Июньские грёзы о лжи и любви (гет)

Июнь и июль были тяжелыми месяцами для Атоса.

— Я предпочитаю думать, — говорит Арамис в первый год, — что вы страдаете вовсе не от меланхолии.

Атос поднимает бокал в ироническом салюте.

— И вы, конечно, осознаёте, что альтернативой будет куда менее приятное объяснение вашему поведению, так ведь?

Арамис небольшого роста, он точен и невыносимо проницателен, когда решается это продемонстрировать, — и это вовсе не тот человек, которого Атос хотел бы видеть рядом с собой в часы размышлений о том, чего уже не сможет изменить.

Безумная ярость, смешанная с искренней скорбью, — это не то, чем следует делиться даже с человеком, который разговаривает так, словно принимает исповедь.

Атос знает, что мог бы повернуться к Арамису и сказать:

— Я был женат.

Он мог бы сказать:

— Она была красива, и я любил её.

Он мог бы сказать:

— Думаю, я убил её потому, что она не любила меня. Потому, что я чувствовал себя преданным.

Он мог бы сказать:

— Не клеймо было предательством. Не клеймо было ложью.

И все это было бы — и ничего из этого не было бы — правдой; и все это Арамис мог бы — ничего из этого не смог бы — выслушать и понять.

Атос это знает, и все же не говорит ничего, потому что и это было бы ложью в хитрых одеждах правдивых историй, а он слишком много знает о лжи, чтобы пытаться лгать и пробираться сквозь болото обманчивых слов.

Он возвращается в молчание, в омут вина, и так и не говорит ничего.

Он никогда не рассказывает, что знает, что значит любить, что значит любить так глубоко и сильно, что это меняет человека — так, словно он рождается заново.

Атос говорит:

— Убирайтесь.

Он может сказать так, потому что Арамис знает, что это не значит — и никогда не будет значить — «навсегда».

Потому что Арамис всегда будет возвращаться.

Возвращаться — потому что он хороший человек, несмотря на любовь к политике, и хороший друг, несмотря на причуды; потому что он, возможно, не испытал — и, как подозревает Атос, никогда не испытает, как мир перекраивается простой эмоцией, заполняющей собой всю жизнь и заключающей в себе множество миров, — но и не сомневался, что другие это чувствуют — чувствовали, будут чувствовать; и пусть он не знает наверняка, в чем причина отчаяния Атоса, и не признается, что знает, пока ему не скажут — возможно, однажды, никогда, скоро — он все же правильно понимает то, что видит.

Атос знает, что такое удача, когда она встречается на его пути.

Может, ему не нужно её благословение, может, он не станет смаковать его или искать в нем утешение, и которого он не заслуживает, но он знает, как знает и Арамис, что именно он переживает заново в эти летние месяцы.

* * *

Он позволяет себе грезить, — иногда, — но только летом, только в эти месяцы молчания, которые — он так до конца и не уверен — то ли ниспосланы ему, то ли бессознательно назначены им самим, то ли просто выбраны в качестве траура.

Он грезит о том, что было на самом деле, потому что давно уже убил в себе воображение и желанно-тоскливые мысли о том, что могло бы быть.

Грезит о первой встрече, о том, как осознал, что видит перед собой все, о чем когда-либо мечтал.

Грезит о днях, когда узнавал её, — жарких, опьяняющих ароматами пыльцы и цветов, — когда он начинал верить, что она не только квинтэссенция его желаний, но также родственная душа и ум.

Грезит о днях, когда он был молод, и она была молода и была невинна, ибо он верил, что это так, — а он был благороден, ибо был перекроен в того человека, которого — как он верил — она видела в нем.

Грезит о днях, когда оба были счастливы, и знает, что грезит о лжи и правде одновременно, потому что часть его, которую он душит в себе весь остальной год, знает, что — пусть лгунья, воровка и изменница — она тоже была счастлива.

Он сделал ее счастливой, потому что — несмотря на то, что — ничего не знал.

Он никогда не узнает наверняка.

Он убил ее, в конце-то концов, — а мертвые не дают ответов, и сколько бы он ни вглядывался в прошлое — оно искажено тоской, иногда ненавистью, а часто и желанием верить, что он не был глупцом.

Он никогда не узнает.

Он никогда не будет уверен, что его любовь не была взаимной.

Он никогда не перестанет гадать, что, может, и была.

Он знает, на самом-то деле он знает, и это самая горькая тайна из всех, тайна, которую он не доверит даже себе, — частичка его души знает, что глупцом он все-таки не был.

* * *

— В большинстве случаев дружба — это притворство, а любовь — просто глупость, — говорит он Арамису на третий год.

Он предполагает, что Арамис поймет английский, даже если его собственные попытки говорить на этом языке весьма посредственны.

Годы спустя Арамис сухо заметит, что может понимать этот язык и изъясняться на нем, но никто из окружающих не догадается о целой вселенной терпения и несчастья, что скрывается за этими спокойными словами.

Но сейчас Арамис молод, а Атос пьян, и стоит июль, и мир — пугающее порождение кошмаров, и Атос хочет, чтобы мир испытывал боль и тонул вместе с ним в скучающей безысходности.

«Нечестно и зло», — шепчет голос юного графа, благородного человека, который умер, когда тело его жены повисло на дереве.

— Вы абсолютно невыносимы, когда несёте чушь, — сухо сообщает Арамис, никак не комментируя то, что Атос решил выразить свои мысли на другом языке.

В этом году Атосу не приходится говорить «Убирайтесь».

Арамис уходит и избегает его до конца августа. Атос скучает даже по простым знакам внимания, но не признается в этом.

Когда Арамис снова ищет его общества, Атос силится удержать за зубами столько готовых сорваться с языка слов, что способен лишь поздороваться, словно ничего не произошло.

Слишком много слов, слишком много лжи, слишком много грез.

* * *

Он вспоминает.

Вспоминает день свадьбы, и цветы в ее волосах, и кружева, дрожавшие на её груди, вздрагивавшей в такт биению сердца, когда они произносили брачные клятвы.

Вспоминает взгляд ее больших глаз, обращенных к нему, словно он был солнцем для ее цветка, словно она была луной, управлявшей приливами его сердца и разума.

Вспоминает их первую брачную ночь и радость её.

Он не может поверить — он хочет поверить — он отказывается верить, что радость ощущал он один.

Он гадает, как ей удавалось скрывать от него клеймо так долго, ведь их постель была не какой-то крытой сенью церемонных поцелуев и закутанных тел, и уж это-то, он знает, не было ложью — она наслаждалась не меньше его.

Он допускает, что, возможно, все еще ненавидит ее за это.

Он гадает, не ненавидела ли она его за то, что он подарил ей это наслаждение.

Он уже никогда не узнает. Ее призрак не приходит к нему, а мертвые не отдают ничего, кроме гнили, костей и давно забытого тлена. Даже если бы он знал, где сейчас лежит ее тело, правдивого ответа в её трупе он бы не нашёл.

Для человека, который когда-то был графом де ля Фер, в эти летние месяцы грезы и память едины.

Он вспоминает нежность ее кожи, прикосновение ее волос к лицу, когда она склонялась над ним, невероятную страсть её объятий.

Он вспоминает удивление в ее голосе, когда она впервые закричала под ним.

Он хотел бы, чтобы это, что угодно из этого, было ложью, но он просыпается с воспоминанием о правде — как ее запах заполнял ему нос и рот, удушая тоской, удушая отчаянием, перехватывая горло удавкой из отвращения и ненависти к ним обоим, — и понимает, что ложью это не было.

* * *

История, которую он рассказывает Д'Артаньяну, ближе к сказке и лжи, как он позже объявит, ибо в ней есть все от правды — и ничего от нее.

Он говорит:

— Это навсегда излечило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин.

Он лжет.

Он никогда не излечится, ибо женщины никогда не заражали его — только одна-единственная женщина, и она, будучи мертвой, уже никогда не потеряет над ним свою власть.

Он говорит:

— Я люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица.

Он лжет.

Нет никаких других историй, кроме этой, и он сам сочинил ее.

И когда от истории не остается ничего, кроме ужасающих пластов правды и полусвета, которые раскрываются один за другим, он знает, что другой истории не будет никогда.

Ни для него, ни для его жены, которая все еще жива.

Их история бесконечна.

Их история — ненависть.

Их история — смерть.

И он убьет ее снова, он убьет ее столько раз, сколько потребуется, чтобы оправдать первое совершенное преступление; и этим преступлением было не убийство — которое тоже им было. Преступление свершилось задолго до того, в те дни, когда ему не нужно было вино, чтобы опьянеть, — только ее присутствие, только час рядом с ней, только ее голос.

Он отдал ей свою честь, отдал свою любовь, и преступление его состояло в том, что он думал, что цена их была так мала, что не значила ничего перед лицом ее прошлого.

Первой была смерть не ее, а его, когда он отвернулся от всего, во что верил и чему доверял, и стал судией.

Его долги столь же неоплатны, как нестираемо ее клеймо.

Его любовь так же неискоренима, как и его ненависть.

Она дважды перекроила его — в первый раз в супруга, любовника и убийцу.

Во второй — в Атоса.

А Атос, как известно миру, не любит и, будучи не способным на любовь, не способен и на ненависть.

Поэтому кажется уместным позволить другому занести топор.

* * *

Арамис тоже стал молчаливым. Он больше не ждет, что Атос заговорит.

Он все еще предлагает свою дружбу, но его юность, делавшая его невыносимым, давно покинула его, оставив вместо себя горькое знание, которое делает его подходящим товарищем — каким Д'Артаньян, все скорбящий по потерянной любви и потерянной надежде с пылом человека, который не может поверить, что она действительно ушла навсегда, и все цепляется за обрывки мыслей о том, что она могла бы вернуться в новом облике, — стать так и не может.

Они сидят в тишине в комнатах Атоса, и Атос знает, что теперь, теперь, когда его история наконец стала известной, он может сказать единственное, что всегда было правдой, что объясняет все «почему», и «как», и годы лжи между двумя смертями куда подробнее, чем любая старая сказка, звучащая, словно ночной кошмар.

Он говорит:

— Я любил ее.

Он говорит:

— Я все еще ее люблю.

Он говорит:

— Меня от себя тошнит.

И Арамис, Арамис, который может быть одновременно священником, убийцей, политиком, другом; человек, который незримо защищал Д'Артаньяна и был способен заколоть Ришелье, передавая письмо; которого можно было принудить сделать так много, — но ни шагу больше, — и который беспощаден, как благодать божья, говорит только:

— Я знаю.

«Правда за правду, — понимает Атос. — Единственное отпущение грехов, которое даётся по доброй воле, — то, что родилось из понимания. Оно даётся не из жалости, не из милосердия, не из доброты», и, впервые с тех пор, как он связал руки своей жены, он может вдохнуть с миром.

И улыбается.