Краски неба (джен)

И так будет продолжаться до тех пор, пока дети не перестанут быть такими веселыми, непонимающими и бессердечными.

Барри Джеймс, «Питер Пэн»

Как известно, если переливать воду из одного стакана в другой, в одном стакане воды прибудет, а в другом — убудет. Отсюда же следует, что, если всю воду вылить в один стакан, во втором ничего не останется.

Так размышляла Меган Дженкинс, двадцатилетняя уроженка Кардиффа, тощая, как палка, девица с острым треугольным лицом — верным знаком вздорного характера, — семеня вниз по Кардифф-роуд. Меган куталась в пушистый желтый свитер — погода стояла ветреная — и думала, что закон сохранения энергии, массы и вообще чего угодно в закрытой системе прекрасно описывает всю ее жизнь. Впрочем, не для этого ли вообще и нужна физика?

Если за закрытую систему принять семью Дженкинсов, за стаканы — Меган и ее младшего брата Хауэлла, а за воду — детскую легкость, то стакан-Хауэлл должен бы уже взлететь, а стакан-Меган — по самую кромку провалиться под землю. Хауэлл, двенадцатилетний мальчишка с острым подбородком, острым носом и острым взглядом, был невыносим. Вот представьте себе замызганный хлев, в котором на полу вместо кашицы из отрубей лежит гора железяк, а на кровати не свинка, а самый что ни на есть человеческий ребенок. Так и выглядела комната Хауэлла, и Меган до слез было обидно: она-то помнила, какие очаровательные там раньше были желтые обои в желтый цветочек. Однажды Меган все-таки не выдержала и пришла с тряпками, тазами и помелом спасать обои. Тряпки и тазы Хауэлл стерпел, но, увидев помело, истошно заорал: «Не тронь паучков!» — и вытолкал Меган за дверь.

— Несносный, — буркнула Меган, яростно расправляя рукава свитера. Особенно сильный порыв ветра ударил ей в спину.

Если подумать, размышляла Меган, нет ничего удивительного в том, что мама и папа уехали погостить к тетушке в Северную Ирландию на следующий день после того, как Хауэллу исполнилось десять и он сварил торт, а вместе с ним и мамин передник, неправильно подув на свечи. Раз в месяц они присылали открытки с видами на леса, замки и поля клевера, в которых писали что-то вроде: «Дорогая Меган, бесконечные дожди Северной Ирландии не пошли на пользу твоей бедной матушке, иногда я даже не могу оторвать голову от подушки, так что следующие несколько недель мы вряд ли сможем вернуться. Нет, милая, не приезжай, папа прекрасно обо мне заботится».

С тех пор терпеть Хауэлла должна была только Меган. А Хауэлл, бессовестно прогуливая колледж, увлеченно рисовал странные ходячие замки, обязательно с пятью башенками, складывал бумажные макеты башен, путался в проводах, пытаясь подключить их к каким-то железкам. Потом, чумазый, вырывался из комнаты и мчался в ванную, запирался там на два часа, летел оттуда на кухню, хватал бутерброд и убегал обратно в комнату.

Когда Хауэллу было пять, это умиляло. Двенадцатилетний же Хауэлл, неспособный положить бекон на хлеб, доводил до белого каления.

Однажды Меган попробовала оставлять на столе только хлеб и бекон, но Хауэлл, зависнув на пороге, смотрел на них пару секунд и поднимался в комнату.

— Ты настолько беспомощен, что не можешь сам сделать себе бутерброд? — удивилась Меган, когда Хауэлл в третий раз подряд пропустил обед.

— А зачем мне? — спросил Хауэлл. — Я очень занят.

— Занят?! — Меган пошарила по кровати Хауэлла, освобождая место, и без сил опустилась на подушки. — Это ты — занят?

— Я строю ходячий замок, — объяснил Хауэлл.

— А я строю карьеру, чтобы нам было что есть, — хмыкнула Меган. — Ты же все тащишь и тащишь в этот бедный дом новые железяки, комнату уже в хламовник превратил…

— Я… — начал было Хауэлл, но Меган прервала его.

— Нет уж, я договорю, я тебе все выскажу! Я учусь, работаю, убираю по дому, а ты что делаешь? Спишь, ешь, живешь на всем готовом, засоряешь тут все, только работы мне прибавляешь, в колледже появляешься раз в неделю, жалкий, бесполезный, бессердечный…

— Вообще-то я тут работаю над проектом для колледжа…

— Молчать!

Хауэлл нервно огляделся по сторонам. Меган подскочила с кровати, схватила стул и резко, стряхнув с него кипу каких-то рисунков, поставила у двери.

— Ну уж нет, никуда ты от меня не денешься, — прошипела она. — Достал. Надоел. Да катись на все четыре стороны! — Хауэлл расширил глаза и вдруг затрясся. Футболка его промокла, руки вспотели… — А ну не сметь! Прекрати сейчас же! Тебе сколько, пять?!

Хауэлл дернулся, оттолкнул стул от двери и помчался в ванную. Меган медленно выдохнула сквозь зубы и спустилась на кухню. Там, как всегда по утрам, голосил радиоприемник. В этот раз он вопил что-то про нарциссы, предвещающие одиночество, и Меган разрыдалась. Она чувствовала себя такой глубоко одинокой, такой глубоко несчастной, такой непонятой, какой просто не может чувствовать уважающая себя взрослая женщина девятнадцати лет.

Шум воды в ванной заглох. Что-то грустно прошлепало по лестнице. Из-за угла высунулись мыльные пальцы. Щелкнули, и радио печально захрипело и заглохло.

— Ты ничего не видела, — предупредил Хауэлл и снова скрылся в ванной. Меган стало совсем стыдно: это ж надо так громко реветь! Меган попробовала снова включить приемник, тот работать наотрез отказался.

Что еще в Хауэлле было совершенно невыносимо, так это его истерики. Люди в истерике вообще невыносимы, но только Хауэлл в такие минуты застывал и покрывался зеленой слизью.

— Это магия, — виновато объяснял он, но Меган отмахивалась. Магия, как же. Еще одна странность, такая же, как книги, летящие через весь дом, когда Хауэлл слишком торопился и не желал тратить ни минуты, и невовремя закрывающиеся двери, когда Меган была не в духе и хотела влепить Хауэллу затрещину.

— Я не знаю, как это делаю, — не без гордости оправдывался Хауэлл. — Наверное, я великий волшебник.

«Хауэлл — великий чудак», — со злостью думала Меган, снова одергивая желтый свитер. Будь он на ее месте, он, конечно, сказал бы, что в задачке про стаканы вода — это вовсе не детская легкость, а магия. Магия, сказал бы он, и так журчащая и прохладная, как вода. И делится так же несправедливо. Обычно в каждом есть хоть капелька магии: кто-то волшебно смеется, так, что все вокруг тоже катаются от хохота, у кого-то волшебные руки, в которых любая работа спорится, а кто-то волшебно глуп, и рядом с ним все чувствуют себя очень умными. Но если же — Меган представила, как Хауэлл скромно опускает глаза — происходит чудо и в семье рождается настоящий волшебник, остальным домочадцам приходится быть совсем неволшебными, что же тут поделаешь.

— Не рождаться, — буркнула Меган и рывком распахнула наконец дверь родного дома. Желтый свитер зацепился за косяк и грустно треснул.

— Хауэлл!

— М-м-м, — донеслось сверху, — я работаю.

— А учебник лежит внизу, — хмыкнула Меган, схватила учебник по аналитической геометрии и побрела наверх.

— Не хочу. — Хауэлл отвернулся от учебника и снова уткнулся в рисунок. На этот раз Меган разглядела на нем только три башенки. — Скучно.

— Я не спрашивала, скучно или нет. Я велела прочитать.

— Но мне правда скучно, — удивленно повторил Хауэлл. — Зачем делать то, что не приносит никакого удовольствия?

— Чтобы быть взрослым.

— Ты взрослая. А зачем?

— Чтобы быть взрослым не пришлось тебе.

— Но раз так, — улыбнулся Хауэлл, — зачем тебе хотеть, чтобы я повзрослел?

Меган вдруг стало очень обидно.

— Потому что я хочу, чтобы ты сам понял, что хочешь, чтобы мне не пришлось быть взрослой.

— Так ты испытываешь Кромешное Одиночество? — Хауэлл склонил голову.

— Кромешное — что?

— Ну, Кромешное Одиночество. Это когда даже если ты сидишь с кем-то рядом и смотришь вместе с ним в небо, вы оба видите совершенно разное небо.

— Это как? — Хауэлл пожал плечами и вернулся к рисунку. — Да как ты вообще можешь знать, что я чувствую, бессердечный ребенок?!

— Это ты понятия не имеешь, что я чувствую. Тебя понять проще простого.

— Ну конечно, это ты ведь только такой у нас удивительный. Ты совсем ничего не понимаешь, да?

— Отчего же? — удивился Хауэлл. Потом отложил рисунок в сторону и спросил: — Хочешь узнать, как меня понять? Нет, я, конечно, удивительный, — поправился он, — но могу стать хоть чуточку понятнее.

— Опять твои штучки? — нахмурилась Меган.

— Как можно, как можно. — Хауэлл чересчур уж испуганно замахал руками. — Никакой магии, лишь чистая правда!

— Ну показывай давай. — Меган скромно полагала, что если человек совсем-совсем непонятен, его безопаснее не понимать и дальше, но Хауэлл нечасто говорил чистую правду. Было любопытно.

— Открой окно.

Меган брезгливо взялась за плесневелые створки и как следует потянула.

— Посмотри на небо. Какого оно цвета?

— Серого. Слушай, ты собираешься…

— А теперь посмотри в небо, но не совсем в него, а будто бы сквозь. Видишь? Оно чернеет по краям.

— Это периферическое зрение, умник, — фыркнула Меган.

— Перифери… что? — Хауэлл растерянно моргнул. — Меган, какая же ты старая! Знаешь такие слова! Ну подожди, не обижайся! Послушай, я же тебя еще не научил! Небо чернеет по краям, когда ты рассеянна. Рассеянные люди не смотрят по сторонам, а если уж что им на глаза попадется, так только взглядом мазнут и тут же забудут.

— Занятно, — хмыкнула Меган. Она ни капельки ему не поверила. — Продолжай.

— А если ты посмотришь в небо, когда счастлива, оно будет яркое-яркое и обязательно голубое, даже если дождь.

— Это как же — голубое?

— Ну, хотя бы голубоватое. Ты просто попробуй, давай, представь, что ты счастлива.

— Я счастлива.

— Нет, по-настоящему счастлива. Подумай о чем-нибудь хорошем.

Меган зажмурилась и подумала, что было бы, если бы Хауэлла не было и Дженкинсы жили спокойной счастливой жизнью. Картинка вышла слишком блеклая, и тогда Меган попыталась представить себе другого Хауэлла, спокойнее и понятнее. Хауэлл издевательски ей подмигнул и тут же превратился в незнакомца. А если бы Хауэлл просто не сварил случайно торт на свое десятилетие? Мамино терпение бы не лопнуло, они с папой остались бы дома и наверняка нашли способ заставить Хауэлла взяться за ум. Они с Меган вместе бы чинно прогуливались по улочкам, и, может быть, Меган бы даже научилась не плакать под песенку про нарциссы.

Меган открыла глаза и посмотрела в небо. Капли дождя залетали в окно и ударялись о пол, и умытое серое небо нет-нет да и подмигивало голубым глазом.

— А если ты будешь думать о чем-то очень-очень интересном, когда посмотришь в небо, то небо будет похоже на то, о чем ты думаешь. Я вот сейчас вижу вон в том облаке — нет-нет, оно правее — замок на ходулях.

— Зачем тебе этот замок? — спросила вдруг Меган.

— О! — Глаза Хауэлла, и без того очень яркие, загорелись. — Я просто подумал: хорошо бы оказываться в нескольких местах одновременно. Смотри, если расширить допустимое число измерений…

— Ой, вот только не надо вот этого. — Меган замахала руками. От фантазий Хауэлла у нее всегда голова шла кругом. — Лучше расскажи, зачем тебе быть в нескольких местах одновременно.

— Потому что ты любишь посылать меня на все четыре стороны, — очень серьезно ответил Хауэлл. — Я пару раз пытался, но у меня никогда не получалось. А разве можно посылать туда, куда нельзя прийти?

Не будь Меган взрослой, она бы рассмеялась. Чуть улыбнувшись, она потрепала Хауэлла по русой голове, цыкнула и вышла из комнаты. Пора было готовить бутерброды.

После этого разговора Хауэлл все еще наотрез отказывался готовить себе сам и заставлял книги лететь через весь дом, но обязательно предупреждал Меган, чтобы она отвернулась. Хауэлл блестяще окончил колледж — Меган ума не могла приложить, как ему удалось, потому что могла поклясться: Хауэлл в колледж ходил трижды в месяц и дома тоже не брался за учебники, — и даже как-то обмолвился, что написал диссертацию. Меган не представляла, какую диссертацию можно написать в пятнадцать, и однажды даже осторожно спросила, не обманывает ли ее Хауэлл. Хауэллу хватило двух слов — «заклинания» и «зелья», — чтобы улизнуть от разговора. Зато Меган теперь совсем легко могла его спросить:

— Какого цвета небо сегодня?

— Хлебного. — Хауэлл хитро щурился и со смехом уворачивался от летящей в него подушки.

Хауэлл стал чаще выбираться из комнаты. Полюбил гулять вечерами по улочкам Кардиффа. Наденет лучшее свое пальто, возьмет яркий желтый зонтик — «в дождливую погоду он чуть-чуть похож на солнце» — и выйдет за дверь. Возвращался он за полночь, а то и под утро, изо рта у него частенько пахло алкоголем, и Меган его костерила на чем свет стоит, но все-таки все было почти нормально, спокойно и чинно.

А потом по душу Хауэлла пришли три регбиста.

— Он соблазнил бедную Лизу, — объяснил один. — Вы уж простите, но я обязан высказать вашему братцу все свои чувства. Вы только уши закройте.

— Моника, — скорбно подтвердил второй. — Он разбил сердце Монике.

— Молли, — поправил второго третий. — И я его убью.

Хауэлла никто не убил. Поговорить с ним тоже никому не удалось, даже Меган. Хауэлл сбежал из дома. Исчез, бессердечный ребенок, оставив после себя лишь ужасный беспорядок.

— Ой, Меган, а где Хауэлл? — Тетушка Мэри на прощание стиснула Меган в объятиях ровно такой крепости, которая нужна, чтобы изобразить радость, но ни в коем случае не дать поверить в ее искренность. — Ох, а я говорила уже, что твоя матушка все еще плохо себя чувствует? Бедная девочка, солнце в Ирландии для нее слишком яркое.

— Хауэлл умер, — холодно ответила Меган. Она давно уже выяснила, что умереть куда проще, чем уехать к сестре в Северную Ирландию, заблудиться в лесу или подхватить неведомую болезнь, из-за которой ни в коем случае нельзя никому показываться на глаза до самой смерти, — и куда респектабельнее.

— Как — умер?! — Тетушка всплеснула руками, изображая удивление.

— Как-как. — Меган пожала плечами. — Лучше скажи мне, как мог не умереть тот, кто спал в обнимку с оголенным проводом.

— Ах, ужель током убило?! — воскликнула тетушка.

— Задушило, — поправила Меган. — Иди-иди, сейчас опоздаешь на поезд.

Иногда Меган думала, что она бы и правда когда-нибудь Хауэлла придушила. Радио после его исчезновения снова заработало и по кругу пускало песенку про нарциссы, и Меган ужасно страдала — так, как страдают взрослые, когда очень хотят плакать, но знают, что это совершенно не респектабельно.

А потом в жизни Меган появился Гарет. Идеальный, замечательный Гарет. И очень, очень респектабельный. У него даже имя было респектабельное — такое уж точно нельзя произнести с глупым придыханием. Просто — Гарет. Гарет не всхлипывал ни под слезливую песню про нарциссы, ни под гимн Уэльса, носил тщательно выглаженные сюртуки — их у него было пять, все одинаково серые, — оттопыривал мизинец, когда пил кофе из изящной фарфоровой чашечки, и каждое утро читал газету.

— Сборная Уэльса по регби проиграла сборной Англии, — невыразительно читал он вслух. — Милая, что ты об этом думаешь?

— Я думаю о том, что Нил опять пришел домой с ссадиной на лбу. Придется оставить его без сладкого. А регби — кого волнует регби в наше время?

— Меня волнует, милая, — оскорбленно отвечал Гарет каждый раз и, сложив газету в три раза, убирал ее в портфель. — Всех настоящих мужчин волнует регби.

Пожалуй, увлеченность регби была единственным недостатком Гарета. Впрочем, Меган мужчиной не была, поэтому ей разрешалось регби не любить.

Тот вторник, когда Меган провожала тетушку Мэри, выдался серым и дождливым, как, впрочем, и вся предыдущая неделя, поэтому Меган, устроившись в любимом кресле вязать, не сразу расслышала стук в дверь. Услышав же, попыталась вспомнить, ждет ли кого-нибудь в гости. Миссис Флауэр заходила на чашечку чая только по понедельникам. Мистер Бауэрс заявлялся обсудить с Гаретом новости из мира регби по средам. В воскресенье за семьей Меган заезжали Салливаны, чтобы отвезти в церковь. Во вторник же Меган не ждала никого. Конечно, может, это тетушка Мэри что-то забыла и вернулась, но в Кардиффе все знали, что заявляться в гости менее чем через полгода после первого визита ой как невежливо. Хорошенько все обдумав, Меган со спокойной душой сделала вид, что все еще не слышит стук. Стучавший же будто забился в истерике. Ритм ударов хромал и спотыкался, сами удары то стихали, то почти пробивали дверь насквозь.

— Дверь! — ахнула Меган. — Наша новенькая дверь! Кто бы ты ни был, — рявкнула она, распахивая дверь, — меня нет дома!

— Врунишка из тебя все еще ужасная, дорогая сестра. — Хауэлл размахивал руками, пытаясь не упасть и не уронить криво сидящий на голове тюрбан — дверь как следует ударила его по лбу. — И бьешь ты все так же больно.

— Что… ты напялил?

— А, это? — Хауэлл застенчиво потер тюрбан. — Это чтобы не было так больно, когда ты решишь дать мне подзатыльник. Мне никогда не забыть твои подзатыльники!

— Мам? — пробасил Нил из глубины дома. — Это кто притащился?

— Твой дядя, — объяснила Меган.

— Он же умер.

— Теперь воскрес. — Меган пожала плечами и злобно уставилась на открывшего было рот Хауэлла. — Что?

— Мама?

— А, ну ладно, — снова подал голос Нил. — Обед скоро?

— Бездельник несчастный, — проворчала Меган. — Ну, мама. Да я скоро второй раз мамой стану, тебя восемь лет не было. — Меган вдруг сама расчувствовалась. — Восемь лет!

— Нельзя второй раз стать мамой, — задумчиво произнес Хауэлл. — Если уж однажды мама, то всегда мама. Подожди, что?

— Ну даже не знаю. Давай с самого начала. Я теперь не Дженкинс, — злобно сообщила Меган. — Я теперь Перри. Меган Гарет Перри.

— Г-а-а-арет, — протянул Хауэлл, и Меган дернулась. Имя дражайшего супруга все-таки можно было произнести с придыханием. А еще Меган только сейчас посмотрела брату в глаза, и были они такими тусклыми, что Меган даже испугалась, не заболел ли он. — Имя поприличнее себе выбрать не могла?

— Хауэлл. — Впрочем, даже если бы заболел и умер — невелика потеря.

— А я теперь тоже… не Хауэлл. Глупо звучит. Меня теперь Хоулом звать.

— Хоул, — повторила Меган. — Мне кажется, или твое новое имя звучит совсем по-английски? Ах ты… Совсем совесть потерял! Хоул! Будто собака на луну воет!

— «Хоул» звучит круто, — упрямо сказал Хауэлл, и Меган охватило совсем уж дурное предчувствие.

— Сними тюрбан. Сними тюрбан сейчас же!

Под тюрбаном Хауэлл прятал кокетливо высветленные, да что там — ослепительно белые волосы!

— Ты!.. — Меган аж задохнулась от возмущения. — Ты покрасился!

— Да у нас пол-Уэльса русые, — насупился Хауэлл. — Скучно!

— Скучно!..

Меган сама не знала, что на нее нашло. Просто сорвалась с места, налетела на брата растрепанным ураганом и крепко-крепко обняла. Хауэлл совсем высоким стал, и теперь Меган едва доставала ему до груди.

— Злой, бессердечный, упрямый…

Меган нахмурилась. Отстранилась.

— Дай руку.

— Только не оторви мне ее, а то так схватила, — рассмеялся Хауэлл и протянул руку. — Держи.

Меган ощупала запястье, предплечье, сгиб локтя.

— Да где же такое видано, чтобы вены такие тонкие были! Сколько я тебе говорила: ешь как следует… А, точно, вряд ли кто-то тебе там готовил! Так как ты вообще тогда жив… А ну нагнись!

— Меган, милая, я тоже рад тебя видеть, но что ты…

— Нагнись! — рявкнула Меган. Раздосадованный, Хауэлл неохотно склонил голову, Меган тут же обхватила его шею и крепко сжала.

— Ты что делаешь, ты что, спятила? — заверещал Хауэлл, вырываясь. — Да, я виноват, виноват я, признаю, что ушел, ничего не сказав, но просто… Ай! Да ты прекратишь или нет?

— Хауэлл. Мне показалось? — Меган наконец разжала руки. — Мне показалось?

— Что я что-то сказал? Показалось, конечно, я же ничего такого…

— Это снова какой-то твой трюк, да? Показывай. Ну выкладывай, что там у тебя. Я жду!

— Меган, дорогая, какая же ты бессердечная! Помилуй, какие трюки! Ну что мне тебе показать?

— Бессердечная. — Меган решительно кивнула. — Так это у меня тут пульс не прощупывается?

Хауэлл ничего не ответил. Стоял посреди светлого коридора, растерянно теребя тюрбан. Мотал головой, испуганно озираясь и все возвращаясь взглядом к двери.

— Хауэлл. Сердце — где?

— Отдал.

— Отдал, — эхом откликнулась Меган. И с ужасом поняла, что верит. Что больше не может зажмуриться и притвориться, будто не видит летящих через весь дом книг. — Расскажи. Только не здесь, пойдем в гостиную.

В гостиной они забрались с ногами на диван, взялись за руки и неуверенно посмотрели друг на друга.

— Расскажи, — снова потребовала Меган.

— Звезды живут долго-долго. Но понимаешь, как бы долго ты ни жил, умирать совсем не хочется. И в звездопад умирающим звездам очень грустно. — Хауэлл рассказывал отстраненно и слишком просто, словно тут же выдумывал сказку. — И одна из таких звезд оказалась достаточно смелой, чтобы попросить…

Хауэлл сочинял сказку, а Меган слушала и думала, что он снова ей врет. Даже в таком — врет.

— Ты снова мне врешь, — грустно упрекнула она. — Ты просто продал душу Дьяволу. Всем известно, что если человек теряет душу — это проделки Дьявола. Заключил с ним договор — и вуаля!

— И вуаля. — Хауэлл кивнул. — Ну, по правде говоря, то был не Дьявол, а простой демон, но контракт я и правда заключил. Но я не вру.

— Конечно, — согласилась Меган и теснее придвинулась к брату.

— Когда небо темно-синее, почти черное, бело-звездное, а потом вдруг становится совсем серым и больше никогда не меняется, как ни старайся, — вдруг зашептал Хауэлл ей в волосы, — знаешь, как это чувство называется?

— Нет, — соврала Меган. — Как?

— Не знаю. Но такое происходит, когда изо всех сил пытаешься быть добрым и смелым. Небо теперь всегда серое, совсем серое…

— Ты жалеешь? — холодно спросила Меган. — Что пытался быть добрым?

— Нет? — Хауэлл запнулся. — А каково это — жалеть?

— Ты не жалеешь, — наставительно сказала Меган и крепче прижалась к пустой груди.

Так они и сидели. Меган казалось, что она больше и шагу сделать не сможет, ноги затекли, руки болели, голова была чугунная. Ближе к вечеру пришел Гарет, постоял на пороге, постоял, шепнул что-то и поднялся к Нилу, Хауэлл его, казалось, и вовсе не заметил.

Глупый злой Хауэлл. Меган всегда знала, что ее брат непутевый и когда-нибудь он потеряется и забредет в какой-нибудь свой мир. Или его туда заберут эльфы из валлийских легенд, они ведь часто забирали в свои хороводы глупых бессердечных детей. Конечно, Меган в эльфов не верила, но в них точно верил Хауэлл. Однако она и представить себе не могла, что он и в своем мире умудрится сбиться с пути и потеряет по дороге сердце.

Так прошли вечер и ночь, а утром Меган спустила по лестнице желтый чемодан в желтый цветочек и всучила его Хауэллу.

— У меня Нил.

— Я понимаю, — протянул Хауэлл обиженно. — И останусь я сирота.

— Мама с папой в Северной Ирландии.

— С моих десяти.

— Точно. — Меган кивнула, захлопнула за Хауэллом дверь и чмокнула тут же подошедшего к ней Гарета. С глаз долой — из сердца вон. Меган была взрослой, и у нее и правда был Нил.

Назавтра Хауэлл ввалился в дом с тремя чемоданами, и ни один из них не был желтым в желтый цветочек. Меган выставила его и с ними. Потом чемоданов было уже пять. Затем семь.

— Послушай меня, Хауэлл Дженкинс, — прорычала Меган. — Ты сейчас же перекрашиваешь этот ужасный фиолетовый чемодан…

— Но он лиловый!

— …лиловый чемодан в желтый. Затаскиваешь в гостевую комнату… Не смотри на меня так, в твоей теперь живет Нил! Избавляешься от того убожества, которое ты зовешь одеждой, находишь работу и пашешь как лошадь. И ты на меня так не смотри. — Меган повернулась к Гарету. — Этот недоумок все равно не дома будет пять дней в неделю. А вот если его не пустить, то, чего доброго, и правда корни здесь пустит.

— Корни? — ужаснулся Гарет.

— Работа? — Хауэлл моргнул.

— А ты думаешь, одежду вместо этой, найденной на блошином рынке, я на свои кровные буду покупать?

— А что не так с моей одеждой? — оскорбился Хауэлл.

— Где ты в Уэльсе видел шелковые плащи?

Хауэлл задумался.

— Отвернитесь, — решил он наконец.

— О господи. Гарет, отвернись. Ну, долго еще?

— Готово, — тут же уверил Хауэлл.

— Быстро же... Да как ты смеешь! — взревел Гарет и с кулаками бросился на Хауэлла.

— А ну стоять! — заорала Меган. — Хауэлл, что это?

— Национальная валлийская одежда, — объяснил Хауэлл. На нем мешком висела форма валлийской лиги регби.

— Я… У меня слов нет.

— Зато у меня есть, — зарычал Гарет. — Как можно носить столь славную форму, ни пальцем не ударившись о поле?!

Хауэлл покаянно кивнул и пообещал исправиться. На следующий же день Меган обнаружила в своей косметичке десять новых тональников. Ударить было некого — Хауэлл смылся еще ранним утром. Вернулся же лишь поздним вечером — весь черно-фиолетовый.

— Еще две недельки пострадаю — и меня примут, — торжественно прохрипел он. — Шампуня мне, мази и тональника! Ох, как же больно мне, как больно!

— Куда примут?

— В регбийный клуб Кардиффа, конечно, — снизошел до объяснений Хауэлл. — Нельзя же мне позорить форму.

Меган так и не поняла, зачем Хауэллу десять тональников, потому что из ванной он в тот вечер вышел свеженький и чистенький — снова небось эти его штучки. Гарет тоже не понял, но тут же проникся к Хауэллу искренней симпатией.

— Ты сразу показался мне славным малым. — Он улыбнулся и раскинул руки.

— Не обнимать его! — крикнула Меган и вдруг поняла, что натворила. А если кто-то еще узнает, что Хауэлл — бессердечная тварь?

— Ну ладно, ладно, — растерянно пробормотал Гарет. — Мэг, ты чего так разоралась?

— И ничего и не разоралась. Я к себе.

Забившись в угол кровати, закутавшись в два одеяла и обняв подушку, Меган наконец расплакалась. Она столько лет рассказывала всем, что Хауэлл умер, но все-таки надеялась, что ошибается. Простуды, сыпи, белой горячки — она много чего желала братцу, и было за что, но смерти? Хауэлл, конечно, выглядел совершенно живым, но у него больше не было сердца. Разве человек может быть живым, если у него нет сердца? Но Хауэлл ведь смог?

Меган не оплакивала брата и не боялась его. Меган плакала потому, что все взрослые плачут, когда понимают, что совершенно запутались.

— Слава богу, — наконец сказала она подушке, — что он потерял сердце в том мире, где от этого не умирают.

Умер же Хауэлл или нет для нее самой, Меган не знала, но решила, что все-таки обязательно выгонит его из дома, а то кто знает, как он повлияет на Нила. Нил и так рос ленивым и колючим. Что без сердца-то с ним может сдеяться?

Но Нил в дяде души не чаял: Хауэлл притаскивал откуда-то новые компьютерные игры — уже за одно это Меган снова готова была его убить, особенно когда мельком видела на экране башенки, — рассказывал истории про рыцарей и волшебников и учил увиливать от гнева Меган. Потом появилась Мари, и в ней души не чаял уже Хауэлл. Брал ее на руки, смотрел тусклыми глазами и неуверенно улыбался. Меган все пыталась набраться сил для разговора и сказать, что в доме, где есть дети, Хауэллу больше не рады, но все время находились дела поважнее.

— Не прижимай ее к груди, — наконец просто сказала она. — За Нила я не беспокоюсь, он скорее откусит себе правую руку, чем кого-то обнимет.

— И снова ты держишь меня на расстоянии, — вздохнул Хауэлл, но ощутимо расслабился.

Меган была права: Хауэлл в доме не задерживался более чем на пару дней в неделю. Работать не работал, пропадал где-то постоянно, возвращался с кучей хлама. Гостевая спальня превратилась в заваленный железяками хлев, туда же были выкинуты целые кипы бумаг, стопки книг, среди которых можно было увидеть как учебник по механике, так и стихи Бернса, и горы барахла совсем уж непонятного назначения. Лопнуло терпение Меган лишь тогда, когда Хауэлл прикатил откуда-то машину — развалюху, хрипящую при каждом провороте колеса.

— Убери это из нашего гаража и выметайся.

— Меган наносит удар в спину, — охнул Хауэлл. — Как ты можешь так со мной поступить? Выставить на улицу…

— А пять дней в неделю ты живешь на улице, так я и поверила. Не выйдет. Вон.

Хауэлл рвано всплеснул руками и влетел в дом. Меган тут же пошла за ним, но найти ни в одной комнате не смогла. Хауэлл уже не в первый раз умудрялся так затеряться в ее собственном доме, но злить это меньше не стало. Проискав его повсюду три часа, Меган сама решила пойти к гаражу выгонять его машину — и пусть она понятия не имела, где от нее ключи, — и обнаружила Хауэлла на пороге. Рядом с ним на земле валялись две большие доски, молоток и два подозрительного вида горшка с каблуками.

— Ты что это делать собрался?

— Заколачивать дверь, — огрызнулся Хауэлл.

— Дверь моего дома?

Хауэлл замер.

— Ну, — неловко начал он, — это и мой дом. Помнишь, я рассказывал про замок, расположенный сразу в нескольких измерениях?

— Предпочла бы не помнить.

— Ну так вот я его построил. Наука мне в этом не помогла, но магия — вполне. И одно из измерений, в котором замок находится, это твой дом. Ну то есть не твой дом, но, чтобы выйти из замка в Кардифф, я должен пройти через твою дверь… Но я же все-таки волшебник!

— Я догадалась. Хочешь портить дом — порть его со своей стороны. Мне теперь всю жизнь любоваться криво заколоченной дверью? Хорошенький вид, ничего не скажешь. Да и выходить из дома как, через окно?

— Заколачивать дверь со своей стороны я не буду, — зачем-то сказал Хауэлл.

— Ну и не заколачивай, — устало ответила Меган. — Просто уйди отсюда. Или наведи порядок в комнате и перестань наконец захламлять мой дом.

— Я уйду, — мрачно сказал Хауэлл и снова вошел внутрь. Меган последовала за ним. На этот раз Хауэлл никуда не исчез, заперся в своей комнате и все шумел там, шумел, а потом словно растворился.

Через три месяца Хауэлл вернулся. Просочился мимо недовольной Меган, отшатнулся от Гарета — Гарет все никак не мог оставить Хауэлла в покое с тех пор, как тот стал членом «Кардифф Блюз», и Хауэлл уже не знал, куда от него деваться, — и радостно затрещал с Мари. Ответить ему Мари пока не могла, но это Хауэлла нисколько не смущало.

— Бессердечный, — пробормотала Меган.

— Как все дети. — Гарет пожал плечами.

— Как все дети, — повторила Меган и наконец-то все поняла.

Так прошло три года. Хауэлл навещал Нила и Мари, старался держаться подальше от Меган и тщательно избегал Гарета. Меган втихаря прокрадывалась в его комнату и выносила из нее по две-три книжки в неделю. Она и представлять себе не хотела, какую истерику Хауэлл может закатить, если узнает, что она наводит порядок в его свинарнике. Хотя, думала она, может, лучше бы он все и узнал. Понял бы тогда, возможно, что ее дом — не склад для его имущества.

Хауэлл в конце концов и правда все узнал. Заявился тогда незваный, притащил с собой напуганного мальчишку Майкла и какую-то старуху по имени Софи. Никаких истерик не закатил. Просто посмотрел обиженно и горько спросил, на месте ли хоть его машина. Меган никогда бы ему не призналась, что тогда ей даже стало чуточку стыдно.

В следующий раз он заявился совсем скоро. Странно взъерошенный, испуганный — Меган сама тогда так перепугалась, что даже не отчитала его за то, что снова перекрасил волосы. Говорил, что ему вот-вот стукнет сто сотен дней — и чего такого особенного в двадцати семи годах и четырех месяцах? — и почему-то все время извинялся.

— Я скоро умру! Прости, что огорчаю тебя столь ужасными вестями, но...

— Только ради бога — не в моем дворе. Я люблю там завтракать.

Когда спустя еще неделю в их двор ворвалась учительница Нила, размахивающая руками и надоедливо что-то зудящая — кажется, на английском и точно про Хауэлла, — Меган наконец решила, что хватит с нее нежеланных гостей, и разразилась цветистой приветственной речью.

Пронесшийся мимо нее Хауэлл чуть не споткнулся от удивления, но взял себя в руки и погнал сумасшедшую учительницу прочь со двора.

— Надеюсь, вернешься ты нескоро. Вы оба! — крикнула Меган им вдогонку.

— Меган, я дома.

— Хауэлл? — Меган огорчилась. — Так скоро — и снова здесь?

— Меган, я дома, — повторил Хауэлл со странной настойчивостью, и Меган только тогда поняла, что именно он сказал.

— Хауэлл? — Рядом с Хауэллом стояла симпатичная рыжая девушка с грустными глазами. — Это кто?

— Это Софи Хаттер.

— Софи Хаттер, Софи Хаттер… — задумчиво протянула Меган и вдруг поняла: у Софи Хаттер были не грустные глаза, у нее были старые глаза. — Не та ли это Софи… Так, нет, не говори мне ни слова!

Вдруг глаза Меган расширились.

— Ой, Хауэлл, ты наконец пришел ко мне не в обносках! Говорила же, что можешь, когда хочешь!

Хауэлл и правда выглядел совсем не так, как обычно. Выглаженный серый костюм с голубыми вставками — на вкус Меган, слишком вычурный, но уж точно лучше формы Уэльса по регби, — очень ему шел. Хауэлл неловко теребил манжеты и почти испуганно смотрел на Меган яркими — снова яркими! — зелеными глазами, и Меган почувствовала, как недовольство отступает и…

— Так. Что не так с твоим костюмом?

— Что?

— Я не хочу тебя придушить. Но нет, ты правда думаешь, что я один раз увижу тебя в чем-то приличном и решу, что ты замечательный? А может, костюм вообще зачарован?! Бессовестный, наглый...

— Софи? — удивленно спросил Хауэлл. Софи лишь покачала головой. — Нет, костюм совершенно обычный. Ну то есть он очень красивый, мой любимый, но…

Снова воцарилось молчание.

Хауэлл переминался с ноги на ногу, оглядываясь на дверь. Софи легонько сжала его руку.

— Меган? — попросил он наконец. — Подойди сюда.

— Не хочу. — Меган пожала плечами, но все же подошла и чуть не взвизгнула, когда ее крепко-крепко прижали к груди. Пуговица больно царапнула ухо, и Меган уже открыла было рот, чтобы разразиться бранью, как вдруг…

Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум.

— Ты снова живой, — бездумно прошептала Меган, вертя в пальцах пуговицу.

— Но я и не умирал никогда…

— Хоул. — Софи покачала головой.

— Я — снова? — почти виновато спросил ее Хауэлл.

— Да. — Софи улыбнулась.

— Софи. — Меган откашлялась. — Не хочешь познакомиться с детьми? Они наверху.

Софи нахмурилась, но кивнула и пошла к лестнице.

— Итак… — начала Меган и снова замолчала. Ей очень нужно было подумать.

— Итак?

— Чего ты хочешь от меня? Мой бессердечный брат не пришел бы ко мне по доброй воле.

Хауэлл слишком уж громко рассмеялся.

— Научи меня им пользоваться.

— Тебя научишь, как же, — рассеянно начала было Меган, но запнулась, недоверчиво уставившись на толстую малярную кисть. — Это что?

— Раскрась небо. — Хауэлл взмахнул кистью, будто ставя на потолке жирное пятно, и протянул ее Меган. — Тогда я помог тебе понять меня, а ты теперь научишь меня видеть то же небо, какое видишь ты?

— Пойдем на улицу.

День выдался для Уэльса необычно погожим, солнце отражалось от недавно перекрашенных желтых стен, обходило стороной матовую дверь и стучалось в квадратные окна. Меган сошла с дорожки, расправила платье и аккуратно села в траву. Хауэлл послушно плюхнулся рядом.

— Ну хорошо. Когда ты смотришь в небо… — Меган мечтательно улыбнулась солнцу и оглянулась на Хауэлла. Хауэлл не отрываясь смотрел в небо. — Когда ты смотришь в небо, а потом отворачиваешься от него. — Хауэлл вздрогнул и опустил взгляд в землю. — Отворачиваешься от него, потому что у тебя ни минуточки времени нет на него смотреть, и больше головы уже не поднимаешь, — это ответственность.

— Меган, ты жестока. — Хауэлл улыбнулся, честно уставившись в землю. И Меган вдруг поняла, что вот теперь — когда Хауэллу, подумать только, целых двадцать семь! — она и правда может научить его всему, чему всегда хотела.

— Ты просил научить, так учись! — Меган ухмыльнулась, глаза ее злорадно блеснули. — Когда ты не видишь неба, потому что тебе на затылок, — Меган почти нежно опустила руку брату на голову, — что-то давит — это стыд.

Хауэлл заерзал. Дернул ногой, будто пытаясь подняться, но остался на месте.

— Иногда ты смотришь в небо, и оно синее-синее, такое яркое, что слезятся глаза и голова болит. — Меган задумчиво наблюдала за Хауэллом, снова поднявшим глаза к небу. Он хмурился, гримасничал, а потом вдруг лицо его исказилось, глаза заблестели. — Это горе. Когда видишь чужое счастье и хочешь отвернуться.

А еще есть одиночество. Печаль, обида, вина — господи, сколько всего Хауэлл пока не знал!

— Мне кажется, я все это знаю, — горько пробормотал Хауэлл. — Просто перестал понимать, что есть что.

— Думаешь? — Меган помолчала. — А бывает, небо темно-синее, почти черное, бело-звездное, а потом вдруг становится совсем серым и больше никогда не меняется, как ни старайся, — протянула Меган и наконец сказала то, что хотела сказать еще пять лет назад: — Самая поганая картина на свете. Если ее видишь, значит, стал взрослым.

— Неправда, — отозвался вдруг Хауэлл. — Когда серое небо вдруг снова становится темно-синим, звездным — вот это взросление.

— Тебе-то откуда знать? — фыркнула Меган.

— Просто это произошло со мной вот только что. И Софи говорит, что только теперь у нее есть слабая надежда, что я вырасту. Эй, Меган, это Софи меня спасла, знаешь?

— Раскрасила твое небо? — И Меган никому бы не призналась, что Софи, пожалуй, начинает ей нравиться. — Значит, придется вас венчать.

— Это зачем же — венчать?! — Хауэлл встрепенулся.

— Чтобы ты потом не заявился ко мне с незаконнорожденным племянником, пока у меня в гостях будет миссис Флауэр, — терпеливо пояснила Меган. — Я этого не переживу.

— А я не переживу венчания! Ты видела, как одеваются на службу? Да это же, это же…

— Хауэлл.

— Уродство, — упрямо договорил Хауэлл. Меган раздосадованно замолчала. Все-таки надо рассказать Хауэллу и про печаль, и про вину — два десятка оттенков темно-серого. Именно таким небо в Уэльсе обычно и бывает.

— А когда сидишь рядом с кем-то и смотришь вместе с ним в небо, когда вы оба видите что-то свое и знать не знаете, что видит другой, но понимаете, что это неважно… — начала она наконец.

— Ну, какой это цвет? — глухо отозвался Хауэлл.

— Спроси Софи, — ответила Меган. — Она обязательно тебе расскажет. А потом ты расскажешь мне, правда?

— Правда. — Хауэлл рассмеялся, и Меган самой вдруг стало легче. Красить небо Хауэлла в серый она все-таки не будет. Не ей же потом в нем лететь. — А смотри, небо сейчас голубое-голубое! Правда, я не помню, что это значит.

— Значит, я счастлива.

— Значит, я тоже.

— Нет, так будет тогда, когда повзрослеешь.

— А если уже так? — Хауэлл прищурился.

Как известно, если перелить всю воду из одного стакана в другой, получишь два полных стакана — один с водой, второй с воздухом. Меган Перри крепко стояла на земле, а Великий Волшебник Хоул, как надутый гелием шарик, рвался в небо, и вряд ли в силах Меган было это изменить.

— Врешь. И ты никогда не повзрослеешь, — хмыкнула Меган.

— Тебе-то откуда знать?

— В семье должен быть лишь один взрослый, и это я. Но-но! — Меган наставительно подняла палец. — В доме взрослый тоже должен быть лишь один. И в твоем доме это Софи.

— Меган, мне кажется, ты не совсем верно понимаешь смысл выражения «должен же в семье быть хоть один взрослый»... Подожди, но Софи ведь тоже семья!

Меган не ответила — ей не нравилось, когда ее ловили на слове. Конечно, она врала. У Хауэлла же теперь снова есть сердце, а значит, он все-таки обязательно повзрослеет, дети ведь всегда бессердечны. А раз так, то и Меган, пожалуй, можно стать самую чуточку менее респектабельной...

Меган в тревоге схватилась за грудь, прислушалась. Ту-дум, ту-дум. Нет уж, никуда ее сердце-то не денется. На то, чтобы совсем-совсем взрослым стать, Хауэллу и целой жизни не хватит.

Меган точно не станет красить небо в серый. Вдвоем в голубом-голубом небе лететь веселее.