работайте сколько душе угодно»!

Идеальный подарок.

У меня, наверное, теперь просто не хватит воли покинуть это место.

«Покинуть? Зачем?..»

— Мэри…

— Осваивайтесь. А я, наверное, пойду. Мне ещё нужно кое-что сделать…

— Нет!!! — пожалуй, я выразил свой протест слишком громко и поспешно. — Если вам не трудно, останьтесь…

«В конце концов, с этой проклятой кочергой вместо левой руки мне, наверное, понадобится ассистент».

— Надо проверить, хватает ли у нас ингредиентов. — Она улыбается совершенно невозмутимо, словно мгновение назад не собиралась оставить меня здесь одного. — Признаться, я давно не готовила ничего связанного со школьной программой.

«Да, вряд ли ученикам с Британских островов понадобится противоядие против укусов чёрной мамбы или Батавский эликсир с высоким содержанием антиарина».

— Стремянку возьмём, или вам удобнее будет воспользоваться Акцио?

— Пожалуй, лучше стремянку.

«Здесь не нужны размахивания волшебными палочками. Да и воспоминания о белом фарфоровом поильнике, неплохо отомстившем мне за пикировки с доктором Остином в Малфой-мэноре, тоже ещё достаточно свежи!»

Мгновение спустя я уже балансирую на легкой ореховой лестнице, одну за одной снимая с полки репонария цилиндрические стеклянные сосуды с притёртыми пробками и сразу же передавая их Мэри.

— Спиртовая вытяжка печени пурпурной аги, примерно 150 миллилитров. Не такая уж и редкая штука, Мэри! В зоомагазине в Косом переулке взрослую агу можно приобрести за 6 кнатов…

— Предпочитаю покупать готовый состав. Именно потому, что это не редкость, да и готовят почти в любой магической аптеке.

«Неужели опытный экспедиционный учёный может брезговать вскрытием живых жаб? Хотя… вряд ли здесь подходит слово «брезговать». Скорее уж, жалеет несчастную животинку, печень которой какого-то Мордреда понадобилась этим двуногим-бескрылым с плоскими ногтями! Когда мы не видим, как сельский мясник подвешивает за задние ноги оглушённого поросёнка, чтобы спустить кровь через вынутый глаз или перерезанное горло, мы и котлеты лопаем с большим удовольствием».

— А здесь у вас что? Гадючьи зубы? Очень неплохо, да! Крупные…

— Не гадючьи. Это каменистый щитомордник. Привезла пару лет назад с Дальнего Востока.

— Надо использовать порошок этих зубов в качестве добавки к зелью пробуждения. Должно быть, эффективнее гадюки… Интересно, почему никто не додумался до этого раньше?

— Потому что каменистый щитомордник не водится в наших краях, чтобы можно было выдавать его зубы школьникам по пять граммов на котелок формы № 2. Берите, пробуйте!

— В самом худшем случае получится обычный гербицид по себестоимости Феликс Фелицис, хотите сказать?

Она негромко смеётся. В глазах лукавые, дерзкие искорки. Гремучий короб, на треть наполненный длинными, изогнутыми, как крохотные турецкие сабли, конусами змеиных зубов, уже снова накрепко заперт и водружён на широкую, матово сияющую столешницу.

Для того, чтобы заглянуть на самый верх репонария, мне приходится привстать на цыпочки.

«Как она сама доставала оттуда сосуды? Акцио, наверное».

Я неловко сдвигаю с места заслоняющий обзор пятилитровый стеклянный цилиндр — точно такой же, в которых хранят «влажные» формалиновые препараты в анатомических музеях. В прозрачной жидкости колышется что-то белёсое, почти утратившее естественные формы. Потом разберёмся, что именно, благо тут есть и табличка атрибутации, аккуратно заполненная ясным, округлым, почти школьным почерком Мэри.

Со дна сосуда, окружая таинственный биопрепарат, поднимаются невесомые, опалесцирующие султанчики тонкого осадка. Пора менять консервант?..

Так, еще один цилиндр. А в нём…

Взгляд.

Немигающий, холодный взгляд круглых расширенных зрачков из-под плоского, блестящего щитка на крупной, иссиня-чёрной змеиной голове, мерно покачивающейся над свившимся в кольца мускулистым полосатым телом…

Короткий бросок в ореоле тысячи разлетевшихся, как от взрыва, стеклянных осколков. Стон пошатнувшейся ореховой лестницы под ногами. Опрокидывающийся над головой сводчатый потолок с широким раструбом лабораторной вытяжки. Длинные жёлтые зубы, в белой вспышке оглушительной боли, вонзающиеся мне в горло.

И — темнота…

— …Rennervate!

Похолодевшие от волнения тонкие пальцы легонько трогают мой висок.

Мэри… И убей меня Мерлин на месте, это не просто попытка выяснить, восстановился ли после обморока мой пульс!

Я прихожу в себя, полулёжа в монументально широком мягком кресле, заполнившем собой весь проход между атанором и репонарием. Судя по слегка вытершейся кожаной обивке, несколько мгновений назад оно было тем самым венским стулом с высокой спинкой, что стоял возле письменного стола. Под неестественно задранными ногами — большой пуфик. Тоже наверняка трансфигурированный… из короба со змеиными зубами или из стопки книг. На лбу — терпко и кисло ароматящий уксусом влажный платок. И боли нет, что в данных обстоятельствах совсем уж удивительно!

«Мерлин всезнающий, да есть ли на свете то, чего не может эта женщина! Судя по тому, что я не раскроил башку об угол препаровального стола, ко мне применили Arresto Momentum, едва зашаталась стремянка. А потом трансфигурировали из подходящих предметов кресло с пуфиком, чтобы придать моим мослам наиболее подходящее положение. И левитировали меня на это ложе…

Для этого нужна реакция профессионального мракоборца!

Даже нет, профессионального драконовода, готового в любую секунду отразить удар могучей, стремительной, умной и непредсказуемой твари!!!

— С-спасибо, Мэри… Вы удивительно надёжный… ассистент.

«Что я несу, Мордред побери?»

Она молча гладит меня по голове. Губы её дрожат…

На полу, на снежных искрах стеклянных осколков, в которых дробится мириадами крошечных лун синеватый свет газовых ламп, безвольные петли обмякшего змеиного тела. Голубовато-чёрная шкура, словно вся в мелких плоских зеркальцах, от плоской головы до короткого, скругляющегося к кончику хвоста, равномерно перепоясана жёлтыми полосами, лишь немного потускневшими от хранения в консервирующем растворе. Вдоль спины — острая килевая грань, украшенная крупными шестиугольными чешуями.

«Аспид какой-то. Окраска характерная — среди них такие горбатики-полосатики сплошь и рядом. И длиной всего футов пять с половиной — шесть, не больше.

По сравнению с любимицей Лорда — и труба здорово пониже и дым заметно пожиже.

Осёл!

И трус. Дожил — от одного вида заморской змеюки в обморок грохнуться, да ещё и банку с полки за собой потянуть!

Эта змея была мертва уже несколько лет. И мирно пребывала в банке для искусно изготовленных влажных препаратов… Должно быть, памятуя об обстоятельствах, едва не выбросивших меня с этого света на тот, Мэри нарочно убрала стеклянный цилиндр с этой гадостью подальше от моих глаз, на крышу репонария. И не могла знать, что именно с неё я и начну»...

— Простите меня, доктор. Я снова вас испугал…

— Да уж… — Она облегчённо вздыхает. — Как вы? В какой-то момент мне показалось, что у вас снова приступ каузалгии.

Я чувствую кожей щеки этот лёгкий поток воздуха, едва заметно пахнущий домашним теплом, сандалом и, кажется, зелёным чаем. На долю секунды мной овладевает совершенно неуместное желание поймать её руку, аккуратно снимающую почти высохший платок с моего лба, и прижать к щеке тыльной стороной ладони…

— На этот раз пронесло, Мэри. Я более-менее в порядке — для паникёра, которому, похоже, достаточно теперь мелкого ужика к носу поднести, чтобы вывести из строя…

— Ну, это все-таки не ужик, Северус. Ленточный крайт. Память об одном происшествии во время экспедиции в девственные леса Камбоджи.

— Bungarus fasciatus, значит. Отличный препарат… был! Если вы не против, я попробую потом вернуть его в первозданный вид… Кстати, кто такой Юн?

— Юн?

Она замирает. Глубокие сапфировые озера взирают на меня, как будто видят впервые.

— Я как будто услышал это, теряя сознание… Наверное, я схожу с ума, Мэри. Но, встретившись с глазами этого вашего… ленточного крайта, я улетел сознанием очень далеко отсюда. В полутёмную комнатку с низким потолком на заброшенной дачке на окраине Хогсмида. Помните, её, эту дачку, еще Воющей Хижиной называли?..

— Только гнездились там, как впоследствии выяснилось, не привидения, а всего лишь тёплая компания хорошо известных нам с вами школьников, решивших тайком практиковаться в анимагии?

— Да. А второго мая 1998 года, в день Битвы за Хогвартс, этот хламовник сделал своей ставкой Тёмный Лорд.

— Дальше я, кажется, знаю, Северус. Именно там он и пытался вас убить с помощью своей змеи…

— И вот, представьте себе: я снова прожил все это от начала до конца. Видел бескровные белые руки, словно совершенно лишённые мускулатуры под холодной кожей. Видел длинные узловатые пальцы с острыми, похожими на звериные, когти, синеватыми ногтями, поигрывающие волшебной палочкой, украденной накануне из гроба покойного директора Дамблдора. Чувствовал мерзкий запах пыли, мусора и тлена. Видел Нагайну в коконе защитного поля, висящем на уровне глаз её господина. Слышал мёртвые, гулкие слова: «Жаль… Ты был мне полезен. Нагайна, убить!» Я вскинул левую руку, инстинктивно пытаясь защититься, но… тварь была сильная. Следующим броском, как вы знаете, она вцепилась в горло.

— Северус! Может, не надо? Всё позади. И даже этот злосчастный крайт, по счастью, не причинивший вам вреда.

Она снова проводит невесомыми пальцами по моим волосам. Как мама в дни, когда я ещё не был тем, что теперь…

— Дело в том, что картинка неожиданно сменилась, Мэри. За мгновение до того, как мне окончательно завалиться навзничь под тяжестью змеи, стиснувшей мою грудь и при этом продолжающей меня кусать, я услышал ваш голос, отчетливо, словно вы присутствовали там. Вы, кажется, вскрикнули. А потом в сознании всплыло слово — Юн. И его тоже произнесли вы. Кстати, это имя или фамилия?

— Имя. Это проводник в нашей камбоджийской экспедиции. У него мать француженка, а отец — кореец… Однажды этот юноша спас мне жизнь. Это он убил крайта, когда тот уже был готов в меня вцепиться.

— Я помню.

— Что?

— Кое-что из того, что вам, вроде бы ни к чему было мне рассказывать. Этот парень не случайно оказался рядом с вами — на одной тропе со змеёй. Он следовал за вами повсюду. Потому что он… вас… любил. Отчаянно и бесповоротно.

— Да, Северус. Но мы не виделись с тех пор, как я вернулась в Британию. — Она опускает взгляд. Сапфировые озера меркнут в тени длинных ресниц. — Он мне не пишет. У него неважно с английским, а я, признаться, совсем не знаю корейского.

«Он — маг, если бы хотел написать, то воспользовался бы элементарным Тranslatо… И всё же не пишет. Потому что не может! Как же ему, должно быть, сейчас тяжело! Знать, что любимая ходит по этой земле, разговаривает с другим мужчиной, касается его руки… целует…

А я сам? Разве не горько было Мэри слышать имя Лили, которое я шептал в бреду на госпитальной койке?

Говорят, я не умею быть благодарным… Но кое-что сделать для человека, который прямо причастен и к моему спасению, наверное, смогу. Надо обратиться в Департамент международных связей. Найти парня. Или хоть узнать, как он там, жив ли, если да — то чем занят. Мэри, наверное, будет рада получить весточку.

И змею — в новую банку…

Так надо. Даже если очень больно и страшно».