Мост в рассвет (джен)

Снова щекочет нос и глаза слезятся от запаха сажи. Мышцы привычны к нагрузке, но всё равно каждый раз это тяжело, а тут ещё труба такая широкая — приходится неслабо раскорячиваться, и дрожат руки и ноги. Зато удобно будет подниматься с мешком — в каждой засаде есть доля возможности. Это в последний раз! Если её не надули… Правда, придётся делиться, хоть и обидно. Как лезть в пекло — так извольте-здравствуйте, а как отмусолить положенное — хрен с тыковкой. Ну уж сама бы не догадалась, что в этом неприметном, стоящем на отшибе домишке могут храниться какие-то баснословные сокровища!

Она чистит трубы. А ещё умело обчищает комнаты с дорогим убранством. На первую работу её нанимают. Вторая — для души… Для сохранения души в теле, ибо на первом далеко не уедешь. Скоро вырастешь, и тогда куда? Прислужницей в дешёвый кабак? Легче сразу получить жёлтый билет, а это дело заранее совершенно не по нутру. Но наводчик обещал, что в этом доме на всех хватит. Так что она заталкивает подозрения поглубже вместе с язвительным языком.

До устья камина уже близко. Странно, что в такой избушке не печь. Запах гари редеет, и почему-то крепчает морозная свежесть, точно в комнате выпал снег. И светло внизу, хотя окна совсем небольшие, это она приметила, присматриваясь к цели.

Прислушивается. Вроде тихо. Люди редко смотрят в догоревший камин, будто чёрные трупики дров их пугают. Можно высунуть голову и посмотреть… Лицо такое же чёрное, как их угли.

Она, стараясь не шуметь и не слишком сорить, меняет позу так, чтобы оказаться вниз головой — опора на руки, опора на ноги враскаряку. И осторожно высовывается, дабы убедиться, что путь свободен… И вдруг маленькая цепкая ручка влетает в её убежище и с силой дёргает за запястье.

— Ха! Поймал! Не уйдёшь, шпион, воришка! — с торжеством звенит запальчивый детский голосок.

И она с размаху обрушивается на под. Успевает поджать голову к груди, чтобы не расшибить темечко. Что за чертёнок её уронил?! Она со страхом, но и яростью глядит наружу — кто посмел?! — и вверх ногами видит маленького барчука с бледным лицом и тёмно-синими глазами. Доволен, как чёрт знает что.

— А я видел, видел, как ты лез по стене, а потом на крышу! — лепечет он горделиво. А самому лет-то, дай боги, шесть.

Она, не теряя его из виду, переворачивается, чтобы мир стал с головы на ноги. И замечает, что в комнате есть ещё кое-кто. Женщина. Глаза — такие же… ночные, как у мальчишки. Длинные распущенные волосы, платье не под стать дому. Хотя внутри он как будто больше и точно гораздо богаче, чем снаружи. Эк не повезло нарваться на хозяев, здесь и правда есть, чем поживиться! Было бы…

Но теперь она чувствует, что не может отвести глаз от женщины. Малец дёргает за руку, пытается вытащить “свою добычу” из камина, что-то там пыхтит, но она не реагирует. Женщина по-доброму и чуть грустно улыбается ей, будто не воришка влез в её дом по трубе, а званый дорогой гость или закадычный приятель сынишки — сходство их несомненно.

— Отпусти её, Ярр, — мягко велит она, и голос, струясь серебряным, затекает в уши. — Разве ты не видишь, что у нас гостья?

Мелкий неохотно слушается, как котёнок, у которого отобрали первую пойманную птичку.

— Рад приветствовать, — недовольно бубнит заученную фразу он и слегка склоняет головёнку.

Она напряжённо кивает в ответ, чтоб не сочли совсем уж невежей.

— Итак, — произносит женщина, — ты искала сокровище?

А она понимает, что кольнуло её с самого начала. Никто не знает, что она девчонка. Ни наводчики, ни друзья-приятели по ремеслу — никто. Сильная для своих лет, юркая, как уж, в потасовках, лучший трубочист и не только в окрестностях. Волосы коротко и неровно острижены, ногти грязные, лицо чумазое, одежда висит мешком. Даже в мыслях всё чаще она зовёт себя “он”. Как эта узнала?!

— Мне многое ведомо, — улыбается женщина, словно читая мысли. — Но не бойся, я не выдам твой секрет, — в улыбке появляется что-то лукавое, заговорщицкое, — если ты не выдашь мой. Я даже награжу тебя.

— Какой ваш секрет? — выдыхает она. Слова о награде пролетают мимо ушей.

— О том, что видела здесь. — Взгляд женщины устремляется к ребёнку, и трубочистке-беспризорнице становится невыносимо завидно. Никто никогда не смотрел на неё так.

— По рукам, — словно со стороны слышит она свой голос.

Женщина кивает с удовлетворением и заботливо спрашивает.

— Может, ты голодная? Ярр, угости нашу незнакомку. Ещё остался хлеб, сыр и молоко.

— Нет, — твёрдо врёт она. Хотя она всегда голодная. В животе возмущённо урчит. Женщина глядит понимающе.

— Что-то ещё?

— Кто вы?!

— Это слишком долгая история, моя девочка. А тебя уже ждут. — Женщина кивает на дверь, и она вспоминает о подельниках, которые уже, наверное, потирают руки в предвкушении добычи.

Значит, её вежливо выпроваживают. Спасибо и на том, что не позвали исправника…

Женщина встаёт и идёт к одному из сундуков, отделанных сдержанно, но богато. И — несостоявшаяся воровка не верит своим глазам — достаёт из него пригоршню искрящихся синим сапфиров. Глазам больно от их морозного сияния, и жилка жадности бьётся в груди… Но собственные губы непослушно произносят непривычные слова:

— Спасибо. Мне ничего от вас не надо. — Внимательно смотрят ночные глаза. — Только… позвольте прийти ещё. Поиграть с малышом… — Она находит подобающий повод, но сама даже не глядит на мелочь.

— Что ж… — после некоторого раздумья произносит женщина. — Подойди ко мне.

Она подходит, почти не чувствуя под собой ног. Голос ворожит, глаза словно видят насквозь, морозный запах делает голову лёгкой-лёгкой…

Женщина кладет ей руку на грудь, там, где заячьим хвостом колотится сердце, и прикрывает глаза. Малец супится, смотрит с подозрением. И наконец распахиваются ночные глаза с отблесками зимних звёзд.

— Хоть я и не вижу теперь многого, твоя судьба связана с нашей. — Радостно прыгает сердце в груди. — Ты можешь звать меня Мара. А это Ярр. — Взмах руки на ребёнка.

Она с готовностью кивает. Как изволите, сударыня! Хоть Ярр, хоть Лихояр! — А как зовут тебя?

— Э-э… — По правде сказать, она имеет только прозвище, данное за пронырливость, и называть его не хочется. И, кажется, Мара понимает.

— Приходи, когда пожелаешь, хотя иногда мы отлучаемся. Ярру нужно больше видеть мир и общаться с людьми.

А вы, простите, кто? Но она чувствует, будто старые сказки обретают жизнь, плоть и яркость. И сладко свербит под ложечкой… Она всегда мечтала, чтобы сказка случилась именно с ней, а не с какой-то добронравной сироткой. В конце концов чем она не сиротка?! Но в ответ она лишь истово кивает.

И она навещает этот странный дом — часто. Сапфиры приходится взять, и она без остатка и почти без сожаления ссыпает их в жадные лапища подельников. Для неё теперь сияют другие сапфиры — в глазах Мары. Никто никогда не смотрел на неё так ласково, никто не слушал с таким вниманием, не убеждал в том, что она будет счастлива… Видно, что Мара не простых кровей. Однако она сама поднимается и накрывает стол для трубочистки, скромно, сытно и вкусно. Расчёсывает частым гребнем жёсткие волосы и мягко увещевает помыть лицо и шею. Но остаться без этой сажи — всё равно что остаться без кожи. Ярр гостью не жалует, его игры для неё слишком детские, да и неинтересен он ей. Вот если бы его не было, всё внимание бы принадлежало ей безраздельно… Но смутно она догадывается, что и Мары бы здесь не было. Уже несколько раз звучала странная и леденящая душу фраза: “Не вечность, а судьба…” Как знамение грядущего расставания. И в такие моменты она начинает снисходительнее относиться даже к Ярру.

Иногда они берут её с собой, и Мара облачается в неприметный плащ. И они втроём смотрят простецкие цирковые представления на площади маленького городка, едят печатные пряники и сахарных петушков. Смеются. И она, подавив гордыньку, уже позволяет за себя платить — Маре с сундуком сапфиров эти грошовые расходы явно не в тягость. Почти как настоящая семья… Хоть от Мары и пахнет зимой, лёд в сердце потихоньку тает, и всё больше крепнет благодарность — такое новое чувство. Хочется сделать что-то для Мары, да пусть даже для её сыночка! Он, кстати, смирился и уже вполне щебечет ей, вовлекает в свои игры с шишечками и чурбанчиками. Мара покупает ему красивые, расписные, дорогие игрушки, но все они пылятся в углу, а в ход идёт то, что и выбросить жалко! Только иногда малец, кажется, что-то вспоминает и, становясь каким-то не по-детски серьёзным и даже мрачным, сжимает губки в куриную гузку.

Сделать для них что-то! Это уже навязчивая идея! Но что она может? Чем удивить ту, у которой есть всё, что можно купить за деньги?

Она уже старательно избегает своих прежних дружков — не хочется больше о них пачкаться. Только трубы ещё ждут её, возвращая жалкие медяки за труд в поте лица и печной пыли. Впрочем, о трубы она пачкаться не чурается. Вообще первый раз в жизни она ощущает себя чистой. И ласково светит окошко домика на отшибе, такого маленького и неприметного снаружи. И можно входить через дверь…

Но однажды всё меняется. Свет тревожно мерцает на сквозняке, и покачивается на петлях неприкрытая дверь. В комнатах пусто. И мелькает на фоне ещё не совсем тёмного неба чёрное крыло громадной птицы. Взвивается плащ Мары… Чудеса! Чудеса недобрые — тревожно стучит сердце.

Она садится на крыльцо и ждёт, подперев лицо ладонями. И окутывает прохладой ночь, но она не уходит в тепло, чтобы не уснуть. Ждёт-пождёт, хоть голова норовит склониться чуть не до пупка. Трёт сердито глаза и, зябко вздрогнув, фыркает и смотрит, смотрит в уже чуть светлеющее небо середины осени. И наконец они возвращаются. Снижается птица, и она видит, что вовсе это и не птица, а полуженщина или птицедева, что бывает лишь в сказках. Черны оперение и волосы — так вот кто в услужении у Мары! Сама птицедева печали!

Мара осторожно ступает на землю и тихо говорит что-то дивной птице. И та качает головой, но всё же улетает, взмахнув крыльями в сажень — взметает ветерком сухие листья. А Мара медленно, ссутулившись, идёт к дому, и Ярр у неё на руках. Убит? Ранен? Нет, только спит.

Она выступает из тени, где пряталась, и без слов открывает дверь перед ними.

— Спасибо, — странно дрожит голос Мары, когда она переступает порог.

Она закрывает дверь — у Мары заняты руки. Но потом та бережно опускает Ярра на кровать и поворачивается. В глазах — полночь. И следы слёз на щеках.

— Ярр?..

— С ним всё будет хорошо… Я надеюсь, — перебивает Мара. Убеждая себя? Никогда она не выглядела такой беззащитной. — А вот тебе лучше уйти. Мы опасные друзья теперь, — пытается улыбнуться, но в голосе безнадёжность. Слово “друзья” отзывается болезненным теплом в груди. — Пришёл конец нашей недолгой вечности…

— Вот уж дудки! — Она не привыкла сдаваться.

Мара улыбается шире — искренне и благодарно.

— Ты права, я не должна падать духом. Мир скоро изменится — так, что живые позавидуют тем, кто успел перейти Мост. Мир сломан безвозвратно. И это колесо будет лишь раскручиваться… И на каждом новом витке то, что, казалось бы, служит верой и правдой, будет давать сбой… И это моя вина. — Мара со вздохом смотрит на спящего Ярра. — Но если ещё и его захватят, то будет ещё хуже, намного хуже. — Лицо Мары становится неузнаваемо жёстче.

А она с сомнением глядит на обычного худенького мальчонку. Что в нём такого важного?

— Мы будем хорониться до времени, — продолжает Мара. — С помощью птицедев я наведу отведи-глаз на наше жилище. Но если нас обнаружат…

Миг — и блещут в руках Мары два серпа прекраснейшей работы. Аж бросает в дрожь от восторженного ужаса. И сама Мара словно выше ростом, и плещет в лицо строгим холодом, а комнату заливает бело-голубой свет…

— Как тебя зовут? — властно звучит её голос.

И губы сами выговаривают позорное прозвище:

— Косохлёст!

— Косохлёст, — вторит Мара. — Я запомню это имя. Подойди.

Как зачарованная, она делает шаг вперёд. И Мара привлекает её к себе и целует в лоб — теплы её губы, хотя Косохлёст ждала ледяного прикосновения самой зимы. Но в тот же миг пронзает болью спину — быстро и хладно взмахнул серп, и Косохлёст ойкает и подпрыгивает, косясь себе за плечо.

— Не бойся. — Мара, снова такая домашняя и грустная. — Это на случай, если ты всё-таки пострадаешь по нашей вине.

Косохлёст бежит к зеркалу и через голову стягивает верхнюю рубаху. Что там сделала ей Мара серпом?! А она так доверяла, можно сказать… любила. Как никого и никогда. Зеркало отражает багровый косой крест, ограниченный со всех сторон короткими чёрточками. Никакой крови. Даже… красиво. И веет древним и сказочным.

— Так ты… богиня? Зимы и смерти? Ты Марена?! Это всё не сказки?!

Слишком громоздкое осознание, чтобы уместиться в голову. Мара печально усмехается.

— Богиня… на время. Которая должна нести свою вахту, забыть своё имя… Марена — не вечность, а судьба.

— Но чего может бояться Марена?! Всемогущая и всеведающая?!

Ответом ей только ещё одна грустная улыбка.

— Я бы могла теперь лишить тебя памяти, — задумчиво говорит Мара-Марена. Косохлёст безотчётно прижимает руки к вискам, хотя едва ли это бы помогло. — Чтобы защитить. Но с недавних пор я поняла, что людям стоит давать делать их собственный выбор.

— Резонно, — поддакивает Косохлёст, незаметно сглотнув вязкую слюну.

— Но теперь мы уж не будем видеться так часто. Мне многое нужно сделать… Сейчас, когда стержень порядка сломан, всё начнёт сперва медленно, а потом всё быстрее меняться. И я должна увести верную и …не столь замаранную нежить в Навь.

— Нежить? В Навь? — Косохлёст не верит своим ушам. Сказки оживают наяву.

— Ты слишком долго жила в городе. Мои подданные не жалуют города. Но когда воцарится хаос, я должна быть уверена, что хоть кто-то из них уцелел. Тем, кто останется, не позавидуешь. Люди сметут их.

— Но почему не взять всех, если это твой народ? В Нави мало места? Не хватит пропитания?

Мара улыбается — видимо, вопрос глуп.

— Навь беспредельна. Ты увидишь…

— Но…

— Мне пора! И ты уходи. Или оставайся и отдыхай. Ярр будет спать до вечера — это не простой сон. — Она проводит рукой над его тёмными волосами и смотрит в окно. — Моё правое крыло уже ждёт меня.

Мара стремглав покидает комнату. А Косохлёст стоит посередине и не знает, что ей делать. Тихо дышит во сне Ярр. Сердце тревожно отбивает секунды. Зимний крест на спине уже не болит.

*

Год во сне — один миг. Косохлёст чистит трубы, чтобы только отвлечься, ведь ей уже никто не платит. Год неурожая — грядёт голодная зима. После шестнадцати дней подряд солнечных и лунных затмений солнечные часы на площади идут с перебоями. В середине лета снег, а сейчас, под Марин день, стоит небывалая, удушающая жара. Вымерзшие с лета поля сухо шелестят мёртвыми сорняками. Придётся затянуть пояс.

Косохлёст не переживает за себя, хоть она вытянулась и похудела. И рыщет, рыщет по городу, как голодный пёс, вынюхивая, выискивая малейшую опасность для своей покровительницы. Город сейчас опустел — многие кинулись в деревни в поисках того, что, как они думают, припрятали “хитрые крестьяне”, чтобы выставить в пик голода втридорога. Мара говорит, что она уже выбрала всех хоть сколько-нибудь достойных из своего народа. Это немного странно, коль Навь безбрежна… И Косохлёст решается спросить ещё раз. Ответ Мары бьёт хуже голода.

— Ты никогда не думала, почему осиротела?

Косохлёст замирает — словно обухом по башке огрели. Неужто нежить?..

Но, заронив семя будущей неосознанной ненависти ко всем жителям Нави, Мара больше не говорит об этом. А Косохлёст больше не задаёт вопросов. Она нежится в редких лучах ласковой заботы, ревнуя к каждому, кто отвлекает Мару от тихого быта.

И есть к кому — повадился ходить некто с козлиной бородкой и вроде даже хорошо знакомый Маре. И когда он приходит, выгоняют в соседнюю комнату не только Косохлёст, но даже и Ярра. Она хочет подслушать, но Ярр, сверкая полуночными глазищами, становится на страже. Ну и дурак! Не всегда такое добропорядочное воспитание на пользу, нужно мыслить гибче… Но ничего, она не ограничена этими стенами. И Косохлёст решает проследить за гостем, который не захаживал прежде. И отведи-глаз, вишь, ему не помеха! Может, он тоже из этих? Из нежити, то есть.

Она крадётся за ним по пятам пустыми замусоренными подворотнями. И он на миг останавливается недалеко от центра площади, где по какой-то прихоти не застроен пятачок между развалинами старого капища и каменным особняком городничего. И она теряет козлобородого из виду! Растерянно ступает на пустырь… И мутнеет в глазах. Может, это от голода? Мара всегда предлагает ей поесть, но никогда не настаивает, оставляя право выбора за ней. Косохлёст трёт глаза, стараясь прогнать морок — прямо перед ней высится ну очень странный дом. Даже смотреть на него противно — весь он лишён ровных линий, будто спаян из окаменевших щупалец. Сразу видно — гадский домик!

Но труба есть у него. Витая и наверняка очень узкая внутри — по ней что, змеи выползают?! Но нет такой трубы, которая неподвластна Косохлёст! В любом из миров! И она, воровато оглядев пустые улицы, опрометью кидается к мерзкому дому.

Стены совсем не склизкие, как она опасалась, и довольно быстро она взлетает на конёк крыши. Город отсюда как на ладони, но какой-то это будто другой город. Контуры зданий слегка размыты и зеленовато светятся. По-осеннему быстро бежавшие облака зависли неподвижными клочками ваты. Словно причудливый сон за миг до пробуждения.

Но Косохлёст недолго созерцает знакомо-незнакомый город. Опустив взгляд, она ненароком замечает, что не одна здесь. Ага, вот и дружок Марены! Заглядывает, таясь, в окно. Похоже, они на одной стороне. Может, спуститься, потолковать, сообразить, как лучше уберечь Марену…

Но сначала надо самой заполучить кой-какие ценные сведения, чтобы было, чем торговаться. Проворно пробежав по крыше, Косохлёст заглядывает в трубу. Спирально уходят внутрь извивы — так вроде бы даже легче спуститься, чем по отвесным стенам. Но спине уже холодно и липко… Преступно долго собирается воля в кулак. И слышны снизу глухие, искажённые общей неправильностью дома голоса́, и надо спешить… Чуйка влечёт вниз, Косохлёст точно знает, что там, внизу, она найдёт то, на что искала хоть малейшие намёки всё это время.

Собственное дыхание — слишком громкое, спёртое страхом и возбуждением поиска. И наконец она может различить слова.

— …вместе мы сможем переломить этот глупый и жестокий миропорядок.

Косохлёст поворачивает голову и прикрывает глаза, вся обратившись в слух. Нет, этот голос она не слышала. Сразу бы узнала переливы жидкого металла… Но что его собеседник?!

— Да… господин, — бесцветно поддакивает невидимый гость. Косохлёст напрягает слух. — А как же перерождающийся?

Старческий, сломанный голос. Тоже незнакомый.

— Он связал себя узами и стал уязвим. Теперь Явь моя! Надо только захватить Марену и её ублюдка. Он — палка в Колесе года. Но дар Марены слишком ценен для нового мира, который мы будем строить.

Косохлёст трясёт головой, чтобы убедиться, что это всё не кошмарный сон. О чём они говорят?! Хотят схватить Мару и Ярра!

Она должна предупредить…

Она кидает тревожный взгляд наверх, где размыто брезжит свет дня.

Враг близко…

Не так высоко, и спирали — как ступени.

Их предали…

Скользит неловко онемевшая от ужаса нога — гулко разносится по трубе звук. Разговор замер. Косохлёст, напрягая все силы, ужом ползёт вверх, но свет, кажется, ни капельки не приближ… Что-то мешает. И тогда она смотрит вниз. За лодыжку её крепко держит чёрное щупальце. А ещё через мгновение она видит в трубе тонкое, красивое и страшное лицо.

— Соглядатай, — хищно кривится тёмный рот, и глаза чернеют, как сажа. — Иди сюда, мальчик…

Она всегда ощущала удовлетворение, когда её принимали за мальчика — ещё один раз шалость удалась. Девчонок не брали даже в негласную гильдию трубочистов — считали слабосильными белоручками. А уж на те дела, которые проворачивала Косохлёст, не взяли бы точно.

Скрываются чёрные глаза, голубоватое лицо, навсегда отпечатавшись в памяти… Только щупальце тянет на погибель.

Иди сюда, мальчик…

Она — мальчик. Всегда им была и всегда будет.

Нет!..

Теперь можно отдохнуть. Заниматься глупым баловством, как другие мальчишки…

Мара!..

— Ты всё мне расскажешь о том, кто тебя подослал, — зловеще гудит голос, как ветер в пустой трубе. — И сам приведёшь меня…

Только не это! Врёшь, не возмёшь!..

Косохлёст сбрасывает оцепенение и отчаянно дёргается, стараясь вывернуть ногу, оставить в чёрном щупальце лишь стоптанный башмак. Ногти впиваются в стенки. Куда там… Тащит и тащит вниз. А дальше что — допрос, пытка?.. Косохлёст боится, что не выдержит. Значит, предательство, поневоле, но кому легче?

И тут она вспоминает о ноже-бабочке, что всегда при ней. Еле дотягивается до кармана, чуть не роняет — руки панически прыгают. И, изгибаясь, втыкает по рукоять в упругое щупальце. Стон, судорога… Ага, и ты, змей, чувствуешь боль!

Но ликовать некогда — унести бы ноги. Быстро-быстро, как ящерица, Косохлёст взлетает по трубе, не чувствуя рук и ног. И следом струится щупальце. Но вот и просвет, воздух, свобода! Косохлёст балансирует на вершине этого мира — верхушке трубы. И из её центра на неё смотрит щупальце, на его конце — два змеиных глаза. Растёт, нависает… Отрубить ему башку! По самый хвост. Косохлёст замахивается… И теряет равновесие. Суматошно молотят руки, пытаясь ухватиться хоть за что-то. Но соскальзывает нога, и Косохлёст, получив пинок от островерхой крыши, летит головой вниз с этого высоченного дома. Разобьёт башку — себе, как пить да-а-а…

Но вдруг льдисто вспыхивает Зимний крест Марены на правой лопатке — будто режется крыло. От удивления Косохлёст распахивает глаза — и с размаху пролетает прямо сквозь мостовую этого призрачного мира. Из холода бросает в жар — бесовские качели! Нет змеиного логовища, нет ужасающего лица и голоса, нет города… Только бушует пламя внизу, а под ногами — лишь узкая тёмная дорожка. Как мост… И на мосту стоит Мара, опустив голову.

— Мне жаль, — вздыхает она.

Косохлёст бросается к ней. Предупредить!

— Здесь, в городе, в доме на площади, живёт какой-то мерзавец! Он змей! Он хочет убить вас!

— Спасибо, моя девочка. — Ласково порхает рука по волосам. — Как близко…

Косохлёст нервно оборачивается. Сзади, будто сквозь пелену, ещё шипит злодей, терзая разбитое, бездыханное тело мальчишки-Косохлёста на улице. Нет пути назад. Но и Мары рядом уже нет.

Иди…

Только вперёд по Мосту, в странно-закатный город в кольце частокола. И вроде даже тело на месте, никуда не делось. Огонь вздымается из бездны, целует… и пропускает. Только подёргиваются мутью воспоминания — как затягивает стремительный мороз полынью́.

Мара… мальчик…

Мальчика она любила бы больше? Но Косохлёст же мальчик! И кто такая Мара?

Впереди какой-то паренёк чешет в затылке. У него рожки и копытца, но почему-то это кажется правильным.

— Наконец-то ровесник! — искренне радуется он. — Будешь играть? — Глазёнки лучатся озорством.

— Играть? — пробует слово на вкус Косохлёст. Он никогда не играл для себя. — Как тебя кличут?

— Ситничек! — лыбится местный. — А тебя?

— Косохлёст! — Как гордо и дерзко звучит это прозвище!

— Подожжём траву на Курганах? Души очень смешно воют.

— А то! Веди! А потом я покажу тебе пару штук! Только…

Косохлёст оглядывается на Мост, который только что перешёл. Саднит лопатку, и он скребёт ногтями спину. Под ногтями кровь и грязь.

— Где я?

Ситничек изображает шутовской поклон.

— Добро пожаловать в Навь! Наших тут раз-два и обчёлся, но, наверное, скоро прибудут! Хранительница Моста молвила, что пока надо схорониться. А ты новенький?

— Хранительница Моста? — игнорирует вопрос Косохлёст.

— Марена, ты что, не знаешь? — удивляется новый друг на сотню лет вперёд.

Что-то мучительно свербит в памяти...

— Никогда о такой не слышал, — отметает сомнения Косохлёст и отворачивается от Моста. — Ну, ведёшь показывать, что у вас тут есть?

— Спрашиваешь!

И Ситничек хватает Косохлёста за руку, бойко семеня прочь от Моста. И ждут их долгие годы полного грубых шалостей детства… Он спокойно будет дежурить у Моста, подшучивая над душами. И, заглушив Мёртвой водой, что скоро прольётся, последние метания в душе́, будет, не узнавая, взирать на Марену в хрустальном гробу, слегка побаиваться и недолюбливать Ярра... И так, пока не услышит зов с той стороны Моста, обращённый не к мальчику — к девочке.

Косохлёст резко открыла глаза — будто и не спала вовсе. Последний осколок мозаики встал на место, и собственная жизнь раскинулась перед носом — не ровная и не гладкая, но вся на виду. Мара-Марена… Если бы знать, не отходила бы от хрустального гроба, весь бы залила слезами — вдруг бы помогло! Аспид… Видела змея вживе! Мгновение, но видела. И этот, теперешний змей, по наводимому ужасу, прямо скажем, уступал тогдашнему. Может, тогда юная была, пугливая… Но она облапошила его дважды! Хоть сама и не парень! Жаль только, не узнала, кто предал Марену…

Сквозняк прикорнул в кресле напротив тихо и неподвижно и, кажется, спал. Но, стоило ей пошевелиться, тут же открыл голубые глаза.

— Но как ты узнал, что я девчонка?! — выпалила Косохлёст.

Тот пожал плечами, усмехнувшись наивному вопросу.

— Всё сразу ясно, стоит посмотреть на тебя незамыленным взглядом.

— У Виюнихи и вовсе был дар, а она никак не дала понять!..

— Вряд ли это хоть сколь-нибудь её занимало.

И то правда…

И тут Косохлёст вспомнила самое важное. Ярр! Получается, он теперь единственный её… родственник? И его хотя бы не перемололо между жерновами вечности и судьбы. Родные, скреплённые её пролитой кровью. Был младшим, а теперь старший. И так стало сладко от этой мысли, словно объяло теплом из не зажжённого теперь камина. И страшно, что он не вернётся и снова она будет одна, неприкаянная, никому не нужная… Косохлёст подскочила, как сидела, и бросилась к выходу… Но вот он Ярр! Косохлёст с размаху врезалась в него, стиснув изо всех сил, и он, видимо, опешив, тоже аккуратно обнял её за плечи. А потом, о счастье, разжёг камин, чтобы прогнать промозглую стужу Колада.

Сквозняк, стараясь не мешать, втайне завидуя такой родственной близости, таился в тёмном углу, поблёскивая глазами на огонь. А дети Марены сидели рядышком и молчали о ней одной.