Проводив своего ночного гостя, Родольфус подошёл к окну и замер там, глядя на сияющее под луной море. Сегодня оно было спокойным, и он в который раз с момента своего возвращения остро пожалел, что не может прямо сейчас выйти на лодке — но с такими руками, как у него, это было бы или попросту жалко — если взять с собой эльфа — или безумно, если идти одному. Так что он просто стоял и смотрел — и вздрогнул от неожиданности, когда неслышно подошедший к нему со спины Рабастан обнял его и оперся подбородком о плечо.
— Как хорошо дома, — тихо проговорил он.
— Ты не спишь? — Родольфус обернулся к брату и тоже обнял его.
— Я только проснулся. И пришёл к тебе…
— Прости, что оставил тебя одного, — Родольфус погладил его волосы, стараясь не смотреть на свою уже освобождённую от шёлка руку: Снейп категорически запретил ему носить перчатки без крайней необходимости, к которой отнёс исключительно присутствие посторонних людей, ничуть не заботясь о том, каково самому Лестрейнджу видеть их вот такими.
— Тебе грустно, — сказал Рабастан, прижимаясь к нему и обнимая за шею.
— Да нет… ну, может, немного. Это пройдёт, — мягко проговорил Родольфус.
— Это из-за меня? Из-за того, что я, — Рабастан запнутся и вжался лицом в его плечо с такой силой, что стало больно, — вот такой?
— Что ты, — перепугался Родольфус, — что ты, нет, ты… — он запнулся, пытаясь подобрать слово, но у него ничего не вышло, и он просто сказал: — Мне не важно, какой ты. Асти, — он прикрыл глаза, — родной мой… у меня нет никого больше. Только ты. Разве что-нибудь ещё важно?
— Я мог бы… вернуться. Наверное, — помолчав, сказал Рабастан. — Но когда я… всё это… вспоминаю…
— Не нужно, — вздрогнул Родольфус. — Не нужно ничего делать специально. Ты — это ты. Не нужно, Асти.
— Спасибо, — благодарно прошептал тот и добавил едва слышно: — Я не хочу. Не хочу.
— Не нужно, — повторил Родольфус. — Ты только будь. Просто будь, Асти.
Они довольно долго стояли так, глядя в светлеющее окно, за которым над морем начинал заниматься рассвет — а Родольфус вспоминал другой рассвет, первый из увиденных им после того, как он обрёл зрение. Это было первым, что он потребовал от Снейпа в первый же вечер после освобождения — и хотя процесс лечения был настолько тяжёлым, что вспоминать о нём Родольфус до сих пор не любил: боль была, как ему показалось, хуже, чем при хорошем Круцио, и в какой-то момент Родольфус даже подумал, что сейчас просто сойдёт от неё с ума… но нет, обошлось — зато само излечение заняло едва сутки. Потом, правда, Родольфус отлёживался ещё столько же с плотной горячей повязкой на глазах, от которой, как ему казалось, чувствовал себя только хуже, и чудовищной головной болью, но это уже не имело значения — зрение вернулось к нему. Восстановилось оно, конечно, не сразу, и первое время видел Родольфус мутно, словно сквозь пелену — изображение то темнело, то туманилось, то расплывалось, и глаза приходилось тренировать, от чего уже через несколько часов у него начинала болеть голова. Снейп и Малфой сердились, запрещая ему делать это так интенсивно, но он, покивав, продолжал, едва они оставляли его в покое — и не только потому, что хотел как можно скорее обрести перед глазами прежнюю чёткость.
Эти тренировки успокаивали Родольфуса и придавали конкретный и чёткий смысл его существованию, помогая адаптироваться к столь внезапно и кардинально переменившейся реальности. Он был счастлив выбраться из тюрьмы, счастлив был обнять брата, счастлив если и не увидеть, то хотя бы услышать и ощутить рядом своих старых товарищей… поначалу. Но потом первые эмоции схлынули и на их место пришла тоска — непонятная ему теперь, но настолько въевшаяся в него за годы заключения, что, казалось, стала его частью.
Родольфус помнил, как проснулся в первую ночь после возвращения и не сразу понял, где он находится и что его разбудило — а когда понял, не знал, плакать ему или смеяться. Потому что проснулся он от тишины и тепла. Всё ещё слепой, всё ещё плохо двигающийся и чувствующий, он не потерял слуха — и, проснувшись, в первый момент испугался, что с ним случилось ещё и это, и теперь он останется заперт в своём умирающем теле, лишившись той способности воспринимать окружающий мир, которая стала за последние месяцы для него основной… и лишь затем вспомнил, почему он не слышит моря. И о том, что стал внезапно свободен и находится в тысячах миль от того места, где провёл последние двадцать лет, и там, где он проснулся сейчас, попросту нет никакого моря, зато рядом с ним, буквально на расстоянии вытянутой руки, в соседней постели, стоящей рядом, в этой же комнате, есть Рабастан.
В тот раз он с облегчением посмеялся — а на следующую ночь долго не мог заснуть, лёжа в темноте и в тишине, едва нарушаемой тихим дыханием крепко спящего рядом брата, и понимая, что ему отчаянно не хватает того мерного шума, который он так ненавидел все двадцать последних лет. А теперь вот не может уснуть без него…
Говорить никому он об этом не стал — лишь спросил как-то вскользь Эйвери да МакНейра, нормально ли они спят, и, услышав в ответ, что никаких проблем у них нет, лишь утвердился в своём намерении молчать. А потом было то самое лечение, которое, помимо того, что вернуло Родольфусу зрение, отвлекло его и позволило, наконец, крепко проспать пару ночей подряд… а затем началось то же самое.
Но это было не единственным, что мучило Родольфуса после освобождения. Другим, и куда более сильным и неприятным открытием стала для него неспособность долго выносить чьё-то общество. Даже присутствие Рабастана становилось для него порой вдруг едва выносимым — но с этим, по счастью, ему удавалось справляться, просто уйдя куда-нибудь ненадолго — не говоря уже о ком-то другом. Одиночество никогда его не пугало, Родольфус даже в детстве переносил его не просто с лёгкостью, но даже и с удовольствием, а за десятилетия заключения и вовсе привык к нему, и хотя, вроде бы, он рад был тому, что оно закончилось, но переносить постоянно чьё-то присутствие просто не мог. Ему это не нравилось, но поделать с этим он не мог ничего, а если пытался заставлять себя, становилось лишь хуже.
Решилось всё очень просто: как-то вечером, когда он незаметно ушёл, чтобы побыть в одиночестве, его отыскал Мальсибер и, почти что неслышно войдя в комнату, где Родольфус сидел без света и просто бездумно смотрел в окно, остановился в паре шагов от него и сказал:
— Мы глупцы и замучили тебя совершенно. Прости.
— Да нет, — Родольфус заставил себя улыбнуться, обернувшись к нему. — Я просто отвык от людей.
— И я о том же, — Мальсибер присел на стул в нескольких футах от Лестрейнджа. — А никому из нас в голову не пришло, что не все такие, как мы с Эйвом, и не всем хочется постоянного внимания. Ты извини — мы тебя больше не будем мучить, — он улыбнулся. — И с Асти побудем, чтобы ты мог отдохнуть, — он улыбнулся снова.
— Я и вправду отвык, — признал Родольфус негромко. — Я рад вам… но мне действительно тяжело быть среди людей постоянно. Я ведь никогда и не жил так.
— И не надо, — Мальсибер поднялся. — Я знаешь, о чём подумал? — сказал он, сделав был шаг к двери. — Может, вам с Асти было бы удобнее жить в смежных комнатах вместо одной? А то всё вместе да вместе…
— Спасибо, — Родольфус тоже улыбнулся с признательностью. — Так странно, что это понял именно ты.
— Потому что сам одиночество не люблю? — понимающе спросил тот. — Руди, я давно перерос ту стадию, когда судишь всех по себе. Ещё в детстве, — он рассмеялся и, кивнув ему, вышел, оставив его размышлять в одиночестве.
Но всё это было давно — а сегодня, сейчас, вернувшись, наконец, пусть даже и ненадолго, в собственный дом, ему вовсе не хотелось быть одному. Здесь было слишком много призраков — и, увы, не тех, кого можно увидеть и изгнать соответствующим обрядом.
Первым, что увидел Родольфус, выйдя из камина, был стол, на котором лежал большой слегка потемневший от времени конверт. Завещание… то, что они с Рабастаном последним оставили здесь, покидая, как они тогда полагали, этот дом навсегда.
А вторым был портрет. Портрет совсем ещё юной супруги, висящий на самом заметном и почётном месте над лестницей, над той площадкой, после которой та разделялась на два рукава. Беллатрикс словно бы ждала их — и, едва увидев обоих братьев, сказала:
— А я всё думала — кто же теперь будет жить здесь.
Рабастан вздрогнул от её голоса и шарахнулся в сторону, а потом стиснул руку брата и, зажмурившись, прошептал:
— Руди, пойдём отсюда! Пожалуйста!
— Что ты, — тревожно и быстро проговорил Родольфус, тут же приказав встречавшим их эльфам убрать портрет в принадлежавшие когда-то его жене комнаты.
— Я не хочу больше видеть её, — тихо проговорил Рабастан. — Не хочу вспоминать… Руди, пожалуйста! — его тёмные глаза были сейчас полны ужаса и отчаяния, а губы дрожали, и Родольфус, крепко и порывисто прижимая его к себе, прошептал:
— Не увидишь. Никогда не увидишь и не услышишь — я обещаю тебе.
Тем вечером они долго сидели вдвоём — Рабастан так и уснул потом на диване, и Родольфус, велев эльфам отнести его в спальню, потом полночи провёл рядом с ним, задремав ближе к утру прямо в кресле. Впрочем, он почти сразу проснулся и, тщательно укрыв брата, спустился вниз и вошёл, наконец, туда, куда отправил портрет.
В её комнату.
И замер на пороге, оглушённый воспоминаниями и задыхаясь от нахлынувшей на него острой, будто от свежей потери, боли. Здесь даже пахло, кажется, так же, и по-прежнему были разбросаны на столе бумаги, и хотя всё остальное эльфы аккуратно убрали, присутствие Беллатрикс ощущалось здесь с такой силой, будто она просто вышла куда-то и вот-вот вернётся сейчас, и скажет…
— Ты принёс мне новости, Руди?
Он вздрогнул всем телом и очень медленно обернулся. Портрет стоял, прислонённый к стене, и поэтому, наверно, казалось, что Беллатрикс просто стоит в полутьме в своём винно-красном платье и смотрит на него, требовательно оперев о бедро одну руку.
— О чём? — хрипло спросил он, не двигаясь с места.
— О Милорде, конечно, — она нетерпеливо нахмурилась. — Где ты был столько лет? Чем закончилась битва?
Мерлин…
А ведь ей неоткуда было узнать новости, сообразил он. Разве что от эльфов — но те, вероятно, не захотели ничего ей рассказывать, а сам он, уходя, подобного приказа им не дал.
Его вдруг замутило — так сильно, что он сглотнул и схватился рукою за шею, прижимая кадык в попытке справиться с тошнотой. Он развернулся, быстро подошёл к двери и, уже выходя из комнаты, сказал сухо и коротко:
— Мы проиграли. Лорд умер, — и вышел, крепко закрыв за собой дверь.
А потом обессиленно прислонился спиной к стене и медленно сполз по ней, сев на пол и вытирая выступившую на лбу испарину трясущимися руками. Ему вдруг остро захотелось сбежать отсюда и вернуться туда, где они с Рабастаном были ещё этим утром — и никогда, никогда в жизни больше не возвращаться.
Впрочем, этот странный приступ довольно быстро прошёл — но с тех пор Родольфус больше ни разу не входил в комнаты своей давным-давно покойной жены, приказав эльфам накрепко запереть ведущую туда дверь и следить, чтобы Рабастан даже при всём желании туда не вошёл.
С тех пор прошла всего пара дней, но Родольфус до сих пор неуютно чувствовал себя в одиночестве, и даже визит Гарри Поттера, ради которого они с братом, собственно, и вернулись на несколько дней сюда, не изменил его состояния. И Рабастан будто бы почувствовал это: он так и не отпустил брата, и лица тоже не поднял — он вообще почти что не отпускал его с того момента, как они, наконец, покинули Азкабан, словно стремясь возместить все эти одинокие двадцать лет разом. Родольфус не возражал — хотя первые дни видеть, а главное — ощущать брата… таким было ему очень горько и порою немного жутко. Он ведь помнил Рабастана ребёнком, очень ласковым и непосредственным, и очень подвижным, и невероятно живым — и сейчас это ощущение повторялось почти в точности, разве что без той прежней детской непоседливости… и поначалу это рвало ему душу. Но потом он привык и просто перестал думать об этом, приняв случившееся для себя раз и навсегда.
Зато Рабастан рисовал… и как! Как только Родольфус смог видеть, брат показал ему рисунки, много рисунков, которые он уже успел сделать после освобождения. А ещё был портрет Дамблдора, произведший такой фурор на суде — Рабастан первые дни и даже недели после освобождения много работал над ним, всё время ныряя в Омут Памяти, где для облегчения его задачи были собраны воспоминания о погибшем директоре Хогвартса. Родольфус немного побаивался этой картины, вернее, того, что скажет ему изображённый на ней, когда, наконец, заговорит, и потому наедине с нею не оставался. Сейчас портрет был почти что закончен, но Родольфус не понимал, может тот уже разговаривать или нет — а спросить брата… стеснялся. Хотя и не отдавал сам себе в этом отчёта.
Да лааадно. Ойген любимый whumpee Алтеи. Какой бы он ни был страшный, все равно будет страдать, а мы его жалеть
|
Alteyaавтор
|
|
Ivisary
Да лааадно. Ойген любимый whumpee Алтеи. Какой бы он ни был страшный, все равно будет страдать, а мы его жалеть Любимый кто?! ))1 |
Нууу. Загуглите что такое whump. Короче вы его любите качественно по мучить а потом откомфортить.
|
Alteyaавтор
|
|
Ivisary
Нууу. Загуглите что такое whump. Короче вы его любите качественно по мучить а потом откомфортить. Ну я его не всегда мучаю. )) Иногда я мучаю им. )2 |
1 |
Alteyaавтор
|
|
Ivisary
Alteya Где это в каждом? ) Вот в Крысе плохо не ему, а кое-кому ещё. )) Да лааадно. Ему плохо в каждом вашем тексте))) Я не шеймлю, если что))) Или вот в Психологии счастья! |
В Крысе плохо всем
В Психологии? Серьезно? Первые главы. Переработки, Близнецы, Катрина. |
Alteyaавтор
|
|
Ivisary
В Крысе плохо всем Ой, ну это разве плохо. ) Это духовный рост!В Психологии? Серьезно? Первые главы. Переработки, Близнецы, Катрина. 1 |
Да да да
|
Alteyaавтор
|
|
Это было прекрасное время проведённое с вашей историей, спасибо, автор🤗
1 |
Alteyaавтор
|
|
Kate88
Напугали вы меня, аж побежала смотреть! Но всё в порядке, почти 400 работ вместе с Миледи - всё здесь. 1 |
Агнета Блоссом
Сама испугалась)) Видимо глюк какой то был, сейчас зашла вроде все норм 1 |
Alteyaавтор
|
|
Напугали и меня. Глюк это )
3 |
Интересно, как же Рабастан комментировал детские рисунки (кроме той девочки-птицы)?
|
Alteyaавтор
|
|
Turtlus
Интересно, как же Рабастан комментировал детские рисунки (кроме той девочки-птицы)? Это врачебная тайна. ) |
Alteyaавтор
|
|
Cat_tie
Я вот все думаю - почему они Нарциссу не позвали на похороны Беллы, а? Она ведь такая же сестра, как Андромеда. Ну вот так решили...И да, было бы круто почитать о сотрудничестве Рабастана с Паем, я уверена, что оба захотят его продолжить) Да, скорее всего, захотят.) |