Скрытое внутри (джен)

В эту темную ненастную, как написали бы в романе, ночь меня бросил мой самый близкий друг.

В одиночестве сидел я в спальне давно умершего человека, он же и составлял мне компанию, сурово и изучающе поглядывая на меня сверху вниз из рамы над каминной полкой. У человека были странно разные глаза, один льдисто-голубой, другой темно-карий, оба переданные настолько реалистично, что создавалось впечатление, будто он заглядывал прямиком в душу. Я сознавал, что передо мной всего лишь хорошо нарисованный портрет, но не мог избавиться от тревожного ощущения, что за мной наблюдают.

Снаружи бушевала буря. Мощные раскаты грома были едва слышны из-за воя ветра, а крупные капли дождя стучали в окно так громко и часто, что стекло чудом не разбивалось.

Время от времени комнату освещали вспышки молний, давая мне драгоценное представление об окружающей обстановке. Вот ярким всполохом высветило стоящую в углу большую кровать с балдахином и темно-красными одеялами; вот — новая вспышка — и перед моими глазами возник пыльный письменный стол, заваленный ворохом бумаг. Сам я сидел возле камина в кресле с высокой спинкой, повернувшись так, чтобы со своего места видеть и дверь, и окно. Та же травма ноги, которая сделала меня калекой на войне, теперь не позволяла мне встретить надвигающуюся опасность на своих двоих, не рискуя усугубить и без того острую боль, вызванную плохой погодой.

Оглядываясь назад, я понимаю, что именно травма, не позволившая мне встретить опасность во всеоружии, в конечном итоге спасла мне жизнь.

Это случилось так: я обнаружил, что невольно погружаюсь в некое подобие транса, загипнотизированный отблесками пламени из камина и порождаемыми ими дрожащими и причудливыми тенями, падающими от предметов мебели на стену напротив. Мой разум, и без того измученный напряжением от долгого ожидания, странным образом толковал игру света и тьмы — как будто для моего развлечения разыгрывался непонятный спектакль театра теней.

Мое душевное состояние было таким, что я не сразу заметил, как тени на стене обрели форму. А когда это случилось, парализующий ужас сжал мое сердце, вонзив когти между ребрами.

Читатели, я не пуглив. На самом деле, те немногие, кто после моего возвращения из Афганистана решились остаться моими друзьями, неизменно описывали меня как холодного и безжалостного или «совсем не того Уотсона, которого знали». Последний комментарий часто сопровождался благонамеренным толчком локтем или тычком в руку, жестом, который поспешно обрывался при резком напоминании о моем обезображенном лице, или бинтах, выглядывающих из-под одежды, или афганских ножах, которые я всегда держу при себе.

Да, война изменила меня, как и многих других. Я ступил на каменистые холмы Афганистана двадцатишестилетним молодым человеком, горящим желанием сражаться за Королеву и страну. Я ушел оттуда с телом, душой и идеалами, безвозвратно разрушенными. Я видел — и убивал — ужасы, недоступные пониманию многих людей. Итак, не без оснований, хотя и с некоторой долей сожаления, я говорю, что я не из тех, кого легко напугать.

Однако чувство, охватившее меня той ночью, без сомнения было страхом — медленным, подкрадывающимся, сотканным из льда и тишины. Оно перехватило мое дыхание, пригвоздило меня к креслу. Я едва мог думать, не говоря уже о том, чтобы заставить себя действовать, и поэтому я сидел, пока тени сливались в один силуэт, потом в другой, потом в третий, с каждым разом приближаясь.

Я не думаю, что зверь — существо, чудовище, нечто — увидел меня, потому что я был скрыт от посторонних глаз высокой спинкой кресла. Только когда я услышал тяжелое, хриплое дыхание у самого уха, мой разум, наконец, прояснился настолько, что инстинкты взяли верх. Туман в мыслях развеялся, и я ощутил себя готовым принять бой.

Заставив себя подняться на ноги, я развернулся, чтобы нанести удар сгорбленному силуэту, возвышающемуся над моим креслом. Последовал вопль удивления и боли, пронзительно человеческий, если не считать отзвука звериного рычания, а затем нечто атаковало, и я стал единым целым со своими клинками. Движимый целеустремленной решимостью, я не чувствовал ни боли, ни какого-либо затяжного страха или паники. Я нырнул под конечность, которой оно замахнулось на меня, одновременно полоснув по его телу ножом.

Когда зверь развернулся и сделал выпад в мою сторону, снаружи раздался оглушительный треск. Вспышка молнии залила комнату ярким светом, и всего на мгновение я смог разглядеть лицо моего врага. По сей день я очень жалею об этом.

Черты его были искажены свирепым рычанием, зубы — оскалены, глаза сверкали. У него была огромная неуклюжая фигура, сгорбленная в плечах и согнутая в том, что могло называться бедрами, так что оно передвигалось почти на четвереньках, пригнувшееся и готовое к прыжку. Это было ужасающее и омерзительное зрелище. Представшее передо мной чудовище выглядело почти как человек.

Свет померк, оставив нам только тусклый отблеск угасающего пламени. Тени играли на лице зверя, и я мог поклясться, что он колебался. Этого проявления слабости я и ждал.

Одним быстрым движением я метнулся вперед и вонзил нож в тело зверя лишь слегка дрожащей рукой. Мой противник взвыл в агонии, прыгнув вперед, когда я отступил в сторону. Не встретив препятствия в моем лице, он врезался в камин, разорвав когтями тонкий холст висящего над ним портрета и свалив его на пол. Зверь выпрямился, отступив в тень, а затем исчез.

Внезапно оставшись один, я растерялся. Краткий осмотр стены не дал никаких подсказок относительно того, как существо сбежало, и, поскольку оно не оставило следов, я вряд ли мог пуститься в погоню. Теперь мне оставалось только ждать, пока оно вернется, или отправиться спать. Решение далось мне легко.

Дрожа от избытка адреналина, преследуемый смутными обрывками воспоминаний, я поспешно взял свою трость и захромал к двери, желая только одного — покинуть это ужасное место. Я не обращал внимания на беспорядок, оставшийся после сражения; я просто остановился, чтобы убедиться, что картина находится достаточно далеко от огня и не загорится. Она была в плачевном состоянии, но я не мог найти в себе сил для беспокойства — пронзительная ясность битвы исчезла, оставив мне только изнеможение и боль.

Бросив последний взгляд по сторонам, я направился к выходу. Дверь закрылась с удовлетворенным стуком, и изуродованный портрет сэра Генри Баскервиля снова остался единственным обитателем комнаты.

* * *

Впервые нас с напарником вызвали на болота за два дня до этого. Приношу извинения — я надеюсь, вы простите меня за то, что я не назвал имя моего компаньона. Я не знаю, кто станет обладателем этих записей в будущем, и нельзя быть слишком осторожным в такой профессии, как моя. Я надеюсь, что никто не сможет заполучить эти бумаги, но полагаю, что пишу для кого-то, даже если этот кто-то на данный момент всего лишь я сам.

Как я уже говорил, Дартмурские дебри, расположенные на крайнем юго-западе Нового Альбиона, были хорошо известны двумя вещами: во-первых, грозами, и, во-вторых, тем фактом, что всю местность однозначно населяли привидения.

Меня заинтересовало последнее, — районы с привидениями очень часто нуждались в Охотниках, — но именно первое убедило моего напарника посетить эти места. Видите ли, он обладал довольно странными интересами и, прежде всего, ненасытным любопытством. Он был склонен больше сосредотачиваться на «почему» существа, а не на «как» — то есть на том, как его убить.

Итак, мы отправились в маленький городок Гримпен, мой напарник был нагружен многочисленными приборами собственного изобретения, предназначенными для измерения частоты молнии, резонанса грома или чего-то подобного. Я же просто взял с собой два афганских ножа — смертельно острые, они назывались пеш-кабз. Они бесчисленное множество раз спасали мою жизнь прежде, разя без промаха, и поэтому моя вера в них была абсолютной.

Подготовившись таким образом, мы начали охоту.

Поначалу порядок действий казался относительно несложным: чтобы найти кого-то, готового заплатить нам за избавление города от призраков, сначала требовалось выяснить, что именно третировало Дартмур. К сожалению, это было не так просто, поскольку наши предварительные расспросы выявили один важный и тревожный факт, а именно — что весь Гримпен не мог сойтись во мнении относительно происходившего в городе.

— Говорю вам, это гончая! — взволнованно воскликнула одна женщина, когда ее спросили. Она поставила корзину с бельем, которое развешивала сушиться, и начала дико жестикулировать. — Огромная черная собака, размером с лошадь. Я видела ее своими собственными глазами!

Ее лицо, покрасневшее от волнения, не выражало ожидаемого страха или тревоги. Я сделал несколько пометок, пока она продолжала строить глубокомысленные догадки.

— Должно быть, она когда-то принадлежала королевской особе; может быть, как домашнее животное, охотничья собака или что-то в этом роде. На самом деле, не имею ни малейшего представления, но держу пари, она здесь, чтобы защитить нас. Последний пропавший, этот Фрэнкленд — видите ли, я всегда относилась к нему с подозрением.

Это привлекло внимание моего напарника.

— С подозрением? — переспросил он. Она нетерпеливо кивнула, и у меня возникло ощущение, что она сплетница, каких поискать.

— О, конечно. Он был сварливым стариканом. Любил выяснять отношения со всеми и с каждым, с кем сталкивался. А потом случилось это мерзкое дело со шпионажем. Кто-то должен был конфисковать у него этот телескоп еще много лет назад.

— Он использовал его для наблюдения за другими людьми? — спросил мой напарник с предательским блеском в глазах. Женщина пожала плечами.

— Ну, я не могу понять, для чего еще он ему требовался. В этих краях слишком ненастно, чтобы созерцать звезды.

Мой компаньон молча кивнул, глубоко задумавшись, глядя на темные облака, нависающие над нашими головами. Я многозначительно прокашлялся, но не получил никакой реакции.

Когда стало ясно, что ответа не последует, я улыбнулся женщине, извиняясь. Затем я сильно ткнул локтем в бок моего напарника. Он охнул.

Бросив на меня свирепый взгляд, он сказал:

— Да, спасибо вам, мадам. Вы нам очень помогли.

Женщина взмахнула рукой, отмахнувшись от его благодарности, словно от роя мух.

— О, это сущие пустяки, — притворно возмутилась она, выглядя вполне довольной. — Если вам что-нибудь понадобится, просто спросите Бет в лавке мясника.

Мы еще раз поблагодарили ее и отправились в путь.

По дороге мы встретили еще около дюжины людей, история каждого из которых заметно отличалась от предыдущей. Один человек был непреклонен в том, что зверь был «не более чем суеверной чепухой» и что «в этом мире полно настоящих ужасов, создаваемых всеми и каждым!» Маленькая девочка поведала нам о мужчине с одним светящимся глазом и телом, сотканным из тьмы. Все эти противоречия совершенно сбивали с толку.

В дополнение к этим разнообразным рассказам мы также получили указания, как добраться до единственной в городе гостиницы, старомодного заведения с непритязательным названием «Гримпенская гостиница». Именно ее мы избрали пунктом назначения, и по достижении оного мой напарник быстро обосновался в баре внизу. Благодаря большому опыту и многочисленным дракам в пабах мы обнаружили, что из тех, кто выпил слишком много, чрезвычайно трудно извлечь информацию; однако те, кто выпил ровно столько, чтобы поубавить сдержанности, как правило, являлись идеальными целями для работы.

Тем временем я занялся поиском комнаты и ужина. Найти жилье было несложно — несмотря на то, что вокруг нас было много людей, которые ели и выпивали, хозяин гостиницы заверил меня, что у него достаточно свободных номеров. Затем я заказал ужин на двоих и съел свою порцию в одиночестве в самом углу комнаты.

К тому времени, как мой напарник ретировался к столу, за которым я его ждал, он — неизменно обаятельный, когда того хотел, — успел поговорить практически со всеми в зале. Он также, насколько я заметил, заполучил по крайней мере трех потенциальных клиентов. Таким образом, вполне довольный собой, он принялся за холодную похлебку и черствый хлеб, почти не жалуясь.

Мы некоторое время ели в тишине, пока к нам неожиданно не подсел кто-то третий.

Этот человек был не из тех, кого я ранее считал потенциальными клиентами. Он был невысокого роста, стройный, чисто выбритый, в темно-сером костюме и лакированных туфлях. На его лице читалась неподходящая молодости усталость. Мне показалось, что ему было где-то между тридцатью и сорока годами, но в напряженной линии его плеч и затравленном изгибе рта я почти узнал что-то от себя самого.

— Итак, — неуверенно начал таинственный незнакомец, усевшись напротив нас, — ходят слухи, что вы двое Охотники.

Воцарившуюся на мгновение тишину нарушил звон ложки моего напарника, когда он осторожно положил ее на стол.

— А что, если это так? — холодно ответил он, впечатляюще выгнув бровь. Мужчина пожал плечами.

— Мне просто любопытно, вот и все, — он протянул руку для пожатия. — Кстати, меня зовут Стэплтон. Джек Стэплтон.

— Поллард, — ответил мой напарник не моргнув глазом. — Приятно познакомиться. А это мой коллега Джеймс, — он указал на меня. — Джеймс М-мор…тимер, да. Доктор Джеймс Мортимер.

Я наклонился и пожал руку Стэплтону, бросив хитрый взгляд на своего напарника. Он оставил это без внимания.

— Значит, вы охотитесь за привидением? — как бы между прочим спросил Стэплтон. — Мы с сестрой только переехали сюда, но даже я слышал об этом. Говорят, во время бурь призрак сэра Генри Баскервиля бродит по болотам, утаскивая в торфяники любого, кто достаточно глуп, чтобы выйти в такую погоду на улицу.

— Очень интересно, — заметил мой напарник, с любопытством глядя на человека напротив нас. — А какой у вас интерес к этому делу?

— Что ж, я счел своим долгом предупредить вас, господа.

— О призраке?

— О, нет. Вы получите множество предупреждений о нем от всех остальных, — Стэплтон невесело усмехнулся и покачал головой. — Нет, я хотел предупредить вас о болотах. Видите ли, я натуралист и изначально переехал сюда, чтобы изучать уникальные болота и топи Дартмура. Я могу с абсолютной уверенностью сказать вам, что отправиться туда неподготовленным означает верную смерть.

Воздух подле него словно бы потрескивал от напряжения, хотя я находил его слова гораздо менее сбивающими с толку, чем упорное стремление не встречаться с нами взглядом. Он не показался мне застенчивым человеком, и все же его взгляд все время был прикован к столу между нами.

— Спасибо за заботу, мистер Стэплтон, — сказал мой напарник своим обыкновенным пренебрежительным тоном, — но я уверен, что мы справимся.

Стэплтон на мгновение встревожился, казалось, выбирая между продолжением спора и тем, чтобы оставить нас в покое, и мой компаньон воспользовался моментом нерешительности и поднялся. Стэплтон тоже вынужденно встал, в то время как я остался сидеть, наплевав на правила хорошего тона.

— Но…

— В любом случае, — прервал Стэплтона мой напарник, бесцеремонно отводя его в сторону, — у нас пока нет планов идти на верную смерть, как вы выразились. Завтра мы отправимся в особняк Баскервилей, однако я верю, что путь через трясину существует.

Для меня это было новостью, — и путь, и пункт назначения, — но я оставил свое удивление при себе. Когда они оба скрылись из виду, я воспользовался возможностью, чтобы позаимствовать кое-что из ужина моего напарника. Он все равно так и не закончил его.

К тому времени, когда мой компаньон вернулся, уже почти пора было ложиться спать. Он не высказал никаких мыслей по поводу Стэплтона или его предупреждений, но я ожидал именно этого. Актер в нем любил копить свои знания до идеального момента, когда он мог драматично раскрыть что-то в миг наибольшего напряжения и таким образом показать, что он умнее всех присутствующих. Эта его привычка бесконечно раздражала меня.

Я плохо спал той ночью, но это было делом обычным. Ночные кошмары постоянно сопровождали меня с тех пор, как я вернулся с войны сломленным и окровавленным, а бессонницу я знал задолго до этого. Я привык работать с недосыпом. Возможно, именно поэтому мой напарник намного превосходит меня по интеллекту, хотя иногда кажется, что он спит еще меньше, чем я.

На следующее утро, готовясь к предстоящему дню, я перебрал все сведения, которыми располагал. Их было удручающе мало.

Насколько я мог вспомнить, были только два факта, которые оставались неизменными почти во всех рассказах — во-первых, столкновения и нападения всегда происходили во время грозы, но никогда — ясной ночью или днем. Во-вторых, будь то зверь, призрак или что-то совершенно иное, все истории, казалось, вращались вокруг семьи Баскервилей.

Баскервили, как я узнал во время вчерашних опросов, когда-то, почти столетие назад, были почтенным кланом из Дартмура. Землей их предков был холм Темпест⁽¹⁾, увенчанный гранитным выступом, который имел форму грозового облака (если посмотреть под правильным углом и слегка прищуриться).

На холме, примерно в двухстах метрах от вершины, стоял особняк Баскервилей. Это было старое, обветшалое здание, в котором явно не жили много лет, но все же оно вызывало трепет у тех, кто смотрел на его высокие арочные окна и покатые карнизы. Трудно представить, как оно могло выглядеть в лучшие времена.

Холм Темпест, названный так из-за своего расположения там, где, казалось, наиболее часто бушевали ураганы, был уединенным местом, окруженным вересковой пустошью. Гримпен располагался у подножия холма, соединенного с особняком Баскервилей единственной извилистой дорогой, которая прорезала густую растительность восточного склона. Их разделяла Великая Гримпенская трясина, та самая опасность, о которой нас предупреждал Стэплтон.

Когда мы завтракали, мой напарник сообщил мне новость.

— Боюсь, вам придется вести расследование самостоятельно, — сказал он, откусывая кусок хлеба. Я непонимающе уставился на него, на мгновение забыв о еде. Ошибочно приняв мое замешательство за насмешку, он раздраженно продолжил:

— О, не смотрите на меня так, в этом нет ничего личного. Мне просто нужно провести важное исследование.

Он указал на свои научные устройства, и мое потрясение медленно превратилось в обиду, а затем в холодный гнев.

Мы всегда охотились вместе, он и я. При первой встрече мы заключили договор, что всегда будем прикрывать друг другу спину. Теперь он бросал меня ради своих исследований. Мой завтрак потерял всякий вкус.

Я молча поднялся со своего места и вышел за дверь, не оглядываясь, чтобы посмотреть, какое у моего… у него было выражение лица. Если он не соизволит сопровождать меня, так тому и быть. Я и сам доберусь до особняка Баскервилей.

* * *

Я уже рассказывал о том, что произошло той ночью, поэтому не буду снова вас обременять. Вместо этого мы перейдем к последствиям.

Я вернулся в свое жилище в Гримпене совершенно потрясенный. Моего напарника там не было, без сомнения, он все еще гонялся за бурями, поэтому я не пытался скрыть дрожь в руках, когда отчищал ножи. Знакомые повторяющиеся движения успокаивали, и вскоре я обнаружил, что снова могу дышать полной грудью.

Мне придется вернуться. Я знал это, хотя от этой мысли не становилось легче. Мне нужно было возвратиться в особняк Баскервилей, чтобы закончить начатое. Убить существо, которое пыталось убить меня.

Впрочем, это могло подождать.

Я провел ночь, чистя свои клинки, выжидая, когда разразится буря. К ее началу мой напарник все еще не вернулся, поэтому я нацарапал короткую записку, в которой изложил сокращенную версию произошедшего и то, куда я направляюсь. Я все еще злился на него за то, что он покинул меня, но знал, что лучше не уходить, никому не сказав о своем местонахождении, особенно во время охоты.

Путь к особняку Баскервилей был мне уже знаком, и я быстро добрался туда. Разглядывая фасад большого дома, я размышлял, с чего начать.

Пока я думал, мой взгляд остановился на большом каменном сооружении, врытом в близлежащий холм. Судя по всему, это был мавзолей, заброшенный, но все же выдержавший испытание временем. При виде него меня осенила идея.

Стэплтон сказал: он, как и многие другие, считал, что исчезновения происходили по вине призрака. Не просто призрака — призрака сэра Генри Баскервиля, последнего из рода Баскервилей.

По рассказам тех, кого опрашивали мы с напарником, Генри Баскервиль покинул свой семейный дом и уехал в Америку, Канаду или куда-то вроде того. Он вернулся сильно изменившимся, и его семья больше не принимала его как своего. Несколько месяцев спустя некоторые из его друзей из-за океана заметили, что он перестал выходить с ними на связь, и в ходе расспросов выяснилось, что он мертв. Баскервили были непреклонны в том, что Генри умер естественной смертью, но многие люди верили, что он был убит своей семьей за то, что бросил их, и именно поэтому его призрак преследовал Дартмур, никогда не находя покоя.

Я размышлял обо всем этом, приближаясь к мавзолею. Если там действительно был призрак, то, возможно, он был связан с этим местом. Генри наверняка похоронили здесь, так что там могла найтись какая-нибудь зацепка. Признаю, я цеплялся за ниточки в этом расследовании, но что-то во мне страшилось возвращаться в тот мерзкий дом. Даже последнее прибежище мертвых было бы лучше, хотя и ненамного.

Когда я открыл двойные двери мавзолея, то вздохнул с облегчением, увидев, что он не простирается далеко под землю. Да, там были ступеньки, но они уходили вниз всего на несколько футов, создавая заниженный квадрат пола в самом центре комнаты. В этом углублении стоял приподнятый пьедестал с простым, но добротно сделанным гробом. Приблизившись, я смог разглядеть в слабом свете из дверей имя: Хьюго Баскервиль.

Подойдя к краям комнаты, я насчитал десятки гробов, расположенных аккуратными рядами рядом и друг на друге. На каждом было начертано имя Баскервилей.

Наконец, я добрался до последних поколений. Там были три брата, похороненных бок о бок, — их звали Чарльз, Роджер и Гарри, — и рядом с ними лежал сын Гарри, Генри Баскервиль.

Когда я подошел, чтобы получше рассмотреть гроб Генри, меня напугал громкий хлопок. Подняв глаза, я увидел, что одна из дверей закрыта. Сначала я подумал, что ее захлопнуло ветром, но не было ни ветра, ни бури, ничего. Затем я заметил темный силуэт в дверном проеме. Я открыл рот, чтобы окрикнуть его, но вторая дверь закрылась прежде, чем я успел даже завопить. Я погрузился в кромешную тьму.

И вот тогда начался кошмар.

* * *

Темнота. Ничего, кроме темноты и шероховатости камня под руками, когда я с трудом выпрямлялся. Что я здесь делал?

Искал кого-то. Верно, я кого-то искал. Члена моего взвода, молодого парня, по возрасту едва годного для поступления в армию. Я с большим трудом вспомнил, что он был ранен, а затем пропал без вести. Скорее всего, где-то в пещерах, ибо свежие жертвы были самым вкусным лакомством для существ, которые скрывались в этих адских выгребных ямах.

У меня кружилась голова. Моя левая нога пульсировала, когда я с трудом поднялся, и по силе и местоположению боли я понял, что пуля глубоко вошла в плоть бедра. Я до поры до времени счел это несущественным — если я все еще не истек кровью, то был шанс, что в течение тех нескольких минут, которые потребуются мне, чтобы прийти в себя, все будет в порядке.

Когда мои глаза медленно привыкли к темноте, я увидел, что попал в маленькую, тесную пещеру. Должно быть, это было какое-то логово, потому что землю вокруг меня усеивали трупы солдат, как британских, так и афганских. Они находились в различных стадиях разложения, и у каждого была некая основная рана, от которой распространялось гниение.

Прежде чем я смог рассмотреть ближайшее тело, мое внимание привлекло движение у противоположной стены. Напрягшись, я медленно вытащил ножи, стараясь производить как можно меньше шума, хотя эффект был несколько испорчен моим затрудненным дыханием. Я осторожно приблизился, но все мысли об опасности покинули меня, когда я увидел, что мой молодой однополчанин лежит на спине, а из глубокой раны на его ноге на пыльный пол медленно сочится кровь.

Не обращая внимания на собственные травмы, я опустился рядом с ним, проверяя пульс. Он был слабым, но вполне отчетливым, и я чуть не заплакал от облегчения. Выудив из карманов необходимые медикаменты, я быстро наложил на его рану повязку, чтобы остановить кровотечение. Она не продержалась бы долго, но я надеялся, что этого хватит для нашего возвращения на базу.

Когда я занимался своей ногой, то услышал, как паренек застонал. Его глаза распахнулись, ошеломленные и расфокусированные, а пересохшие губы задвигались на прерывистом выдохе, хотя он не произнес ни звука. Я успокоил его, как мог, представившись доктором Уотсоном и сказав, что я здесь, чтобы помочь. Он выглядел признательным.

Вместе мы с трудом поднялись на ноги. Обняв друг друга за плечи, так как у нас было всего две здоровых ноги на двоих, мы медленно двинулись вперед.

Из пещеры вел только один коридор, скорее туннель, чем что-либо еще, но пологий подъем был опасно многообещающим. По мере того, как мы поднимались, к нам постепенно просачивались звуки из верхнего мира.

Наконец, мы смогли увидеть свет. По негласному договору мы ускорили шаг, стремясь вернуться под палящее афганское солнце. Когда мы преодолели последний подъем, я увидел, что остальная часть моего взвода собралась на приличном расстоянии от того места, где мы стояли.

Крича, я замахал им рукой, свободной от поддержки паренька. Нас встретили взглядами — сначала удивленными, затем встревоженными и, наконец, испуганными.

— Уотсон! — завопил мой капитан, в его широко раскрытых глазах читалось отчаяние. — Проваливайте оттуда! Мы обрушиваем вход!!!

У меня было всего несколько мгновений, чтобы осмотреться, но за это время я заметил панику на их лицах, взрывчатку, прикрепленную к стене у входа в пещеру, и почти полностью сгоревший фитиль.

Это было мгновенное решение, опрометчивое и инстинктивное, но я не жалею о нем даже сейчас. С гортанным криком я повалил парня на землю, прикрывая его тело от обломков и шрапнели, когда оглушительный взрыв раскрошил окружающие нас камни.

Весь мой левый бок пронзила боль. Мои рука и нога ощущались так, словно их облили чем-то горючим и подожгли. Ребра почти наверняка были сломаны, из-за чего каждый вдох отдавался жжением, как при вдыхании ядовитого газа.

Все это не имело значения. Как только я смог заставить себя открыть глаза, то приподнялся на здоровой руке. Паренек подо мной уставился на меня распахнутыми, полными ужаса глазами. Правая сторона его лица была покрыта ожогами и царапинами, но я принял на себя основную силу взрыва, как и намеревался. Со слезящимися глазами паренек неуверенно улыбнулся.

Убедившись в нашей непосредственной безопасности, я повернулся на неповрежденный бок, не в силах сдержать стон муки. Издалека я слышал, как наши товарищи спешат к месту происшествия, а потому стиснул зубы и заставил себя встать. Паренек виновато помог мне подняться, но я пресек любые извинения, готовые сорваться с его губ, одним строгим взглядом. Вместо этого он снова благодарно улыбнулся.

Я поймал момент, когда улыбка сползла с его лица, только потому, что хотел убедиться: он знает, что я не сожалею о своих действиях. Все его тело напряглось, и он схватился за бедро скрюченными пальцами. Отодвинув их, я увидел ту же гниль, что была на трупах в пещере, теперь разъедающую его ногу.

Переведя взгляд обратно на лицо паренька, я увидел на нем неподдельный ужас, прежде чем оно внезапно разгладилось. Мышцы расслабились, а глаза остекленели. Затем он потянулся за пистолетом, устремив на меня невидящий взгляд.

Хотя я никогда не сталкивался с подобным, в глубине души я знал, что должно было произойти, так же как и то, что должен был сделать. С желчью во рту и слезами на глазах я вытащил один из своих ножей. Когда парень, больше не мой брат по оружию, поднял пистолет, целясь мне в грудь, я нанес ему быстрый удар в живот, вытащив клинок только тогда, когда его руки безвольно повисли. Он рухнул, и я тоже.

Когда я баюкал паренька на руках, глухой к крикам быстро приближающегося отряда, я почувствовал что-то на своем левом плече. Опустив взгляд, я увидел черную извивающуюся массу размером с монету, которая впивалась в кожу моего плеча. Какую бы муку я ни испытывал, я едва ли осознавал чужеродное присутствие или ощущение чего-то, грызущего мою плоть, но мой разум, тем не менее, взбунтовался. Я все еще сжимал в руке нож, и то, что я сделал дальше, казалось вполне естественным.

Мой капитан нашел меня, когда я вырезал куски из своего плеча, стараясь, невзирая ни на что, не нанести необратимых повреждений. Это было сделано удивительно твердой рукой и с точностью хирурга, хотя гордиться этим, пожалуй, не стоит. Как бы то ни было, я справился достаточно хорошо, несмотря на обстоятельства, и рана зажила с минимальными последствиями, а именно с периодической дрожью и склонностью к скованности. То же самое… Того же самого нельзя сказать ни о моей ноге, ни об остальной части моего бока или лица. Я думаю, чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. Мы просто скажем, что я вряд ли когда-нибудь смогу слышать левым ухом или полноценно использовать голосовые связки, и оставим все как есть.

Паренек, которого я спас, а затем убил, был похоронен там, в горах Афганистана. Мой капитан ничего не сказал о ножевом ранении, когда предавал его земле. В официальном отчете говорилось, что он был убит в бою, не более того.

Его могила осталась безымянной, но я навсегда сохраню его имя в своем сердце.

* * *

Я не знаю, как я оттуда выбрался. Я имею в виду, из мавзолея. Следующее, что я помню, это как я проснулся в своей комнате в гостинице, голова раскалывалась, а в горле першило. Застонав, я сел, протирая глаза и моргая, оглядывая ярко освещенную комнату.

Мой напарник сидел в кресле в углу комнаты, курил трубку и, нахмурив брови, смотрел в стену напротив. Услышав, что я просыпаюсь, он вскочил, схватил со стола стакан с водой, вытряхнул содержимое трубки на полку и протянул стакан мне. Я с благодарностью принял его.

Успокаивая разболевшееся горло, я наблюдал за своим другом поверх стакана. Он казался каким-то не таким, как всегда: его движения были немного лихорадочными, взгляд — слишком диким, манеры — более озабоченными, чем обычно.

Прежде чем я начал его расспрашивать, он заговорил сам. Он говорил так, словно несколько дней держал в себе слова, и теперь они выходили в беспорядке, совершенно не похожем на его обычный вдумчивый подбор.

— Рад видеть вас в сознании, дорогой друг, действительно очень рад, — бессвязно бормотал мой напарник, расхаживая взад-вперед возле кровати. — Знаете, вы всех здорово напугали. Мне пришлось нести вас обратно, и вы все это время метались и кричали. Внизу, наверное, полгорода ждет новостей о вас. О чем вы только думали, входя в мавзолей в одиночку!

Эта сентиментальность что-то всколыхнула во мне, и я остановил его, крепко схватив за запястье. Он обернулся, его лицо исказилось от какого-то неизвестного чувства. Как только он оказался лицом ко мне, я притянул его к себе сзади за шею и сильно ударил в живот.

Мой напарник согнулся пополам, застонал и схватился за живот. Когда он посмотрел на меня слезящимися глазами, я улыбнулся в ответ с мрачным удовольствием.

— Полагаю, я заслужил это, друг мой, — донесся ответ с пола. Теперь мой компаньон стоял на коленях, согнувшись так, что его лоб касался деревянных планок. Если бы не его руки, обхватившие туловище, я бы подумал, что он принял позу мольбы.

Никто никогда не скажет, что я не умею наносить удары.

Получив достаточное удовлетворение от его боли, я поставил стакан с водой, чтобы привлечь внимание моего напарника. Когда он поднял глаза, я с удивлением обнаружил на его лице сияющую улыбку, настоящую улыбку, какую вряд ли видел когда-либо прежде. На мгновение я был ослеплен ее блеском.

Вскочив как ни в чем не бывало, — к моему легкому огорчению, — он снова наполнил стакан и вернул его мне. Теперь мой напарник казался более спокойным, более собранным. Однако его восторг немного угас, когда он присел на край моей кровати.

— Мне очень жаль, — сказал он наконец, и я чуть не поперхнулся водой. Извинения от него были даже более редки, чем улыбка, но каким-то образом я получил и то, и другое в течение нескольких минут. Не обращая внимания на мое внутреннее смятение, он продолжил: — Простите, что оставил вас одного. Простите, что больше заботился об ответах, чем о безопасности. Я думал, что если обнаружу источник бурь, то смогу решить все, но я не подумал о непосредственной опасности. Вы пострадали, потому что меня не было рядом, чтобы помочь. Простите, Уотсон.

Не в состоянии подобрать нужные слова, даже если бы я мог произнести их, я ограничился похлопыванием по руке самого близкого мне человека. Мы погрузились в уютное молчание.

В конце концов, я заставил моего напарника рассказать, что произошло в мое отсутствие. Вот что он сказал.

— Я делал записи о буре на холме Темпест, но данные не имели смысла. Когда непогода стала слишком сильна, чтобы оставаться снаружи, я укрылся в заброшенной лачуге недалеко от болота. Внезапно я услышал, как что-то разваливает на части другую лачугу недалеко от моей. Эти завывания и рычания, Уотсон, звучали нечеловечески, и я очень смутно видел темную фигуру, вбежавшую внутрь той хижины.

— Когда я слушал ужасные звуки, издаваемые зверем, в дом ударила молния. Я думаю, это была та же самая молния, которая позволила вам увидеть нападавшего прошлой ночью. Это был единственный по-настоящему сильный удар в ту ночь. Молния подожгла хижину, и к тому времени, когда дождь потушил ее, она сгорела дотла. Уотсон, клянусь своей жизнью, я не видел, чтобы ее кто-то покидал. Я клянусь в этом. Зверь погиб в том пожаре.

— Кроме того, — продолжил он, немного понизив голос, — пока я искал вас в особняке Баскервилей, то нашел кое-какие бумаги и дневник в письменном столе Генри Баскервиля. Как он утверждал, это было семейное проклятие. Хьюго Баскервиль предположительно заключил договор с чем-то Извне столетия назад, и с тех пор все его потомки были прокляты. Их преследовал зверь, которого призвал Хьюго, и многие из них из-за этого умерли насильственной и преждевременной смертью. Генри также говорит о «звере внутри», о чем-то, что, по его словам, завладело его жизнью.

Он сделал паузу, и некоторое замешательство, должно быть, отразилось на моем лице, потому что он вдруг взволнованно схватил меня за плечи.

— Разве вы не понимаете, Уотсон? Мы все были настолько убеждены, что здесь происходит нечто сверхъестественное, что не смогли увидеть очевидного: зверь был всего лишь человеком!

«Конечно, — подумал я, — человек не способен на такие ужасные поступки, по крайней мере, своими силами».

Как всегда, мой напарник смог безошибочно угадать мои мысли. Он улыбнулся уголком рта и спросил:

— Что заставляет вас думать, будто люди не способны на злодеяния? В этом мире много зла, и только часть его исходит Извне. Я верю, что в мире, который никогда не знал присутствия наших Завоевателей, членов королевской семьи, было бы столько же раздоров, сколько в этом мире, если не больше.

Я некоторое время думал о жутком лице, которое увидел в ту первую ночь в особняке Баскервилей. Как это существо могло быть человеком? И все же, помню, тогда я подумал, что оно выглядит почти как человек.

— Вы увидели то, что хотели увидеть, — мягко сказал мой напарник, прерывая мои размышления. — Однако вы все видели. Человеческий разум — могущественная и загадочная вещь, друг мой.

После этого мы на некоторое время замолчали. Ладно, он замолчал — у меня не было выбора в этом вопросе.

— Это был Стэплтон.

Я вздрогнул от этого неожиданного замечания. Мой напарник рассеянно смотрел вдаль.

— Да, — задумчиво продолжил он, — Джек Стэплтон, дальний потомок Роджера Баскервиля и наследник семейного проклятия. Мы нашли его сестру связанной в их доме, подвергшейся жестокому обращению, всю окровавленную и с колотым ранением в живот. Сейчас она с доктором, хотя я знаю, что вы захотите осмотреть ее сами. Она ожидает вас.

И так оно и было. Позже в тот же день я навестил Берил Стэплтон. Как и сказал мой напарник, она была не в лучшем состоянии, но, по крайней мере, находилась на пути к выздоровлению. Я провел собственное медицинское обследование в дополнение к осмотру местного врача, и худшее, чего ей стоило опасаться, — это инфицирования колотой раны. Она не могла говорить, и синяки у нее на шее наглядно объясняли причину этого, но и я тоже не мог, так что мы были почти на равных. Она улыбалась мне милой, хотя и трепетной улыбкой, а ее глаза — голубой и карий, — говорили о глубочайшей благодарности.

И это конец — по крайней мере, отчасти. В истории всегда есть нечто большее, чем то, что рассказано, но в данном случае я позволю вам самостоятельно додумать остальные факты, дорогой читатель. Что касается меня, я с радостью забуду о своей встрече со зверем Баскервилей: зверем, которым были сами Баскервили.

Нижеподписавшийся,

Дж. Х. Уотсон

Примечание автора:

Кое-что… кое-что по-настоящему ужасное — это зверства, которые обычный человек способен совершить сам по себе. Но свобода воли и способность использовать ее во зло также указывают и на возможность творить добро. Никто не является ни ангелом, ни святым, но каждый из нас может сделать свой собственный выбор в лучшую или худшую сторону.

1) Tempest-tor (в дословном переводе) — Пик Бурь.

Вернуться к тексту