Forsaken - Покинутый (джен)

Это началось в совершенно обычный солнечный день, вскоре после одиннадцатилетия Криденса, когда он шел по городу вместе с матерью — Мэри Лу — и сестрой Частити.

По правде говоря, Криденс полагал, что не совсем нормально для двух учеников начальной школы не быть на занятиях в будний полдень. Обычно в это время большинство их ровесников были упрятаны в огромные кирпичные здания и корпели над учебниками за жесткими деревянными партами, а юные прогульщики прятались от полиции — правда, у них с Частити с тех пор, как они стали жить с матерью, с пропусками школы не было проблем. И еще не совсем нормально было не просто посещать церковь всей семьей, а жить в ней. И уж совсем не нормально было покупать на троих столько еды — как правило, старый хлеб из местных пекарен, овощи с огородов верующих и несколько огромных мешков дешевого картофеля, бобов и муки. Этого было слишком много для их небольшой семьи, но не для пятидесяти сирот, которых они кормили в церкви каждый вечер.

Словом, Криденс и сам предполагал, что он не совсем обычный. Мэри Лу мало говорила об этом, но он знал, что он не ее плоть и кровь. Мэри Лу была хоть и незамужней, но благочестивой женщиной, детей она усыновляла — и, как и многие дети, усыновленные совсем маленькими, Криденс часто гадал, кем могли быть его родители. Может, они просто погибли в пожаре или умерли от болезни, как у большинства городских сирот, но иногда он задумывался — или даже воображал — что они были не совсем обычными людьми. И что сам он, быть может, тоже необычный. Иногда он был даже уверен, что он необычный — как, например, в тот раз, когда ему был нужен свитер к зиме, а единственный свитер в пожертвованиях был ужасно колючим и жал в подмышках, но когда Криденс проснулся, то нашел его мягким и нужного размера, как будто свитер изменился просто по его желанию. Или во все те разы, когда Мэри Лу клала в рагу капусту — он ненавидел капусту! — и когда рагу было готово, капуста как-то из него исчезала. Всех этих случаев было недостаточно, чтобы это кто-то заметил, но достаточно для того, чтобы заставить задуматься.

Конечно же, Криденс об этом никогда никому не рассказывал. Единственное, что беспокоило Мэри Лу — заберет ли их Господь на небеса. Криденс был особенным, говорила она ему, благословленным, потому что он был принят в христианскую семью, чтобы познать Бога — привилегия, незнакомая язычникам на другом конце света, незнакомая даже родному городу, который не знал или отвергал знание о Боге. У него, Криденса, будет шанс после смерти, он будет избавлен от мук ада и спасется в вечности в любящем Свете Господнем. Криденс надеялся, что Мэри Лу права, потому что он видел, как много плохого было вокруг — их аскетическая жизнь в продуваемой сквозняками деревянной церкви, поношенная одежда, дешевая еда, шумный грязный город, попеременно то игнорировавший, то презиравший их, и строгость их веры на рай походили мало.

Зайдя в церковь, они отнесли продукты на кухню, и Мэри Лу начала готовить. Частити убежала поливать свои цветы: она посадила их весной, бегала проверять каждый раз, когда выходила из церкви, и чуть не лопалась от гордости, сколько красок и красоты ее цветник несет в черно-серый город. Криденс тем временем выгреб почту из ящика.

— Тут одно для меня, — едва вернувшись, с предвкушением сказал он и передал Мэри Лу всю стопку со своим письмом сверху. Никогда до этого он не получал писем, и ему в голову не пришло открыть его самому.

Мэри Лу взяла письмо, посмотрела на обратный адрес, чтобы узнать, откуда оно пришло, — и отбросила, точно змею.

— Школа чародейства и волшебства Ильверморни, — повторила она, посмотрела на Криденса и глаза ее вспыхнули. — Кто они? Что они собираются с тобой сделать?

Криденс побледнел, потому что изумился не меньше, чем она.

— Я… я не знаю, мам. Я только увидел, что оно для меня.

Мэри Лу, не сводя с него подозрительного взгляда, взяла письмо, зажгла еще одну горелку на плите и и сунула письмо в огонь; через несколько минут оно превратилось в черный пепел.

* * *

Следующим утром Криденс проснулся от того, что в наволочке что-то было; он вывернул ее, и наружу выпал конверт. Сердце скакнуло к горлу, потому что Криденс узнал герб — тот же, что и на вчерашнем письме; он не знал, что пугает его больше — то, что старое письмо как-то возродилось из пламени, или то, что кто-то был в его комнате и принес новое. Частити, конечно же, не могла подложить его даже в качестве шутки.

Сердце заколотилось сильнее, когда он увидел адрес:

Криденсу Бэрбоуну

Спальня в восточном крыле

Церковь Вторых Салемцев

Манхэттен, Нью-Йорк, 10002

Было неясно, как отправители узнали, где он спит, еще меньше — как почта доставила письмо таким странным способом, но было ясно, чего бы хотела от него мать.

Обычно Мэри Лу поднималась раньше детей, ругая их за то, что медлили и вставали после восхода солнца, но было еще темно и Криденс слышал, что она все еще у себя. Он осторожно постучал, дождался ответа, вошел и увидел, что мать завернулась в халат. Он безмолвно положил перед ней конверт; не успела она распознать печать, как с гневом уставилась на него.

— Как ты связался с этими людьми?

— Я не связывался! — вскрикнул Криденс, жалея, что не сжег письмо сразу. — Я просто нашел его в своей постели и принес тебе!

— В твоей постели?

Мэри Лу перечитала адрес, чуть не выронила письмо, осторожно зажав его между большим и указательным пальцем, чтобы прикасаться к нему как можно меньше, и оглядела комнату, как будто злые духи окружали их даже сейчас. Церковь Вторых Салемцев была полностью пуританской; ее прихожане не молились безрассудно в минуты сильных страстей, как змееводы и идолопоклонники, называвшие себя христианами, а на деле недалеко ушедшие от ведьм и их заклинаний, но говорили с Господом сдержанно и по плану, в ногах постели или на церковной скамье. Если и были случаи, когда Мэри Лу могла немедленно взмолиться о заступничестве Господа, то один из них был прямо сейчас.

В этот раз она сожгла конверт на прикроватной керосиновой лампе и бросила дотлевать в фарфоровый умывальник.

— Так ведьмы существуют, — прошептал Криденс. В своих проповедях мать всегда говорила о борьбе с колдовством и ведьмами, но с недавних пор ему начало казаться, что это — своеобразный символ, путь, чтобы указать мирянам, как они могут испортить свои отношения с Господом — например, дьявол тоже был не чем-то реальным, а лишь способом говорить о зле.

— А что я говорила все это время? — ответила ему Мэри Лу. — Они вокруг нас. Они среди нас. И они ищут наших детей.

Ее испуг передался ему как зараза.

— Что я должен делать? — спросил Криденс.

— Не пиши им в ответ, даже писем их не открывай. Если они приблизятся к тебе — не говори с ними. И моли Господа о том, чтобы Он защитил тебя.

* * *

Еще через день Криденс и Частити рано вышли с матерью из церкви, чтобы забрать ежемесячный заказ листовок. Новое оформление отражало предстоящую кампанию Мэри Лу: предупредить людей, как опасно доверять благочестивых детей общественному образованию, где те могут быть подвержены влиянию учеников или даже учителей, развращенных колдовством. Несколько дней назад Криденс ходил, чтобы сделать заказ, но сейчас им нужно было отнести домой огромные ящики с листовками.

Мэри Лу начала осторожно перебирать одну из стопок, проверяя качество, и замерла почти сразу.

— Криденс, — прошептала она.

Он заглянул ей через плечо, и Мэри Лу показала ему стопку: между каждыми семью листовками лежали конверты с одинаковыми печатями и подписями.

— Это не смешно. Грешно даже шутить подобными вещами.

— Я не клал их туда! — запротестовал он. — Кто-то другой решил пошутить, но не я!

Мэри Лу с яростью посмотрела на типографщика, который вернулся к своему делу.

— Кто этот другой? Откуда они так хорошо знают, где тебя искать?

— Я не знаю! Я знаю об этом не больше, чем ты!

— Они пишут тебе. Они знают, где ты живешь, где ты спишь. Они следят за тобой. С кем ты говорил вне церкви?

Частити начала плакать.

— Что за горе ты принес нам, Криденс? — прохныкала она.

Криденсу хотелось, чтобы она не драматизировала, но, честно говоря, он и сам был близок к тому, чтобы разреветься — из-за странности происходившего и своей неспособности убедить мать и сестру, что это не его вина.

Мэри Лу посадила детей перед дверью типографии, и они аккуратно вынули каждый конверт из стопок, а потом вышвырнули в городскую мусорку по пути в церковь. По мнению Мэри Лу, огонь был надежнее, но они были слишком далеко от дома.

Однако Криденс зря подумал, что они обошлись малой кровью. Едва они вошли в церковь, как на них обрушилась целая буря конвертов. Все святилище выглядело так, как будто внутри шел снег; белая бумага неаккуратными грудами лежала на скамьях, на кухне и вокруг столов. Горстка завалила Великую Библию на алтаре, часть повисла на руках распятия. Частити коротко вскрикнула; она выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок. Криденс выронил ящик с листовками, и они, выпав, смешались с конвертами на полу. Мэри Лу же бросилась в церковь с праведной решимостью; она хватала все письма, до которых могла дотянуться, сминала и швыряла себе за спину. Она зажгла духовку и все горелки на плите и начала бросать в огонь все, что могла схватить, даже когда письма не успевали сгорать.

Криденс занялся лестницей, спрашивая себя, может ли отправитель писем быть ближе к стропилам и может ли он его увидеть. Частити последовала за ним, отбиваясь от конвертов — те, казалось, проскальзывали между черепицей. Криденсу почудилось, что он слышит, будто что-то — или кто-то — скребется наверху, но из-за шороха писем он не был уверен. Он чувствовал, что Частити держится позади, внимательно наблюдая за ним, но не боялся; он ухватил одно упавшее письмо, его намерения были чисты.

— Ты будешь проклят, Криденс! — выкрикнула Частити. — Ты навлек ведьмино проклятие на всех нас!

Честно говоря, судя по количеству писем в церкви, они уже были прокляты. Быть может, письмо скажет ему, что делать. Быть может, там что-то, о чем он должен знать.

Криденс взломал печать на конверте и медленно открыл его, ожидая чего-то страшного. Но не было ни пламени, ни тумана, ни слов, от которых он упал бы в обморок или сошел с ума — только обычное письмо на хорошей бумаге, озаглавленное таким же гербом, как на конверте. Снегопад из писем вокруг них прекратился.

— Они думают, что я колдун, — как только Криденс произнес это, головоломка сложилась; Частити позади него задержала дыхание. Его сердце молотом билось в груди — но уже без страха. — Они хотят, чтобы я поехал в их… колдовскую школу.

Кошмар с письмами начинал превращаться в своего рода лесть, во что-то удивительное и запретное, когда позади раздался зловещий голос:

— Почему они думают, что ты колдун, Криденс?

Дети подпрыгнули, обернулись и увидели Мэри Лу. Частити тут же начала плакать, но Криденс чувствовал себя так, как будто вся жидкость из его тела впиталась в пол.

— Я не знаю, — ответил он, но едва он сказал это, как подумал о том, что с ним случалось — о всех тех мелочах — у которых не было другого объяснения. Мелочах, которые остальные сделать не могли. Мелочах, которые он всегда считал случайностями.

— Что ты сделал, чтобы так привлечь их внимание? — напирала Мэри Лу.

— Я… я ничего… — он запнулся. — Я не знаю…

Это прозвучало так, что он не убедил бы никого, включая себя, и уж тем более Мэри Лу.

— Я приняла тебя, как родного сына. Я вырастила тебя в своем доме. Я привела тебя в церковь.

Ее почти колотило; слезы в ее глазах пугали больше, чем ярость. Вдруг она успокоилась.

— Сними ремень.

— Мам?

— Сними ремень, — повторила она мертвым голосом.

— Мам, пожалуйста… — его голос сорвался в рыдание, но не подчиниться он не мог. Он расстегнул пряжку трясущимися руками так быстро, как только сумел, с тихим шорохом вынул ремень из петель и вложил ей в руку.

— Вытяни руки вперед.

— Пожалуйста! — взмолился он, прежде чем покорно протянуть к ней дрожащие ладони. Мэри Лу сложила ремень пополам и со всей силы ударила его по пальцам.

Очередная мольба превратилась в нечленораздельный крик. После трех сильных ударов Криденс не смог больше терпеть и увернулся; ремень промахнулся в воздухе с отвратительным свистом. Мэри Лу его «непослушание» не понравилось; она грубо сгребла его свободной рукой за шею и хлестнула по плечам. Звук удара выстрелом разнесся по церкви; эхом ему был испуганный крик Криденса.

— Стой смирно.

Он снова вытянул трясущиеся руки — так, как она велела — и она продолжила наказание молча, в то время как он плакал и умолял, пытаясь убедить ее, что он не колдун, что у него даже мысли не было ни о каком «Ильверморни», что он не хочет ехать в их школу. Каждый раз, когда она промахивалась — сама ли или он шевелился — она била его по спине, ягодицам или лодыжкам; Криденс плакал и выл как раненое животное, ему было больно и страшно. Мэри Лу и раньше наказывала его, их с Частити, но никогда так — как будто хотела убить. Под конец он упал на колени и сжался, опуская руки каждый раз, когда новый удар пересекал прежние, размазывая по ладоням кровь из вздувшихся рубцов, — но после снова вытягивал их по ее приказу. Он больше не мог умолять и защищаться — он только плакал.

Наконец, устав, Мэри Лу остановилась.

— Мам… — он смог заставить себя говорить лишь через минуту после последнего удара; его голос был слабым и дрожащим. — Пожалуйста, не… — он не знал, как сказать это правильно в их семье; всем, о чем он мог думать, были слова из Библии. — Пожалуйста, не оставь меня.

— Ты должен усерднее молить Бога о спасении твоей души, — прошипела она, швыряя ремень рядом с ним.

Криденс свернулся в клубок на полу, отчаянно размышляя, как убедить ее простить его, полюбить его снова — если она когда-нибудь вообще любила его.

Ему было очень больно складывать руки в молитве.

* * *

Мэри Лу потратила весь день, чтобы собрать и уничтожить море писем вместо того, чтобы готовить еду и листовки для своей юной паствы. Она не позволила Частити ей помогать, но отослала ее в цветник — чтобы не возникло непристойного любопытства. Она слышала, как Криденс поднялся с пола и вернулся в свою комнату, но не жалела его: из-за него соседские сироты сегодня останутся без ужина.

Мэри Лу сметала с плиты остатки пепла, когда тихий шорох шагов заставил ее обернуться. Криденс подошел к ней со склоненной головой и опущенными в пол глазами; в одной руке он держал письмо, написанное на обороте одной из листовок, в другой — ремень, сложенный так, как когда она била его.

— Мама, пожалуйста, — взмолился он. — Я знаю, ты говорила не читать это. Я знаю, ты велела не заговаривать с ними. Я знаю… — он задохнулся. — Я знаю, я должен быть наказан за то, что не послушал тебя. Только… пожалуйста, не выбрасывай то, что я написал. Отправь им, и пусть они прекратят.

— Ты явно ослушался меня, — холодно согласилась она и выхватила письмо из его руки.

— Я знаю. Знаю… прости. Вот, — Криденс снова протянул ей ремень, и она взяла его. — Пожалуйста, отправь письмо.

Он протянул руки, изо всех сил пытаясь не прятать еще не поврежденную плоть, но глубоко вдохнул и замер, когда она подняла ремень. Новые рубцы легли поверх старых, Криденс содрогнулся и заплакал, но в этот раз не кричал и не молил.

Мэри Лу ударила всего несколько раз — наказание, достаточное для непослушания, но очень болезненное для израненных рук. Когда она закончила, Криденс едва не падал от боли и попыток подчиниться ей, но все равно стоял. Его слезящиеся глаза были все так же устремлены в пол, так что ей пришлось заговорить с его макушкой.

— Это не твое дело — указывать, как твоя мать должна бороться с этими дьяволами, преследующими нашу семью.

— Да, мам. Я знаю. Прости, — шепнул он.

— Мне одной решать, что с этим делать, — бросила она напоследок, помахала письмом и повернулась к лестнице.

* * *

Когда Мэри Лу вернулась в спальню, стук сердца все так же отдавался в ее ушах. Она была взволнована до предела; вне всяких сомнений мальчишка удостоился бы более серьезного наказания, но ее собственные руки и плечи уже болели от попыток исправить его.

Криденс всегда был тихим, скрытным и странным; Мэри Лу часто пыталась разобраться, что было природной застенчивостью растущего ребенка, и о чем стоило бы побеспокоиться, учитывая его происхождение. Теперь, когда она об этом задумалась, странные, неестественные вещи начали преследовать его. Может, у мальчика не было шанса спастись; может, дьявол играл на ее женской слабости с самого начала, и ее желание позаботиться о маленьком и уязвимом ребенке привело к тому, что она приняла и заботилась о ведьмином отродье вместо того, чтобы утопить его или бросить умирать от голода. Может, она неосознанно помогала ему в его заговоре.

Ей следовало вышвырнуть его письмо в огонь, как все остальные, но дьяволово любопытство захватило ее, и она развернула лист.

Почерк Криденса был неуклюжим и детским для его возраста из-за того, что он мало ходил в школу; но Мэри Лу понравилось, что правописание, которому он выучился по Библии и ее листовкам, было безупречным. Листовка, на которой он писал, была смята и в некоторых местах испачкана коричневым; Мэри Лу предположила, что кровь из рубцов сочилась сильнее, когда он держал ручку. Ему явно было больно писать.

Господин или госпожа из школы Ильверморни,

я пишу вам, чтобы сказать, что я не принимаю ваше предложение о поступлении.

Вы, возможно, увидели во мне признаки колдуна. Может, это и правда, но Библия говорит нам о грехе колдовства, и я знаю, что только милость Господня спасет нас, грешников, и я предпочту идти за Его божественным светом. Я не склонюсь к ложному свету идолопоклонничества, потому что это путь дьявола.

Пожалуйста, не пишите мне или моей семье снова.

Может, вы тоже придете к Господу, и Он спасет вас.

Криденс Бэрбоун.

Мэри Лу почувствовала, как нежность кольнула ее сердце. При всей тихой угрюмости мальчика она так и не смогла понять, какое впечатление на него произвели ее слова.

Она мысленно вознесла короткую молитву Богу, благодаря Его за наставление. Пусть Господь милосердный не дал ей собственного мужа и детей, но Он послал ее на землю как женщину, чтобы она исполняла свой женский долг и растила потерянных, обездоленных детей в Его благодати. И теперь Он поставил перед ней величайшую задачу: бороться с дьяволом, все еще жившем в ребенке, которого она приютила под своей крышей. Прогнать мальчика значило оставить уязвимым перед злом, что родилось вместе с ним, и что несомненно поглотит его, если он не продолжит выбирать свет. Даже если его нельзя спасти, игнорировать свою роль в этом она не могла — она бы не выполнила свои собственные обязательства перед Господом.

Она призвана спасти его.

* * *

На следующее утро после того, как на ответ наклеили марку и положили в ящик на углу их улицы, никаких писем не пришло. Частити вышла на улицу перед завтраком и была на седьмом небе от счастья, обнаружив, что их нет; вместе с тем она огорчилась, что ее цветы завяли.

— Ты отправила мое письмо? — спросил Криденс у Мэри Лу. Другого объяснения у него не было.

Она не ответила прямо, что она это сделала, но не смогла не признаться.

— Вчера ты сделал выбор, который определил судьбу твоей души. Ты предстал передо мной и Господом с раскрывшимися грехами, со смиренной покорностью Тому, Кто действительно может спасти душу каждого из нас. Ты был честен со мной, говоря о непослушании, и принял наказание безропотно. Ты взглянул в глаза дьяволу — и отринул его.

Это было лучшее, что она когда-нибудь говорила Криденсу — лучшее, что она могла сказать ему, ибо ее сердце куда больше принадлежало вере, чем материнству.

— Я не хочу быть волшебником, мама, — повторил Криденс. — Я никогда не хотел, чтобы они мне писали. Пожалуйста, поверь мне.

— Конечно, — успокоила его она. — Но битва за твою душу еще не окончена — и теперь она станет только сложнее. Дьявол внутри тебя попытается вырваться наружу, но я буду рядом с тобой, как велят мне любовь и долг матери, чтобы ты не сбился с пути. Я не оставлю тебя.

Будь они нормальной семьей, они бы обнялись — но они просто стояли и смотрели друг на друга, пока Мэри Лу не вернулась к листовкам, которые соседские сироты должны были разнести по городу взамен на ужин. Криденс немного огорчился, что письма больше не будут приходить, но мать не оставила его, и он убедил себя, что сделал правильный выбор.

* * *

Впервые за неделю день прошел быстро и блаженно однообразно; письма не прятались в ящиках с листовками и спальнях, а церковь накормила ужином огромное количество окрестных детей, разносивших листовки. Перед тем, как лечь спать, Мэри Лу подозвала сына.

— Криденс, поди сюда, — она сняла фартук и повесила его на вешалку у лестницы.

— Да, мам?

— Есть ли грехи колдовства или идолопоклонничества, в которых ты должен покаяться сегодня?

Криденс сглотнул. Он никогда не делал этого нарочно; все те мелочи происходили случайно… но с тех пор, как мать избила его, он чувствовал, что все каналы закрылись, сохраняя волшебство в безопасности внутри.

— Нет, мама, — честно ответил он.

— Не лги мне, Криденс, — предупредила она. — Господь видит твои грехи; нежелание покаяться только умножает их.

Криденс затравленно огляделся, как будто внезапно понял, что стены сжимаются вокруг него.

— Я… эм, я…

Он заикался, пытаясь отчаянно придумать хоть что-то, что угодно, даже ложь. Она скорее поверит в ложь, чем в то, что он не совершал того, в чем она его обвиняет.

— Я… я заставил цветы Частити завять, — наконец выдавил он. Это было как раз настолько незначительно и случайно для того, чтобы быть правдой. Может, это действительно была его вина. Ему было очень больно писать то письмо, и руки ныли; он был изранен, напуган и зол, и видеть счастливую сестру за окном было просто невыносимо.

Мэри Лу удовлетворенно кивнула. Затем протянула руку. Криденс почувствовал, как в горле у него встает огромный ком.

— Это для твоего же блага, — напомнила она, глядя, как дрожит его нижняя губа, пока он расстегивал ремень. — Я вижу, что дьявол в тебе все еще силен.

* * *

Геллерт Гриндельвальд в облике главы американского Департамента Магической Безопасности, которого ему удалось схватить несколько недель назад, остановился на улице перед скромной церковью, о которой узнал из своего видения. В дверном проеме показалась небольшая фигурка и приблизилась к нему. Гриндельвальд ощутил прилив любопытства; понадобилась минута, чтобы понять, что это взрослый, а не тот, кого он искал — обманчивое ощущение создавалось из-за детской стрижки и худобы парня. Тот выглядел не очень хорошо: его лицо было бледным до полупрозрачности, а глаза — пустыми и ничего не выражающими. Гриндельвальд не переставал поражаться этой иронии: некоторые из людей, так отзывавшихся об исцеляющем Свете Господнем, выглядели крайне сломленными.

— Вы хотите присоединиться к нашей встрече? — спросил юноша, подходя ближе и не отрываясь от листовок, которые держал. Ему было явно неудобно держать зрительный контакт, но что-то — то, чему он не мог сопротивляться — заставляло его пригласить прохожего в церковь.

— О, я не знаю, я просто шел мимо… — ответил Гриндельвальд, теребя вышивку на рукаве и выигрывая время, чтобы разобраться… но не совершать ничего, из чего он не смог бы легко выбраться. Он невольно распахнул полы мантии, и мальчишка увидел палочку в его жилетном кармане; Гриндельвальд не стал ее прятать, маскировка его не особо заботила: ему нравилось чувство опасности, когда он пренебрегал Статутом.

— Вы один из них. Вы волшебник.

Глаза у мальчишки аж засветились. Гриндельвальд мысленно вздохнул, ожидая лекции с чтением библейских стихов или толпы из церкви, куда мальчишка бросится, чтобы объявить о пришествии злых сил. Он не удивлялся антиволшебным настроениям по всему миру, но у американцев к ненависти примешивался еще и религиозный фанатизм. Пальцы сами собой сжались вокруг палочки, готовясь наложить Обливиэйт.

Чего Гриндельвальд никак не ожидал, так это того, что мальчишка подойдет совсем близко, трясясь от страха перед признанием, и прошепчет:

— Я думаю, что я тоже.

— Ты тоже, серьезно? — сухо бросил он. Немногим лучше магоненавистников были магофетишисты — едва вышедшие из детского возраста не-маги, притворявшиеся, что способны на любовные заклинания, и полагавшие себя отравителями только потому, что знали несколько рецептов травяного чая.

— Я знаю об их школе. Я знаю об Ильверморни.

Гриндельвальда это заинтересовало.

— Ты получил письмо? — парень несмело кивнул. — Тогда почему ты здесь?

— Я… я хотел поехать, — взгляд парня метнулся к церковной двери. — Но я не смог. Я думал… думал, что она будет любить меня больше, если я этого не сделаю.

— И что, это сработало?

Парень на мгновение замолчал, и Гриндельвальд почувствовал в нем жажду, стремление к жизни, которую тот упустил. Он мимоходом вспомнил другого мальчика, который тоже пожертвовал своим потенциалом ради неблагодарной семьи. Молодой Гриндельвальд на короткое время сделал его своим союзником, поделившись крохами власти, которую тот тоже мог иметь.

— Знаешь, еще не слишком поздно, — Гриндельвальд наклонился ближе; его дыхание, видимое в холодном воздухе, мешалось с дыханием мальчишки. — Если то, что ты говоришь — правда, то твоя магия, твои способности все еще внутри. А я смогу провести тебя в мир магов, который куда больше обычной школы. Я смогу показать тебе мир, где все, что эти люди учили тебя ненавидеть и подавлять, любимо — и дает тебе силу. Но… — он пристально посмотрел в двери церкви, где Мэри Лу высоким, страстным голосом осуждала перед паствой нечестивость мира, — …если я буду помогать тебе, то и ты должен мне помочь.