You Are Not On Your Own (джен)

«Как ты себя чувствуешь?»

Было странно получать такое сообщение от отца. В том смысле, что он не звонил и не писал четыре дня, а их последний разговор выдался, мягко говоря, не очень. Что ж, что бы у него ни было сейчас на уме, Нора решила ответить так же спокойно, будто ничего и не произошло.

«Лучше, чем когда-либо».

Конечно, все было не совсем идеально, но близко к тому. Она была сыта, чиста, ее не тянуло на наркотики и сигареты, синяки уже начали переливаться красным цветом, опухоль с фингала спала, и шишка на лбу тоже уменьшилась. Даже несмотря на свой заспанный, лохматый и тощий вид, Нора себе нравилась.

Только одно беспокоило ее — долгожданную свободу который день портили передачи по радио и телевизору, и газеты тоже невозможно было взять в руки. В крови погибшей Эдит все-таки нашли спирт, и теперь все вещали о том, как нация спивается и колется до смерти. Хэзер Дьюк успевала побыть и журналистом на телевидении и приглашенным экспертом на радиостанции. А кто же еще мог быть во всех этих местах представителем от школы Вестербург, если не ее драгоценный пасынок, Айзек Маккензи, нападающий школьной футбольной команды, у которого как раз в конце сезона планировался важный матч? Конечно, могла бы и Элена, которая, вроде как, была еще и подругой Эдит, но у нее намечались занятые будни — она благосклонно решила взять на себя роль Главы Школьного Комитета, а другой рукой должна была управлять клубом журналистики, пока Эмили не придет в себя.

Было утро вторника, в Вестербурге шел второй день траура по жертвам этой серии происшествий, и ученики старшей школы в эти дни жили по иному графику, раз уж мисс Флеминг прониклась драмой. На занятия надо было идти только послезавтра, и Нора была бы рада отдохнуть. Рэму все равно надо было ехать в школу, Марта должна была быть на работе, а Нору с утра пораньше отец поднял своими сообщениями.

«Что ты сделала?»

И тут ее зло пробрало. Почему-то она подумала, что он именно наезжает на нее. Неужели он и вправду хотел забыть о том, что случилось? Хотел забыть о тех словах, которые она ему сказала? Предпочел стереть из памяти горькую правду о том, что она не была Вероникой Сойер, не была похожа на ту женщину, которую он любил… Может быть, он принял ее только из-за этого. А теперь что? Избавится, или будет обращаться с ней так же, как Бад Дин обращался с ним?

«То, что должна была».

Это все еще было не его дело. Чего он ждал? Что она любезно распишет ему в СМС-ке о том, как она поэтапно расправилась с Эдит Стрип? Ладно, может, в этот раз он был вовлечен, потому что Эдит была убита именно из-за того, что начала ему угрожать, но все же.

Бросив телефон, девушка спустилась вниз, чтобы сделать себе завтрак, и тут поняла, что каким-то образом внутри холодильника разбились все яйца, под ним натекла липкая густая лужа из белков с желтками. Кто-то мог неаккуратно запихнуть контейнер с яйцами внутрь, а теперь отдувалась Нора, вытирая склизкие следы чьей-то безалаберности. Теперь руки были в белке, на один закатанный рукав попал желток, а он при застывании мог скрепить и цемент. Проведя один из выходных дней за тщательной стиркой старой толстовки, Сойер отчаянно не желала провести еще один за стиркой новой кофты, и теперь отчаянно материлась.

Затем внезапно раздался звук включения телевизора. Нора поняла, что она не слышала, как хлопнула дверь. Выглянув из кухни, она обнаружила Марту, а та увидела ее, и обе они сразу же набросились друг на друга с вопросами.

— Что у тебя на лице?

— Что ты здесь делаешь?

Пришлось помолчать секунду, давая тете возможность выговориться первой.

— Меня отпустили с работы. Что у тебя под глазом?

— То же самое, что у тебя на щеке. Марта, это был он? Он снова приходил к тебе на работу? — Нора подошла поближе, спешно вытирая руки кухонным полотенцем.

— Не знаю, откуда тебе известно… — женщина выглядела нервной. Не удивительно, следы рыданий еще были заметны на лице. — Но это мое дело, Нора. И тебе стоит подумать о себе. Что за фингал?

— О, значит, так? — девушка бросила полотенце на кресло. — Это твое дело, да? Тогда мой фингал будет моим делом.

— Нора… — Марта вздохнула. — Я не хочу, чтобы ты переживала из-за моих проблем.

— А я не хочу, чтобы ты переживала из-за моих, но я же отвечаю на твои вопросы, — Сойер тяжело вздохнула. — Так нельзя дальше. Ты должна расстаться с ним, должна дать отпор, подать на него в полицию.

— Он мой муж, я разберусь с ним сама.

— Это он с тобой разберется! — Нора повысила тон, а затем истерически хохотнула. — Я не понимаю, почему ты не думаешь о Рэме, он же любит тебя! У него же больше никого нет!

— Нора, я думаю о нем, я тоже его люблю! Он мой сын, как же иначе? — Даннсток удивленно вздохнула. — Ты просто слишком мала, чтобы понять…

— Мала? — Нора сложила руки на груди, теперь она не собиралась сдерживаться. — Не надо ссылаться на мой возраст, Марта. Из нас двоих я хотя бы веду себя, как адекватный взрослый человек. Я не даю себя в обиду каким-то мудакам, и, если бы у меня был ребенок, я бы не бросила его, особенно ради такого урода.

— Как ты смеешь! — воскликнула Марта, слезы брызнули у нее из глаз. — Я не бросаю своего ребенка! Просто я нашла хоть кого-то в этом мире, кто полюбил меня, и кто думает обо мне! Разве у твоей матери с твоим отцом было не так?

— Да, и он был таким же, как твой Хейл! Он использовал маму, использовал не раз, и разве она сдалась, разве позволила? Нет, она дала ему по яйцам, а потом в одиночку вырастила меня! Посмотри, Марта, это не так тяжело! И как же ты можешь говорить, что ты одна, когда…

— Если бы у Вероники был шанс, она бы гонялась за Джей Ди до скончания времен. Она так делала с тех самых пор, как его встретила, и то, как он с ней обращался, ничерта не изменило! Я не была слепой, Нора! Я видела в ее глазах, я слышала ее! Она любила его даже после его «смерти»! И защищала его — защищала всегда! Оправдывала тем, что он псих! Любовь, Нора, это не идеальная история, где всем хорошо и все живут долго и счастливо! Это взрослая жизнь, между людьми бывает всякое!

— Моя мать хотя бы нашла в себе силы жить дальше, а ты все так же щеки подставляешь и позволяешь ему бить Рэма, — прорычала Сойер. — Все думаешь, что он образумится и полюбит тебя. Он не любит. Он мудак, и Суинни тоже был мудаком. Не надо на мудаков надеяться.

Марта молча смотрела на нее пораженно, и снисходительность в ее взгляде сменялась ужасом.

— Твоя мать когда-то говорила так же. Она разыграла меня. Знала, что я люблю Рэма, и подделала его почерк, чтобы пригласить меня на вечеринку, а там опозорить. Я думала, что она изменилась, она убеждала меня в этом. А теперь я вижу, как ты, девочка, которую она растила, говорит мне те же ужасные вещи. Когда это в тебе появилось, милая? Это Вероника или Джей Ди…

— Когда во мне появилось — что? Разум? Воля? — девушка криво усмехнулась. — Повзрослей, Марта.

Даннсток отшатнулась от нее. Нора была слишком зла, чтобы смягчить обстановку. Она продолжала холодно смотреть на нее, стоя со сложенными на груди руками. Трудно было сказать, в какой момент она сорвалась, ведь все произошло очень быстро. Тетя подхватила свою сумку.

— Куда ты? — спросила девушка едва растерянно.

— Куда угодно, — ответила Даннсток. — У меня есть дом.

— Снова к нему? — рыкнула Нора.

— Хватит меня критиковать! — Марта повысила тон, а затем стремительно вышла из дома, хлопнув дверью.

— Супер! — Нора взялась за пульт, чуть не сломав его одной рукой. Выключив галдящий телик, она побежала наверх.

Что разозлило ее сильнее — обвинение в том, что она слишком мала, чтобы постичь взрослый мир, или утверждение Марты, что мама ничуть не изменилась со времен Хэзер? Или же, может быть, то, что это было похоже на правду? Нора никогда не понимала общество, а сейчас даже утруждать себя этим не собиралась. А вот мама…

Нора была слегка сердита из-за этого. Мама воспитывала ее в терпении и спокойствии, она говорила о том, как ее поступки не принесут ничего хорошего. И вот теперь выяснялось, что у мамы был большой опыт в этом. Естественно, она этим не гордилась, но могла хотя бы намекнуть. Могла бы признаться честно собственной дочери, ведь у них никогда не было друг от друга секретов. Нора убивалась, думала, что разочаровывает мать, что пугает ее. Будучи девочкой, она ночами не спала, страшась себя — такую непохожую на знаменитую Веронику Сойер, женщину широкой души и большого ума. Но ведь не только Джей Ди участвовал в убийствах. Мама тоже там была, мама помогала ему, и мама позволила ему наложить на себя руки. А потом она трусливо пряталась от той правды. Если бы Нора знала, если бы мама объяснила, что она проходила через то же самое, что у нее в жизни был такой же период, Нора поняла бы ее, и ей было бы легче понять…

— Лицемеры! — прорычала Сойер, запустив книгой в дверь. Пролетев через проем, сборник стихотворений перемахнул через перила и шлепнулся где-то внизу.

Злость была хуже наркотика. Хотелось бить и стучать, хотелось тут все уничтожить, потому что с ней всегда так обращались — от нее скрывали, ей пудрили мозги. Родители, другие взрослые, ровесники. Хэзер Дьюк напомнила ей о таком хорошем слове как «кредо». Так вот, лживость и лицемерие — кредо всего мира. Всегда. В любой момент истории. И никто не хотел этого менять.

Да, Джей Ди пытался, он полагал, что можно попробовать изменить общество. Мама помешала ему взорвать школу, но в чем был смысл? Все эти люди, которые там были, они уже прогнили. Они позволили жестокости и трусливости заполнить себя. Вот он, спасенный Вероникой Вестербург Хай и его выходцы. Найдите десять отличий. Наверняка так было до Норы, и будет после нее.

Если только не попытаться закончить то, что начал отец. Конечно, наивно и самонадеянно было полагать, что люди враз перестанут думать о себе, но они задумаются. Фантазия была хорошая, ведь были любители копнуть поглубже. Что было бы, если бы бомба все-таки сработала?

Потирая бордовый фингал, Сойер задумалась об этом, и злость скоро отпустила ее. Вздохнув, она решила поразмыслить об этом позже, потому что желать убивать в разгаре злости было нормально, но хороший план следовало продумать только на холодную голову, решив все посторонние проблемы. Для начала, надо было объяснить Рэму, как она грубо обошлась с его матерью, затем попробовать заключить с Мартой перемирие. Спешить было некуда, горло ей теперь никто не сжимал.

Нора вернулась на первый этаж, подобрала книгу, которой теперь нужно было подклеить страницу и обложку, а затем, до конца убравшись на кухне, взялась за это дело. Работа руками расслабляла еще больше. Возможно, стоило купить себе несколько моделей, которые нужно было собирать вручную. Корабли там какие-нибудь. Или же начать строить домики из спичек. Этим ей еще не приходилось заниматься. Созидать, создавать, а затем идти на очередное дело — звучало как отличные будни, Норе нравилось.

Она залила клеем корешок книги, затем открыла ту самую страницу, с аккуратностью подклеивая скотчем. Стало немного стыдно за то, что пришлось пострадать именно «Цветам зла» — сборнику стихов Бодлера. Нора когда-то читала несколько отрывков из этой книги, но весь сборник еще не держала в руках. Это была отцовская книга. Просто когда девушка разбирала ящики после переезда, на книжные полки попало все вперемешку — и их с мамой литература, и книги Джей Ди. Он не был против, а Нора как-то не заостряла на этом внимания до нынешней секунды.

Конечно, отец читал Бодлера. Мама в дневнике упоминала, что он его цитировал. Может быть, именно эту книгу он держал в руках, когда впервые ее увидел.

«Действительность порой мне кажется обманом,

Взор к небу обратив, я оступаюсь в ров,

А голос шепчет мне: «Стремись к безвестным странам.

Безумцы во сто крат богаче мудрецов!”»

Норе понравились стихотворения. Отчасти и потому, что они описывали ее мысли. Она словно жила по ним. И именно за чтением на кухне она опять услышала звук хлопка входной двери. Марта, должно быть, вернулась. Сойер взяла томик с собой, направилась в гостиную, уже планируя, что скажет тете. Извинится, конечно, за свое поведение, а потом успокоит ее насчет фингала, и затеет мягкий разговор.

Этот день еще способен был ее удивить. В гостиной был отец, он только поставил чемодан у дивана, как вдруг заметил ее и перестал шевелиться на какое-то мгновение.

— Привет, — сказал он тихо, глядя на нее.

— Привет, — ответила Нора.

Она едва нахмурилась, стиснула челюсти. Может быть, отходчивость и числилась в списке ее преимуществ, но и злопамятностью она тоже славилась.

— Опять убежал на пару часов? — спросила она.

— Нет. Написал отчет, получил зарплату, приехал, как только смог, — ответил Джей Ди, стягивая ботинки и оставляя их в обувнице.

— А как же проблемы с бумажной работой?

— Иногда все по силам, было бы желание, — отец вздохнул и перевел на нее взгляд, еще не снимая плаща. — Ты не в школе.

— Флегма… То есть, Флеминг объявила в Вестербурге трехдневный траур. Старшеклассники сидят по домам в честь сбрендивших наркоманов и пьяной дуры, — сквозь зубы ответила Нора.

— История про сбрендивших наркоманов мне известна, — кивнул Джей Ди. — А вот про пьяную дуру хотелось бы послушать.

Нора перевела дыхание, в горле словно образовался ком. Она опустила руки и готова была плакать — от злости, от страха, от отчаяния.

— Слушай, я знаю — должен быть серьезный разговор. Потому что вы все думаете, что я та маленькая девочка, которая похожа на Веронику Сойер, которую нужно защищать. Я же сказала, что я справлюсь. Я справилась, видишь?

— Да, вижу, — Джей Ди кивнул, подходя на шаг ближе. Он все еще оставался невозмутим. — Ты смогла меня удивить.

— А чего ты ждал? Наверняка знал, какое у меня выдалось детство. Мог бы сам подумать, когда Флеминг тебе позвонила и рассказала про то, как я разбила другой девчонке нос. Но ты не хотел слушать правду, потому что вы все ее боитесь. Вы все — взрослые, на которых я хотела быть похожей! И мама тоже — она умалчивала от меня правду! Я боялась себя четыре года, я считала себя выродком, хотя просто была дочкой, достойной ее и тебя! — Нора ткнула в него пальцем, а затем поджала дрожащие губы.

— Но я же сейчас хочу услышать. Мы честны друг с другом, помнишь? — Джей Ди, как всегда, был таким спокойным, и все у него было так просто.

Нора вздохнула поглубже. Она бежала от этого разговора. Ей не хотелось рассказывать, потому что тогда она испытала такой страх, от которого до сих пор толком не сумела избавиться. Но лучше бы Джей Ди узнал это сейчас, из ее уст, потому что, если он и впрямь такой, как она думала о нем, он мог бы понять и перестать, наконец, удивляться.

— Я всю жизнь хотела быть нормальной. Думала, так оно и должно быть, что места иногда для тебя не бывает, а издеваться над кем-то — вполне обычно. Мама редко ругала меня за то, что я дерусь, но я видела, что она из-за этого сильно переживает, так что я терпела все эти издевки. Ничего такого, думала я. Менялась только школа, а люди оставались те же, так что жизнь шла своим чередом. Я была Плаксой, Драчуньей, а потом стала Слабачкой и Психованной…

* * *

В начальной школе задирали девочки, но они не дрались, так что проблем там было не так много. В средней школе главным задирой был Фрэнсис Фёрст, который любил распускать руки по любому поводу, а еще ненавидел, когда называли его полное имя. Врагов у Фрэнсиса из-за его драчливости было немало, так что новому в моем лице никто не удивился. Бесконечные драки сходили Фрэнку с рук, потому его отец был в Департаменте образования, и все у Фёрста было — деньги, игрушки, книги, любящие родители и полная свобода действий. Не было у Фрэнка только нормальных оценок, которые ему и так натягивали, и нормальных друзей. Из-за последнего он отдувался на нас — окружающих учениках, и мне доставалось больше всего, потому что я была единственной, кто ему не отвечал.

Фрэнку нравилось доводить меня до слез, он все кричал «Давай! Врежь мне! Соплячка!», а я не могла его ударить, потому что боялась снова попасть к директору. Когда мне было двенадцать, умерли дедушка и бабушка, проблем хватало. Маме было тяжело потерять их обоих практически одновременно, и я жутко не хотела ее расстраивать. Но мне тоже было больно, потому что дедушка и бабушка были для меня вторыми родителями. А Фрэнк ставил мне подножки, опрокидывал на меня подносы, бросался в меня грязью и дразнил, как беззубое животное. Я была грушей для битья около года, а потом в один день просто не выдержала.

Я забыла в школе тамагочи, поняла это только вечером и решила сходить за игрушкой обратно, школа же все равно не закрывалась до семи, а жили мы близко. Фрэнсиса тогда наказали за очередную ерунду, но он сбежал с последнего часа и наткнулся по пути на меня. Снова кричал на меня, а потом затащил меня в переулок, чтобы запихнуть в мусорный бак. И сначала я просто его ударила, но мне так понравилось! Никогда не забуду, как он растерялся, когда узнал, что я могу бить, и бить неплохо. А потом он разозлился, бросился на меня, и мы валялись по земле. Мне было страшно, но еще я злилась на него, потому что он был идиотом и ничтожеством. Он начал бить меня по лицу, сидя сверху, а мне под руку попался кирпич, и я шандарахнула его по виску с размаха.

Я поначалу не думала, что могу его убить, так что залезла на него сверху, пока он не пришел в себя, и начала бить его кирпичом по голове, по лицу, потому что терпению пришел конец. Не помню, в какой момент дошло до того, что он уже потерял сознание, но меня это не останавливало. Представляешь, там за мусорным баком люди продолжали ходить по улицам, а я сидела и била его по голове где-то минут десять, пока на улице совсем не потемнело. А потом я поняла, что натворила, и испугалась. Как-то мне пришло в голову подстроить все под ограбление, так что я забрала кирпич с его ранцем и убежала.

Не помню, как добралась до дома, но зато помню, что сидела за креслом вся в крови и плакала, потому что я убила человека, и я хотела умереть, потому что я не просто лишила жизни какого-то мальчишку, но еще и наслаждалась этим. Мне было так страшно, что я сходила с ума, а потом меня нашла мама. Я никогда ее такой не видела. Она плакала, и я плакала, потому что думала, что она от меня откажется. А потом вдруг она взяла себя в руки, успокоила меня, приказала мне отмыться и переодеться, а сама пошла уничтожать улики. Привязала кирпич к ранцу и утопила в городском канале, так она мне сказала.

Все оставшееся время, когда Фрэнсиса уже искала полиция, она не давала мне думать об этом, она успокаивала меня, поддерживала, говорила, что я не виновна, потому что он напал первым, я оборонялась и была в состоянии аффекта. Так мы должны были говорить, если все выяснится. Но я не просто оборонялась, я мстила ему, и я была в своем уме до последней минуты. Меня это поначалу пугало. Это ведь должно пугать нормальных людей. Потом, пока Фрэнк лежал в коме и все обсуждали, на каких жестоких грабителей он напоролся, я начинала… гордиться, что ли. Я-то знала, что была там одна, и что все это сделала в одиночку, что идея с ограблением была моя. И ведь это был далеко не мой лимит. Если бы я не испугалась, то все вышло бы еще лучше. Правду никто не раскрыл, никакой взрослый не смог меня остановить, а я ведь тогда была даже не наполовину так сильна, в этом был прикол.

И я начала строить планы. Сначала непроизвольно, ругала себя за это и ужасалась, а потом, видя, что в школе задир меньше не стало, я стала осознанно думать о том, что было бы неплохо разобраться с ними всеми, потому что на земле не должно быть таких чудовищ, как Фрэнк Фёрст. Одному хотела сломать шею, чтобы это выглядело так, словно он поскользнулся на размазанной по полу еде, другого хотела загнать на крышу новостройки и столкнуть, будто бы он упал случайно. Тогда еще мы только начали проходить международных классиков, и во мне не было такого изысканного начала, как в вас с мамой. Вашей специализацией были суициды, а моя специализация с самого начала основывалась на несчастных случаях. Конечно, Фрэнсис не сам раскрошил себе лицо, но ему просто не повезло наткнуться на грабителей. Несчастный мальчик.

Следующими убийствами я хотела не только помочь миру, но еще и проверить, насколько я сильна на самом деле. Я еще никогда прежде такого не испытывала. Мне было больше любопытно, чем страшно, и потому я перестала себя останавливать.

Но мама узнала о том, как я все это планирую. Просто я совершила ошибку и кое-какие планы вывела на бумагу, а она нашла эти записки, и просто поговорила со мной начистоту, хотя я боялась, что она снова будет плакать или даже кричать. Мама попросила ей не врать, потому что иначе она не сможет мне помочь. А я тогда уже набралась самоуверенности, и была целиком убеждена в том, что я делаю правильное дело, прямо как ты. И я накричала на нее, что помощь мне не нужна.

— Разве ты не видишь? — спрашивала я, удивленная тем, что она все еще держит меня за беззащитную девочку. — Вот, что я могу! И это еще даже не лимит! Мы же с тобой можем все! Разве это не хорошо — избавить мир от всех Фрэнсисов Фёрстов?

Она не стала убегать или шуметь на меня, села напротив, взяла меня за руки и сказала:

— Этот лимит может быть за гранью, а его поиски сведут тебя с ума, понимаешь? — конечно, я не понимала. Я и думать-то так далеко и широко еще не умела. Не считала тогда нужным. Мама и это знала. Она сказала, что не будет давить и даст мне понять самой. — Подумай хорошенько, со всех сторон. Посмотри на себя другими глазами. Глазами родителей тех мальчиков, глазами того учителя, которого уволили, потому что он недоглядел за Фрэнсисом, и моими глазами тоже, детка. Прежде чем делать, всегда тщательно думай, как это будет выглядеть и к чему это приведет.

И я думала. Я не спала ночами, а потом молила ее простить меня за то, как я кричала на нее. Моя мама была для меня святым человеком, она была для меня Богом, потому что именно ей удалось меня понять и привести в себя. Только она смогла мне помочь, и ничего не требовала взамен.

Затем мы быстро переехали подальше от суеты, в другой район, хотя это и обошлось нам дорого. Естественно, Фрэнк и трех дней в больнице не прожил. Начались крупные разбирательства, отчаянные речи по радио и телевизору, власти начали ужесточать меры против разбойных нападений, в школах начались реформы, и тогда я уже начала быть той Норой, которую вы все хотели видеть — тихая, терпеливая и сообразительная, как моя мать. Мама потихоньку вбивала мне мысль, что мир не изменишь, и я ей верила, я не хотела даже пытаться. Я просто жила и принимала такую больную себя, и рассчитывала не влиться в общество, а просто выжить в нем.

С мамой у меня получалось. Она меня никогда ни в чем не укоряла, всегда поддерживала и помогала в трудную минуту. Пока у меня был тот, на кого можно было опереться, я продолжала держать себя в руках, и это было легко. Как оказалось, она переживала такой же период, видела такое же своими глазами, и теперь-то ясно, отчего мы так хорошо друг друга понимали. А потом она умерла, и оказалось, что я не способна жить без нее нормальной жизнью. Хотя я пыталась. Пыталась, честно. Ты наверняка знаешь, как сложно пытаться делать нечто подобное. Уж особенно в Шервуде.

Здесь все еще обитают орлы, понимаешь, о чем я? Хэзер Дьюк все еще торчит отовсюду, ее сынок уже идет по ее стопам, а еще тут была своя Хэзер Чендлер, которая не чуралась грязной расправы с врагами. Да, это была она. Она наняла тех торчков. А почему именно торчков, почему именно наркотики? Я назвала ее обдолбаной сукой, прежде чем дать ей в нос. Это своеобразная шутка, она посчитала это смешным. И, кажется, тогда для меня встало на свои места. Опять подворотня, опять издевательства, опять мне бьют рожу за то, что я не такая. Чувствуешь? Замкнутый круг.

У него нет конца. Все эти Фрэнсисы и Хэзер сменяются другими такими же, везде так же есть свои Марты, и иногда там появляются Вероники и Джейсоны. И каждый из них мог бы изменить этот мир, но никто просто не пытается, все просто поддаются…

* * *

— И как, ты думаешь, мир можно изменить? — спросил отец спокойно, внимательно глядя на нее.

— Больше всего резонанса вызывает разрушение. Добро забывается, а зло навсегда оставляет свой отпечаток. Разве не так?

— Да, так. Но можно же выбрать иной путь. Мир не делится на черное и белое, правда? Есть Эдит, есть Рэм, а есть ты. Твоя мама не зря думала, что лучше держаться от всего этого в стороне. Я понимаю ее.

— Да нельзя держаться в стороне! Не могу я! Ты… — Нора вздохнула, прикрыв глаза и отступившись. — Я убила Эдит не просто потому, что хотела мир изменить. Пошел он к черту, нет. Я пыталась по-хорошему. Пришла с ней договориться, но она просто посмеялась надо мной и сказала, что если меня не засадить, тогда она посадит тебя. Так что я защищала твою задницу, вот такой круговорот получился. Я хочу жить спокойно, чтобы никому не приходилось защищать меня, и мне не приходилось защищать своих близких, но так не получается! Разве это жизнь? Не лучше ли бороться?

— Нора, — Джей Ди оказался чуть ближе, стараясь говорить доходчиво и чутко. — Вероника была далеко не самой глупой и вовсе не трусливой. Она знала, что делает. Если уж она видела надежду, значит, шансы на самом деле были.

— Она надеялась на тебя, и что теперь? — голос дрогнул, грудь уже начала трястись от поступающих слез. — Это все было зря! Я не могу…

— И я не могу, — согласие было настолько внезапным, что Нора даже на секунду перестала плакать, уставившись на него.

Она застыла, еще секунду назад запуская пальцы в свои волосы, чтобы попытаться унять дрожь. Джей Ди продолжил.

— Я не пошел ей навстречу, я предпочел быть один, — виновато говорил он, — и теперь я и впрямь здесь, чудом выжил. Бад мог бы мне помочь, но он не был моей семьей. То, как он меня любил, это было неправильно. Но я ведь не знал, что можно иначе, ведь единственная попытка жить по-другому закончился для меня чуть ли не смертью, а для Вероники — травмой на всю жизнь. Затем, когда я узнал, что ты есть, и что ты одна, я решил, что можно попробовать снова, оставив отца. Одному, конечно, не выходит, без Вероники больно, а еще страшно. Вот я уже сорвался, прямо как ты. Но, мне кажется, я понял, на что она делала ставку — на семью. В одиночку мы ни на что не способны, а вместе можем попробовать.

— Попробовать? — повторила Нора, чуть ли не крича от отчаяния. — Что попробовать? Эту жалкую жизнь?

— Ну, жалкой она уже не будет казаться, если у нас будем мы, — отец несмело улыбнулся. — Больше никаких попыток изменить мир. Только ты да я — два наблюдателя. И пускай они там грызут друг другу глотки, а мы запасемся попкорном, и будет только осторожно отбиваться, если кто-то клацнет зубами в нашу сторону. У нас будет свое общество — спокойное и мирное, без всякого лицемерия и обмана.

— Да разве же… это возможно? — Сойер утерла слезы, текущие по лицу градом.

— Вместе возможно все. У Вероники получилось. Хочешь попробовать со мной? — он протянул ей руку.

Нора замерла, глядя на протянутую ладонь неуверенно. Что если не выйдет? Он же не был мамой, а она больше не была той маленькой девочкой.

— Нора, ты больше не сама по себе, — с нервной усмешкой продолжил Джей Ди. — И рядом с тобой я тоже не чувствую себя одиноким. Мы оба — психи, и это ничего, люди с этим живут. Если что-то не получается, можно всегда попробовать снова. Твоя мама сдавалась?

Девушка не ответила, но ответ и не требовался.

— Мы тоже не будем сдаваться. Она была бы рада, если бы мы не сдались, да?

Девушка несмело протянула руку, и прикоснулась к ладони отца. Горячая и шероховатая, очень крепкая. Нора схватилась за нее, чувствуя, что она не выдержит больше. Что ей было терять?

Отец вдруг потянул на себя и обнял ее, прижал к груди.

— Я не тот отец, о котором можно было мечтать, но я буду стараться, — прошептал он, и чувствовалось, что его голос дрожал.

Всего час назад Нора думала, что он разочаруется, увидев, что она не является Вероникой Сойер, которую он так любил. Она ждала увидеть боль и отчаяние. Ждала, когда он отдалится, а затем оставит ее, как его мать поступила с ним когда-то, или будет с ней обращаться, как Бад.

— Джей Ди… пожалуйста, не бросай меня! — взмолилась она сквозь слезы, прижимаясь лицом к его плечу, которое пахло порохом и крепким одеколоном.

— Нет, ни за что, — спокойно ответил он, едва укачивая ее в своих руках. — Я не Бад, и не моя мать. Я тебя не брошу, никогда не брошу, даже если ты сама этого захочешь. Веришь?

И, кивая, Нора истерично разрыдалась, вцепившись в него. Она боялась распахнуть глаза, лишь бы не проснуться на полу своей комнаты или в полицейском участке. Ей не хотелось, чтобы это оказалось сном. Отец не пытался ее успокоить, он продолжал прижимать ее к своей теплой груди, которая грела даже через рубашку. Нора сжимала ткань на спине, и осмелилась приоткрыть веки только спустя несколько секунд, когда и впрямь поверила ему, отчего рыдания превратились в тихие слезы.

Мама стояла здесь. В нескольких футах от них, она опиралась рукой на кресло и выглядела спокойной и счастливой. Все такая же прекрасная и светлая, она смотрела на нее, прямо на свою дочь, и с улыбкой кивала ей, будто бы одобряла. Нора от удивления моргнула, но образ уже пропал. Призрак ли это был или же галлюцинация, не было никакого дела.

Девушка стояла и плакала в объятиях отца, и с жадностью поглощала все эти ощущения — тепло, защищенность, уверенность, надежду. Теперь наконец появилось чувство, что она — часть семьи, что она и в самом деле не одна, что снова можно не бояться и что есть, на кого опереться.

Нора решила дать еще один шанс вере и надежде. Ради светлой памяти мамы.