Яркий (джен)

На следующее утро Гарри проснулся так, словно в конце октября вдруг наступил день его рождения — он не мог вспомнить, что за подарок он получил и по какому случаю, но всё внутри как будто хотело радоваться новому дню вместе с рыбами и морскими коровами за окном. Те сонно и лениво плавали. Гарри, неспешно, со вкусом потянувшись, вспомнил о подслушанной беседе и зажмурился: то ли от довольства, то ли от желания стереть из головы неприятные подробности и оставить только суть.

Он проспал, но был далёк от спешки, наслаждаясь каждым вздохом, чувствуя запах, например, свежего постельного белья, который манил остаться лежать, обещая сон такой же долгий и даже ещё более приятный, чем то, каким он был после ночных приключений в Библиотеке. «Проспал» — значило, встал поздно относительно его обычного раннего подъема в шесть двадцать пять; Малфой вставал в шесть пятьдесят, и его уже не было в комнате, а Забини, встававший в семь часов ровно, плескался в ванной комнате, судя по раздающимся оттуда звукам.

Гарри не знал, что радовало его в сложившейся ситуации больше всего: то, что никто из живых — ни одна душа — не знал, что он знает всё, о чём ему знать не положено; или же то, что правда открылась ему так скоро и так просто, раньше, чем он ожидал, но именно такая обыкновенная и человеческая, какою он ее себе представлял. Перед ним открывалось широчайшее поле для исследования собственной жизни; появившееся вследствие переполнивших его вопросов и целей где-то слева в груди ноюще-щемящее чувство заставило сесть и начать одеваться.

Вышедший из ванной Блейз пожелал ему доброго утра.

Он всегда одинаковым спокойным бодрым тоном желал доброго утра; независимо от того, каким оно было и кто был перед ним. Гарри воспринимал эти пожелания от разных людей двумя способами; Забини он дружелюбно усмехнулся и кивнул. Блейз вышел из комнаты навстречу "доброму дню".

Впрочем, иногда Гарри не слышал, или ему было лень смотреть на адресанта, поэтому случалось так, что он просто игнорировал и человека, и пожелания. Он научился дружелюбно усмехаться специально, чтобы отвечать на «доброе утро» таким людям, как Блейз. В основном это были слизеринцы.

Делая несколько движений расческой, чтобы расправить волосы, Гарри ощущал приятную переполненность головы идеями и, не задерживаясь ни на одной из них, не давал мозгу работы. Завязал шнурки, накинул рубашку и мантию, застегнул пуговицы.

Перекинув через плечо мешок с учебниками, он замешкался перед зеркалом на выходе из комнаты, посмотрел внимательно себе в глаза, прошел взглядом всё остальное и снова вернулся к глазам. Они были мамины, конечно же. А непослушные волосы были Джеймса. «Хорошая работа, — подумал Гарри, — даже, пожалуй, слишком…»

Почему-то казалось, что зеркало не должно было отражать действия Гарри; но тело оставалось, вопреки новым знаниям, тем же, своим, которое всегда было вместилищем его мысли, воли. Да, вот он, рот, послушно подчиняющийся желанию усмехнуться; глаза, моргающие, чтобы смочить роговицу. Желудок, ворчащий где-то в глубине.

Каким бы он был, будь он другим? Каким бы он стал взрослым, будь он другим? А каким он станет взрослым, останься он таким?

Хочет ли он остаться таким? Хочет ли он быть другим? А может ли?

Вошедший в комнату Малфой, пребывая в состоянии склонности на разного рода мелкие пакости, увидел Гарри в задумчивости, прищурился и стал выбирать лучшую позицию для подколов.

Вопреки расхожему среди гриффиндорцев мнению, это не было его обычным состоянием; Драко просто скучал, потому что не мог справиться с одиночеством вдали от дома, и его напряжение выражалось в противных шутках. Но сказать он этого никому не мог, да и сам не понимал, а Гарри было настолько всё равно и отвечал он всегда так неожиданно, так легко укладывая Малфоя на лопатки, что стал любимым объектом для подколов Драко. Правда, чтобы не опозориться, он всегда улучал моменты, когда Гарри был один.

Гарри действительно никак не трогали его шутки. Он относился к Драко снисходительно и сдержанно, как к человеку значительно младше его, не блещущему способностями, но и не глупому. Вот и сейчас Гарри спокойно стоял, демонстрируя полную увлечённость отражением. Обойдя, Драко встал за его спиной, поправляя воротник рубашки, и ухмыльнулся.

— Что, Поттер, любуешься? — протянул он насмешливо. — Никак не наглядишься?

Гарри перевёл взгляд на его лицо: да, это был беспечный, чуть напряженный от ожидания ответной шутки Драко, который всегда был таким, всегда таким и останется, разве что станет старше.

И — он.

— Никак не нагляжусь, — эхом отозвался Гарри, снова посмотрев себе в глаза. — И ты полюбуйся. А то…

Не докончив, он развернулся на каблуках и вышел за дверь.

Поскольку зеркал в Хогвартсе было не так много, приподнятое настроение вскоре вернулось. После скромного завтрака он пошёл на трансфигурацию и, наплевав на своё положение джентльмена, первым сделал задание для всего класса и тут же выполнил дополнительное, заработав пять и десять баллов, просьбу ненадолго задержаться после занятия, да ещё, сверх того, восхищенно-завистливый взгляд от Гермионы.

Гарри полистал учебник и уставился в окно, ожидая конца занятия. Ему не хотелось в Библиотеку. Он увидел, как полувеликан Хагрид, идя к замку, левитировал перед собой огромные оранжевые тыквы. Вот-вот должен был быть Хэллуин.

— Завтра Хэллуин, — в согласии с его мыслями прошептала Гермиона, тоже глядя в окно. Гермиона была умной. Он знал, что она не умеет читать мысли, но ей, возможно, было это и не нужно: она очаровательно точно угадывала или понимала его намерения. То ли из воздуха, то ли по выражению лица (что было невероятно), но она делала это очень ловко и легко. И Гарри в какой-то момент стал её уважать, в числе прочего, и за это; но это было какое-то необычное, безоружное уважение.

Он полагал, что, окажись Библиотека в её голове, она уж точно не стала бы тратить время на наблюдение за пейзажами или такую ерунду как конструирование заклинаний. И, конечно, в этот момент она бы уже закончила Хогвартс, получила бы ещё один философский камень (кроме того, что создал знаменитый алхимик Николас Фламель) и была бы готова к работе в Министерстве магии.

А он был Гарри Поттером.

Впрочем, тоже способный кое на что, он разумно скрыл (хотя тот неоднократно уже порывался их найти) труды Фламеля от Снейпа. Эти книги отправились на одну из самых высоких полок в разделе на букву «И»; а все труды на букву «Ф» стояли совершенно в другом разделе, на полках, доступных без лестницы. Сам Гарри их не читал, потому что бессмертие его пока волновало мало.

В конце-концов он мог, к примеру, подойти к тому же Фламелю и предложить выгодный обмен без риска быть отвергнутым: достигнув абсолютного бессмертия, Фламель оставался простым человеком, и его время стоило мало, хотя его было много. А время Гарри было бесценным, как и время, проводимое с ним. И его было сравнительно много — столько, сколько он мог пожелать: почти четыре года в день, почти тридцать лет в неделю. Почти тысячу лет в месяц.

Если, конечно, не жить.

Гарри, возможно, покривил душой перед Снейпом, когда тот спрашивал его о возрасте, потому что он привык к тому, что любые люди — слабые, на самом деле, существа. Слабые не только физически; склонные к разного рода соблазнам. И он привык избегать провокаций, привык к тому, что его дела касались только его самого. А привычки его слагались всю его долгую…

И избавляться от них он не собирался.

Снейпу он сообщил, что после полутора часов в Библиотеке его штормит. На тот случай, если профессор захочет злоупотребить.

...— Мисс Грэйнджер, я вас прошу, покиньте, пожалуйста, аудиторию, — сказала профессор Макгонагалл во второй раз, когда все ушли, а Гермиона, преданно и не без любопытства ожидая Гарри, села с независимым видом на стул за крайней партой у выхода, обнимая стопку учебников. — Я отпущу мистера Поттера буквально через несколько минут.

Гермиона, сделав оскорблённое лицо, вышла. Гарри, оперевшись на парту перед профессорским столом, внимательно наблюдал за строгой женщиной, которая не так давно — пару месяцев назад — из-за любопытства готова была быть кошкой, сидящей возле его ноги, неуклюже выкусывая что-то из лапы.

Декан Гриффиндора воспринимала жизнь всерьёз, и любая неизвестность, любая неожиданность представлялась ей жутким монстром, с которым необходимо было сражаться всеми доступными средствами: строгостью, поощрением, наказанием, похвалой, иногда хитростью, но всегда — благородно. Этим монстром на сей раз стал Гарри.

— Мистер Поттер, вы делаете успехи, — сказала профессор. Гарри кивнул и усмехнулся точно так, как он кивал и усмехался Блейзу по утрам. — Скажите, пожалуйста… у вас всё хорошо?

Гарри снова уверенно кивнул.

— Превосходно, — сказала она. — Мистер Поттер, я хотела просто напомнить вам, что являюсь заместителем директора по учебной и воспитательной частям. Вы можете беспокоить меня в любое время, по любым вопросам и проблемам. Если они у вас… появятся.

— Да, профессор, — сказал Гарри, прямо глядя ей в глаза. — Благодарю.

Она хотела сказать что-то ещё, но, так как нужные слова не приходили ей в голову, Макгонагалл отпустила Гарри.

...— Что она сказала? — спросила Гермиона, сидевшая возле кабинета, прислонившись спиной к стене, пока Гарри помогал ей подняться с корточек. Она читала что-то.

— Похвалила меня, — он пожал плечами и зевнул. — Что у нас сейчас?

— Снейп, — буднично ответила Гермиона, которая никогда, в отличие от него, не путалась в днях недели. Они пошли по коридорам.

Во время таких перемещений они редко разговаривали, просто двигаясь из точки А в точку Б. Гермиона, наверное, просто умела думать о своём… или ни о чём. Гарри не знал, что она чувствовала, а читать её мысли он не хотел. И они просто шли.

Возле кабинета Снейпа уже стояло несколько бледных молчаливых слизеринок, подошедших из больничного крыла. Гермиона открыла учебник по зельям и углубилась в повторение материала. Пока она вытаскивала тяжёлую книгу, на землю, раскрывшись, упала вниз раскрытыми страницами небольшая, но пухлая, испещренная мелкими буквами тетрадка, которую она читала возле кабинета Макгонагалл. Гарри, наклонившись, поднял её.

— Что это? — спросил он, возвращая тетрадку владелице.

— А… Это… Я же не ходила в обычную школу, помнишь?..— Гермиона закатила глаза, — ладно. Я, кажется, упоминала, что папа меня решил учить дома. Он мечтал, чтобы я говорила на латыни, он потратил уйму денег на то, чтобы приставить ко мне в качестве сиделки университетского профессора, и следил, чтобы та говорила со мной только на латыни. Но это было... не очень удачно, — Гермиона пожала плечами. — В любом случае, я помню плохо тот период. Говорить на латыни могу, но очень медленно. И… Не с кем ведь. Зато могу читать. С французским дела идут гораздо лучше… — Она задумалась, мысленно возвращаясь к вопросу, — ну, вот, а это — моя тетрадка. Папа расстроился, когда я сюда поехала, и сказал, что мне ни в коем случае нельзя оставлять языки. Он готов пережить, если я забуду всё остальное, только не это; и летом меня ждут экзамены по французскому и латыни.

— Не упоминала, — сказал Гарри. — И, что, ты бросила всё и поехала сюда?

— Да, — Гермиона пожала плечами. — Я ожидала, что будет сложнее. Мне, на самом деле, слишком легко сейчас. Понимаешь… — Она вздохнула и захлопнула учебник по зельям. — Я делаю ошибки в практике, но это ведь опыт, — горячо сказала она. — Даже ты делаешь ошибки. Или мне требуется время на то, чтобы найти неизвестное слово. Но ведь я запоминаю с первого прочтения все инструкции… Некоторые с третьего… Просто… В итоге — это всё так элементарно. Ни разу не сложно. Понимаешь?

Гарри кивнул.

— А чтобы я училась, мне надо, чтобы было сложно и чтобы… Чтобы знания тоннами валились, понимаешь? Поэтому я читаю учебники вперёд и… И мне скучно.

Гарри снова кивнул, хотя она не ожидала его кивка ни тогда, ни сейчас. Она хотела ещё что-то сказать, но передумала.

— Что? — спросил Гарри.

— Да ничего, — раздражившись от каких-то своих мыслей, она дёрнула плечом. — Просто мне иногда кажется… что всё не движется, а время бежит, — еле слышно закончила она, прижимая учебник к груди.

— Я понимаю, — усмехнулся Гарри. Он снял с мантии случайно оказавшуюся на ней белую нитку и протянул её Гермионе. Пока он нёс руку в воздухе, нитка превратилась в тоненький стебелёк клевера с белым цветком. Гермиона восторженно улыбнулась, всё её меланхоличное настроение куда-то пропало. Она тут же заложила его в учебник по зельям и сплющила.

— Я знаю, что это не навсегда, но всё равно приятно думать, что собираешь гербарий.

Гарри фыркнул и не смог удержать слабой улыбки. Он скрыл её за чесанием носа.