Просто продолжать жить (гет)

— Скажи, — негромко проговорил Ойген, как-то вечером застав Маркуса привычно читающим что-то в кресле на веранде. Вечер был очень тёплым, почти жарким, и лишь с океана тянуло свежестью — и хотя почти все окна в доме были открыты, да и его материал, и чары позволяли сохранять внутри приятную прохладу в самые жаркие дни, почти все его обитатели предпочитали проводить вечера снаружи. — Можно поговорить с тобой?

— Конечно, — Эйвери удивлённо вложил в книгу закладку и, закрыв, опустил на колени. — Почему ты вдруг спрашиваешь?

— Да просто… разговор не очень приятный, — Ойген виновато вздохнул и, трансфигурировав скамью в ещё одно кресло, сел рядом с другом. — Он не срочный… если ты не будешь сейчас в настроении — можно перенести.

— Что-то случилось? — взволнованно спросил Маркус, и Ойген тут же покачал головой:

— Нет… вовсе нет. Вернее, случилось, конечно… только очень давно.

— Давно, — повторил Эйвери, внимательно смотря на Мальсибера. Тот был сейчас серьёзен и даже печален, и Маркус тихо спросил: — Ты хочешь поговорить о родителях?

Тот кивнул, не отводя от его лица пристального взгляда, и сказал после небольшой паузы:

— Ты их видел потом, после суда?

— Конечно, — Маркус сглотнул подступивший к горлу комок. — Прости… Надо мне было самому предложить. Но я как-то… — он покачал головой.

— Всё хорошо, — Ойген успокаивающе коснулся его предплечья. — Столько было всего… мы же никуда не спешим. Если не хочешь… В принципе, их портреты мне всё рассказали — я просто…

— Нет, — Маркус накрыл его руку своей. Его пальцы уже не так походили на иссушенные ветки, как сразу после освобождения, но представить их на руке мумии их было всё ещё проще, нежели знать, что они принадлежат живому человеку, однако двигал он ими уже достаточно сносно и даже уже мог кое-что ощущать. — Я тебе расскажу… или покажу, если хочешь. Ты же не стал худшим легилиментом, чем был? — спросил он с улыбкой.

— Нет, не стал, — Мальсибер, в свою очередь, положил свою вторую ладонь на его холодную руку и сжал достаточно сильно, чтобы Эйвери мог это почувствовать. — Я осторожно, — пообещал он и попросил: — Посмотри мне в глаза, пожалуйста.

…Эйвери пришёл к ним через пару недель после суда — и испугался, увидев поседевшие волосы обоих Мальсиберов. Обнимая Маркуса, мать Ойгена разрыдалась, и он, сам чуть не плача от боли и мучившего его стыда, прошептал:

— Простите меня…

— Что ты, — она привычным, так хорошо ему знакомым движением погладила Маркуса по голове — и тот, не сумев больше сдерживаться, тоже расплакался.

Федерика Мальсибер — невысокая, худощавая, смуглая, черноглазая и черноволосая — была, кажется, вообще первой женщиной, которая его обняла. Матери Маркуса подобные глупости просто не приходили в голову, а матери тех, кого отец в детстве определил сыну в товарищи, не имели обыкновения проявлять столь сильные чувства в отношении посторонних детей. Некоторые из них, впрочем, и к своим особенной нежности не испытывали — как, к примеру, Вальбурга Блэк, которую Маркус в детстве боялся немногим меньше, нежели своего отца — другие же, вроде мадам Малфой, с собственными детьми были ласковы и добры, но к чужим обычно не прикасались. И поэтому, когда он на первые свои рождественские каникулы оказался в гостях у Мальсиберов, и Федерика, прощаясь с мальчиками перед сном, обняла сперва сына, а потом и его гостя, Маркус так растерялся, что замер, не зная, что следует делать, и буквально впитывая в себя всем своим существом неожиданное и такое незнакомое ему человеческое тепло. Федерика тогда вдруг прижала его к себе крепко-крепко и поцеловала в макушку, а потом погладила по волосам и снова поцеловала.

И Маркус пропал… То, что он чувствовал к ней, нельзя было назвать влюблённостью — скорее, это была мечта по той матери, которой у него никогда не было. Он даже не завидовал Ойгену — слишком невероятным казалось ему даже предположить, что он сам мог бы родиться в такой вот семье, тёплой и щедрой — Маркус просто радовался тому, что время от времени мог быть здесь. Его любили — как, впрочем, любили и принимали в доме Мальсиберов многих, оправдывая семейный девиз «Omnia sol temperat»⁽¹⁾ и радуясь, кажется, каждому гостю, а особенно — друзьям и приятелям Ойгена, которых тот с удовольствием приглашал сюда постоянно.

Но теперь, после его ареста, этот дом изменился. Из него словно ушло то самое солнце, которое, как прежде казалось Эйвери, наполняло его даже в самые серые дни, и его обитатели будто бы потеряли вместе со своим навсегда запертым в Азкабане сыном саму свою душу. Маркус знал, что Кассий, отец Ойгена, винил в том, что случилось, себя и только себя — и понимал, что он отчасти прав: это он привёл сына к Лорду… но винить или, тем более, злиться на него за это не мог. А мать… Она просто плакала — тихо и горько, и он ни разу больше так и не увидел её улыбки, которая прежде почти не сходила с её лица. Маркус стал приходить к ним довольно часто, стараясь бывать у них не реже пары раз в месяц, и когда узнал о беременности Федерики, обрадовался… только вот, кажется, рад этому был только он.

— Ты знаешь, — тихо призналась ему как-то она, — я должна была бы быть рада… И ждать его, — она тронула свой живот. — А я не могу… Мне всё время кажется, что я предаю Ойгена… словно рожаю кого-то ему на замену…

— Ну что вы… зачем, — горячо проговорил Маркус, беря её за руку. — Ойген, — его голос чуть дрогнул, — он был бы рад брату… я точно знаю — он хотел…

— Да, — она кивнула, и снова заплакала. — Старшего… Он всегда хотел иметь старшего брата…

— Но он бы обрадовался и младшему! — попытался убедить её Маркус. — Даже если бы сейчас узнал — он бы…

— Я знаю, — она прижала руку к губам. — Знаю… Он и понял бы, и согласился… и был бы рад, да… но я всё равно… — она покачала головой и, высвободив свою руку, достала платок.

— Я поменялся бы с ним местами, если бы мог, — едва удерживая слёзы, прошептал Маркус.

Он был абсолютно искренен, говоря это — он бы действительно поменялся с Ойгеном, и, пожалуй, не только в тот момент, когда сидел рядом с убитой горем, которое не смогло утешить даже грядущее рождение нового сына, матерью. Маркус не раз думал, что так было бы правильнее — в конце концов, его здесь никто не любил и не ждал, и если уж кто-то из них должен был сидеть в Азкабане, справедливее всего было бы отправить туда того, чьё заключение никому не принесло бы беды и боли. Но там оказался Ойген — и теперь его родители тихо умирали от тоски и вины, и Маркус совсем ничего не мог с этим сделать.

— Нет, что ты, — Федерика вздрогнула и, притянув его к себе, обняла, крепко прижав к себе. — Не говори так, хороший мой… Маркус, не надо.

В последний раз Эйвери видел обоих Мальсиберов буквально за неделю до её смерти — и когда он уже уходил, Федерика, бледная и исхудавшая, с кажущимся несоразмерно большим даже для беременной животом, обняла его неожиданно горячо и, целуя в обе щеки, вложила в руку что-то маленькое и холодное.

— Я хотела отдать его жене Ойгена, — сказала она, стискивая его руку в кулак. — Но пусть теперь оно у тебя будет. Может быть, однажды ты подаришь его своей…

— Что вы, — Маркус тогда почему-то вдруг испугался — и, высвободив свою руку, разжал кулак и увидел лежащее на ладони кольцо с ярким золотистого цвета прозрачным камнем. — Оно же ваше, фамильное… у вас скоро родится сын — когда-нибудь он женится и…

— Нет, — она покачала головой, улыбнувшись ему очень горько. — Нет, я прошу — возьми его, пожалуйста, Маркус! Мне будет очень приятно думать, что оно у тебя. Возьми.

— Но я… я совсем не уверен, что вообще женюсь, — смущённо признался он. — Я даже не думал об этом и…

— Всё равно, — настойчиво сказала она, снова сжимая его руку в кулак. — Оно твоё. Ты не бойся, — она заставила себя улыбнуться. — Оно чисто от проклятий и, как говорят, может поднять настроение, если грустно… Возьми, — Федерика заглянула ему в глаза, и он больше не смог отказываться.

А потом она умерла — а следом ушёл и её супруг… и Эйвери, стоя у их могилы — Мальсиберов похоронили в одной могиле и в одном гробу, рядом, так же, как они жили — в толпе многочисленных родственников плакал так, словно бы потерял собственных родителей, и больше уже не смог войти в навсегда, как он был уверен тогда, опустевший дом, тихо уйдя с поминок.

…— Прости, — сказал Маркус, когда Ойген, закончив, отпустил его, и теперь просто сидел, даже не стирая текущих по щекам слёз, и смотрел в океан. — Я совсем забыл про кольцо.

— Что? — вздрогнув, переспросил Мальсибер, оборачиваясь к нему и проводя по лицо ладонью. — Прости, я задумался… что ты сказал?

— Я забыл про кольцо, — виновато повторил Эйвери. — Оно дома… в моём доме в Уилтшире. Я отдам тебе.

— Нет, зачем? — Ойген нахмурился озадаченно и помотал головой. — Оно твоё. — Он заставил себя улыбнуться и, глубоко-глубоко вздохнув, повторил: — Оно твоё — мама подарила его тебе, пусть так и останется.

— Она хотела, чтобы оно принадлежало твоей жене, — возразил Маркус.

— Не важно, — Мальсибер снова обтёр мокрое лицо ладонью. — Она любила тебя и хотела бы, чтобы у тебя было что-то о ней на память. И я тоже, — он взял его руку в свои и сжал. — Спасибо тебе, — сказал он очень серьёзно. — За то, что был с ними.

— Я всё равно не смог ничего сделать, — горько покачал головой Эйвери. — Ни поддержать… ничего.

— Так бывает, — грустно ответил ему Мальсибер. — Ты и не мог, я думаю. Никто не смог… даже папа. Не вини себя, — попросил он, вставая. — А сейчас прости — я хочу немного побыть один.

Он ушёл к океану, и долго бродил там по кромке воды, а когда совершенно стемнело, отправил Патронуса Снейпу и сел на песок, пристально глядя на тёмную воду, в которой отражались луна и яркие звёзды.

— Ты меня напугал, — сказал Снейп, подходя к нему совершенно неслышно и садясь рядом с ним. — Что стряслось?

— Ничего, — отозвался тот. — Просто поговорили с Эйвом. О моих родителях. Мне не хочется сидеть одному, — признался он, — а видеть сейчас кого-то ещё просто нет сил. Посиди со мной? — попросил Ойген негромко.

— Молча? — осведомился тот, и Мальсибер вдруг рассмеялся:

— Не знаю.

— Ну, думай, — кивнул Снейп, ложась на песок и закидывая руки за голову. — Или тебе принципиально, чтобы я именно сидел рядом? — уточнил он.

— Не слишком, — снова засмеялся Мальсибер. — Знаешь, о чём я последнее время думаю?

— Мне казалось, — отозвался Снейп. — тебе известно, что легилименция — это не чтение мыслей. Откуда мне знать?

— Это была просто фигура речи, — упрекнул его Ойген. — Предполагалось, что ты должен сказать что-то вроде «нет, и о чём же?».

— А, — глубокомысленно сказал Снейп, и послушно повторил: — И о чём же?

— О том, — с удовольствием ответил ему Мальсибер, — рассказывать им о Тони или не надо.

— Самого Тони спросить не пробовал? — осведомился Снейп, закрывая глаза и зевая.

— Не смей спать, — требовательно сказал Мальсибер. — Об этом я тоже думал — но сперва мне нужно решить этот вопрос самому. Иначе как спрашивать?

— В смысле? — Снейп открыл глаза и удивлённо на него посмотрел.

— Ну как спрашивать Тони, не зная, хочу ли я его с ними знакомить, — нетерпеливо пояснил Мальсибер. — Как вопрос формулировать?

— А просто спросить, — хмыкнул Снейп, — по-человечески, без манипуляций, ты не хочешь?

— Это скучно, — укоризненно возразил Мальсибер — и рассмеялся. — Шучу — я вообще не об этом. Но понять надо…

— Да зачем они ему? — пожал Снейп плечами. — Особенно Эйв. А газеты он и так читает — и если ещё не впал в маразм, то сам отлично знает, где они сейчас. Раз молчит — значит, не стремится встречаться.

— Логично, — с некоторым восхищением проговорил Мальсибер. — Я так об этом не думал…

— Удивительно, — буркнул Снейп, вновь закрывая глаза. — Ещё неразрешимые вопросы имеются?

— Я тебе пришлю список, — пообещал, засмеявшись, Мальсибер. — Дай срок.

1) «Солнце согревает всё» — лат.

Вернуться к тексту