Ultima ratio (гет)

25 июля 1971 года. Косой переулок.

Такой вдохновлённой я не видела маму ещё ни разу. Даже в памятный день в Элишадере, когда стало ясно, что во мне наконец-то пробудился волшебный дар, она так не светилась от счастья и гордости. Мама будто сбросила со своих плеч половину прожитых лет. И без того выглядевшая очень молодо, она теперь казалась старшеклассницей.

Мама едва сдерживалась, чтобы не подбежать к первой же попавшейся лавке в Косом переулке. Я бы совсем не удивилась, если бы она, приплюснув нос к витрине, с восторгом принялась разглядывать выставленные там гоночные мётлы, книги с движущимися иллюстрациями или сласти. Для неё это было долгожданным возвращением в привычный и любимый с детства мир, с которым она была вынуждена надолго порвать после замужества.

В отличие от неё, я ощущала себя совершенно не в своей тарелке. Столь обыденные для магов вещи вроде самостоятельно помешивающихся котлов или парящих в воздухе чернильниц вызывали не удивление, а отторжение. Мир, куда я должна была войти по праву своего происхождения, всё ещё слишком меня пугал. Поэтому во время похода по магазинам для волшебников я большую часть времени потерянно молчала.

Я не проронила ни слова, когда в ателье мадам Малкин меня обмерили с помощью портновской ленты, а потом суетливая и обходительная продавщица с довольной улыбкой завернула в толстую бумагу несколько новеньких, с иголочки, длинных одеяний, которые она называла мантиями. И я словно воды в рот набрала, когда мама с помощью особого заклинания сумела уместить в своей изящной дамской сумочке одежду, стопки учебников, свитки пергаментов, точные аптекарские весы, котелок, серебряные ложки с длинными ручками, несколько чернильниц и целую связку птичьих перьев.

Почему-то последнее приобретение, явно выдернутое из крыльев сов или гусей, поразило меня больше всего. Чем не угодили школе чародейства привычные всем ручки? Может быть, маги во что бы то ни стало стремятся подчеркнуть своё отличие от простых людей? Но когда я всё-таки пересилила себя и задала этот вопрос маме, она погладила меня по голове и пояснила, что в Хогвартсе для ученических работ используется пергамент, а шариковым стержнем, равно как и карандашом, на нём не очень-то попишешь. Потом, рассмеявшись, потянула меня за новыми покупками.

Честно говоря, мне вообще казалось, что мама легко могла всё приобрести и без моего присутствия, даже выбрать мантии: все мерки она прекрасно знала. В самом деле, какой толк от дочери, которая таскалась за ней немой тенью?

Я с тоской думала о том, что скоро отправлюсь в интернат, где проведу следующие семь лет жизни, видя родных только во время каникул. И пусть это самая известная, престижная и старейшая школа магического мира — мне-то что до её славы? Куда важнее то, что меня вырвут из привычной почвы и пересадят в другую, совершенно новую и незнакомую, на которой совсем не факт, что я смогу прижиться.

Мне придётся привыкать не только с своему изменившемуся положению, но и заново заводить друзей. А что если другие ребята станут надо мной смеяться? Или, что ещё хуже, начнут презирать моё маггловское (слово-то какое унылое!) происхождение? Они-то, небось, умеют колдовать почти с рождения. Как они воспримут ученицу, которая до недавнего времени ходила в самую обычную школу, а про волшебство читала только в сказках?

Меж тем мы подошли к очередной лавке, над которой виднелась старая, давно облупившаяся вывеска «Семейство Олливандер — производители волшебных палочек с 382-го года до Рождества Христова». Лицо мамы, обращённое ко мне, уже было не просто оживлённым — оно сияло каким-то новым, неизвестным мне светом. Словно она хотела мимикой и выражением глаз не только подбодрить меня, но и сказать, что это особенное место, и когда я окажусь там, то непременно стану самой счастливой девочкой на свете.

Она потянула на себя массивную дверь, и мы очутились в помещении, уставленном высоченными стеллажами, на которых лежали сотни продолговатых коробочек — от совсем простых, похожих на ученические пеналы, до покрытых лаком и украшенных кистями.

Услышав трель колокольчика над входом, из-за одной из полок тут же показался пожилой мужчина с морщинистым лицом и всклокоченной гривой седых волос, чем-то похожий на добродушного льва. Меня поразили его глаза, которые напоминали подвижные шарики ртути. Такого необычного серебряного цвета я не встречала ни разу в жизни.

Увидев маму, он чуть прищурился и тут же расплылся в самой сердечной улыбке.

— Добрый день, мисс Уркхарт! Вернее, конечно же, давно уже миссис…

— Макдональд… — подсказала мама.

— Помню-помню, палочка нашла вас сразу, с первой попытки, стоило вам только взять её в руки… Грецкий орех и рог единорога, одиннадцать с половиной дюймов. Прекрасная помощница для сильной и умной волшебницы. Не совсем женская, пожалуй, но безотказная и мощная в умелых руках. Но сегодня вы привели сюда маленькую мисс Макдональд…

Почувствовав на себе внимательный взгляд хозяина лавки, я спряталась за мамину спину. Дёрнула за юбку, побуждая уйти. Но родные руки вытащили меня из ненадёжного укрытия, и я снова предстала перед мистером Олливандером.

— Полагаю, для вас, юная мисс, всё это, — волшебник обвёл худой и жилистой рукой пространство, — внове, не так ли?

— Отец Мэри маггл, мистер Олливандер.

Он понимающе кивнул и уставился на меня своими любопытными ртутными шариками.

— От смешанных браков часто рождаются наиболее одарённые дети, маленькая мисс. Свежая кровь даёт им силу и жажду жизни, и магия очень хорошо на это реагирует.

— Правда?

Я несмело посмотрела на Олливандера. Заметив это, он улыбнулся по-доброму и так тепло, словно был моим дедушкой.

— Правда. Подойди ко мне, дитя. Не бойся.

— Я не боюсь, — буркнула я. — Просто всё вокруг… чужое.

— Ты не первая, кто так думает, и уж точно не последняя, кого страшит собственная необычность. Вот только в мире волшебников всё, что тебя пугает и сбивает с толку, никого не удивляет. Очень скоро ты поймёшь, что обладать подобным даром — это привилегия и большая удача. Маленькая леди позволит мне взглянуть на её руки?

Смущённая внезапным вниманием, я нерешительно протянула ему вспотевшие от волнения ладони. Старик взял их в свои, проверил гибкость пальцев, подвижность запястий, бормоча под нос:

— Прекрасно, просто прекрасно… Удивительно!

Я поднесла руки к лицу, недоумевая, что такого необычного он в них нашёл.

— Ну что ж, приступим.

Он взял с полки первый футляр и достал оттуда палочку, похожую на тонкую короткую указку — точь-в-точь как у нашей учительницы математики миссис Симмонс.

— И что нужно делать?

— Если знаешь какое-нибудь заклинание, Мэри, отчётливо и очень уверенно произнеси его вслух.

Я отрицательно помотала головой. Мне стало очень стыдно. Другие ребята здесь наверняка запросто творят чудеса, не то что я…

— У неё было очень позднее раскрытие, мистер Олливандер, — произнесла за спиной мама. — Девочку напугали её способности. Поэтому я не решилась показывать ей что-то прежде времени…

— Тогда просто взмахни палочкой, Мэри.

— А что должно произойти?

— Ты сразу поймёшь, моя милая, — загадочно проронил волшебник.

Я выполнила требуемое. Никакой реакции.

— Не получилось…

— Не переживай. Это всего лишь означает, что она тебе не подходит. Ничего страшного. Попробуем следующую. Грецкий орех и рог единорога, одиннадцать с половиной дюймов, — он неожиданно подмигнул, — как у твоей мамы.

Воспрянув духом, я взяла новую палочку в руки. Ничего. Она так же безмолвствовала, как первая. Не отозвалась ни теплом, ни вибрацией. Чужая. Мёртвая. С тем же успехом я могла подобрать ветку с земли и понадеяться на то, что она покажет какой-нибудь фокус.

В длинных пальцах Олливандера материализовался светлый прутик, который он протянул мне.

— Акация и волос единорога, двенадцать дюймов. Необычное сочетание. Возможно, это именно то, что нужно.

И снова ничего не произошло. Я повертела гладко отполированную палочку и сожалением вернула её хозяину лавки.

— Любопытно, чрезвычайно любопытно… — Мистер Олливандер почесал ногтем нос, затем достал с полки футляр и извлёк оттуда очень красивую тёмно-красную палочку с веретенообразной рукоятью, украшенной какими-то странными знаками. — Так-так… Тогда, возможно, эта? Немного большевата для вас, в ней почти четырнадцать дюймов, но кто знает? Вишня и сердечная жила дракона.

Палочка мгновенно потеплела в моих руках, и я вздрогнула от неожиданности. Заметив это, Олливандер впился в меня взглядом.

— Что ты почувствовала, Мэри? — дрогнувшим голосом спросила мама.

— Не знаю… Она нагрелась. Стала почти горячей.

— Взмахни ею, дитя!

Я послушалась, и с кончика палочки слетело несколько ослепительно ярких искр.

— Похоже, нам наконец-то удалось найти то, что нужно, — довольным тоном произнёс Олливандер.

— Нет. Она очень красивая, но не моя.

— Вот как? Ты уверена, Мэри?

— Да.

Пожилой чародей поднял мохнатые брови, выражая крайнюю степень удивления.

— Право слово, вы необычная клиентка, мисс Мэри, — он обратился ко мне, словно ко взрослой. — Ну что ж… Давайте попробуем ещё одну. Боярышник и сердечная жила дракона. Что скажете?

Но я почти сразу вернула её обратно.

— Эта мне не нравится, мистер Олливандер. Она… нехорошая.

— Но палочки не могут быть плохими или хорошими! Они только проводники магической энергии волшебников.

— Мне неприятно её держать.

— Даже так? Кхм…

Удивление на лице мистера Олливандера ненадолго сменилось растерянностью. Похоже, старик был сбит с толку моими словами. Потом, словно желая проверить какую-то свою догадку, он протянул мне ещё одну палочку, однако в этот раз не назвал древесину и сердцевину палочки.

Но к ней я даже не притронулась.

— Не хочу. Извините.

— Ты не хочешь даже попробовать?! Но почему?

— Она ещё хуже, чем предыдущая.

— Хуже? — Ртутные глаза вспыхнули недоумением.

— Она… давит, — я запнулась, не решаясь описать собственные эмоции, а потом всё-таки выпалила: — Мне показалось, что она опасная… И если я возьму её, она сделает меня… злой.

Мама с тревогой взглянула на меня. Олливандер поскрёб подбородок, переваривая услышанное, а затем весело усмехнулся, словно я его совсем не разочаровала своими словами.

— Мы пойдём, ладно? — Я взяла маму за руку и настойчиво потянула её к выходу. — Наверное, у вас для меня ничего нет. Я вам не подхожу, мистер Олливандер.

— О нет, мисс! Здесь хранятся тысячи палочек, и среди них наверняка есть ваша. Но даже если предположить, что вы правы, она будет изготовлена на заказ. В этом случае потребуется лишь немного больше времени.

— Тысячи палочек? — В моём сознании снова затеплилась угасшая было надежда. — А может такое быть, что моя… потерялась? Или вы сделали её слишком давно и просто забыли, где она лежит?

Он на миг замер, а затем сорвался с места с несвойственной для человека его возраста прытью. Приставил к одному из стеллажей высоченную стремянку и вскарабкался по ней на самый верх. Из дальнего угла вынул несколько футляров, а затем, подумав, оставил только один, самый запылённый, и спустился с ним вниз.

— Ива и чешуя саламандры, двенадцать с половиной дюймов.

Я увидела тонкую палочку из коричневой древесины, скромную и в то же время изящную. Её единственным украшением были несколько обнимающих удобную рукоять вставок из перламутра.

Я нетерпеливо протянула к ней руку, и Олливандер торжественно вложил палочку в мою ладонь.

Первые несколько секунд ничего не происходило, и я уже хотела вернуть её обратно мастеру, как вдруг по моим пальцам будто пробежал электрический разряд. Возникло ощущение, что палочка слилась с моей кистью, как будто приросла к ней. Я крепко обхватила её и резко подняла, попросив про себя, что если она та самая, то пусть немедленно покажет это.

Словно откликнувшись на мою безмолвную мольбу, неведомая магия разлила над нашими головами яркий тёплый свет.

— Ну, что скажете, мисс Мэри? — спросил мистер Олливандер, и в его тоне я различила плохо скрываемое торжество.

— Она… удивительная! Очень тёплая.

— Редчайшее сочетание! Древесина, из которой она сделана, лёгкая и гибкая, и часто становится основой для целительских палочек. Такая никогда не сломается. А вот сердцевина у неё, напротив, очень сильная и непредсказуемая, и больше подходит мужчине. Я сделал её одиннадцать лет назад, мисс, и уже потерял надежду, что её владелец отыщется. А получается, что всё это время она ждала именно вас!

— Неужели она действительно моя?

— В этом нет никаких сомнений, Мэри! Обретение волшебной палочки — таинственный и чудесный процесс. Сегодня вы обе выбрали друг друга.

Я снова взмахнула палочкой, мысленно попросив её показать что-то такое же необычное, как в прошлый раз. Она ответила мне фейерверком. Вверх полетел целый сноп переливающихся всеми цветами радуги искр, которые превратились под самым потолком во вращающееся и всё увеличивающееся сверкающее колесо. Оно рассыпалось ослепительными языками пламени, как только я опустила магический прутик, испугавшись живущей в нём необъяснимой силы.

Но в наполненной жаром груди родилось ликование. Я её нашла! Нашла!

Олливандер ласково погладил меня по голове, осторожно взял палочку и положил в футляр, заботливо протерев его от пыли. Затем обратился к моей маме:

— Ваша дочь очень удивила меня, миссис Макдональд. Специально ради неё я скину цену с пятнадцати до одиннадцати галлеонов. Всё равно я уже не чаял продать эту вещицу.

Мама расплатилась, сердечно поблагодарила хозяина лавки и открыла дверь, намереваясь выйти на улицу.

Я повернулась к волшебнику, который буквально буравил меня своими серебристыми глазами.

— Не знаю, какая волшебница из меня получится, но… большое спасибо вам, мистер Олливандер.

— Саламандра живёт в пламени и не сгорает в нём. Однако разбудить этот огонь сможет только тот волшебник или волшебница, кто будет его питать, запомните это, мисс.

Конец марта 1999 года, Портри

Ночь. Огромная, как душное облако огромной перины, в которой так легко тонут тревоги минувшего дня. Мягкая обволакивающая темнота надёжно скрывает от меня бессонные глаза-пуговки старика Тэдди, бдительно охраняющего мой покой с крыши невысокого букового шкафчика.

Мэри знала, что надо «забыть» в бывшей детской, где собиралась меня поселить. Знала…

Сейчас она, конечно, уже спит. Нежная щека, слегка раскрасневшаяся от домашнего тепла, покоится на маленькой ладони, сияющая медь волос ореолом разметалась по подушкам. Мягкие, влажные губы по-детски чуть приоткрыты, легчайшее одеяло едва заметно вздымается в такт спокойному дыханию над тихой светлой тайной, которой мне однажды повезло быть свидетелем.

«Тёплых вам снов, Мэри Макдональд. И лучше бы без сновидений. Тот, кто спит счастливо, кому не о чем тревожиться и нечего бояться, просыпается поутру без памяти о том, что видел минувшей ночью».

Пора бы и мне заснуть, наверное.

Работа над книгой неумолимо приближается к тому моменту, когда я должен буду обеспечить качественные иллюстрации процесса всех лабораторных работ. Издательство желает получить не грубые рисунки в средневековом стиле, а настоящий наглядный материал. Подборку из полутора-двух сотен движущихся фотографий — по одной-две на каждый этап изготовления учебных эликсиров.

Но допустить в лабораторию фотографа? Смешного, чужого, лишнего человечка с трижды неладной колдокамерой — в лабораторию, ключ от которой я с недавних пор ношу на шнурке вместо амулета? В святая святых её дома?..

«Четверть унции ошпаренных кипящей лунной росой перьев птицы Jobberknoll, взятых от осенней линьки особи не менее трёх-четырёх лет от роду, поместить в нагретый до температуры 212 градусов по Фаренгейту водный отвар четырёх зрелых луковиц Galanthus nivalis. Тщательно перемешать и оставить на медленном огне еще на 20 минут, не допуская выкипания. Затем истереть в порошок 12 стеблей сухого шалфея с цветами и листьями, внести в котёл и четырежды промешать по часовой стрелке. Мелко нарезать один очищенный от кожицы годовалый корень мандрагоры, растереть мякоть в фарфоровой ступке, удаляя грубое растительное волокно, составляющее его внутреннюю основу, а оставшееся подогреть в круцибле в собственном соку до 194 градусов по Фаренгейту, снять и по остывании также внести в котёл. После чего погасить горелку и настоять полученное зелье течение двух с четвертью часов под крышкой. Пропустить три-четыре раза через мелко накрошенный уголь от сожжения одного берёзового полена примерно в полфута длиной и толщиной в человеческую руку, завёрнутый в льняную редину. Отстоять. Слить готовый состав в подходящую ёмкость тёмного стекла для хранения. Если рецепт соблюдён правильно, зелье будет иметь мутновато-золотой цвет с искристыми включениями».

Если бы все было так просто, Лили!..

Зелье памяти, которое готовят по программе шестого класса, годится на то, чтобы вспомнить десяток-другой правильных ответов на вопросы через сорок лет после сданного экзамена. Но оно не поможет Гермионе Грейнджер вернуть её злосчастным родителям украденную родной дочкой лучшую часть их жизни. И дракклова отличница это знает, пожалуй. Иначе не обратилась бы ко мне.

Если бы мне кто-то почистил память, пусть и из самых лучших побуждений, а я бы потом об этом узнал… Право, не знаю, что я сделал бы с этим человеком!

Да. Именно так, Лили, представь! Раньше я думал, что умелый Обливейт мог бы, наверное, избавить меня от испепеляющей пустоты, поселившейся в сердце с твоим уходом. Но на самом деле я не могу поступиться ни единым своим прожитым часом. Не могу!

— Особенно — теперь!..

Её тихий звонкий смех, слышимый только мне, рассыпается в душной темноте.

Встать. Открыть окно. Впустить в натопленную комнату сырой, пронзительный ветер с запахом моря и беспокойной холодной весны, утонувшей в этом году в затяжных дождях…

— Не дёргайся, весь дом перебудишь! Ты все ещё собираешься в Абердин, Северус?

— В Абердин... Да, наверное.

Магглы уже закрыли следствие по поводу крушения поездов в Паддингтоне. Происшествие признано результатом трагического стечения обстоятельств и влияния человеческого фактора. Ошибка молодого машиниста, не более. Это вполне устроило следственный отдел Аврората. Можно копаться дальше, не опасаясь постороннего вмешательства, да?

— Подумай, стоит ли тебе туда ехать. Кому это нужно?

Именно оттуда, из Абердина, с балкона портовой Комендантской башни, в хорошую погоду видна крохотная чёрная точка, словно поставленная невидимым пером на блеклой строке горизонта между небом и водой. Крохотный каменистый остров.

Нет, скорее одинокая скала в открытом море, вылизанная вечным ветром. Величавый обелиск природы в обрамлении белых пенных бурунов. Жалкий остаток горного пика на горбу затонувшего огромного континента, спящего под волнами со времён бурной молодости этой взбалмошной планетки по имени Земля.

В этой скале есть грот. А в гроте — подземное озеро, которое злая воля твоего убийцы заселила омерзительной нежитью. За озером — тайник. В тайнике — каменная чаша. Пустая. Изумрудный жестокий яд, некогда наполнявший его до краёв, выпит до дна. И ради чего? Чтобы извлечь глупую подделку!..

— Мудрейший из известных мне волшебников совершил страшную ошибку, Лили.

— Разве? На твоём месте я подумала бы о том, что он не успел тебе рассказать. Там, на башне Обсерватории.

— Не успел рассказать? Он не собирался мне ничего рассказывать! Я был нужен только для того, чтобы исполнить наш уговор.

— Я бы не говорила об этом столь уверенно. Удивляюсь, как до тебя, умник ты наш, до сих пор не дошло, что Дамблдор — персона с таким двойным дном, что даже вашему Слизерину до него — лесом через гору!

— Лили!

Тишина. Густая, душная, горькая…

А если бы я каким-нибудь чудом действительно успел раньше младшего Малфоя и притащенного им в школу тёмного десанта?

Все-таки, когда магглы придумали ад, они сильно ошибались. Какие там огненные канавы с кипящими над ними котлами да потрескивающими сковородками! Чтобы истязать грешника, достаточно просто окунуть его башкой в воспоминания о собственных предательствах!

Или хотя бы ошибках…

Поттер на суде упоминал, что Дамблдор в пещере жестоко мучился, когда выпил из потайной чаши. Просто невероятно жестоко… И будто бы в его глазах «ужас стоял».

Ужас?

У человека, за плечами которого сто пятнадцать лет жизни, насквозь пропитанной как великими триумфами, так и не менее грандиозными опасностями? У волшебника, прошедшего три войны? У воспитанника Гриффиндора?

Ни горечь таинственного зелья, обжигающего горло подобно расплавленному металлу, ни галлюцинации от входящих в его состав наркотических компонентов не смогли бы нарисовать настоящий кошмар на лице старика. Физические болезни он терпеть умел — и последний год его жизни это неплохо показал. Да и видениями наркотического бреда трудно перепугать хорошего менталиста. По себе знаю!

А вот воспоминания о собственных просчётах и их последствиях, которые нельзя прервать усилием воли…

Возможно!

«Спасибо, Лили! Я мог бы подумать об этом и раньше».

Я уже знаю, что ответа не будет.

Употреблённая Лордом для защиты своего филактерия изумрудная жидкость, которую невозможно ни выплеснуть, ни иссушить при помощи заклинания Еxsiccanо, а можно изничтожить только выпив чашу до дна, именуется по Бораге la smania di viaggiare. «Тинктура Отчаяния». И в его «Расширенном курсе зельеварения» есть лишь мимолётное упоминание о зловещем зелёном питье. Мол, состав его «вероятно, смертелен, хотя кончина человека, употребившего напиток внутрь, может быть отсрочена на время от нескольких часов до нескольких недель, и в сознании лекаря не быть связанной непосредственно с действием яда».

А точная рецептура утеряна, поскольку трактат Альсины Арасской, предположительной первооткрывательницы, был «во всех 430 имеемых экземплярах возложен отцом-инквизитором на костёр в лето 1475 года от Рождества Христова, в правление Римского папы Иннокентия VIII, святого подвижника».

Возложен к ногам самой Альсины, если что. Спалить старушку-аптекаршу заживо вместе с её дьявольской писаниной — лучший способ перекрыть кислород вероятным последователям и исследователям, не так ли, святые отцы?

Должно быть, ведьма задохнулась в чадливом дыму сгорающего пергамента слишком быстро, чтобы муки боли заставили её покаяться в бесовщине.

…Прозрачное рукотворное озерцо чуть колышется в сосуде, вырезанном из цельного конгломерата слоистого оникса. Играет мертвенными лунными бликами. Оранжево-коричневые прожилки каменного дна искажены мелкой рябью, и кажется, что под слоем зелья извивается в агонии клубок новорождённых змей.

Из этого самоцвета колдуны Азии в языческие времена резали жертвенные сосуды. Собирали в них живую кровь, предназначенную повелителям мира…

Сквозь полупрозрачное тонкое дно чаши просвечивают две серые тени — две костлявые ладони с длинными сухими пальцами, увенчанными острыми ногтями. Руки гарпии. Чудовища, некогда бывшего человеком.

Неживой шипящий тенорок скрипит над ухом, рассыпаясь железной дробью сдавленного хохота:

— Пей, Северус! Смотри, у моего чудесного напитка цвет — ни дать ни взять, как глаза у твоей магглокровки! Пей! Я приказываю! Или ты не слуга мне?

— Слуга, Милорд. Но правду ли говорят, что зелье пробуждает в разуме и душе испившего самые страшные страницы его пережитого опыта?

— Пробуждает, пробуждает. Но тебе-то не всё ли равно? Ты ведь и без того пьёшь свои худшие воспоминания каждые сутки. Пьёшь не днём, так ночью, прекрасно зная, что это — отрава, каждый раз укорачивающая твою застывшую в прошлом жизнь. Но не можешь от этого отказаться! Прямо как маггл-морфинист какой, право слово!

— Нет!

— Это еще почему? — Холодные глаза бездушной рептилии с колючими вертикальными зрачками вспыхивают багровым пламенем гнева под лишёнными ресниц пергаментными веками. Высокий лоб, голый и белый, подёргивается трещинами горизонтальных морщин.

— Потому что… вы мертвы, Милорд. А я хочу жить!

«Хочу…

Жить?

Что?!

Я действительно произнёс это вслух?!»

Ониксовая чаша вдребезги разбивается у моих ног. Зелёные светящиеся брызги зелья мгновенно исчезают, будто всасываются в отполированный волнами подземного озера нерушимый и вечный ледяной базальт. Осколки чаши, обратившиеся невесомыми клочьями серого пепла, уносит в воду прорвавшийся с моря низовой сквозняк. Надсадный кашляющий смешок тает в слепой пустоте, осыпается ледяными осколками…

«Я хочу жить. Вот как всё просто, Лили, вот как просто. Извини. Встреча откладывается. Из-за этого желания, недостойного моей прежней судьбы. Я опять имел неосторожность слишком много наобещать людям из мира живых.

Мэри — защиту.

Чудаковатой стриженой книгоиздательнице — учебник.

Несносной мисс Грейнджер — возвращение памяти её родителям».

…Идиот!

Зелье, убивающее человека горьким опытом его души, пробуждает даже те воспоминания, которые очень хотелось бы забыть. И даже замазанные заклятием, замурованные собственной или чужой волей на дне самого тайного сосуда сознания.

Но это лишь всплеск активности долговременной депоненты перед медленной гибелью мозга от интоксикации. Спасибо, старый самогонщик Либациус Бораге!

Любой яд может быть нейтрализован. Ингибирован. Трансмутирован в реторте у терпеливого специалиста в очищающем пламени надёжного атанора.

Надо только найти — чем и как!

Выяснить состав. Выделить действующий компонент. Активировать именно его, а не сопутствующий зловещий комплект вспомогательных веществ… Вряд ли базовый ингредиент смертельно ядовит сам по себе, поскольку в списке составов, активизирующих ментальную деятельность человека, есть и вполне безопасные для здоровья.

Зелье памяти.

Сыворотка правды.

Эликсир Мопсуса..

Что между ними общего? Ответ очевиден даже троечнику-семикласснику вроде Поттера: перо болтрушайки.

Как там, у безбашенного ксенозоолога Скамандера?

«Jobberknoll (Garrulus passer), иначе болтрушайка, красноречавка, исповедница. Птица семейства магических пересмешников, отряда воробьиных, обитающая в Северном полушарии, преимущественно в хвойных и смешанных лесах средней полосы. В Европе встречается несколько реже, нежели в Америке.

Птицы среднего и малого размера с длиной тела около семи дюймов. Окрашены обычно однотонно, в белые, серые или голубоватые тона. Сезонного и полового диморфизма в окраске нет. Крылья недлинные и закруглённые. Хвост удлинённый, ступенчатый. Клюв острый, шилообразный. Лапы средней длины. Хорошо передвигаются как по земле, так и по деревьям. Питается мелкими насекомыми, но способна изредка употреблять растительную пищу. Живёт в среднем 3-5 лет, в неволе наблюдались экземпляры, прожившие около 8 лет при правильном кормлении и хорошем уходе.

Несмотря на то, что многие пересмешники считаются певчими, большую часть своей жизни болтрушайка не использует свой голос, и лишь почуяв приближение неминуемой смерти, разражается долгой и витиеватой песней, содержащей в обратном порядке многие услышанные птицей в течение жизни звуки. У ручных особей наблюдается, в числе прочих звуков, подражание человеческой речи, что и объясняет простонародное именование птицы — «исповедница».

Промыслового значения для симплексов птица не имеет. Добывается исключительно магами с целью получения пера, как махового, так и пухового, использующегося в препарированном виде в сочетании с различными иными ингредиентами для снадобий, обостряющих ум и память».

Ноотропное действие пера изучено слабо, несмотря на частоту применения этого компонента зельеварами со времён Герпия Злостного. Однако замечено, что антагонистами этого ноотропа являются средства, изобилующие бета-блокирующими веществами и всем, что угнетает нервную систему человека».

Стоп!

А ведь одним из моих первых важных поручений в качестве клеймёного пожирателя смерти был заказ Лорда на четыре унции этого злосчастного пера и обработка его вымачиванием в течение пяти дней в пинте сыворотки крови гриндилоу пополам с тройным настоем мексиканских древесных грибов, содержащим дракклову дозу триптамина.

Триптамин в малой дозе лечит мигрень и гемикранию, возвращая несчастным страдальцам способность мыслить и действовать. Но превышение его безопасных концентраций буквально бьёт по мозгам. Человеческий организм утилизирует избыточный триптамин в печени с образованием классической «триады опьянения» — псилоцибина, серотонина и лизергиновой кислоты. Итог — эйфория, бредовые видения, подъём артериального давления, «ватные» ноги и руки. При дальнейшем расщеплении триптамина в кровь проникает индол и его изометрический аналог — скатол.

Удивительные субстанции! Первая выдаёт себя тонким, сладковатым запахом летнего жасмина, и при этом является опасным ядом. Вторая, имеющая тот же корпускулярный состав, но иной порядок химических связей, порождает отвратительнейшее гнилостное зловоние…

Кровь гриндилоу. Холодная, красно-бурая с зеленцой, с запахом болота. После отделения эритроцитарной массы — прозрачная, жёлтая, с опалово-зелёным оттенком. В высушенном виде может храниться годами в закрытой ёмкости без стазиса, не меняя свойств. Требует медленного и весьма осторожного нагрева после восстановления остуженной кипячёной водой. Богата тромбоцитами, как у многих водных существ, и благодаря этому служит хорошим кровоостанавливающим. И — главное! — универсальный катализатор галлюциногенов, угнетающий при этом выработку серотонина и дофамина…

Иногда мне кажется, что у меня самого в жилах немало этого редкого ингредиента. Я ведь виртуозно умею гасить радость — прежде всего в себе, но нередко и в окружающих…

Мексиканские древесные грибы для меня добыл тогда Люс Малфой. Удивился — но добыл. А вот с охотой на гриндилоу пришлось разбираться самому. Едва не утонул!

Какой, Мордред меня побери, это был год? Да, так и есть, семьдесят девятый. Лили поступила вместе со своим оленем-Поттером в Академию Аврората, снимала комнатку на втором этаже «Дырявого котла». Я не приближался к ней, но старался не упускать из виду, насколько это позволяла каторжная работа подручным аптекаря и еженедельные визиты в Лестрейндж-мэнор на званые встречи к Лорду.

Потом Лили ещё до зимы взяла в занятиях перерыв и надолго уехала в Коукворт — к приболевшей матери. А у их закадычного дружка, собаки-Блэка, пропал без вести родной брат. Чем дал Блоховозу поганому повод на несколько дней провалиться в том же заведении в злой депрессивный запой и угодить на грань отчисления из рядов будущих мракоборцев.

При жизни бедняги Регулуса Сириус, похоже, не горел братской любовью к младшему отпрыску своего чистокровненького семейства. Братец был, на самом деле, уже не его, а наш. Свежеклеймённый шестнадцатилетний пожиратель смерти…

Поттер на суде упоминал, что очередной погром в Министерстве они с Уизли и Грейнджер устроили из-за того, что искали настоящий крестраж у мисс Амбридж. Потому что из ядовитой чаши в гроте господин директор ценой всех своих кошмаров выудил всего лишь дурацкую подделку с издевательской записочкой.

Там было что-то вроде этого: «Милорд, если вы это читаете, я уже покойник. Но я хочу, чтобы вы знали: ваш амулет взял я. И постараюсь уничтожить. Тогда, встретив настоящего врага, равного вам по силе, вы будете сражаться как простой смертный. И, надеюсь, тоже сделаетесь покойником. Р.А.Б.».

Если моя собственная память мне ни с кем не изменила, незадолго до исчезновения Регулуса Лорд просил у него на время домашнего эльфа. Личного камердинера. Я ещё был удивлён, что, пребывая почти постоянно среди целой толпы восторженных и преданных мальчишек, всегда готовых наперебой оказать наставнику любезность, Лорд вообще озаботился наличием слуги!

А там и я получил заказ на перо болтрушайки с кровью гриндилоу в маринованных галлюциногенных грибах.

— …А какого действия вы хотите от этого зелья, Милорд?

— Настанет время, и ты это узнаешь, Северус. Но не теперь. Скажу лишь, что это лишь полуфабрикат, заготовка. Остальное я внесу сам, сам и доварю. Вот когда всё получится, тогда и тебя обучу, если ты будешь того стоить.

…Из обрывков былого в тягучем, как соки паточника, сознании соткалась, наконец, связная картинка. Лорду действительно нужен был эльф. Но не подавать по утрам кофе, не левитировать зонт над головой и даже не сапоги по вечерам стягивать. А вместо лабораторной мышки.

Оригинальный рецепт изумрудного эликсира, который выворачивает наизнанку сознание, был сожжён при папе Иннокентии Восьмом. Вместе с автором. Пробиваясь наугад сквозь чащу многовекового забвения, Лорд попробовал его восстановить. И хотел точно знать, добился ли успеха. А для этого мышка не годится. Надо было напоить своей мерзостью существо, обладающее разумом, сходным с человеческим. И памятью такой же, как у человека. И чувствами…

Выбрать кого-то из молодых пожирателей, он, пожалуй, не мог. Яд всё-таки… Ни одна порядочная чистокровная семья не простила бы ему «несчастного случая» с сыном в ходе алхимического эксперимента. А эльф — другое дело. Рабом больше, рабом меньше… Кто бы обратил внимание!

Вот если бы Регулус не отрядил на это дело своего лакея, тогда в ход пошёл бы, наверное, какой-нибудь маггл. А не случись под рукой подходящего пленника, тогда…

Тогда — я.

Полукровный сосунок, по большом счету. Мать отвергнута своими за морганатический, с их точки зрения, брак. Отец считает выродком и нечистью. На фоне родовитых юношей с многочисленными влиятельными предками за спиной моя кандидатура — самая подходящая. И последствия скрыть легко. Подумать только, мало ли чего я мог нанюхаться у себя в аптеке, где всякого яду до дракклов перепончатых!

«Пей, Северус! Или ты мне не слуга?»

Этого не было. Но при определённых обстоятельствах вполне могло и быть.

У этой цепи тягучих, невероятно мутных рассуждений только один серьёзный «пробой»: эльф выжил. Но, может быть, это как раз потому, что он — эльф. Домовики патологически беззлобны, беззаветно преданы своим господам и умеют прощать насилие над собой. Достаточно ли у них мучительных воспоминаний, чтобы потом преставиться в кошмарах?

«Остальное я добавлю и доварю сам».

Что — остальное? Восстановив полный рецепт Альсины Арасской, я смогу, должно быть, понять, что в нём изменить. Так, чтобы можно было разбудить погруженную в небытие человеческую память, не убивая и не истязая её носителя.

…Вы готовы ради этого добыть мне кровь гриндилоу, мисс Грейнджер? И ведь даже тайно нырять в школьный водоём вам, пожалуй, не придётся. Отправляйтесь-ка, милочка, к третьим воротам Хогвартса, тем, что со стороны стадиона. Поднимайтесь в класс защиты от Тёмных Искусств. Найдите в углу старый аквариум и нашарьте там, под заросшей болотной тиной водицей, весьма подходящий экземпляр. Оглушите, обездвижите, вытащите из воды, подвесьте за задние ноги удобным способом, хоть на полутораметровый штатив, хоть на элементарный Левикорпус. Теперь берите нож и удаляйте глаз. И побыстрее подставляйте под струю фиал с антикоагулянтом!

— Глаз? Ножом? Но…

— Что, тварюшку жалко? А вырезать собственному отцу огромную часть судьбы, ампутировать главный результат его счастливой любви, ослепить его мир на лучшую часть прошлого было не жалко? «Выхода у неё не было!» Вот и сейчас нет. Режьте, говорю! Да, у живого! А вы как думали? Кровь должна быть взята именно у живого гриндилоу, так нужно. И вся — её потребуется много, сделаем несколько вариантов эликсира. Надеюсь, хоть оглушили животину надёжно, не пожалели!

— Левый или правый глаз резать, профессор?

— Любой. Пациенту после процедуры будет уже всё равно.

Короткий всплеск серебряной рыбки — острейшего лабораторного ножа, — и дробящаяся в утреннем воздухе звонкая зеленовато-бурая струйка туго ударяет в объёмистую, сияющую глянцем кварцевую колбу. Завивается живым буруном на дне, окрашивая прозрачный слой антикоагулянта. А я с трудом давлю подкатившую к горлу тошноту, обильно перемешанную с парадоксальным желанием, как только всё это закончится и над сизым, изуродованным и иссушенным до капли трупиком водяного чёрта прозвучит чеканное, уверенное Эванеско, от души пожать ладошку мисс Грейнджер, ещё замызганную липкими ржавыми каплями…

10 апреля 1999 года, Портри

…Душная ночь в натопленной комнате до поры темна, хотя за недвижными портьерами, за гулким холодным стеклом, наверное, уже висит во влажном воздухе тревожное предчувствие серого весеннего рассвета.

Тугая неподвижная тишина вздрагивает и осыпается, как разбитое стекло, когда в крепких стенах старинного тёплого дома из сумбурных снов рождается тонкий настойчивый плач ребёнка.

Меня словно пинком выбрасывает из горячей постели. Неуклюже шлёпая по тёплому паркету затёкшими от неподвижности босыми ногами, я бросаюсь к занавешенной невесомой кисеёй колыбели. Почти не дыша, вынимаю из бело-розовой пены изящнейших кружев ручной работы крохотную девочку с огромными глазами бездонной синевы, с прилипшими к крутому взмокшему лобику короткими иссиня-черными прядками, с капризно искривлённым в требовательной гримаске маленьким тонкогубым ротиком.

— Солнышко моё, сейчас, сейчас!

Прижимая отчаянно кричащее дитя к себе, я бросаюсь к Мэри, встревожено приподнявшейся навстречу из снежной свежести огромных подушек.

Через мгновение малышка сосредоточенно посапывает у матери на груди, плотно обхватив губами покинувший своё убежище под лёгким ночным одеянием тёмный упругий сосок.

Сонное лицо Мэри светится в полумраке нашей общей спальни. Разметавшиеся по подушке тугие растрёпанные локоны, раскрасневшиеся щёки, влажные губы, беззвучно шепчущие дочке ласковые слова, синеватые тени счастливой усталости, поселившиеся с недавних пор вокруг полуприкрытых лучистых глаз… Кажется, она успевает заснуть вновь прямо в процессе кормления дочки.

Я бесшумно склоняюсь над этой безмерно близкой прекрасной женщиной, чтобы осторожно поцеловать её в тёплую бархатную щёку. Почувствовать спокойное и мерное биение пульса под полупрозрачной тонкой кожей на виске. Провалиться в обнимающую мир нежность с головой, без остатка. И, скользнув губами к маленькой, скрытой тугим, чуть влажным локоном ушной раковине, словно светящейся изнутри отражённым звёздным светом, еле слышно произнести:

— Спасибо тебе…

За то, чего просто не могло быть. Но… есть!

За любовь.

За жизнь.

Насытившись, малышка оставляет материнскую грудь. На несколько секунд задерживает на моем лице совершенно осмысленный, словно и не младенческий взгляд невероятной, почти блэковской синевы.

«Мерлин, почти как… Нарцисса!»

А потом снова кривит ротик и…

— Тише, тише, радость моя, мама только уснула, не буди, пожалуйста! Я сам тебя переодену, сейчас, сейчас…

Я бросаюсь к пеленальному столику и, неловко путаясь пальцами в мягкой, невесомой ткани, меняю подгузник и ползунки. А потом уношу дочь в ту самую комнату, которая была мне и тюрьмой, и госпиталем, а теперь вскоре снова станет детской. Вернётся к истоку, к настоящему своему предназначению.

Потом я долго, бесконечно долго меряю шагами пушистый ковёр и лаковый паркет, убаюкивая ребёнка на руках, как на облаке. И, кажется, начинаю понимать, что на самом деле светилось в глазах Лили на той фотографии, которая когда-то — в прошлой жизни, не иначе! — была моей собственной рукой разорвана надвое в доме на Гримо,12.

Да, на той самой, где Поттеры были втроём: Лили, Джеймс, и на руках у него их ребёнок… Магия, заставлявшая лица на фото жить, двигаться, улыбаться, одаривать друг друга исполненными любви взглядами, принадлежала троим счастливым людям в равной мере.

Я посмел разделить снимок. Как будто рука глупца могла разрушить супружескую связь, скреплённую самым искренним и чистым чувством на планете!

«Теперь я уже никогда не поступил бы так. Никогда, Мэри. Запоздалое взросление предполагает отказ от собственного эгоизма и инфантильного желания обладать хотя бы портретом. Но чтобы это осознать, нужна была такая ночь. Спасибо тебе за неё».

Притихший живой комочек тонко пахнет молоком. Чистотой. Счастьем. Уже не плачет. Но и не спит. Смотрит доверчиво, глаза в глаза, почти беззвучно чмокает губами.

— Может быть, Sonmus, и добрых снов тебе до утра, бесценное моё сокровище?

Эта трусливая мысль отвергается сразу. Да, заклинание подарило бы покой и самой малышке, и тебе, Мэри, и мне. Но, пожалуй, не надо никаких искусственных воздействий. Пусть наша маленькая звёздочка заснёт сама, потому что ей с нами хорошо, а не потому что детский мозг получил неумолимый приказ магии.

Продолжая укачивать дочь на руках, я останавливаюсь у окна. Впустить бы в комнату немного свежего воздуха, душновато! Не простудить бы девочку мою... Но разве может лёгонький поток ночного ветра в совсем-совсем небольшую щёлку навредить здоровому младенцу? А вдруг сможет?

— Откроем, как ты думаешь?

Она насуплено молчит, крепко обвив крохотными полупрозрачными пальчиками мой большой палец.

— Палец в кулачке не помещается… Обидно, да? — Круглое личико недовольно кривится. — И душно, наверное?

Сейчас опять заплачем?

— Подожди, я придумал!

Я освобождаю правую руку и решительно срываю небрежно брошенную на спинку кресла свою ночную байковую куртку, специально рассчитанную на то, чтобы во время бессонницы выбираться подышать на террасу даже в самые промозглые ночи в году. Закутываю девочку, превращая вполне симпатичное человеческое существо в огромный, смешной, мягкий свёрток, из которого торчит одна лишь розовая кнопка младенческого носика и удивлённо светятся невероятные глаза. Распахиваю окно, и лёгкий ветер с моря дарит нам по глотку свежего воздуха.

По-весеннему влажный старый сад за окном восторженно аплодирует моему решению едва развернувшимися ладонями, серебряно поблёскивающими в неверном лунном свете.

Я стою у окна, того самого, за которым совсем недавно в свете пары изумрудных звёзд по капле утекало в вечность моё время. Бесценное, как оказалось…

Стою и держу на руках новую Вселенную по имени Лили Эйлин Снейп.

* * *

— Что-то случилось, Северус?

За утренним чаем Мэри в последнее время кажется такой собранной, даже слегка натянутой. И в то же время невероятно домашней, близкой.

Как… жена?

«А собственно, почему тебя, дементор патлатый, пугает эта мысль? Будто не тебе нынче она именно женой и снилась! Что, натянешь на физиономию свою вечную личину цинизма и процедишь сквозь зубы: «Приснится же такое?»

Этого не было. Но ведь сложись обстоятельства чуть иначе, вполне могло бы и быть?

Или… ещё будет?

Нет.

Не верю, нет! С предсказаниями и вещими снами — это к вечно растрёпанной курице Трелони, в лучшем случае!

Слишком много неправдоподобного было в этом сне! Я там даже девочку обеими руками обнимал. Обеими! Как будто не знаю, что это мне не светит.

Девочку. Черноволосую, синеглазую, крохотную девочку. Дочь по имени Лили...

— Северус…

— Да, Мэри?

— Что-то случилось?

— Нет, Мэри. Просто сон. Очень сумбурный, прерывистый, как изорванная маггловская киноплёнка.

— Можете рассказать?

— Ну, если вам интересен этакий бред… Я заснул с мыслями о книге. Вокруг меня в совершенно абсурдном ронделе кружились попеременно листы с рецептами, читаемыми вслух голосом Лили Эванс, каменные чаши с зелёным ядом, Дамблдор — живой, но с лицом без пяти минут покойника, птички-пересмешники редкой магической породы, Гермиона Грейнджер в школьной форме и мёртвый гриндилоу без левого глаза… Даже Лорд пробегал — моложе, чем в то время, когда мы в последний раз виделись, ещё при нормальном носе, но уже почему-то совершенно лысый!

— А ещё?

— А ещё там были… вы. Сонная и безмерно счастливая.

«А вот почему счастливая — об этом помолчим до поры».

— И это всё? — она улыбнулась, — По-моему, мы оба немного заработались. Вот что, я сегодня дома, в госпитале не моя смена. Оставьте и вы свою книгу на один день, время ещё терпит, и пойдёмте гулять!

— Просто гулять?

— А почему бы и нет? Сегодня будет солнечно, воздух впервые в этом году прогреется до плюс сорока восьми по Фаренгейту. Мы оденемся потеплее, побродим по набережной мимо знаменитых домов с разноцветными фасадами, завернём в оранжерею к дядюшке Грэму посмотреть на его волшебные розы и анемоны. И покажем язык Медному Адвокату на площади — на удачу! Есть у нас такое местное поверье — хочешь, чтобы сложное дело выгорело, покажи язык первому мэру города.

— Тому самому, у которого фамилия как у вас?

— Ага.

— Он вам дедушка?

— Не-а! — Мэри озорно рассмеялась, словно заискрившись с головы до ног. — Увы, фамилия мне досталась не такая редкостная как Принс или Снейп!

«А во сне-то!»

Во сне…

Жаркий комок смутного желания тревожно завозился под диафрагмой. Перехватить невесомую руку, уверенно и привычно летающую над грудой хрустких золотых крекеров. Прижать к щеке. Притянуть к себе гибкий стан в простеньком домашнем шерстяном платьице, обвить рукой, приникнуть губами к открытым навстречу влажным тёплым губам, меж которыми беззвучно смеются искристые жемчужины...

— А потом отправимся в кафе миссис Фартинг и отведаем на обед лучшие бифэгзы, запьём янтарным бульоном и на десерт закажем к чаю марципанов и имбирного печенья.

— С ромом?

— С ромом! И даже со жжёным сахаром!

— И будем вести себя как маггловские подростки на экскурсии? Не станем думать о том, что будет завтра?

— Вот именно. Я хочу весны. Обыкновенной нашей шотландской весны, непредсказуемой, как пятнадцатилетняя девчонка.

— Решено. Идём! Одеться, конечно, придётся по-маггловски?

— Разумеется. Нечего пугать добропорядочных горожан роскошными черными крыльями вашего любимого кейпа. А то ещё туристы налетят, приняв вас за уличного актёра в образе того самого адвоката Макдональда! И заставят с ними фотографироваться!

— Ни за что!

— Я тоже так думаю…

Апрель 1999 года, Портри

По мере того, как стали удлиняться дни, а столбик термометра уверенно пополз вверх, наши совместные прогулки с Северусом сделались долгими. Сначала мы с ним ежедневно бродили по дорожкам сада или, закутавшись в толстые тёплые пледы, сидели с чашками дымящегося чая в беседке, вдыхая свежий, пьянящий запах весны.

Не сразу, но мне удалось уговорить его выбраться в город. Я видела, что он не горит желанием показаться на людях. И всё же, пусть и нехотя, Северус уступил моим настойчивым просьбам. Преодолев первую неловкость и поддавшись своей природной любознательности, которая недолго пыталась прикидываться равнодушием, он согласился составить мне компанию и получше познакомиться с Портри.

Я убедила его не прибегать к маскирующим чарам, а пойти простым путём и приобрести обычный костюм и пальто, что после некоторых сомнений и было сделано. Одетые по маггловской моде, оставив дома привычные мантии, мы ничем не выделялись среди других горожан. Мы были как все, и именно это делало нас невидимками. Никто не показывал на нас пальцем, не шептался за спиной, не оглядывался и не смотрел вслед паре волшебников.

Постепенно география наших променадов стала расширяться. Когда мы медленно мерили шагами узкие улочки, я получала огромное удовольствие от того, что могу показывать любимому человеку свой родной город и знакомые с детства места. Северусу тоже нравились такие прогулки. Это было понятно по заинтересованному выражению его лица и то неуверенной, то удивлённой улыбке, которая появлялась на его губах, когда он останавливался у очередной городской достопримечательности или наслаждался нашей полной автономностью и анонимностью.

В такие минуты у меня заходилось от радости сердце. Перемены, происходившие с Северусом, были столь явными и благотворными, что отрицать их мог только слепец. Они заставляли меня верить в то, что самое тяжёлое осталось позади. И я всей душой надеялась, что скоро совместными усилиями нам удастся победить и его болезнь.

Но иногда мне становилось не по себе, и тогда я ощущала себя беспомощной и бесполезной. Мою нерешительность питало то, что между нами, несмотря на объяснение, всё ещё сохранялась дистанция, которая пока и не думала сокращаться.

Я ждала подтверждения сказанных им слов. Если я действительно так дорога ему, то почему он до сих пор не отошёл от привычной роли гостя и пациента? Любовь не экономит на красноречивых взглядах, нежных прикосновениях, поцелуях, объятиях. Она подталкивает людей друг к другу, питая взаимный огонь и желание.

Мы же с ним вели себя как неопытные дети, верхом смелости для которых было взяться за руки на безлюдной улице. Мы даже не прекратили называть друг друга на «вы». Несмотря на уважение и признательность, которые демонстрировал Северус, наши недоотношения всё равно выглядели неестественными. Вопреки сказанному им и тому, что между нами произошло в Бате, он продолжал вести себя со мной как с сестрой. Я терялась, не зная, как на всё это реагировать.

Нерешительность Северуса невольно передавалась и мне. Я не могла понять, чего он ждёт. Моего первого шага? Может быть, стыдится своего увечья, не рассчитывает на исцеление, и по этой причине не желает, чтобы я связала свою жизнь с калекой? Или просто не готов отпустить болезненное прошлое и стать собой? Последнее казалось самым вероятным, как бы я ни возражала против такого варианта.

Лили стояла между нами. И тогда, в школе, и в больничной палате, и в моём доме… Даже во время пеших прогулок она, невидимая, увязывалась следом, снова заставляя меня, как в юности, чувствовать себя третьей лишней. Увы, я ничего не могла поделать ни с её незримым присутствием в нашей жизни, ни с чувством вины Северуса перед ней.

Разве мог он быстро забыть женщину, ставшую для него недостижимым счастьем? Но понимал ли Северус, что лишь придумал себе её образ, возвёл в превосходную степень и донельзя идеализировал? Эту забронзовевшую по прошествии стольких лет грёзу осталось только обернуть блестящей подарочной бумагой и снабдить табличкой «руками не трогать». Или же водрузить на высокий постамент и раскинуть защитный купол, чтобы ни одному голубю не пришло в голову усесться сверху и по своему птичьему бесстыдству оправиться прямо на изваяние.

Я злилась на собственное бессилие и упорное нежелание Северуса избавляться от иллюзий. Лили в его представлении оставалась святыней, к которой можно было подойти только босиком, на цыпочках и в рубище. Чтобы, простёршись ниц, возносить экстатические молитвы безгрешной святой и без устали каяться, каяться, каяться в настоящих и мнимых грехах перед ней...

Вот только обезличенный идеал не имел ничего общего с той девушкой, которую я хорошо знала. Лили весело бы расхохоталась, а потом повертела у виска, если бы только могла увидеть, в какой объект поклонения превратилась усилиями лучшего друга. Но мёртвые, увы, не могут помешать живым совершать ошибки.

Как, должно быть, больно посвятить всю свою жизнь ушедшей навсегда! Если бы я только могла сказать Северусу, что ему нужно ради собственного блага отпустить свою прежнюю любовь и принять как данность то, что она больше не вернётся!

Может быть, тогда он сумел бы понять, что Лили — это искажённое отражение его самого. Вызывая в памяти её образ, прося у неё совета, Северус обращался к себе. Ушедшие навсегда ответить не могут. Только живой способен сострадать и помогать живому. Остальное — морок и ложь. Мне ли об этом не знать?

У меня был свой собственный воображаемый мир, в котором долгие годы царствовал Северус. И я точно так же искала поддержки и утешения у него, хотя, в конечном итоге, всегда оказывала её себе самостоятельно. Но мой самообман развеялся, как только я смогла стать ближе к нему — не выдуманному образу, а реальному человеку.

Мне сейчас так сложно, как никогда прежде. Находиться от Северуса на расстоянии вытянутой руки, видеть его, разговаривать с ним, изредка прикасаться и чувствовать, что каждая мелочь, каждая минута общения с ним приобретает новый, глубокий, особенный смысл. Теперь я с уверенностью могу сказать, что моё сердце занял не выдуманный герой девчоночьих грёз, а взрослый мужчина, терзаемый тенями прошлого.

Я уже никогда обманусь образом. Наконец-то я это поняла. Я всей душой люблю того, кто изо всех сил пытается убедить себя в том, что давно мёртв.

Быть рядом с ним — это то, о чём я грезила. И вот мечта сбылась... Скоро год, как мы вместе, и за это время прошли долгий путь от неприятия к пониманию. Мы стали близки так, как только могут быть близки друзья. Северус остро нуждаешься во мне — во враче, сиделке, компаньонке, собеседнике и человеке, который способен подарить ему такое недостижимое прежде, а потому столь желанное тепло. Но разве я нужна ему как женщина?

От этого моё долгожданное счастье горчит, и я смертельно боюсь потерять всё, что с таким трудом обрела. Боюсь, что, окрепнув, Северус навсегда меня покинет. Сомнения нашёптывают мне, что расставание неминуемо, и советуют заранее подготовиться к этому тяжёлому моменту. А надежда тянет меня в другую сторону и горячо убеждает, что возникшая между нами связь уже не может исчезнуть, потому что если это не так, то в мире вообще не осталось ничего настоящего.

Поэтому мне остаётся лишь ждать и уповать на то, что будущее окажется милосерднее, чем представляется сейчас. Я боюсь выдать себя, показаться навязчивой, лишиться гордости и самоуважения.

Моя любовь к Северусу растёт день ото дня. В ней и боль, и бесконечная печаль о несбыточном, и надежда, что однажды всё круто изменится… Я всё ещё отчаянно верю, что однажды он подойдёт ко мне, молча заключит в объятия, уткнётся лицом в мои волосы, поцелует… И мы оба наконец-то поймём, что все недоговорённости исчезли без следа, и отныне у нас есть общее будущее.

15 апреля 1999 года, Портри

Мэри задерживается…

Наверное, в госпитале, как всегда, полно работы для ведущего токсиколога.

С недавних пор мы ввели в традицию проводить вечера вне дома. Я, многие годы живший затворником то в школе, то в запущенной отцовской квартире на унылых, почти обезлюдевших задворках умирающего городка, полюбил эти прогулки…

Ужинать у миссис Фартинг, где нам подают — один на двоих! — огромный дымящийся пастуший пирог с вустерским соусом и розмарином. Гулять по узким старинным улицам, где за каждым поворотом в эту пору года словно встречаешь новый сезон. То густые тени уходящей зимы, последними островками оплывших почерневших наледей притаившиеся у влажных цоколей старинных домов. То холодные слезы еще далёкой осени, сдержанно капающие с небес на темнеющие от сырости горбатые черепичные крыши. То суматошный ветер переменчивой местной весны, с неподражаемой дерзостью лезущий невидимыми мокрыми пальцами за каждый воротник и щедро раздающий чувствительные солёные оплеухи каждой встречной физиономии. Весны, которая под жёсткой стеклянной коркой апрельского наста уже родила постепенно пробивающиеся к солнцу первоцветы.

…Бродить, осторожно согревая в руке тёплую звёздочку её ладони, и ощущать, как от нежного касания тонких пальцев по всему телу словно пробегает электрический разряд, отзывающийся горячей дрожью где-то в глубинах отчаянно колотящегося сердца. Слушать и слушать без конца глубокий чистый голос, увлечённо раскрывающий мне простенькие тайны обыкновенного приморского городка. Чувствовать упоительную неповторимость каждой минуты, которую мы проводим вместе. И с досадливой горечью осознавать: я полжизни потерял от того, что в юности у меня таких минут не было.

К тому моменту, когда им самое время было начаться, я был, наверное, уже совершенно не нужен тебе, Лили. И от отчаяния вступил на путь наименьшего сопротивления — научился пестовать в сердце угрюмую, холодную пустоту. И жить с ней, как будто не был достоин большего…

Неужели все-таки… достоин? С моим-то прошлым?

Но иначе зачем всё это? И почему я даже под предлогом необходимости как можно быстрее завершить работу над экспериментальной частью заказанного учебника не могу заставить себя отказаться от этих вечеров?..

Поначалу мне казалось, что над двумя взрослыми людьми, ведущими себя подобно влюблённым школьникам, старый Портри смеётся каждым свинцовым окном с ещё не выставленными по случаю затянувшейся непогоды зимними рамами. Но Мэри, уверенная и дерзкая в этой своей новой ипостаси, из вечера в вечер тащила меня на прогулку — и постепенно городок стал мне близок как друг. Новый друг, не до конца понятный, но уже непостижимо близкий. Рождающий в ещё недавно заледенелой душе потайное ожидание грядущего неведомого чуда.

Теперь я жду возвращения Мэри после дневной смены в госпитале — на едва просохшей после дождя парковой скамейке. Первые звезды несмело проникают острыми лучами сквозь низкие чернильные облака. Я дышу ветром с йодистым привкусом морской соли. Он все ещё пахнет последним снегом — этим горьким, пьянящим запахом первой настоящей для меня весны за долгие годы. Тепло быстро уходит, когда садится солнце, и согревающие чары становятся неплохим дополнением к связанному специально для меня необъятному шерстяному свитеру и заказанному у лучшего местного портного широкому суконному пальто.

Парк почти пуст, если не считать нескольких прогуливающихся магглов. Меня, кажется, никто не замечает.

Я жду.

Вот сейчас в дальнем конце одинокой аллеи, очерченной двумя длинными рядами одинаково подстриженных вечнозелёных туй, в тени раскидистого чёрного вяза с необъятным узловатым стволом, послышится едва различимый хлопок аппарации. В невесомой дымке возникнет лёгкий светлый силуэт.

И вся Вселенная станет ничтожно мала по сравнению с крохотной точкой мирового пространства, где на посыпанной влажным красным гравием дорожке останется еле заметный след простой кожаной туфельки…

— …Прошу прощения, сэр. Мы друг другу не представлены, но разрешите обратиться?

«Откуда он взялся? И смеркут бы его побрал!»

Калека.

Не старый ещё, вряд ли пятый десяток разменял. Широколобая, очень коротко стриженая рыжая голова с крупными выпуклыми глазами синевато-стального цвета и пухлыми, почти негритянскими губами венчает монументальную краснокожую шею, обрубком гранитной колонны торчащую над широкими петлями легкомысленного голубенького шарфа домашней вязки. Широченные плечи, кажущиеся просто бычьими в стёганых полосах объёмистой синей пуховой куртки, едва умещаются меж никелированных стоек спинки приземистой инвалидной каталки. На парковой дорожке враскоряку расставлены блестящие колеса. На колёсах — толстые зимние шины от туристского велосипеда с высоким шипастым протектором. Огромные кисти рук с крупными, круглыми, будто часовые стекла, ногтями, затянутые в потёртые кожаные перчатки с обрезанными пальцами, лежат на рычагах…

Ног нет.

Новенькие джинсы, туго обтянувшие слишком худые для столь мощного торса бёдра, аккуратно подколоты булавочками чуть выше того места, где у здорового человека должны находиться колени.

Маггл, несомненно.

— Прошу извинить, сэр, но мне совершенно нечем вам помочь, — я делаю попытку просто подняться и уйти.

Туда, в конец темной туевой аллеи, где вот-вот должна появиться Мэри.

«Когда она рядом, нам никто не нужен. Тем более такие вот случайные просители с приветливой улыбкой во все тридцать два зуба.

…А ведь если бы скользкая подружка Лорда прицелилась получше… Трёхдюймовые зубы цвета старой слоновой кости вполне могли зацепить пару шейных позвонков. И сейчас я тоже восседал бы в движущемся кресле — с той лишь разницей, что у нас громоздким колёсам предпочитают обработку реабилитационной техники левитационными чарами.

И не было бы никаких вечеров. Книги. Лаборатории.

Была бы только ненависть к себе, вина за то, что выжил и… вечная каторга для Мэри, которая наверняка не оставила бы меня даже таким.

Я не смог бы самостоятельно освободить её от себя!..»

— Погодите. Вы меня неправильно поняли. — Широкая, вряд ли меньше, чем у трижды неладного доктора Остина, ладонь бесцеремонно припечатывает к скамье моё колено. — В физическом плане мне никакая помощь не нужна. Видите ли, я тут имел неосторожность заключить с одним приятелем пари. Только вы можете разрешить наш спор, поэтому я и рискнул пристать к вам, извините уж!

— Я не имею никакого отношения к таким дурацким развлечениям, как чьи-то нелепые пари! И не лезьте ко мне руками, пожалуйста. Это невежливо, в конце концов!

«Я чувствую себя идиотом. Как бы теперь обойти эту дракклову колымагу! Может, шлёпнуть окаянного приставалу Ступефаем, да и откатить вручную? Или, наплевав на ошарашенный взгляд выпученных маггловских глаз, попросту аппарировать, и пёс с ним, со Статутом о Секретности?»

— Не горячитесь, сэр! Всего один вопрос, и я отвалю, будто меня здесь и не было. На чём вы играете?

— В смысле «на чём играю»?

— Я полагаю, что вы скрипач из классического оркестра, а Ник Стаффорд, мой бывший сослуживец, ставит на рок-группу. Скорее всего — ритм-гитара, говорит, но, возможно, и клавишник. Пальцы у вас подходящие, длинные… Так на чём, сэр?

«Мерлин всеведущий! Эти чёртовы обыватели приняли меня за музыканта… Вот дураки! Еще и приятель этот, Ник, наверное, где-то поблизости крутится… Два Ступефая! И лёгкий Обливейт в придачу, чтобы наутро и не вспомнили о своём троллячьем пари!»

— А я полагаю, что раз уж вам с вашим дружком приспичило наблюдать за мной, то вы могли бы заметить и это... Или ваших шпионских навыков уже не хватило?

Я почти небрежно откидываю тяжёлую полу подаренного Мэри дорогого пальто.

Пусть видят…

Все равно придётся стереть им маленький, наверняка незначительный фрагмент памяти о нынешнем вечере, который этим негодяям почти удалось мне изгадить.

Правая рука уверенно ныряет в обширный уютнейший боковой карман пальто. За палочкой.

Маггл-инвалид и ухом не ведёт. Чешет блестящим ногтем круглую картофелину толстого носа, торопливо бубня слегка посиневшими от свежего влажного ветра негритянскими губами.

— Да видали мы… Ну, перелом. С кем не бывает! Кисть-то, я вижу, цела, восстановитесь. И сыграете ещё, вернётесь к любимому делу. Я тоже по-первости, как врачи меня в себя привели, думал: зачем жить? А сейчас ничего. Привык. Просто надо пережить это дурацкое время — болезнь. Вы сможете, уверен я почему-то.

«Да уж, с его точки зрения всё так и выглядит. Рука на месте, кисть цела, ноги тоже в порядке, голова варит, значит жить можно…

Жить…

Писать книгу.

Ждать Мэри в зябко съёжившемся под весенним ветром старом парке».

— Уважаемый, я совершенно не расположен обсуждать эту тему с посторонним человеком. Удовлетворитесь тем, что вы оба с вашим другом проиграли своё пари и отодвиньте, наконец, вашу колымагу — мне нужно уйти! В противном случае…

— Северус? У вас новый знакомый?

Звонкий голос Мэри, исполненный искреннего удивления, застаёт меня врасплох. Когда она успела появиться?..

— Северус, значит? — шёпотом продолжает мой окаянный истязатель. — Какое имя редкое! Похоже, сценический псевдоним? Ну так и будем звать, стало быть. Человека всегда надо звать так, как тому удобнее. А у меня имя самое обыкновенное: Майкл Джонатан Филби. Я отставной сержант морской пехоты, здешний. Придётся вам меня представить вашей даме, так-то. Не хочу больше выглядеть невежливым, сэр, сами понимаете.

— Знакомьтесь, Мэри. Это… Майкл Филби, местный житель, военный в отставке. Мистер Филби, честь имею представить вам Мэри Макдональд. Она…

«Знаменитый врач?

Бывшая однокашница?

Спасительница?

Друг?

Женщина, которую я… люблю!»

— Польщён, миледи! — Негритянские губы калеки расплываются в совершенно детской улыбке.

— Простите, Северус, я должна была приехать раньше. Сметвик перед самым концом смены затеял совещание, которое, как всегда, затянулось. Вы, должно быть, продрогли, джентльмены? Признаться, я немного устала и хочу в тепло. Предлагаю продолжить беседу в кафе у миссис Фартинг, если вы не против...

«Если этот чёртов Филби действительно не желает больше выглядеть сущим хамом, он сейчас от нас отстанет…

Ну, прощайся же, прощайся, проклятый болтун!»

— У старушки Фартинг? Вот здорово! Обожаю её бараньи котлетки с яйцом! А вы, стало быть, тоже нашу традиционную стряпню уважаете, мистер Северус?.. Ну, двинули, стало быть!

«Что делать? Что? А вот что! Если ты, окаянный маггл, и такого намёка не поймёшь, ты конченый идиот!»

Как только никелированный инвалидный рыдван с эмблемой какого-то параолимпийского клуба на кожаной спинке, шурша колёсами по гравию, откатывается на полшага в сторону, я вскакиваю на ноги. И…

Заключаю Мэри в свои неуклюжие однорукие объятия, сотрясаясь отчаянной дрожью. Жарко целую в щеку. Зарываюсь лицом в медное облако её слегка растрепавшихся волос. И краем глаза замечаю, как падает на влажную дорожку изящная маленькая фетровая шляпка и катится, подхваченная ветром, прямо под скамью.

Майкл Филби, неожиданно легко наклонившись в своём механическом кресле, подхватывает её на самом краю тускло бликующей в свете жёлтого фонаря маленькой чёрной лужицы.

— Держите! Чуть в грязь не улетела!

Когда я протягиваю за шляпой руку, моё лицо невольно оказывается почти рядом с его раскрасневшейся физиономией. И в самое ухо ввинчивается назойливый шёпот:

— Жена? Я так и думал, честно говоря! Удивительная она у вас красавица, мистер Северус!

* * *

— Вот, ты в Париже бывал, наверное? Ну, с концертами или как еще... А я не бывал. Хочу! Вот, сейчас у меня в гараже джипец стоит, Land Rover Discovery I 1998 года, из самых-самых первых в серии, еще не попорченный всякими дурацкими прибамбасами. К маю переделаю на ручняк, а там у Энн как раз учебный год к концу подойдёт. Отпустит она своих огольцов на каникулы — и рванём! Отсюда до Фолкустона своим ходом, часов за десять, думаю, доберёмся. Потом через Канал — в Кале, паромом, конечно. Я справлялся — за 35 минут довезут, ролкерная погрузка — въехал на пандус, поставил машину на тормоз, колеса блокируют и прямо с платформой поднимают на паром. И стоит это недорого... А потом — здравствуй, континент! И опять своим ходом до самого Парижа, всего-то каких-нибудь 280 километров по Амьенской дороге, через Фликкур и Шамбли…

«Когда мы успели с ним перейти на «ты»? А жену его, значит, Энн зовут. Учительница. Наверное, классический «синий чулок» — скромница, серенькая мышка в строгом унылом платье с белым воротничком, при роговых очках и с целлулоидным гребешком в зализанной причёске… Как еще может выглядеть маггловская женщина, вышедшая замуж за инвалида-колясочника?»

— Мистер Филби, что вам до этого вашего Парижа?

— Понимаешь, хочу!.. Просто хочу и всё. В Лувр хочу — правда ли, что Мона Лиза не такая уж и красавица? По репродукциям — ну, дама и дама, а вот вживую не видал… В музей Карнавале хочу — говорят, там есть кресло на колёсах, изобретённое еще в восемнадцатом веке. С ручным велоприводом! Мне надо посмотреть, как устроено, может, оно получше нынешних будет, удобнее. Хочу, чтобы на Монмартре настоящий французский художник мою жену нарисовал. Хочу её угощать в парковом кафе под зонтиками алжирским кофе и горячими круассанами с расплавленным шоколадом внутри… Хочу, чёрт побери, с Эйфелевой башни плюнуть. Как будто на плешь тому аргентинскому лётчику, что нашей посудине в бок «экзосет» загнал... Он-то думал, нам каюк, а мы живём. Живём!!!

«Чему так улыбается Мэри, порозовевшая в тепле, как девчонка, с искренним интересом внимающая этому сумбурному полубреду?».

Я ловлю себя на мысли, что просто любуюсь ею, не отводя глаз. Восхищаюсь её непосредственностью. Упиваюсь озорным огоньком на дне сапфировых озёр, уже утративших в непринуждённой обстановке заведения миссис Фартинг серую поволоку усталости после госпитальной смены. И до боли в висках хочу, чтобы Мэри поняла это — именно теперь.

Как это Мэри только удаётся быть своей по обе стороны Барьера Секретности? Мне до неё — Запретным лесом, вдоль всей витой ограды станции Хогсмид!

Несмотря на попытку выполнить данный матери зарок не возвращаться в общество магглов после поступления в школу, по крайней мере, надолго, я все-таки, наверное, остался уроженцем Миддленда. И теперь, когда Мэри начала настойчиво и регулярно вытаскивать меня из добровольного заточения в её прекрасной лаборатории, мир моего детства неумолимо воскрес во мне. Воскрес таким, как есть, с его морем, пахнущим дымом, рыбой и йодистыми водорослями, с его тёмным пивом и бараниной с чесноком по праздникам, с его вечной манерой местных жителей почти мгновенно переходить в беседе с новым знакомым от чопорности к панибратству...

Здесь, в Портри, это все чуть иначе, но почему-то так же близко.

А Мэри своя, своя в обоих мирах.

И это удивительно!

В её интересе к восторженному повествованию мистера Филби о будущей поездке в Париж нет ни тени обычной вежливости с какой, казалось бы, умный человек должен выслушать досужего болтуна. Неужели ей действительно всё это интересно? Весь этот безудержный и беспощадный поток маггловских хотений и предвкушений, львиная доля которых если и исполнима, то с гораздо большим трудом, чем представляет себе этот толстогубый бычок-мечтатель? «Плюнуть с Эйфелевой башни»… Нет, лифт для туристов там есть, должно быть. Но вот только влезет ли в стальную тесноту человеческой клетки широкая никелированная колымага с колёсами от горного велосипеда?»

— Я советую вам еще посетить сад Тюильри. В июне там очень красиво, хотя каштаны уже не цветут. Но это самый настоящий музей под открытым небом. Фонтаны времён короля Людовика, великолепные мраморные изваяния, а для тех, кто устал от суеты, — узенькие дорожки среди ухоженной зелени, гроты, горбатые мостики… Все что надо для отменной прогулки вдвоём на пару часов!

— Спасибо, миссис Мэри. Вы там, должно быть, с мужем бывали? Ну и как тебе, Северус?

«С мужем!!!»

— Я не бывал в Париже, мистер Филби.

— Ну, так надо съездить! Вот что, а давайте-ка с нами! Машина-то есть подходящая? А то я знаю тут одного парня, продаёт замечательный лендровер, и недорого. С пробегом, конечно, но, если что, я в порядок приведу. Пятнадцать лет уже этим зарабатываю, опыт есть. Руку вот подлечите — и поедем. Я как раз подумывал, что вдвоём — это здорово, а компанией — ещё лучше!

Встать. Резко, так чтобы крепкий дубовый табурет тётушки Фартинг со стоном прогрохотал по надраенному до блеска мозаичному паркету. Сухо откланяться — прежде, чем чёртов инвалид успеет возразить. Оставить на столе несколько маггловских купюр в уплату за отличный ужин, к которому я так и не успел притронуться. Широким шагом пересечь под недоуменными взглядами немногочисленных посетителей эту трижды неладную мирную гостиную — по направлению к выходу…

«Руку подлечите…»

Но…

Мэри!

Мгновением раньше она успевает крепко стиснуть тонкими, сильными пальцами моё правое плечо.

— Спасибо за предложение, мистер Филби. Мы это ещё обсудим. Я и сама подумывала о том, что неплохо было бы нам отправиться в путешествие. Правда, автомобиля у нас действительно нет, мы его не держим.

Она невозмутимо улыбается. Но руки не отпускает. Филби… усмехается? Неужели что-то успел заметить?

— Ты того, извини. Не хотел задеть…

— П-пустое!

— Не -а! — Круглые, как часовые линзы, водянисто-прозрачные глаза несносного собеседника смотрят прямо в душу. — Как я понимаю, насчёт музыки мы с Ником оба маху дали, да?

— Да.

— Ну, извини! Ты же и сам понимаешь, что вид у тебя… приметный. У нас так всё больше артисты ходят, музыканты. Может, художники ещё.

— У вас?

— Ну, в наших краях. Ты же не местный, не правда ли?

— Да, не местный… Из Коукворта.

«Почему я вообще отвечаю на его реплики? Только ли из-за тонких стальных веточек, обвивших мой тощий бицепс плотно и нежно?»

— Вот, значит, как… Ты на меня того, не серчай. Глупо получилось, понимаю.

— Я сказал — пустое. Забудьте.

— Ну, ладно… А насчёт Парижа… Решайся! Если согласишься ехать — я уж придумаю способ для вас, «безлошадных». Машину найду. А за баранку посажу кого-нибудь из наших, с «Шеффилда». Хоть того же Ника Стаффорда. Он парень надёжный, ты не думай. Мы служили вместе. Это он меня после той ракеты из груды рваного железа вытащил и врачам сдал.

— Какой ещё ракеты?

Я, пожалуй, и сам не понял, зачем задал этот вопрос. Потеплевший стальной обруч разомкнулся — и лёгкая ладонь Мери морской звёздочкой соскользнула вниз, доверчиво успокоившись на столе поверх моего предплечья.

— Ну, это под Фолклендами дело было, ещё в 1982 году. Эсминец наш, «Шеффилд», шёл себе на Порт-Стэнли, я дежурил на камбузе. Картошку чистил в порядке дисциплинарного взыскания, на что еще годится на кухне морпех со средним образованием. А тут, откуда ни возьмись, этот чёртов «экзосет».

— ?

— Это и есть ракета, самолёт какой-то пустил, как нам потом рассказали. Коварная штука, с самонаведением. Идёт на высоте метров пять-десять над морем, поэтому её чёрта с два и радаром отследишь, а чтобы сбить на подлёте — это же каким асом быть надо!.. Короче, когда вахта заметила, поздно уже было, пяти секунд не прошло, как нас в самый борт и шибануло… Последнее, что помню, как на меня этакая серая стена валится. Жаровой шкаф, в котором наш кок на весь экипаж хлеб пёк! Весит с полтонны, наверное, если не больше. В норме-то он к палубе во-от такенными болтами прикручен, чтоб во время качки не ёрзал, но ракета в аккурат через камбуз прошла, вот болты и выдрало со всеми потрохами…

Он разводит широкие ладони на расстояние не меньше десяти дюймов. Крутой лоб красен, к нему даже прилипла нелепой завитушкой мгновенно взмокшая короткая прядь.

Мэри смотрит на собеседника с тревогой.

— Может, не стоит это вспоминать, мистер Филби?

— А мне и вспоминать-то нечего. Мало что увидеть успел. Сразу вырубился, как меня придавило. Шок, понимаете ли… Ник потом рассказал: она даже не разорвалась, эта чёртова ракета, навела беспорядку только и вломилась в следующий отсек. А следующими за нашим камбузом как раз были центральный пост да машинное отделение. Там она окончательно раздолбалась, вытекло топливо, сделался пожар. Часа четыре тушили, наверное, да все без толку, надстройки у нас почти сплошь из алюминиево-магниевого сплава были, а он хоть и металл, но горит только так. И я там, на камбузе, должен был заживо изжариться, кабы не Ник. Уж каким чудом он меня в дыму нашёл, как из-под духовки этой клятой вызволил — не знаю. Пожарный расчёт ещё кока вынес и вестового, но те уже преставиться успели. Через несколько дней пришёл конец и самому нашему «Шеффилду». Прямо на буксирах затонул, по дороге к острову Южная Георгия, братва едва успела троса перерубить. Глубина там порядочная, футов 950 будет, поднимать, конечно, никто не стал — все равно, считайте, там чинить уже было нечего... А я только неделю спустя в госпитале в себя пришел. Весь в трубках, в лубках, — и уже без ног. Краш-синдром, понимаете ли, плюс отравление продуктами горения, плюс башкой о палубу приложился, так что ЧМТ тоже написали. Пока на берег везли, под жгутами был, едва без почек не остался. Если конечности жгутом сдавить — кровь-то остановится, зато потом, как жгуты отпустят, в тело яд попадает, травит почки. Ну, плоть-то ниже жгута уже мертва. Впрочем, кому я объясняю, вы же, как будто, врач, миссис Мэри.

— Да… Пережить такое и остаться собой… Сильный вы человек, Майк.

Я чувствую, как каменеют на моей руке её пальцы.

Зачем?

Зачем вся эта история? Мне ли не знать, каково задыхаться на госпитальной койке от боли, от жгучего чувства собственного бессилия, от полной бесперспективности дальнейшего существования?..

— Первая мысль была — сорвать бинты к чертям, трубку из носа выдрать и тут же, по-быстрому, концы отдать. Жить-то, вроде как, теперь и незачем, кому я нужен, калека хренов! Но за мной медсестрички хорошо следили. Как-то раз даже пообещали из психушки специальные ремни принести — мягонькие! — и к койке меня, дурака, прикрутить, как буйного, если рыпаться буду.

«Мерлин!..

Мэри, солнце моё, примите самую искреннюю благодарность за то, что при вашей лояльности к маггловским медицинским приёмам вам ни разу даже в голову не пришло воспользоваться «мягонькими» ремнями из психиатрического отделения! А ведь я заслужил их, пожалуй, не меньше, чем этот увалень Филби!»

Он снова усмехается, жуёт полными губами, тыльной стороной широкой, как лопата, ладони, утирает пот со лба, шумно прихлёбывает из чашки огненный чай, пахнущий мёдом, чабрецом, далёким будущим летом — не в Париже, здесь, в дымчатых вересковых долинах.

— Месяца три я ночами выл, как драный медведь. Грыз подушки. Засыпал, когда снотворного поднесут, а во сне чувствовал ноги, которых нет. Было дело — проснулся от того, что дико чешется правая ступня. Вот, свербит прямо! И как дурак, попросил сестру носок мне снять да посмотреть, какая там фигня в него попала, представляете? Носок!

Он… смеётся?

Смеётся, жутковато икая, обнажая за пухлыми губами безукоризненный ряд желтоватых зубов, крупных и плоских, как у лошади.

Безотчётным движением я высвобождаю руку из-под ладони Мэри, и только полуобняв её, прижавшись грудью к её горячему локтю, как к самой верной опоре, понимаю, что мистер Филби не спускает с нас своих цепких, блестящих водяных глаз.

— А потом в госпиталь приехали волонтёры с подарками. Дети нам, раненым, собирали подарки по школам, как еще с Первой Мировой у нас водится. И с этой делегацией была Энн. Учительница, красавица, блондинка…

«Красавица? Ну, должно быть, настолько же, насколько не красавица Джоконда, а, мистер Филби?»

— Уж не знаю, чем я ей приглянулся, только стала она у меня частой гостьей. Поначалу я пугался её внимания, дулся, даже хамил ей порой, думал, как сбежать от её женской жалости. Кто она — и кто я? Да куда сбежишь, если бегать-то не на чём, а? В общем, к моменту моей выписки мы поняли, что не жалость это — любовь. Ну, что мы всерьёз любим друг друга, и чихать, что она с образованием, а я, кроме школы и казармы, в жизни ничего не знал, три с половиной книжки прочёл — да и те со скуки, пока в госпитале валялся… Годок ещё помаялись, посомневались, да и поженились. Вот уже 15 лет вместе душа в душу, дочка в школу ходит — в нашу, старую, что на Скае... Я получаю воинскую пенсию как пострадавший при исполнении, но на шее у властей не сижу — с детства не приучен. Выучился по льготе на автомеханика, арендовал гаражик с подъёмником, через пару лет смог его насовсем выкупить, зарабатываю неплохо. На то, чтобы летом в Париж погулять скататься, точно хватит! И вот еще что: оказывается, таких как я, «колясочных», по нашим временам немало. Переделка авто на ручное управление — популярный заказ! Только на минувшей неделе две легковушки делал...

— Чай остывает, Северус.

— Действительно… Ничего, мне он нравится и не горячим.

Из дальнего, самого тёмного угла сумеречного сознания выплывает широкий, немного согбенный силуэт с квадратными плечами. Медленно прорисовывается из темноты сухощавая узловатая рука, привычно стиснувшая высокую и тяжкую резную трость-посох. На кончике короткой, чуть изогнутой палочки, зажатой в другой руке, вспыхивает флуоресцентно-синий шарик Люмоса. Серо-седая прядь, отросшая ниже изуродованного багровым шрамом носа, падает на лицо, почти скрывая холодный стеклянный блеск искусственного глаза, который видит сквозь стены и, по слухам, сквозь души. Шаг — лёгкий скрип пыльного козлового ботинка с высоким берцем. Другой — глухой стук деревянной ноги по паркету. Искусно сработанной хорошим мастером ноги с когтистой лапой грифона вместо человеческой стопы.

Чтобы носить такую искусственную ногу, надо не просто принять увечье и перестать его стыдиться. Надо глубоко в сердце гордиться своим жутким калечеством, бросать его, как дуэльную перчатку, в лицо врагу — манифестом несгибаемой личности, не умеющей и не желающей сдаваться обстоятельствам.

«- Не так ли, Аластор?

— Умный ты на вид, Снейп, а все же дурак. И я — дурак. Так и не вывел тебя, подлеца, на чистую воду, а надо было!

— Не вывел бы. Альбус все рассчитал… Неужели там, за гранью, тебе так и остались неизвестны обстоятельства нашего с ним договора? Впрочем, чему я удивляюсь? Убийство в любом случае раскалывает душу. А ты, Аластор, умел убивать, и сам умер, как жил — в черно-белом мире, невидимой и непреодолимой границей разделённом надвое — на своих и чужих. На тех, кого можно, и кого нельзя.

— Я просто верил своим глазам. Обоим!»

Каркающий хохот, не слышный никому, кроме меня, врезается в уши. Ядовито-пронзительный огонёк Люмоса медленно тает в тугой, звенящей темноте…

В маленьком кафе по-домашнему тихо и спокойно. Мистер Филби с удовольствием хрустит имбирным печеньем, Мэри доверчиво прижимается ко мне, даря глубокое, умиротворяющее тепло, ощутимое сквозь любые одежды. Ненавязчивая старинная музыка из допотопной магнитолы почти не мешает течению беседы.

— А вы не пробовали протезироваться, мистер Филби? Я не слишком много в этом понимаю, но, вроде бы, фирма Отто Бока в Германии делает чудеса… На их карбоновых ногах люди не то что ходят — выигрывают параолимпийские игры.

— Да есть у меня протезы, — запросто отвечает Майк, невозмутимо прихлёбывая из чашки, совсем утонувшей в гигантской ладони, — сносная пара, и недешёвая: алюминиевые голени, суставы стальные, с механической юстировкой, а стопы как раз из карбона. Ботинки вот модные надевать можно, кроссовки… Да хоть коньки! Только не люблю я их. Так и не привык. Какой бы искусник протезы ни делал, а все равно по первости ходишь с костылём, враскоряку, лечишь водяные пузыри на культях... И только и думаешь, как бы не ошибиться, да не завалиться наземь при всём честном народе. Те, что олимпиады выигрывают, — у них, небось, колени свои, не железные? Свои колени — это важно, без них на этих ходулях земли не чувствуешь, и ковыляешь каким-то фальшивым человеком… Я уж лучше налегке покачусь, на своём тарантасе — с него хоть падать некуда! Вот, машина с ручнягой — это другое дело. Машина — она для нашего брата сущее спасение, я тебе скажу! Кто там видит — в потоке на шоссе! — есть у меня там ноги или нет их вовсе, я — такой же водила, как и все.

— Мэри, а может, в самом деле отправимся летом в Париж? Тем более, что нам обещают авто с персональным водителем — чрезвычайно надёжным человеком?

Я не могу сдержать привычной насмешки в голосе. Знал бы этот Филби, что при желании я могу вот так, в обнимку с Мэри, оказаться посреди бульвара Монмартр через считанные минуты после получения министерского разрешения на выезд за пределы Британии!

Но моя ирония снова пропадает втуне.

— Во-во, что я говорю — надо ехать, надо! — Целая горсть печенья мгновенно исчезает во рту нашего собеседника. — Миссис Фартинг, нельзя ли ещё чаю? И капните в чашку немного рома, пожалуйста, так, для запаха! Вот что, дорогие мои, надо вас с моей Энн познакомить. Вы подружитесь, я уверен!

17 апреля 1999 года, Мунго

— Мисс Мэри в курсе, что вы здесь?

Горячие, сухие пальцы целителя Хантера медленно, почти ласково скользят по извилистому, выпуклому шраму на шее, осторожно сползают к левому надплечью. Тонкая шершавость кожи рук опытного мага-хирурга, истончённой и выдубленной годами применения дезинфицирующих растворов, перестаёт ощущаться, сменяясь потоком отвратительных мурашек в зоне нарушенной иннервации. В светлом кабинете зябко, перед глазами — слишком близко! — колышется зеленовато-жёлтым размытым пятном форменный лаймклок.

— Мисс Мэри в курсе, что я был намерен посетить вас ещё в январе. С тех пор, признаться, ситуация мало изменилась.

— А что вы хотели… Посттравматическая нейропатия налицо, причём, в вашем случае тяжесть болевого синдрома не соответствует естественному течению болезни.

— Не соответствует?

— Раны зажили. Стараниями наших целителей, и, в особенности, мисс Макдональд, даже без нагноений обошлось. Рубцы вполне подвижны, уже начали понемногу бледнеть, келоидных разрастаний я не наблюдаю. От опиоидных обезболивающих, насколько я знаю, вы отказались, ещё пребывая у нас на лечении. Мало-помалу боли должны были уйти, а подвижность конечности восстановиться — в той мере, в какой вы сами готовы были подчиняться требованиям реабилитации. Зная мисс Мэри, она не пустила бы дело на самотёк и…

— Поверьте, я подчинялся любым требованиям, которые выдвигала мне Мэри. Терпел и терплю волновую нейростимуляцию с помощью её палочки, какие-то магнитные массажи, даже целебные ванны в природном источнике — в Бате…

«В Бате! Да уж, этого лечения мне не забыть никогда!»

— Патогенный фактор вполне устранён. Но сейчас я наблюдаю так называемую парадоксальную чувствительность, сохранение спонтанного болевого синдрома, пусть и не такого сильного, как поначалу. Побьюсь об заклад, что перемена погоды, физическое или эмоциональное усилие, случайное чужое прикосновение или неудобная поза во сне вызывают у вас усиление боли, не так ли? Трофика тоже явно нарушена: налицо гипоксия мягких тканей, цианоз, слабый отёк пастозного вида. Подвижность конечности ограничена по типу вялого пареза. Бесконтактное сканирование, которое я сегодня провёл, выявило умеренный остеопороз и патологическое сокращение сухожилий. А это свидетельствует о низкой эффективности принятых консервативных мер, срабатывающих у других пациентов — в большинстве случаев.

— Если бы я этого не осознавал, вряд ли обратился бы к вам, доктор Хантер.

Крепким длинным пальцем, жёлтым от вечной дезинфекции, он чешет лысое темя, проникнув блестящим ногтем под широкую жёсткую кайму накрахмаленной форменной шапочки.

— Вас уже можно считать опытным пациентом, мистер Снейп. Вы, несомненно, знаете, что колдовская медицина, в отличие от маггловской, не считает хирургию панацеей. Мы, маги, избегаем нарушения целостности человеческого тела без острейшей необходимости. Ко мне обращаются лишь в тех случаях, в которых исцеление более щадящими методами исключено или требуется обработка уже имеющейся раны.

— Понимаю. Но… я устал.

— Только ли?

— Да нет, конечно. Не знаю, говорила ли вам Мэри, но сейчас у меня есть важное дело.

— Книгу пишете?

— Пишу. Не просто книгу, а новое учебное пособие для Хогвартса, «Зельеварение и начала алхимии». Это предусматривает немалую практику. И в нынешнем состоянии мне слишком многое недоступно. Чтобы успешно завершить работу, я должен быть уверен... В себе прежде всего.

«Уверен в себе… Да это чувство редко посещало меня и на фоне полного здоровья, что уж греха таить!»

— Не довлеет ли над вами старинное представление алхимиков, что работа у атанора требует от исполнителя не только духовного, но и физического совершенства?

«Довлеет, разумеется… Зрите в корень, доктор Хантер? Ну что же, значит, вслух я об этом могу и не говорить».

— Чтобы вовремя сковырнуть с горелки обычный котёл формы два и при этом не окатить себе ноги кипящим содержимым, чаще всего требуется две руки, не правда ли? А левитация не всегда уместна — все-таки лишние чары могут влиять на результат работы, сами знаете!

— Что вам мешает нанять ассистента? Полагаю, гонорар за книгу назначен немалый, а все издательства, с которыми мне самому доводилось иметь дело при публикации своих работ, охотно дают авансы именитым авторам. Вы могли бы без труда оплатить труд помощника.

— Предпочитаю одиночество. Кроме того, я знаю, что такое нужда. А кто был нищ в юности, деньгами не разбрасывается. Даже при хороших гонорарах.

— Кроме того, мне известны, по меньшей мере, несколько молодых чародеев, которые с радостью согласились бы пойти к вам в подручные. Даром, за одну лишь науку.

— Увольте! Только тайных поклонников мне и не хватало!

Я смеюсь. Доктор Хантер, напротив, сосредоточенно серьёзен.

— Попахивает гордыней, мистер Снейп!

— Считайте, как вам будет угодно! Так что вы мне посоветуете, как целитель, а не как посредник при найме ассистента?

— Продолжать консервативное лечение, добавив ко всему уже испробованному кое-что из зелий. Скажем, нечто, содержащее трициклические антидепрессанты и селективные ингибиторы захвата серотонина и норадреналина.

— Вот как?

— Да! Ваш случай в чем-то даже типичен, и, поверьте, ваше эмоциональное состояние играет в нем не последнюю роль. Дисфункциональную каузалгию, подобную вашей, некоторые до сих пор по старинке именуют «психогенной». Все признаки присутствуют, хоть в учебник для начинающих целителей заноси! Несоответствие субъективного градиента ощущений и объективного состояния бывшей раны. Размытая, мигрирующая локализация боли, которая, по вашим же словам, как будто течёт, перемещается по всей руке. Слабая эффективность лечебных мер. А главное — непредсказуемые периодические кризы, зачастую вызываемые далёким от травмирующего уровня воздействием внешних факторов.

— То есть, по-вашему, операция мне не поможет, а лечить следует вообще не руку, а голову? Любопытно. Продолжайте, доктор! Только уж окончательного агграванта из меня не делайте, будьте любезны.

Я изображаю на лице ехиднейшую из своих традиционных мин. Мордред побери, пора бы, что ли, сорочку натянуть — зябко! И пуговицы придётся застёгивать при помощи палочки — Кодди, по понятным причинам, я с собой взять не мог.

— Я не сказал, что не поможет. Но без предварительного курса антидепрессантов я вас, пожалуй, просто не рискну взять на стол.

Голос доктора Хантера звенит неожиданно прорезавшимся металлом. Нетрудно представить, как он именно таким тоном командует расторопными, бесшумными и бессловесными сёстрами милосердия у себя в отделении!

— Однако!..

— Это не моя прихоть, а объективная необходимость. Вы с вашими жизненными установками можете просто аннулировать все мои усилия, свести эффект от вмешательства к минимуму, как свели на нет многое из того, что предприняла мисс Макдональд. Не будет преувеличением сказать, что в вас, как будто, присутствует сразу два пациента. Один совершенно искренне жаждет скорейшего исцеления, борется за себя, терпит неприятные процедуры, радуется каждому дню, когда боли не слишком одолевают. Второй пребывает в тоске и на подсознательном уровне отказывается от полноценной жизни, тем самым работая на болезнь, делая её течение не только более затяжным, но и утяжеляя синдром. И кто из них возьмёт верх — на данный момент ещё тот вопрос!

«Два пациента… Очередное следствие раскола души, должно быть? Впрочем, и раньше, до ранения, я не отличался жизнерадостным восприятием действительности. Меня держало в мире чувство долга».

— Если я выполню ваше требование, какова вероятность успеха операции, доктор?

— Вы, конечно, рассчитываете на максимально полное восстановление функций?

— Хотелось бы.

— Этого я гарантировать не могу. Девять месяцев мускульной бездеятельности не проходят даром. А у вас и время практически упущено. Хирургическое лечение каузалгии наиболее эффективно на третьем-четвёртом месяце после возникновения. Я предлагал этот вариант ещё в сентябре прошлого года, но тогда вы, по соглашению с лечащим врачом, отказались, уповая на консервативные методы. Теперь же я могу поручиться до конца только за избавление от болей, но не за окончательное выздоровление.

«Это приговор, не так ли, доктор? Теперь надо поблагодарить вас, одеться, наконец, — и откланяться. А вернувшись в тёплый дом Мэри, добросовестно делать вид, что ничего не произошло. Если на это меня хватит, конечно!»

— Последний вопрос, доктор Хантер. В чем суть операции, что конкретно вы будете со мной делать? Чем подробнее, тем лучше. Я представляю себе объёмы вмешательства лишь в общих чертах.

— Ну, выбор методов у нас здесь невелик. Обычно операцию начинают с ревизии зон повреждения, во время которой устраняют очаги, препятствующие нервной проводимости, например, рубцовые узлы, невромы. Иногда делают эндоневролиз. Например, обрабатывают разволокнённые и оборванные нервы спиртом на довольно большом протяжении. Можно и просто их удалить, если нет возможности вычленить из фиброзной ткани. Особенно при наличии двигательных нарушений, которые у вас есть.

— Так, с этим понятно. Дальше!

— Операция нейрэктомии ниже места основного повреждения устраняет парадоксальную чувствительность примерно в 35-70 процентах случаев. В дальнейшем иннервация участка конечности частично восстанавливается, даже улучшается состояние кровеносных сосудов.

— Функции? Рецидивы?

— Повторюсь: у вас упущено время для операции. Я бы поставил на нижнюю границу вероятности.

— То есть, не более 35 процентов за успех? Так, а ещё какие варианты есть?

— Более надёжный способ — операция в два этапа. После невролиза или нейрэктомии по месту ранения я пошёл бы на регионарный симпатический узел шейно-грудной области. Преганглионарная симпатэктомия, так сказать. При вашей размытой локализации каузалгической боли показано удаление звездчатого узла. Говорю сразу: возможно, не его одного. Более стойкие и постоянные результаты даёт одновременное удаление шейно-грудного узла, а также, по показаниям, второго, третьего, а иногда и четвёртого грудных узлов. После заживления операционного поля боли должны уйти полностью.

— Движение тоже?

— Так бывает не всегда. Резервы организма порой неисчерпаемы, тем более, что вы — маг, жизненной силы в вас куда как больше, чем в рядовом пациенте, каковые обычно служат статистике… Но у вас уже наступила и развивается ригидность мускулатуры, так что функциональный результат остаётся под сомнением.

— Спасибо за честность, доктор.

— Не за что. Кланяйтесь от меня мисс Мэри. Что-то редко она стала ко мне в отделение захаживать, неделями видимся только на планёрках, хотя от её кабинета до моего — всего пара этажей.

— Не премину, доктор.

— Если по окончании рекомендованного вам медикаментозного курса ваше качество жизни по-прежнему не будет вас удовлетворять, я буду ждать вас для предоперационного обследования.

* * *

— Больничные сплетни быстрее самой отчаянной совы, Мэри. Да, я там был. У доктора Хантера, я имею в виду. И вовсе не втайне от вас — помните, подобные намерения я высказывал еще зимой, когда понял, что в процессе работы над учебником мне не удастся избежать изготовления фото! Забавный он старик, этот ваш Хантер!

— Старик?

— Ну, по сравнению с нами, наверное.

— На самом деле ему чуть больше шестидесяти. Не возраст для мага. К вашему сведению, Северус, у него есть жена лет на 30 моложе, и младшему сыну нет еще и четырёх.

— Возможно, этому сыну стоило бы почаще видеться с отцом. У мистера Хантера и вид, и мысли человека, который не спал суток пять, не меньше.

— Он просто работает. Как мы все.

Она невозмутимо перебирает дневную почту. Я невольно задерживаю взгляд на стремительных, но совершенно не суетливых, плавных движениях летающих над пергаментом лёгких кистей.

«Руки Лили были совсем иными. Да, та же мягкость и лёгкость ладоней, тонкое, нежное сложение кистей, похожая форма блестящих миндалевидных ногтей с изящными светлыми луночками и стройные, гибкие суставы с милыми ямочками на костяшках. Но совсем другая, более резкая, менее терпеливая динамика.

Руки целителя и руки… бойца?

И нет выбора между ними.

А разве я его действительно ищу? Нет, наедине с чистым листом пергамента в работе над книгой и с собственным воспалённым сознанием лгать не стоит. Себя не обмануть в любом случае.

В мыслях своих назвав чувства к Мэри любовью, я не солгал. Но разве изменилось что-либо во мне по отношению к Лили? Может быть, хоть теперь мне удастся разобраться в себе. Понять, как может умещаться в одном сердце два бесконечно дорогих образа. Равно незаменимых.

Любовь бывает разной. Мне, должно быть, доступна лишь одна её форма — любовь как... потребность, наверное.

Лили была первым человеком в моем окружении, кто без родственных обязанностей, сам по себе, по-настоящему захотел меня выслушать. Маленькое десятилетнее чудо, не видевшее ничего необычного в том, чтобы приблизить к себе отверженного всеми прочими людьми ровесника. Неудивительно, что я так отчаянно в неё вцепился! Она стала для меня единственным опровержением дружно вколоченного в моё сознание всем маггловским обществом тезиса: «Ты здесь — один». И уже этим стала для меня исключительной на фоне равнодушного обывательского стада.

Оглядываясь назад, я понимаю, как неестественно, дико и навязчиво себя вёл.

Но была ли наша связь взаимной и равной? Нет, никогда! Не надо иллюзий, я не хочу лгать даже себе. Я был ей нужен, пока на весь город нас, детей-чародеев, было двое. Пока она не видела других детей со способностями, пока не знала взрослых магов, кроме моей матери.

И все-таки она не принимала меня таким, как есть. Все время пыталась повлиять на меня, поменять во мне что-то — от сиюминутного настроения до отношения к жизни в целом.

Она с детской непосредственностью юной подвижницы пыталась ломать меня под себя, сделать «лучше» и «чище» в её представлении. А это почти бесполезно... Она отвергла меня не ради иных друзей и не ради иной любви, она просто отвергла, когда поняла, что ничего у нас не получится. В юности женщины быстрее становятся мудрее и всегда тоньше мужчин чувствуют реальное наполнение чувств.

Сейчас я уже могу это признать: если бы в своё время мне удалось настоять на своём, и мы с Лили попытались бы строить свою жизнь как одну на двоих, вряд ли это закончилось бы чем-нибудь хорошим.

…Лучше не думать об этом. Просто не думать. Не просчитывать вариантов, не помнить, не знать. Этот вариант не реализовавшегося будущего справедливо отброшен судьбой? Наверное. Хотя есть еще некая надежда на то, что, если бы я был решительнее, она могла быть жива.

Чтобы изменить меня, ей пришлось умереть. Так сгорает чистый берёзовый уголь в аду атаноровой топки, отдав свою светлую энергию весьма затратному процессу термической трансмутации, становясь невесомым летучим пеплом, отдаваясь небытию. Но Tria Prima: Сера, Ртуть и Соль, первоосновы материального мира, предстают перед восхищённым алхимиком в своим первозданном естестве.

Нигредо моей души свершилось именно в этом огне.

Доктор Хантер советовал, среди прочего, «отпустить прошлое». Как его можно «отпустить»? Как отказаться от навязчивых видений с несостоявшимися диалогами, в чём растворить ночные кошмары, в которых я ещё держу на руках остывающее тело Лили — совершенную телесную оболочку, уже оставленную душой?

Единственной в прошлом душой, которая отважилась понять меня до конца и принять жестокое решение, сделавшее из нравственного ничтожества более или менее целостного человека.

Я благодарен ей.

Я виноват перед ней.

Если лишить меня этой памяти — что от меня останется, кроме полустёршегося клейма добровольного рабства, кроме комка издёрганных нервов и коллекции страшных ошибок?

Мэри.

Она все ещё перебирает почту. Машинально. Почти не глядя на адреса. Я должен что-то сказать?

— Пойми…те…

— Я понимаю, Северус. — Она поднимает повлажневшие, тёмные от жестокой горечи глаза. — Понимаю. От боли легко устать. Даже с вашей силой и стойкостью. С ней нельзя жить бесконечно, как и с неопределённостью собственного будущего. Ваше желание получить избавление или хотя бы надежду совершенно естественно.

— Но вам… больно от моего поступка. Вы просили меня подождать, а я потащился к Хантеру, даже не предупредив вас.

— Да. Я была, должно быть, слишком черства и эгоистична. Не учла, что при сложившихся обстоятельствах нужно действовать быстрее.

— Действовать?

«Да, действовать. Встать из-за стола, в два стремительных шага подлететь к залитому золотым и алым вечерним солнцем неподвижному изваянию на фоне кристально сверкающего окна, обнять тёплый трепещущий стан, почувствовать жаркое биение маленького дорогого сердца, отчаянно заколотившегося в тесноте. Коснуться горячими, разом высохшими губами высокого, прохладного лба — и тут же скользнуть ниже, по влажной слёзной дорожке на раскрасневшейся упругой щеке, к приоткрытому детскому рту, мягкому и упрямому одновременно. И, смею надеяться, ждущему».

— Да, действовать, Северус... Может быть, вам уже не верится, но я всё ещё могу кое-что сделать для вас.

Я замираю, так и не поднявшись с удобнейшего венского стула.

Трижды мне было брошено в лицо слово «трус».

Впервые — школьным неприятелем, злосчастной дворняжкой Блэком:

— Хочешь увидеть кое-что реально интересное? Или ты — трус? — И я шагнул в отчаянную темноту подземного хода под Буйной Ивой, чтобы через мгновение оказаться перед беснующимся в исступлении трансформации безумным оборотнем. Моя жизнь могла оборваться в самом начале, или, что еще хуже — превратиться в бессмысленное бытие полузверя, регулярно и неизбежно теряющего себя в озлобленном, диком животном.

Во второй раз меня назвал так мальчишка, годящийся по годам мне в сыновья...

— Сражайся! Убей меня, как убил ЕГО! Или слабо? Трус!.. — И я смог ответить только волшебной пощёчиной, отшвырнувшей парня в мокрую траву... Ему — больно на долю секунды, зато обидно и унизительно надолго. Но лишь бы мне не видеть в тот миг пронзительных изумрудов Лили за пыльными стёклышками очков на физиономии Джеймса Поттера из моего давно минувшего детства…

В третий раз это была взрослая, мудрая женщина, лучше других знавшая меня, давшая волю праведному гневу. А я всё никак не могу её простить.

На самом деле, трус я и есть. Правы они все, безнадёжно правы!

Magnum Оpus для истинного мага-алхимика не кончается на стадии Нигредо. За полным разложением материи до элементарных первооснов должны последовать другие ступени. Очищающий блеск Альбедо, отделяющего от исходных субстанций последние шлаки и примеси, порождающего во тьме свет, наделяющего мёртвые воды в реторте энергией будущей жизни. Золотое неистовство Цитринитас, концентрирующего и активирующего Малый Эликсир, делающего его готовым принимать в себя и преобразовывать любую материю. И, наконец, пламенеющее торжество Рубедо, триумф синтеза самого совершенного вещества на земле — Магистерия...

Нигредо свершилось. Пора перейти от разрушения к созиданию. Но имею ли я, прощённый законом убийца, это горькое право — шагнуть на следующую ступень?

Правая рука машинально нашаривает в обширном кармане домашней куртки гладкую холодную склянку для контрольных по зельеварению. Хрусткий скол министерской сургучной печати неприятно царапает палец. Я так и не решил, что делать с вещественным доказательством № 3.

— Мэри…

— Дослушайте, Северус! — мгновение назад спокойный и мягкий, её голос обретает металлические оттенки. — Это может быть важно. Я пригласила для вас ещё одного целителя. Он живёт далеко, за границей, но скоро получит визу и портал. Возможно, он сможет найти для нас наилучший выход. А пока посмотрите на это! Акцио, Extractum galantamini!

В приоткрытую дверь, словно соткавшись из бесплотности последнего солнечного луча, плавно, как в замедленном кино, влетает небольшой флакон коричневого стекла с притёртой пробкой.

Я останавливаю его, поймав в ладонь в дюйме от столешницы. Подношу буквально к самому носу — иначе мне не разглядеть маркировку, выведенную на клочке пергамента бисерным почерком. Вашим почерком, Мэри.

«Ext. Galantamini, 4%».

— Вы изготовили экстракт из корней Вороновского подснежника?!

— Да. По рецепту того самого целителя, которому я подробно, хотя и без имён, рассказала о вашем случае, и который обещал вскоре вас осмотреть и дать более конкретные советы. Ему можно доверять, это мой давний товарищ.

— Мордред побери, и кто-то ещё называл Мастером зелий меня? Да что значит вся моя мелкая схоластика по сравнению с этим! Выделить мощнейший природный селективный ингибитор ацетилхолинэстеразы и создать стойкую, не теряющую свойств на свету, рабочую лекарственную форму? Да вы достойны премии Золотого котла, Мэри!

В 1951 году в России из корней эндемичного растения, известного под именем подснежника Воронова, он же снежный амариллис, было выделено удивительное вещество — галантамин. Оно способно выборочно расщеплять определённые виды холинэстеразы — гормона, который присутствует в нервной системе человека и служит химической средой для передачи определённых нейронных импульсов, в том числе — ноцицептивных.

Галантамин способен обеспечить нормальную нервно-мышечную передачу в скелетных мышцах, если образовавшиеся после травмы нейромы — рубцы повреждённых нервов — продуцируют своими мембранами избыток холинэстеразы. То есть восстанавливает проводимость по повреждённым нервным путям и может заставить мускулатуру нормально отвечать на импульс-приказ, исходящий от мозга.

Кроме того, галантамин нейтрализует остаточные действия на нервную систему после поражения некоторыми ядами, такими, как виперотоксины, курареподобные, нервнопаралитические, стрихнин и другие токсины недеполяризующего действия.

Виперотоксин — это змеиный яд…

Лекарства на основе галантамина эффективны при органических пороках центральной нервной системы вроде детского паралича или болезни Альцгеймера, при нейроспастике, травмах крупных нервных стволов, радикулитах, каузалгиях, а также в качестве экстренной меры для снятия приступа глаукомы. Применяются, в основном, в виде капельных внутривенных введений или паллиативного укола в эпидуральную область, в спину возле позвоночника, как при спинномозговой анестезии. Но в ряде случаев сойдёт и подкожная инъекция по месту локализации болевого синдрома. Целители-маги уколы вообще не жалуют, поэтому обращаются к этому средству редко, хотя по результативности такому лечению мало равных… Видимо, поэтому мне самому на ум и не пришло ничего подобного.

Но чудес без подводных камней не бывает. Злосчастный подснежник цветёт от силы неделю в году, а собирать его нужно именно в это время. Растёт черт-те где, в российском континентальном климате на Урале. Похожий вид есть ещё в Канаде, но концентрация действующего вещества там и в сравнение с уральским не годится. Готовый экстракт стремительно разлагается под воздействием обычного солнечного света, и хранение в тёмном стекле лишь замедляет этот процесс. Кроме того, существуют побочные явления: препарат может вызвать спазм глазной аккомодации и уронить в ноль внутриглазное давление, а будучи прописан курсом, вызывает привыкание с постоянным ростом дозы вследствие снижения эффективности. Также возможны спазмы гладкой мускулатуры, брадикардия.

Среди лекарей, знающих о галантамине, нет не мечтающих найти способа снижения этих побочных эффектов и сокращения списка противопоказаний. Потому что, если бы это удалось, тысячи стариков перестали бы забывать домашний адрес, отправляясь погулять. Тысячи парализованных детей научились бы самостоятельно двигаться. А синдром Пирогова-Митчелла не приводил бы к инвалидности и не делал бы людей наркоманами, пачками жрущими морфий при нестерпимых болях.

— Мэри… Это же… настоящий прорыв!

— Всего лишь готовый к применению чистый четырёхпроцентный экстракт. К счастью, вы занимаете лабораторию не круглосуточно.

Она улыбается. Чисто, гордо и просто.

— Но… Как?! Это же готовится из свежих корней снежного амариллиса... А он здесь не растёт. Искусственно галантамин не синтезируют, по крайней мере, по эту сторону Барьера, а при эстрагировании из растительного сырья очень низок выход чистого вещества. На этот пузырёк ушло бы около 150-200 экземпляров живого растения, хотя его объём меньше 30 миллилитров. А на поэтапное двойное экстрагирование чистого вещества потребовался, должно быть, целый месяц. Как вам удалось?

Я, кажется, впервые так удивлён с тех времён, когда впервые применил к себе Suffulta fuga и поднялся без метлы над землёй — свободный и, наверное, в ту минуту счастливый.

Это пропитанное жаркой белой завистью изумление специалиста, считавшего себя не последним в вопросах фармакопеи. Это восхищение родственной душой, способной на исследовательский риск, на поиск, на нестандартное решение в эксперименте.

— Я закончила работу над этим зельем как раз тогда, когда вы были у Хантера, Северус. А сырьё вместе с советами по консервации и рецептом мне доставили курьером через международный министерский портал прямо с биостанции под Пермью. Да, из России. Мой друг работает там много лет, он известный по обе стороны Барьера учёный. Может быть, вы слышали его имя — Фёдор Утица?

— Какое отношение имеет этот парень к Никодиму Утице, слуге Джейкоба Брюса, сподвижника русского царя Петра Великого, который был не только министром маггловского правительства, но и волшебником, заслужившим славу чернокнижника?

— Да, как помнится из курса истории магии, у Брюса, выходца с Британских островов, был в юности крепостной холоп, по странному стечению обстоятельств тоже чародей, деревенский знахарь и прорицатель судьбы. Наш ему, кажется, правнучатый племянник. Но это не точно. Если хотите, спросите сами, когда приедет.

— Курс мы, конечно, начнём до его прибытия?

— Да. Он так и рекомендовал. Введение данного вещества из разряда последнего, отчаянного шанса. Фёдор посоветовал начать с одной капли в день и довести до 30 капель, после чего должно последовать обратное постепенное снижение. Таким образом, курс займёт два месяца. И никто не гарантирует, что улучшения будут непременно. Но в случае появления позитивных сдвигов нужно будет сделать перерыв ещё на два месяца и повторить всё заново.

— Подходит. Согласен.

— Травник предупредил, что назначение такого лечения требует смелости как целителя, так и пациента. Сказал, что мы оба должны осознавать вероятные последствия. Да, средство может способствовать вашему восстановлению. Однако велик шанс побочных явлений. Кроме того, психологически это может очень сильно подорвать вас. Он спросил меня, ради кого я хочу так рискнуть. Я ответила, что ради человека, которого… люблю.

— Мэри…

— Ответ от него прилетел быстро. Фёдор писал, что если я сама возьмусь изготовить экстракт, он снабдит меня необходимым количеством сырья. У него самого несколько лет назад умерла неизлечимо больная жена, которой его знания и умения смогли подарить семь лишних лет жизни — вопреки всем прогнозам. Поэтому любовь, спасение близкого — это его особенный пунктик.

— Мэри!..

— Чтобы вы не слишком восхищались мной, открою тайну: сырье я получала дважды. Потому что в первый раз приготовить экстракт не получилось. Видимо, растения пострадали при транспортировке. Я могу только догадываться, скольких коллег он подключил, чтобы достать две сотни корешков повторно!

— Спасибо вам! И этому вашему другу.

— Рано. Я, признаться, не знаю, чем можно предотвратить возможное ослабление аккомодации…

Я усмехаюсь. Всё-таки поднявшись из-за стола, заключаю Мэри в объятия, оставив драгоценный флакон на столе рядом со смирно улёгшимся на клочке пергамента самопишущим пером, ещё одним её подарком.

— Что ж, в худшем случае, Поттер будет рад. Я навеки утрачу возможность обзывать его драккловым очкариком, потому что сам очками обзаведусь... В конце концов, это не такая уж великая плата за возможность обнять вас двумя руками.

26 июля 1971 года. Косой переулок.

Над коричневой коростой черепичных крыш стремительно проносились рваные чернильные облака, с которых изредка срывались крупные одинокие ледяные капли. Вечный сквозняк гулял вдоль тесного переулка, взвихривая длиннополые одеяния прохожих, походя пытаясь сдёрнуть с пригнувшихся голов причудливые шляпы. Наверное, вечером будет буря…

Мама спешила. Широкими неженскими шагами мерила щербатую влажную мостовую, и нахальный ветер хлестал её по коленям тяжёлым подолом простого шерстяного платья в серо-зелёную клеточку. Длинные черные волосы, с утра аккуратно собранные в гладкую строгую причёску, теперь были небрежно растрёпаны, шлейф длинного тёмного плаща забрызган коричневыми пятнышками грязи, словно усыпан мелкими ржавыми монетками.

Я едва поспевал за ней с объемным баулом на перекошенном узком плече. С утра совершенно свежая синяя клетчатая рубашка пропахла потом и прилипла к спине. Новые козловые ботинки на вырост нещадно скрипели, громыхали по булыжнику с каждым шагом. Ноги болтались в них, как побитые песты в старой деревянной ступке, в которой мама растирает травы, если готовит всякие снадобья, когда дома нет отца. Остановиться бы на минуту — шнурки затянуть потуже! Но некогда! Я взмок и запыхался, длинная густая чёлка лезла в глаза, застила обзор, прилипая ко лбу. Нам во что бы то ни стало нужно было успеть все купить к школе и вернуться домой не позже шести часов вечера. Иначе маме опять достанется за то, что не успела с ужином…

— Что еще осталось? Вспоминай!

Так, котелок есть, форма есть, книжки и перья с простой чернильницей-непроливайкой из тёмного стекла и тяжёлая коричневая кожаная папка с чистыми пергаментами — тоже… Можно еще зверушку какую-нибудь, в списке что-то было о совах, жабах и кошках… Может, хотя бы ужа? Они маленькие, с карандашик, можно в карман посадить, и стоят недорого… Нет, пожалуй, без питомца мне придётся обойтись. Это не главное. А вот палочка… Палочка — это то, что для учёбы в волшебной школе просто необходимо.

Но хорошая палочка стоит дорого. Мама говорила, цены на них начитаются от семи галлеонов. Наверное, она просто отдаст мне свою. Все равно в комоде под бельём без дела валяется! Я уже несколько раз тренировался с её палочкой — тайком от отца, на заднем дворе. Могу сделать Люмос и рисовать в воздухе руны из тонких голубых светящихся линий. А еще сбивать шмелей с ромашек… Но от неё уже минут через пятнадцать такой примитивной чародейской практики начинает нещадно дрожать рука.

— Пришли! Заходи, не бойся, и… подожди меня внутри, я сейчас вернусь!

Маленькое обшарпанное зданьице с пыльной витриной и угрюмо повисшим козырьком над крыльцом словно стиснуто по бокам могучими плечами соседних домов. Древняя вывеска, некогда позолоченная, облупилась и облезла от здешней неприветливой непогоды.

«Семейство Олливандер — производители волшебных палочек с 382-го года до Рождества Христова». У меня что — все-таки будет своя палочка? Здорово… Но как? Сегодня поутру мама выгребла из крохотного фамильного сейфа в Гринготтсе последнюю горсть звонких золотистых кругляшей, и все они легко поместились в маленьком кожаном кисете на её поясе. Форменную мантию — и ту пришлось брать в магазине подержанного платья. По списку каждому ученику положено три смены одежды, а мне придётся на первых порах как-то обойтись одной.

Пропылённая витрина едва пропускает солнечный свет. На посеревшей от времени некогда лиловой… — или фиолетовой? — бархатной подушечке покоится полированный ореховый стержень с изящной резной рукоятью, остро сходящийся к концу на конус. Всего один образец товара… Что за народ эти Олливандеры — делают палочки больше тысячи лет, а сами даже витрину протереть не в состоянии! Как будто в мире не существует простейшего Скуриджа, который даже я умею…

Три щербатые ступени к узкой резной двери, неуверенный шаг через высокий, вытертый каменный порог. Над головой тоненько взвякивает простой медный колокольчик. Тесная комнатушка, где непонятно как поместились высокая деревянная конторка с газовой лампой и механической кассой и полтора десятка сплошь уставленных узкими коробочками стеллажей, встречает меня мягким полумраком, острыми запахами пыли и лака. Напротив конторки — старинный высокий стул с гнутыми тонкими ножками. И… всё. Тоже мне, фирма с мировым именем!

— Проходите, проходите, молодой человек, — треснула тихим скрипучим голоском пыльная тишина. — В школу собираемся? Ну-ну, оставьте-ка стеснение, положите свои вещи на стул и подойдите ко мне!

Откуда-то из тёмного угла меж высоких — до закопчённого лепного полка — стеллажей вынырнул сухощавый пожилой человек с всклокоченными седенькими кудерьками над высоким морщинистым лбом. Небольшие внимательные глаза его были совершенно немыслимого цвета — словно в них плескались капельки расплавленного свинцового припоя.

— Так, встаньте прямо… Не сутультесь, пожалуйста! Покажите мне руку!.. А почему левую? Вы левша?

Я тщательно вытер о штаны мокрую правую ладонь и протянул её тоже. Старый мастер сгрёб холодными жёлтыми кистями обе мои, несколько мгновений разглядывал красные пятна на пальцах, тонкий рисунок хиромантических линий, сбитые в недавней драке с ребятами из соседнего двора костяшки. Сухим скрюченным пальцем со следами давно заживших порезов измерил ширину ладоней.

— Амбидекстр, значит? Редкий случай… Стало быть, рукоять вам нужна симметричная, чтобы удобно было схватиться любой рукой. Ладонь — всего три дюйма, но ведь вы будете расти, значит, можно взять побольше. Так, теперь вытяните руки в стороны…

Невесть откуда появившийся в его руках портновский метр жёстко лёг на моё плечо.

— Прекрасно, прекрасно! Руки длинные, запястья гибкие, вы легко освоите большинство сложных движений, необходимых при инкантации самых чудесных заклинаний! Пальцы немного сплющены к концам — это очень удобно для удержания палочки во время сложных манипуляций. У вас руки настоящего волшебника, милый юноша!

Я хмыкнул. Кем только меня не называли в родном Коукворте! И бесёнком, и ведьминым отродьем, и недоноском, и даже «психическим». А вот о том, что я, оказывается, «милый юноша», довелось услышать впервые…

— Так, теперь позвольте вашу голову!

Метр, неожиданно ставший гибким, как лоза, венком обнял голову по вискам.

— Вам бы не мешало немного подстричься. В школе требуют от учеников аккуратного внешнего вида… Да, кстати, как вас зовут?

— Снейп… Северус Снейп, — буркнул я. В родном городке моё имя казалось обывателям слишком вычурным, и я почти привык представляться повсюду по фамилии, хотя это простецкое наследие маггла-отца мне совершенно не нравилось.

— Вы — полукровный? Впрочем, это не важно. У вас умная голова, мой юный друг! Честное слово! Вы далеко пойдёте, как я погляжу. Если, конечно, сердце ваше не склонится ко тьме, к чему, как я могу наблюдать, тоже есть некоторая предрасположенность…

Журчащая речь старика действовала усыпляющее. Я не удержался и откровенно зевнул. К счастью, старик этого не заметил. Или успешно сделал вид, что это его совершенно не касается.

— Теперь повернитесь спиной, пожалуйста… — Метр вырос, и его металлическая оконцовка звонко цокнула по чисто выметенному паркету. — Н-да! Росту вы пока небольшого, но у вас есть все шансы неплохо вытянуться годам к пятнадцати. Взрослым будете почти на голову выше меня! Значит, мелочиться не будем, возьмём подлиннее. Думаю, дюймов четырнадцать с небольшим вам будет в самый раз… А теперь следуйте за мной, мистер Снейп! И постарайтесь держаться посвободнее, а то вы прямо как метловище проглотили…

Он буквально потащил меня за рукав к стеллажу, стоявшему у самой витрины, извлёк откуда-то из-под конторки колченогую стремянку и с удивительной для его возраста прытью взлетел под самый потолок.

— Попробуем эту, ловите!

В мои руки с высоты прыгнул узкий, обитый тиснёной овечьей кожей деревянный футляр с серебряной эмблемой фирмы Олливандеров на крышечке.

— Ну, открывайте же смелее! Ленкоранская акация и волос единорога, 14 дюймов с половиной. Весьма хороша для трансфигурации, неплоха в лекарских чарах, надёжна в бою, если вам с кем-нибудь придётся драться… Вы ведь любите подраться, как я погляжу!

— На самом деле, не люблю. Но приходится. Видите ли, если драться любят соседи, иногда их нужно… уважить.

Рукоять в форме змеи, обвившей древесную ветку, легла в ладонь, как влитая. Но привычного тепла в центре ладони и тонкого покалывания в кончиках пальцев, которые неизменно вызывало у меня прикосновение к палочке матери, я не почувствовал. Искусный артефакт лежал в руке холодно и спокойно — мёртвый и совершенно бесполезный.

— Вы уже умеете что-нибудь колдовать? Покажите!

— Ну, Люмос…

Крохотная искра на кончике коричневого лакового стержня вспыхнула и умерла, не родившись.

— Так, так, так… Простите, ошибочка вышла! — Мастер ловко выдернул палочку из моих рук и мгновенно захлопнул в футляре. — Тогда вот эту, грабовую, со жгутом из шерсти мантикоры. Я, признаться, сам много лет пользуюсь грабовой. Правда, у моей внутри фрагмент драконьей аорты. Она отлично подходит для того, чтобы заклинать магические талисманы. Возможно, в вас спит великий артефактор, а?

От грабовой палочки по ладони побежала противная дрожь, а вместо аккуратного сгустка света из тупого кончика вырвалась длинная оранжевая кисточка огня и подпалила перо в стоявшей на конторке чернильнице. В воздухе отвратительно запахло жжёным волосом. Я смутился.

Старый мастер охнул и тут же нарисовал в воздухе своей палочкой лёгкую петельку невербального Агуаменти. На тлеющее перо обрушилось не меньше пинты кристально сверкающей в свете лампы холодной воды, а я поймал себя на мысли, что мне чертовски хочется промочить пересохшее горло…

— Эту — тоже в футляр, мистер Снейп! Не ваша, нет!.. Видите ли, у нас, мастеров, говорят, что не только волшебник должен выбрать палочку, но и палочка тоже должна выбрать волшебника. Попробуем эту! Вишня и сердечная жила дракона. Годится и для боя, и для целительства, и для всевозможных превращений. Я, правда, думал, что она достанется какой-нибудь барышне, поскольку красивенькой получилась…

Движением заправского фокусника он извлёк со стеллажа еще один футляр. Тёмно-красный матовый шток из твёрдого вишнёвого комля с багровыми прожилками украшала толстая, искусно инкрустированная кельтскими рунами веретенообразная рукоять. Казалось, от покоящейся в чёрном бархатном ложементе палочки исходит мягкое тёплое сияние…

Я не успел взять её в руки. За спиной вновь тоненько вскрикнул колокольчик, и на пороге возникла усталая и промокшая фигура. Мама…

— Доброго вечера, мистер Олливандер… Успели уже что-нибудь подобрать?

— Еще нет, мама, — я успел ответить раньше, — представь, у меня ничего не получается… А может быть так, что здесь нет моей палочки?

— Это среди нескольких-то тысяч! — усмехнулся хозяин лавочки. — Ну, разве только вы у нас совершенно нестандартная персона! В этом случае вам придётся пройти процедуру дополнительных обмеров, ответить на десяток-другой моих вопросов и с недельку подождать. Сделаем на заказ!.. Доброго вечера, мисс Принс… Вернее, теперь уже миссис Снейп, как я понимаю? Вы ведь приходитесь этому милому юноше матерью? Сколько лет, сколько зим! Казалось бы, совсем недавно вы пришли ко мне со своим почтенным папашей, стариной Принсом, и росточком были чуть выше вот этого моего конторского столика. Я продал вам совершенно замечательную палочку из серебристой осины с кристаллизованной слюной василиска в качестве сердцевины! Как она? Надёжно работает? Истинно слизеринский прибор получился, горжусь им!

Только теперь я заметил, что старинная серебряная фибула с мелкими турмалинами, отлитая в виде крохотного букетика горных фиалок, которая прежде скрепляла у плеча мамин простой дорожный плащ, исчезла, уступив место большой латунной булавке, совершенно простецкой и нелепой.

Чтобы купить мне палочку, маме пришлось сдать ювелиру то немногое, что уцелело до сегодняшнего дня из её и без того скромного приданого…

— Итак, молодой человек, продолжим. Что у нас там с вишнёвой?

Я с дрожью в сердце обвил пальцами тёплое, живое дерево рукояти.

— Люмос!

По крохотной комнатке разлился холодный, ровный голубой свет, льющийся из двухдюймового сияющего шара, вспухшего на округлом конце палочки. Выхватил из сумрака каждый закоулок, заставил потускнеть газовую лампу на конторке, отразился серебряными бликами в удивительных, сразу потеплевших ртутных глазах мистера Олливандера.

— А ведь подошла! Семь с половиной галлеонов, миссис Снейп! — просияв, пробормотал мастер и бросил короткий взгляд на скромное платье, на дурацкую булавку и дешёвые янтарные серёжки в ушах покупательницы. — Для вас, пожалуй, скину до семи.

— Подождите! — мама сделала рукой изящный нервный жест. — Я бы ещё посмотрела. Понимаете, моему сыну нужна такая палочка, чтобы ему с ней удавалось все что угодно! Вот эту покажите, пожалуйста!

— Ну, как хотите. — Олливандер пожал плечами, и покорно полез на полку — туда, куда указывала материнская рука. Там среди прочих покоился покрытый пылью чёрный футляр с парой длинных, свисающих почти на полфута серебряных кистей. — Но эта подороже будет. Одиннадцать галеонов! Палисандр и сердечная жила дракона. Жёсткая — не согнуть. Я её делал в расчёте не на ученика, а на взрослого, опытного пользователя, любителя искусных и необычных вещиц. Впрочем, попробовать ведь никому не запрещено.

Внутри антрацитового пенала из блокованной драконьей кожи, на ложе из белого переливчатого шёлка обнаружился чёрный матовый жезл толщиной почти в мой мизинец, без малого пятнадцати дюймов длиной. Цилиндрическая рукоять, сплошь покрытая тонкой кельтской вязью, лишь на несколько миллиметров превосходила по ширине сам шток, и была точно посередине разделена надвое тонким лаковым пояском чистого тёмного дерева.

Холодная рукоять мгновенно согрелась в моей ладони. Где-то глубоко в сердце родился тёплый, чуть подрагивающий искристый сгусток энергии — и побежал по руке легко и свободно, растекаясь мощным и ровным горячим потоком.

— Ну же, молодой человек! Колдуйте Люмос, или что вы там еще знаете! — нетерпеливо фыркнул Олливандер.

— Спасибо, мастер… Не стану. Я и так знаю, что получится.

— Точно?

— А вот чтоб мне с места не сойти!

— Какая лучше? Эта или вишнёвая?

— Не знаю… Эта посильнее, пожалуй!

— Посильнее? — голос матери, неожиданно твёрдый, каким я не слышал его очень давно, зазвенел под сводами пыльной лавчонки. — Ты уверен, сын?

— Уверен…

— Именно уверенности тебе и не хватало, правда? Мистер Олливандер, заверните эту! Правда, с собой у меня только десять галеонов, но я могла бы вернуться через пару дней…

— Мерлин с вами, миссис Снейп, берите за десять. Мне для талантливой молодёжи ничего не жаль! Если бы вы знали, как часто по нынешним временам приходится работать себе в убыток! Волосы кельпи необыкновенно подорожали в этом году, чешуя саламандры — тоже… С чешуёй-то вчера последнюю продал — подошла одной девочке из Шотландии, надо бы съездить за запасом, да все недосуг... В сентябре, наверное, поеду, в аккурат к собственным именинам! А не то оставлю в ассортименте только три самые универсальные сердцевины — драконью жилу, волос единорога и… скажем, фениксовы перья. У одного моего знакомого — скоро и вы с ним познакомитесь, молодой человек, — как раз недавно ручной феникс перелинял…

— А… можно вас спросить? — Я действительно обрёл неожиданную уверенность в себе, так и не отпустив горячей палисандровой рукояти.

— Конечно. Желающий знать — спрашивает, известное правило.

— Третьего дня или вчера к вам должна была прийти девочка. Лили Эванс, магглорождённая...

— Да, была тут такая. Рыжая, как солнышко. В сопровождении магглы-матери и учительницы из школы, миссис Макгонагалл. А что?

— Вы ей какую палочку подобрали?

— Ивовую, гибкую такую, с волосом единорога. Настоящая целительская палочка, для такой доброй девочки — в самый раз. А почему это вас интересует, милый юноша?

Опять это дурацкое обращение! И вовсе я не милый. Что я себя — в зеркале, что ли, не видал!

— Мы… дружим.

— Понятно. Ну что же, возможно, когда-нибудь ваша палочка защитит эту прекрасную юную леди, а её — спасёт вашу жизнь. Неисповедимы пути, как говорится…

Пока мы были в лавке, на Косой переулок, разогнав прохожих, обрушился холодный, почти осенний дождь. Но нам он был нипочём — я бежал рядом с мамой, гордо вскинув левую руку с новой палочкой, и всю дорогу до «Дырявого Котла» держал над нами прозрачный невесомый купол наколдованного зонтика, как меня только что научили.