Яркий (джен)

Гарри сел между слизеринцами и бросил взгляд на преподавательский стол. Директор с любопытством рассматривал его. Смесь эмоций, отразившихся в глазах Снейпа, не позволяла Гарри идентифицировать его реакцию.

Не прозвучало ни одного хлопка, ни приветствия вроде «Добро пожаловать на Слизерин!». Ничего. Все четыре стола как будто замерли; однако спустя несколько секунд процедура распределения продолжилась. Гарри воззрился в тарелку и слушал, как профессор МакГоннагал выкрикивает имена, а шляпа — факультеты. Невилл отправился на Гриффиндор. Рон, казалось, чуть не поссорился со шляпой о чем-то, и с выражением внутренней борьбы на лице присоединился к своим братьям. Почему-то было ощущение, что люди стали хлопать тише и неохотнее к концу списка. Когда последняя девочка заняла свое место, поднялся профессор Дамблдор:

— Перед началом трапезы позвольте сказать еще несколько слов. Вот они: Олух! Пузырь! Остаток! Уловка! Всем спасибо. Приступим.

Блюдо, на которое глазел Гарри в прострации, вдруг наполнилось едой. И все блюда наполнились: такого обилия кулинарных шедевров Гарри еще не приходилось видеть. Между различными мясными деликатесами стояли… Маленькие вазочки с огромными, как грецкий орех в скорлупе, магловскими мятными леденцами «бычий глаз». Гарри хмыкнул, протянул руку, положил несколько конфет в нагрудный карман мантии и, повернув голову, встретился взглядом с директором, наблюдавшим за ним. Профессор Дамблдор вдруг подмигнул ему. Гарри подмигнул в ответ. Директор улыбнулся в бороду и заговорил с профессором МакГоннагал о чем-то своем.

Гарри наполнил свою тарелку едой и, когда проглотил последний кусочек бифштекса, увидел, что вся еда с тарелок исчезла, а место мяса заняли торты. Леденцы исчезли тоже; больше сладостей из мира маглов не было. Появились всевозможные пирожные, безе, мороженое и суфле. Гарри, хоть он и не был любителем сладкого, попробовал всего понемногу. Сидящие справа и слева от него были явно знакомы друг с другом и заняты общением, и Гарри, к его удовольствию, не нужно было ни с кем разговаривать. Он слышал, как справлялись о здоровье матерей старшекурсники, как ломающиеся голоса хвастались продвижением отцов по службе, как перешептывались девочки. Некоторые молодые люди и девушки сидели особняком, думая о чем-то своем. Гарри растворился в звуках и вкусах; ему казалось, он сам состоит только из двух челюстей и пары ушей. Он был дома.

Когда сытость всех достигла высших пределов (безе таяли во рту и не имели ничего общего с тем, что получалось у тетушки, которая, по словам ее соседок, готовила лучше всех в мире) и перевалила за них, когда никто больше не мог проглотить ни кусочка, снова со своего места поднялся директор. Все замолчали; он произнес короткую речь, запрещая ходить в лес на территории школы и — «всем, кто не хочет умереть мучительной смертью,» — пользоваться правой частью коридора на третьем этаже. Он очень разочаровал Гарри, напомнив всем о том, что нельзя колдовать на переменах. И сказал что-то о тренировках по квиддичу.

По залу прокатился шепот: всех почему-то удивила новость о коридоре. Белобрысый начал что-то вещать своему соседу справа. Директор, выдержав паузу, завершил свою речь:

— Настало время спеть школьный гимн. Все поют на свой любимый мотив и в своем темпе. Итак, начали!

Взмахнув левой рукой, профессор приглушил свет звезд на потолке и свечей в воздухе так, что люди стали с трудом различать соседей. Затем он сделал еще какой-то жест (вернее, Гарри, глаза которого почти мгновенно адаптировались к темноте, показалось, по шевелению серебристой мантии, что директор взмахнул правой рукой с волшебной палочкой); над преподавательским столом повисли гигантские огненные нити, которые, искрясь и извиваясь, как змеи, сложились в текст следующего содержания:

Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс,

Научи нас хоть чему-нибудь.

Молодых и старых, лысых и косматых,

Возраст ведь не важен, а важна лишь суть.

В наших головах сейчас гуляет ветер,

В них пусто и уныло, и кучи дохлых мух,

Но для знаний место в них всегда найдется,

Так что научи нас хоть чему-нибудь.

Если что забудем, ты уж нам напомни,

А если не знаем, ты нам объясни.

Сделай все, что сможешь, наш любимый Хогвартс,

А мы уж постараемся тебя не подвести.

Пели все. Облегчало ситуацию с выбором темпа для Гарри то, что Слизерин гремел в едином, — не очень быстром и не слишком медленном, — ритме. С соседних столов доносились отрывки разных слов. Вдумываясь в то, что произносилось, Гарри поразился отсутствию «старых» и «лысых» в толпе учеников: исходя из текста, ученики Хогвартса могли быть самого разного возраста. И Гарри нашел аргумент, который он мог бы противопоставить Шляпе, если бы она удивилась его возрасту еще раз; но, увы, разговор с ней закончился час назад.

Директор дирижировал палочкой шутникам со стола Гриффиндора, которые, решив растянуть пение гимна до бесконечности, выдерживали его в тональности похоронного марша. И отправил всех спать.

«Научи нас хоть чему-нибудь,» — пульсировала в голове строчка, пока Гарри спускался за старостой (высоким темно-русым шестикурсником, носившим очень дорогую на вид мантию с темно-зеленым подкладом) в подземелье. И он вдруг подумал, что профессора тоже все время чему-нибудь да учатся…

Гостиная Слизерина была обставлена резными креслами. С потолка на цепях свисали ажурные лампы, светящие теплым желтым светом. Камин тоже был изысканно выделан, инкрустирован огромными зелеными камнями. Гарри подумал, что это, должно быть, гигантские изумруды: так весело горели в них отблески ламп тысячами фунтов и галеонов. В согласии с его мыслями староста, приведший их в это место, сказал:

— Пожалуйста, не ковыряйте камин. На нем стоят специальные защитные чары. Камни, которые выковыриваются из камина, превращаются в стекло, а в камине остаются настоящие изумруды. При этом с факультета автоматически снимается штраф в двадцать пять баллов, а ваша рука немеет, пока ее не расколдуют в больничном крыле. Будьте осторожны, я вас предупредил, — он замолчал на секунду. — Спальни мальчиков — вот здесь, направо по коридору, спальни девочек — налево. Ваш багаж уже доставили, он рядом с вашей кроватью. — Староста взъерошил рассеянным жестом свою холеную укладку: — И вот еще что: запомните, что после одиннадцати часов у нас в гостиной режим тишины. Старшим нужно готовиться к сдаче экзаменов, чтобы своими блестящими показателями удержать кубок Школы в наших руках седьмой раз подряд. Я говорю об этом однажды, и все, кто забудут мои слова и издадут хоть звук громче шепота после одиннадцати, отправятся к декану мыть котлы и проведут в его… чудесной компании, — Гарри чувствовал сарказм в этих словах каждой клеточкой мозга, — целую неделю. Независимо от того, к какой фамилии вы принадлежите, — его взгляд задержался на белобрысом, — ведь тем позорнее ваша несдержанность. Меня зовут Марвин, — он поставил ударение на французский манер, — и я староста Слизерина, как вы уже, надеюсь, поняли. Если вам что-то потребуется, ищите меня в спальне, в библиотеке или на лекциях, расписание которых найдете над камином. Желаю вам хорошего вчера.

Гарри прошел в спальню вслед за однокурсниками. Он совсем забыл, что надменный мальчик из поезда будет теперь рядом постоянно. А тот про Гарри, наоборот, помнить не переставал. И, когда Гарри подошел к своей кровати, белобрысый окликнул его.

— Значит, ты не представился, когда я пришел в ваше купе. Почему? — спросил он задиристо, глядя на Гарри сверху-вниз. Гарри повернулся к нему, оторвавшись от созерцания толстенных и при этом кристально чистых стекол, обрамленных тяжелыми зелеными шторами и показывающих, как в огромный телевизор, ночную подводную жизнь. Эти стекла заменяли дальнюю от входа стену спальни, и только каменная перемычка между ними не позволяла забыть о том, где заканчивается помещение: горели светильники на тумбочках и свечи в маленьких люстрах под пятиметровым потолком, но от стекол ни они, ни люди в спальне не отражались. Основатель факультета сделал так, что давление воды не ощущалось под толщей вообще. Гарри, кровать которого располагалась рядом с «окном», чуть было не забыл вопрос:

— А… Потому что ты не представился, — рассеянно отмахнулся он. Белобрысый наклонил голову вбок, оценивая этот ответ, и, прищурившись, подошел поближе.

— Меня зовут Малфой, Драко Малфой. И среди чистокровных я не нуждаюсь в представлении. А на остальных мне нечего терять время.

Тихие перешептывания еще двух их соседей стихли. Мальчик с дредами, убранными в хвост, толкнул в бок своего собеседника и кивнул на Гарри и Драко. Толстые мальчишки, бывшие с Драко в поезде, сделали шаг, чтобы оказаться ближе к Малфою. Все глаза были на Гарри.

— Ах, — улыбнулся тот, и по стеклу за его спиной вверх со страшной скоростью пополз гигантский инеевый стебель толщиной в ствол многолетнего дуба, от которого в разные стороны стали расходиться лучи-листья и другие узоры. Масштаб рисунка был потрясающий: высокие потолки, в которые упирались стекла, давали разгон гневу. Толстые мальчики невольно отшатнулись. — Дело в том, — медленно продолжил Гарри, немигающим взглядом уставившись притихшему Малфою в глаза, — что лично я не нуждаюсь в представлении… вообще, — он помолчал, добирая напряжения, и выдал: — А если уж и представляюсь, то только из уважения, которое я склонен испытывать только к тем, кто чем-то его заслужил, кроме… — взгляд скользнул по фигуре Драко и обратно к его застывшему в напряженной гримасе лицу, — умения говорить. Говорить умею и я — Гарри Поттер.

Выдав эту тираду, он скрылся за высоким пологом. И по мере того, как разворачивалась ткань полога, скрывая его от глаз соседей, стирался ледяной рисунок с окна. Когда Гарри не стало видно, пошевелился темнокожий мальчик с дредами. Он сказал своему собеседнику так тихо, как мог, но было слышно всем:

— А мне папа говорил, что в Хогвартсе проявления стихийной магии невозможны...

Гарри резко отдернул край полога, и все вздрогнули. Гарри воззрился на Драко снова, как будто что-то забыл:

— Спокойной ночи, Малфой, — сказал он.

Полог снова задернулся и Гарри устроился поудобнее, заглушив все шумы вокруг. Он хотел, чтобы Малфой понервничал. Чего-то не хватало; Гарри погрузился в анализ прошедшего вечера и понял: директор Дамблдор ни разу не пытался проникнуть в его мысли.