Ведьма (джен)

В этот вечер королева Селестина не могла ни о чём толком думать и не могла молиться. Она, одетая в траурные белые одежды, полулежала на обитой бархатом кушетке в своих покоях, поглаживала свой недавно округлившийся живот и пыталась читать молитвенник, но не смогла бы в итоге пересказать и строчки из прочитанного. Нервы её были напряжены до предела, но на всё ещё красивом, не смотря на возраст и несколько довольно глубоких морщин, лице едва ли возможно было увидеть хоть что-то, что выдало бы придворным дамам или двум маленьким принцессам волнение королевы.

Придворных дам в покоях королевы Селестины нынче было семь: хранительница гардероба, маркиза Валантэ, три «дамы сопровождения» и три фрейлины, совсем ещё молоденькие девушки из знатных семейств королевства Палдайн. Селестина предпочла бы видеть сейчас рядом с собой герцогиню Марроу или маркизу Тайнлес, но это, к сожалению, было невозможно — первая испросила разрешение покинуть столицу, чтобы повидаться с детьми, а вторая прислала намедни письмо, что больна. И одиночество, только разрастающееся от невозможности находиться рядом с подругами в эти страшные часы терзало королеву пуще всего остального.

За окном падал снег. В Палдайн, наконец, пришла настоящая зима. Наступала пора катаний на горках, на коньках, на санках... Обычно Селестину радовало это время года, радовала возможность почти всегда тайком наблюдать за тем, как дети её — из десяти родившихся детей королевы Селестины восемь были живы, и за это стоило благодарить небеса — будут резвиться в саду, бросать в друг друга снежки, будто родились не в королевской семье. Но эта зима была совсем другой.

Тьма сгущалась где-то в воздухе и уже проникала в сердце. И Селестина больше не могла делать вид, что этой тьмы не существует.

— Матушка, матушка! — воскликнула пятилетняя принцесса Мадлен, подбегая к матери и прерывая её раздумья своим обиженным воскликом. — А Базилиса меня нарочно пугает!

Принцесса Мадлен была самой младшей из уже родившихся детей короля Клавдия и королевы Селестины. Девочка была очаровательно круглолицей, с толстенькими крепкими ножками и румяными щёчками, взявшая почти поровну от круглолицего, крепкого и улыбчивого отца и от темноволосой и темноглазой матери. Принцессе Мадлен суждено было когда-нибудь вырасти в прелестную миловидную девушку, которую многие сочтут хорошей партией.

Мадлен внешне слишком напоминала Инайру, чтобы королева Селестина могла смотреть на неё и не чувствовать боли и сожалений. Инайра тоже была немного пухленькой. Забавной, круглолицей, очаровательной. Инайра была вторым ребёнком Селестины и первым, о котором она хотела заботиться. Послушная, сообразительная, весёлая — она стала для своей матери второй радостью в чужом королевстве, жизнь в котором была лишена привычной воли. Первой был муж, что нередко в буквальном смысле носил её на руках, а во время каждой беременности Селестины целовал ей живот с таким благоговением, словно божеством были и она сама и их ожидающее рождения дитя. Потом, уже после умницы Инайры, у Селестины родился названный в честь отца Клавдий, хмурый несчастный заика. Потом — непокорный и взбалмошный Марк, от которого с самого детства было больше всего проблем...

У Инайры были столь же чудесные ямочки на пухленьких розовых щёчках, как и у Мадлен, а смеялась она так, что у Селестины, сердце которой никогда не было слишком чувствительным, всё в груди замирало от всепоглощающего счастья. Королева Селестина надеялась, что Инайре позволят, как и старшей дочери Клавдия, рождённой ещё первой женой, выйти замуж за какого-нибудь герцога в Палдайне и часто-часто навещать отчий дом, радуя тем материнское сердце.

Но пять лет назад Инайру выдали замуж за короля соседних земель — ведь Клавдию подвернулся выгодный союз, который никак нельзя было упускать. И Инайра уехала. Тогда Селестине перестала нравиться весна.

Мадлен, родившаяся в год свадьбы своей старшей сестры, была так на неё похожа внешне, что любить её иногда казалось Селестине предательством по отношению к Инайре. Не любить — или думать, что будто бы не любить — девочку было проще. И менее больно. Кто знал, не отберут ли у Селестины и младших девочек, стоит тем вступить в брачный возраст?..

- Разве не вы сами попросили сестру рассказать вам страшную сказку, Мадлен? — поинтересовалась Селестина, стараясь скрыть раздражение и нетерпение за равнодушным видом. — Что же такого вы, Базилиса, рассказали своей младшей сестрёнке, что та решила отвлечь меня от молитвы?

Базилиса, ступая столь осторожно, словно в покоях Селестины можно было наступить на ядовитую змею, подошла к матери и смущённо выполнила реверанс. У Базилисы были такие же прямые волосы, как у её отца, но в остальном она всё же скорее напоминала Селестину — словно выточенная из камня, несколько чересчур угловатая. Базилисе было восемь, и она очень любила сказки. Словно собирала их в любом уголке, где умудрялась побывать дольше пары минут.

— Я рассказывала Мадлен про кратхонских ведьм, матушка, — ответила Базилиса, стараясь не смотреть на мать. — В этих историях говорится, что для того, чтобы волшебник или волшебница могли стать ведьмой, они должны трижды заплатить за это своим сердцем тьме! И... Марк говорил, что это правда.

Королева Селестина вздрогнула.

Придворные дамы, и без того сидевшие почти бесшумно — если не считать стучание вязальных спиц да дыхание, — казалось, замерли окончательно, стоило этому имени оказаться произнесённым. Принца Марка, третьего сына королевы Селестины, должны были казнить на следующий день после похорон его старшего брата, принца Ролланда, среднего сына короля Клавдия и его первой жены Бригитты.

И страх за сына — за самого любимого из сыновей — наполнял сердце королевы Селестины тьмой.

— Это всего лишь сказки, Базилиса, — обратилась к дочери Селестина, и тон её был ледяным, суровым, таким, что у Базилисы в глазах заблестели слёзы, — и я не понимаю, зачем вам понадобилось забивать ими не только свои мысли, но и головку Мадлен. Если уж вам так хотелось пугать младшую сестру, могли бы прочесть ей историю вашего прапрадеда — она уж точно была бы поучительнее.

В Кратхоне, в тех местах, откуда была родом королева Селестина, и вправду, говорили, что тьма рождает ведьм: созданий, магия которых оказывалась столь сильна, что никто в целом мире не мог противостоять ей. Ведьмы рождались из боли, крови и тьмы. Ведьм боялись из-за их безграничной силы, ведьм ненавидели за то, что в сердце их больше не оставалось места ничему человеческому, ведьмам поклонялись так, как обычно варвары поклоняются языческим божествам, тем паче, если божества мстительны, непредсказуемы и могущественны.

Иногда Селестине казалось, что королева сама должна была стать почти что ведьмой, чтобы просто выжить в стенах королевских дворцов. Чтобы дети её выжили и окрепли, чтобы сумели в конце концов забрать себе причитающееся им по одному праву рождения. Только вот Селестина в свои сорок два года прекрасно понимала — причитающееся по праву рождения нередко приходилось брать силой. Платить за это болью, кровью и... тьмой, что разливалась в сердце.

К тому же, Селестина происходила из рода кратхонских драконьих всадников, а значит — тьмы в её крови вполне хватало, чтобы быть почти что ведьмой ⁽¹⁾. И всем в этом королевстве следовало с этим считаться, если они хотели себе долгоденствия и процветания.

Но младшим дочерям Селестины задумываться об этом пока не стоило.

— Да, матушка, — ответила Базилиса, вновь приседая в реверансе, и всё же не заплакала.

Придворные дамы вернулись к своим занятиям. И принцессы тоже. Вновь застучали спицы, зазвучал звонкий голосок рассказчицы-Базилисы... А королева Селестина опять делала вид, что погружена в чтение молитвенника, а не содрогается от одной мысли о том, что Клавдию удастся довести дело до конца и всё же казнить Марка.

Марк всегда был дурак, а Селестина всегда об этом знала. И дурак буйный. Несдержанный в мыслях, словах и поступках, упрямый, вспыльчивый настолько, что это порой оборачивалось серьёзными неприятностями и служило поводом для суровых наказаний, не имевшими, впрочем, никакой пользы, он никогда не умел успешно обуздывать свой нрав... Но он был всего лишь шестнадцатилетний мальчик!. Селестине было больно даже допустить мысль, что ему оставалось жить совсем недолго.

А ещё Марк был самым пылким, самым жадным до материнской ласки из всех сыновей Селестины, самым смелым (или же — отчаянным, это уж как посмотреть) и, пусть, наверное, матери не следовало выделять подобным образом кого-либо из своих детей, — самым красивым.

Конечно, Селестина понимала, что преступление Марка Клавдий не мог простить. Не могла не понимать — у Клавдия всегда были не самые простые отношения с сыном из-за вздорного характера мальчика, но когда на недавнем пиру Марк, поддавшись какой-то сиюминутной ярости, кажется, навеянной количеством выпитого вина, полоснул ножом по горлу принца Ролланда, наследника престола и самой большой гордости Клавдия...

О, Клавдий был настроен решительно! Клавдий считал, что чаша терпения — его собственного терпения и терпения Палдайна в целом — выпита до последней капли, и Марк за своё злодеяние заслуживал смерти, даже если тоже был его сыном. Клавдий считал, что покорённый Марком пять лет назад дикий дракон⁽²⁾ в случае Марка являлся лишь ещё одним поводом для обвинения, чтобы приговорить того к смерти — ибо кто знал, на что ещё мог оказаться способен неуправляемый всадник дикого дракона.

Селестина и сама была в ярости на этого глупого мальчишку за эту безобразную выходку! Но Марк оставался её сыном. А Ролланд, каким бы замечательным юношей ни казался, её сыном не был. И Марк пока ещё был жив.

Селестина перелистнула страницу в молитвеннике. Молитвы всё не шли к ней. Бесполезно было взывать к Клавдию — так же бесполезно, как пять лет назад с Инайрой. Только тогда Клавдием двигала радость от выгодной сделки, а сейчас — гнев, боль и страх. Ведь Марк в любой момент мог убить снова — именно так говорил Клавдий, убеждая жену в правильности своего жестокого решения, — и никто не мог предугадать, кто именно окажется следующей его жертвой.

Селестина понимала. Конечно, понимала — она была королевой уже двадцать четыре года, и за это время кое-чему научилась. Только вот простить не могла. Как Клавдий не мог простить смерти Ролланда даже другому своему ребёнку.

О, если бы только Марк не оказался столь глуп, чтобы убить единокровного брата у всех на виду! Тогда Селестина обязательно придумала бы что-нибудь: быть может, сумела бы подсунуть мужу кого-нибудь, на кого можно было бы излить ярость, или помогла бы Марку сбежать, пока всё не вскрылось. Только вот всё случилось как нельзя хуже — на глазах, кажется, у всех знатных людей Палдайна.

И с каждым следующим мгновением нервы Селестины напрягались всё больше и больше — натягивались, будто бы тетива. Ещё чуть-чуть — всего лишь самую малость, — и, когда хрупкие остатки самообладания покинут королеву Селестину окончательно, тетива, вероятно, лопнет.

А за окном всё усиливался снегопад, навевающий очередные воспоминания о кратхонских землях... И руки Селестины могли в любой момент задрожать. Да что там руки! Селестина была готова вскочить с кушетки, словно являлась не королевой, а той юной девочкой, не способной себя обуздать даже в мелочах, и помчаться к Клавдию или к Марку, чтобы... Чтобы — что?.. На этот вопрос у Селестины не получалось найти ответа.

Но за дверью послышались торопливые шаги. Не мужские шаги — шаги подростка или юной девушки, ещё лёгкие и быстрые. В следующее мгновенье в дверях возник один из стражников, объявивший, что прибыл юный виконт Лемье, один из пажей его величества короля Клавдия.

— Его величество, король Клавдий, скончался! — заикаясь объявил появившийся в покоях королевы виконт Лемье, готовый, казалось, в любое мгновенье свалиться в обморок.

Королева Селестина заставила себя неспешно подняться с кушетки, оглядела мельком готовившуюся зареветь Базилису и застывшую удивлённую Мадлен, что, кажется, пока смутно понимала слово «скончался». Живот Селестины кольнуло слабой болью, а в голове что-то словно зашумело, но она не обратила на это внимания, лишь положила ладонь на свой живот в надежде потушить боль и сделала небольшой шаг вперёд. Сейчас было не время поддаваться телесным слабостям. Всё это могло подождать ещё немного.

— Марианна, — обратилась королева Селестина к одной из придворных дам, к той, что, в отличие от прочих, не выглядела так, будто вот-вот лишится чувств и рассудка от дурной вести, — прошу вас проводить принцесс в детскую и проследить, чтобы им принесли горячего молока. Я желаю, чтобы принцесс и младших принцев поскорее уложили спать.

— Да, ваше величество, — послушно склонилась в реверансе Марианна и занялась поручением Селестины.

Мадлен было захныкала, недовольная тем, что приходиться так рано уходить из материнских покоев, но, увидев строгий взгляд Селестины, притихла. У Базилисы по лицу текли слёзы, но она поджимала губы и помалкивала. Хорошо, подумала Селестина, теребя перстни на руках. Оставалось только надеяться, что все истерики и горе настигнут девочек чуть позже — а не тогда, когда на кону стояла жизнь Марка.

Кое-кто из придворных дам уже начал приходить в себя. В первую очередь речь шла о мадам Валантэ, что впервые появилась при королевском дворе ещё во времена королевы Бригитты. Это несколько обнадёживало. Селестине не хватало ещё причитаний и аханий в этот тяжёлый для неё день.

— Закажите для меня вдовьи платья, маркиза Валантэ, — почти попросила Селестина давнюю свою знакомую. — И попробуйте подыскать в моём гардеробе что-нибудь, что я могла бы надеть завтра на похороны бедного Ролланда, учитывая... моё новое положение.

Голос Селестины дрогнул, когда она это произносила, и лицо маркизы приобрело сочувствующее выражение — и, зная эту несносную порой модницу Валантэ, вовсе не из-за сочувствия к самому факту потери супруга. Маркиза, казалось, считала вдовьи белые платья, не имеющие ни вышивки, ни прочих украшений, да белый же чепец, полностью скрывавший под собой волосы, куда большей бедой, чем потеря поддержки, любви и статуса, который давало замужество.

Маркиза тут же рассыпалась в заверениях (и тон её был самый извиняющийся, который только возможно было представить), что завтрашние одеяния будут подготовлены в лучшем виде к утру (и что она, маркиза Валантэ, обязательно найдёт необходимые предметы гардероба), и что после похорон несчастного наследного принца к её величеству Селестине пришлют первые вдовьи платья уже через неделю.

У Селестины хватило сил лишь кивнуть на эти слова маркизы.

Времени оставалось не так уж много, напомнила себе королева. Если она не поторопится, то на закате следующего дня Марку отрубят голову — и выбор куда более лёгкой казни, чем полагалось по древним законам, казалось, был единственной милостью, на которую способен был разгневанный Клавдий по отношению к неудачному сыну.

Селестина вновь шагнула вперёд, оказываясь рядом с застывшим от испуга виконтом Лемье, что выглядел столь растерянным и взволнованным, что его даже становилось жаль.

— Проводите меня к королю, виконт, — приказала королева Селестина пажу едва слышно, и тот вздрогнул, вскинулся, поднял на неё свои серые глаза, в глубине которых так легко было заметить самый подлинный ужас. — К моему... К королю Клавдию. Не к моему сыну.

Паж сбивчиво пролепетал что-то. Кажется, это было «да, ваше величество». Вышло весьма жалко. Впрочем, двери покоев королевы уже совсем скоро распахнулись, выпуская Селестину из надушенных комнат.

Клавдий лежал в своём кабинете на широкой резной скамье. Беспомощный, недвижимый, мёртвый... Клавдий всегда был крепким и сильным мужчиной, но последние годы — а ему недавно исполнилось пятьдесят пять — сделали его грузным и несколько неповоротливым, но всё же, его пока ещё можно было назвать почти красивым. Его русые волосы лишь недавно тронула седина. Да и борода, которую он носил, смотрелась куда аккуратнее, чем у большинства мужчин Палдайна.

Клавдий, как и Селестина, был облачён в траур. Впрочем, его траур однозначно был куда искреннее того, который носила она сама. Всё-таки, Клавдий любил Ролланда — и Селестина не могла не согласиться, что тот, в целом, казался славным молодым мужчиной, которого она сама, впрочем, предпочла бы никогда в своей жизни не видеть.

Видеть Клавдия таким... было больно. Селестина смотрела на мужа, и сердце её сжималось от того, что теперь она никогда не сможет увидеть его улыбки, услышать смеха, почувствовать его губы на своей шее, тёплые ладони на беременном животе. И в голову всё лезли непрошенные воспоминания о том, как Клавдий сидел на этой самой резной скамье, а на его коленях сидела она, Селестина, совсем ещё молоденькая и беременная первенцем, Антонием. Те времена казались такими счастливыми... Тогда, двадцать три с половиной года назад Клавдий, всегда любивший игру в шахматы, заказал давно уже почившему мастеру всего одну шахматную фигурку — чёрного ферзя из черепаховой кости, точь-в-точь такую же, какая была в его любимом шахматном наборе. Даже отверстие в этой фигурке было такое же, как и в прочих фигурах — вполне крупное по размерам, чтобы продеть в него шнурок.

Этого чёрного ферзя Селестина носила все эти годы, пряча под одеждой — лелея в себе радость от крохотной общей тайны с мужем посреди обычно всё знающего двора. Эта фигурка, как казалось иногда Селестине, была частью её сердца — столь же твёрдой и столь же чёрной, как и следовало быть сердцу драконьего всадника.

Со своим чёрным ферзём Селестина впервые за двадцать три с половиной года рассталась только вчера. В тот самый миг, когда она заменила чёрного ферзя на доске в кабинете Клавдия своим.

Клавдий всегда раз в четыре дня играл в шахматы с маркизом Валантэ в этом кабинете. Играл на следующий день после смерти Карлоса, младшего сына покойной Бригитты. Играл в день смерти годовалого Тиберия, следующего своего ребёнка с Селестиной после Марка. Играл на третий день со смерти Карлоса-младшего семь лет назад. И, когда его дочери, Аннис и Инайра, выходили замуж, Клавдий играл.

И на второй день после смерти Ролланда, юноши, которого Клавдий всегда называл самым любимым своим сыном, Клавдий, конечно же, тоже играл в шахматы. И, как и всегда во время шахматных поединков с маркизом Валантэ — пил вино. И это было столь предсказуемо, что даже несколько смешно.

Селестина опустилась на пол рядом с кушеткой и коснулась ладони мужа. Кожа была ещё тёплой. Тяжело было думать, что совсем скоро Клавдий совсем остынет, а спустя ещё какое-то время окажется в тёмном мрачном склепе среди мёртвых королей Палдайна. И в этом кабинете не будет больше шахмат, не будет слышно его голоса, не останется и запаха, а потом, мало-помалу, и самых любимых его вещей...

— Как это могло произойти, маркиз Валантэ? — упавшим голосом поинтересовалась Селестина, и без того знавшая ответ. — Ещё за обедом я видела мужа, и он казался здоровым.

— Лекарь сказал — его подвело сердце, ваше величество, — ответил маркиз, всё ещё стоявший в кабинете. — Я и сам видел, как у его величества случился приступ — мы играли в шахматы, и король вдруг схватился за грудь, а потом стал падать.

Да, именно так всё и должно было произойти. Сердечный приступ — и почти мгновенная смерть...

Селестина прекрасно знала, как действует этот яд, сгубивший Клавдия: капля драконьей крови, капля крови всадника, немного воды, немного порошка, что она, Селестина, хранила в перстне, доставшемся ей ещё от бабки... Оставить вымачиваться в нём на пару часов чёрного ферзя не составило труда. Главная же особенность — и прелесть, пожалуй, — этого яда, проникавшего под кожу и распространявшегося по крови, заключалась в том, что смертелен он мог оказаться только если в крови прикоснувшегося к яду разливалось так же вино.

Давным-давно страдавший желудком Валантэ вина никогда не пил. Он всегда играл чёрными фигурами и всегда, поддаваясь королю Клавдию, жертвовал ему своего ферзя. А Клавдий всегда ферзя забирал.

Из дракониц были плохие матери, подумала Селестина как-то отстранённо, отпуская, наконец, ладонь мёртвого мужа. Холодные, нередко жестокие, суровые матери, которых скорее боялись, чем любили, и которые с трудом могли любить сами. Только вот любая драконица разорвёт любого, кто навредит её детям хоть бы и в мыслях. И если Клавдий за двадцать четыре года их брака так и не сумел это понять... Что же... В таком случае, ему некого было винить, кроме себя.

Селестина позволила себе вздохнуть и осторожно поднялась на ноги. Голова у неё почти кружилась.

— Два года назад у его величества уже бывал сердечный приступ, от которого он не сразу оправился, — услужливо напомнил Селестине маркиз Валантэ. — Должно быть, гибель наследника усугубила давний недуг короля.

Да, кажется, такое действительно было два года назад. Тогда Аннис, первенец Клавдия, второй раз вышла замуж. Самой Селестине брак негодницы Аннис казался скорее забавным. Впрочем, они ведь никогда не были близки настолько, чтобы неравный почти во всех отношениях брак падчерицы казался Селестине хоть сколько-нибудь важным.

Что же... Подсказка маркиза Валантэ была весьма кстати. Она, пожалуй, успокаивала королеву Селестину. И Селестина почувствовала благодарность к этому невзрачному невысокому человечку, составлявшего, пожалуй, самую странную пару с её хранительницей гардероба, какую только можно было вообразить. Весьма кстати было и то, что маркиз последние лет двадцать был несколько подслеповат.

Маркиз Валантэ всегда отличался участливым отношением к Селестине — даже в ту пору, когда она, восемнадцатилетняя кратхонская девчушка, впервые оказалась в Палдайне и вела себя скорее как не слишком хорошо знающая местные правила приличия горянка, которой она тогда и являлась, нежели палдайнская королева. С той поры минуло двадцать четыре года, и много утекло воды. И всё же — маркиз Валантэ был неизменно добр к ней. И, кажется, всё ещё мнил её той восемнадцатилетней гордой, но испуганной девочкой. Возможно, правда, несколько более нежной и хрупкой, чем это было в действительности.

И говорить с маркизом холодно или грубо просто не получалось.

Королева Селестина осторожно достала из пришитого к поясу кармана чёрную фигурку, в несколько слоёв завёрнутую в носовой платок. Немного сжать платок — будто бы от волнения, — приложить осторожно платок к глазам, подойти нерешительно к шахматной доске, на которой всё ещё стояли фигуры, коснуться белых фигур, чёрных фигур, шагнуть словно бы неудачно и схватиться свободной рукой за столик...

— Ах! — только и успела выдохнуть Селестина, прежде чем доска с грохотом повалилась на пол, а фигуры рассыпались.

Селестина осторожно опустилась на колени и принялась собирать рассыпавшиеся фигуры. Руки её дрожали, и, пусть маленький, устроенный специально для маркиза, спектакль королева Селестина обдумывала всю прошедшую ночь, эта дрожь была совершенно неподдельной.

— Ваше величество! — кинулся к ней испуганный Валантэ, и, собиравшая фигуры на свою юбку Селестина вздрогнула. — Как вы себя чувствуете, ваше величество?!

— Лекарь, осматривавший моего мужа, ушёл далеко, маркиз? — поинтересовалась она едва слышно, а потом слабо улыбнулась. — Думаю, я бы не отказалась, если бы вы послали кого-нибудь за ним.

Валантэ тут же кинулся к двери. Времени, на которое он выглянул из кабинета, громко зовя лекаря для помощи королеве, вполне хватилось, чтобы Селестина успела заменить лежавшего на полу чёрного ферзя тем, что прятался в её носовом платке. Остальное оказалось ещё проще — убрать отравленную фигурку обратно в карман.

Вернулся Валантэ уже с лекарем. И с герцогом Инве, полноватым высоким мужчиной с вечно скорбным лицом. Скорбь, впрочем, несколько не вязалась с весьма деятельным (пусть деятельность эта чаще всего оказывалась бесплодна) характером герцога, вечно встревающего в те дела, в которые более осторожные — если не сказать здравомыслящие — люди старались не лезть без крайней на то нужды.

Но отцом герцога Инве был незаконнорожденный брат отца Клавдия. И потому иногда с герцогом всё же следовало считаться.

Селестина положила на столик все подобранные ею с пола фигуры и попросила маркиза Валантэ, когда унесут тело короля Клавдия, расставить их все так, как было в момент столь скоропостижной кончины его величества короля. Она знала — герцог Инве, подозрительный и внимательный, рассмотрит каждую фигурку. Повертит в руках, разглядывая каждую мелочь на этих прекрасных изделиях из слоновой и черепашьей кости... Хорошо, что удалось поменять ферзей обратно. Кто знает, докопался бы или нет несносный Инве до правды?.. От других фигур, может, и не будет особого вреда, если герцог Инве или кто-то из его подопечных коснётся их, ведь вряд ли он сделает это раньше завтрашнего утра. Даже через час-два эти фигуры не могли причинить кому-то сколько-нибудь серьёзный вред, но ферзь... Чёрный ферзь королевы Селестины хорошо пропитался ядом, а значит — мог быть опасен, вероятно, даже годами.

Лекарь помог королеве Селестине встать и сесть в кресло, в котором обычно сидел Клавдий. Извиняясь и расшаркиваясь, лекарь расстегнул две пуговицы на узком рукаве платья Селестины и положил на её запястье свои холодные пальцы.

— Вашему величеству стоит поберечь свои нервы, — заключил нахмурившийся лекарь спустя минуту или две. — Излишние переживания могут повредить ребёнку в вашем чреве. Пульс высокий, а вы сами выглядите бледной. Вам, ваше величество, сейчас стоит побольше отдыхать.

Как будто у королевы Селестины была такая возможность — поберечь нервы и отдыхать. Её пасынок был убит её любимым сыном. И этот любимый сын сейчас ждал своей участи в одной из холодных тюремных камер палдайнского королевского дворца. Тело Клавдия всё ещё лежало в этом неуютном сейчас кабинете — безвольное и безмолвное. И виновата в том была она, Селестина, решившая для себя, что любовь её к детям была всё же чуточку сильнее её любви к мужу.

— Знать Палдайна интересуется, понадобится ли проводить вскрытие его величества, моя королева, — склонившись, обратился к Селестине герцог Инве.

Селестина заметила краем глаза, что лекарь бросил на него укоризненный взгляд.

Она едва удержалась, чтобы не усмехнуться. И всё же герцог Инве её подозревал, подумала Селестина. Это, впрочем, не слишком её удивляло и не слишком беспокоило, пусть и совсем беспечно к ходу мыслей Инве относиться не следовало. Герцог Инве подозревал всех и каждого уже довольно давно. Во всех бедах, во всех нежданных радостях... Впрочем, судя по взглядам, брошенным на маркиза Валантэ, на лекаря — их герцог Инве, пожалуй, подозревал не меньше. К тому же, герцог Инве крайне редко действительно докапывался до правды. Чаще — сдавался где-то посередине своих поисков, охотно подключаясь в следующую погоню.

— Я оставлю это на ваше усмотрение, герцог, — холодно ответила герцогу Селестина. — Не уверена, что хочу, чтобы тело моего супруга разрезали, и копались в нём, но... Если вы полагаете, что причина его кончины может оказаться неестественной, я доверюсь вашему чутью и желанию покарать виновных.

В конце концов, яда или его следов не найдут, даже если разберут тело Клавдия на тысячи мелких кусочков. Селестина прекрасно об этом знала. Возможно, окажется даже лучше, если герцог Инве прикажет лекарю вскрыть покойного короля. Тогда он не сможет предъявить ей даже свои домыслы. Тогда он не сможет подтвердить ни одно из своих предположений.

Найти принца Антония — то есть, теперь уже короля Антония — для Селестины не составило особого труда. В каком-то смысле Антоний был даже более предсказуем, чем Клавдий — найти его можно было в постели с любой из фрейлин его милой супруги, но только не в супружеском ложе. И, так как его общие с супругой покои отныне не подходили для подобного рода увеселений (не в последнюю очередь благодаря Клавдию, что счёл забавы Антония непозволительными для женатого человека), а комнаты Марка с некоторых пор пустовали, именно там королева Селестина и сумела найти старшего сына.

Испуганная фрейлина — как там её звали? — выскользнула из постели Антония, подхватила сброшенные рядом с кроватью одежды и, торопливо накидывая на себя нижнюю сорочку и повязывая вокруг талии нижнюю юбку, бросилась прочь, стараясь не глядеть королеве Селестине в глаза. Это было даже забавно. Словно бы королеве Селестине было дело до дурочек или шлюх, что ложились с Антонием.

— Будете упрекать меня, матушка, в отсутствии следования брачным клятвам верности? — поинтересовался мрачно Антоний, не спеша слезать с кровати Марка. — Отец вот упрекнул сегодня и сказал, что не изменял ни вам, ни своей первой жене. Только, в отличие, от меня, он выбрал вас обеих.

— Мне совершенно безразлично, с кем вы изволите проводить ночи, сын мой, — королева Селестина холодно рассмеялась. — Но мне сейчас очень нужно, чтобы вы поднялись с постели, оделись и пошли за мной.

Одевался Антоний медленно. Руки его почему-то тряслись, и он не сразу сумел застегнуть все пуговицы и завязать все шнурки на своей одежде. Он смотрел на мать настороженно — так, как следовало смотреть на не приручённого дикого дракона, что мог в любой момент кинуться, растерзать, полыхнуть огнём...

Антоний с самого детства смотрел на неё так — не как смотрят на мать, что любит, даже если недостаточно ласкова, а скорее как смотрят на королеву, далёкую и холодную, не знающую ни снисхождения, ни жалости к своему не слишком хорошему подданному. А Селестина, пожалуй, относилась к нему куда безразличнее, равнодушнее, чем к любому из последующих своих детей — даже к Клавдию-младшему, несчастному заике, которого сложно было даже вообразить на престоле, она питала гораздо больше нежности и ласки, чем к Антонию.

И всё же Антоний оставался её первенцем. Даже если юная Селестина тогда не слишком желала стать матерью, Антоний был первым, кому она подарила жизнь, и это не могло его не выделять среди остальных. Даже если в первые его годы жизни Селестину куда больше занимали полёты на драконе или танцы, чем беспомощный вечно орущий младенец, его болезни и режущиеся зубы волновали её сильнее, чем ей самой бы того хотелось. И, конечно, их всегда не слишком тёплые отношения её задевали, даже если Селестина не желала в этом признаваться и самой себе.

— Отныне, сын мой, вы король Палдайна, — сообщила Антонию Селестина, и тот бросил на неё испуганный растерянный взгляд. И промолчал, ожидая, что ещё скажет ему мать. — Я прошу вас пройти со мной и отдать приказ, чтобы Марка выпустили из темницы. Чтобы его не казнили завтра. Только король может отменить указ короля.

Антоний вдруг расхохотался. Селестина взглянула на него удивлённо. Будто бы видела впервые. Впервые видела этого, в общем-то, ещё совсем мальчика, хрупкого и в какой-то мере сломленного. И смотреть на него Селестине было почти неловко.

— А ведь если Марк останется в живых, матушка, — пробормотал Антоний, отвернувшись вдруг к окну и оказываясь к матери боком, — он когда-нибудь пожелает корону Палдайна и не найдёт пути короче и проще, чем убить меня. И Клавдия. И моих детей, если таковые к тому моменту появятся. И кого угодно, если он попросту встанет у него на дороге.

Надежда в сердце Селестины шептала — это не так. Марк никогда не убьёт Антония, не убьёт никого из родных братьев и сестёр. Под угрозой только они — дети от первого брака Клавдия, до которых ей, королеве Селестине не было, в общем-то, никакого дела. То ведь были всего лишь дети покойной Бригитты, которых Селестина никогда не любила и которые никогда не любили её, даже если для всего двора обе стороны разыгрывали давний спектакль, под названием «дружная королевская семья», в который не верили ни сами актёры, ни достаточно наблюдательные зрители.

И всё же, кроме надежды был страх. Страх, что с малолетства подверженный вспышкам ярости Марк, мог представлять угрозу и для остальных. И для неё самой. И для всего Палдайна. Особенно, если вино вновь затуманит его и без того не самый твёрдый разум.

Сердце сжала в тисках боль. Селестина коснулась дрожащими пальцами кармана, в котором лежал отравленный драконьим ядом чёрный ферзь. Фигурка, которую Клавдий подарил ещё тогда, когда Антоний только рос в её животе. Та самая фигурка, что столь недавно забрала жизнь её мужа. Селестина выдохнула, решаясь на шаг, который она никогда в жизни не сможет себе простить.

— На его месте, я бы с лёгкостью решился на моё убийство, матушка, — продолжил не заметивший переживаний матери Антоний, горько усмехнувшись, и Селестина подавила дрожь от того, насколько пугающей ей показалась сейчас эта усмешка, — всё-таки, я сделал ему достаточно пакостей, чтобы у него было полное моральное право меня не любить. Я причинил ему довольно зла, и теперь боюсь его мести сильнее, чем чего-либо другого. Вам противно, матушка? Вы ведь всегда любили его больше, чем меня. И больше, чем других, исключая, может быть, Инайру?

Будь Селестина мягче, добрее, она, должно быть, попыталась бы убедить его, что всё совсем не так. Что она любит его столь же сильно, что не может на него злиться, не может его презирать... Но Селестина промолчала, не в силах до конца справиться с навалившимися на неё чувствами.

Страшная догадка после слов Антония терзала её сердце. По всему выходило, что ярость Марка нередко была ответом. Ответом на что? И с чего всё началось в тот страшный день, когда нож Марка вспорол горло Ролланда?.. Была ли та роковая ссора Ролланда и Марка одной из тех пакостей, что говорил Антоний? Или же Ролланд сам порой говорил и делал что-то, чтобы подначивать всегда излишне вспыльчивого Марка?.. Или же сердце Селестины просто цеплялось за надежду, что её любимого сына лишь подтолкнули к тому страшному исходу, а на самом деле он вышел из себя на ровном месте и совершил ужасное?.. Что ей следовало теперь делать, когда один из её сыновей ждал казни, а второй не спешил эту казнь отменять? Как она должна была действовать и как себя вести?

— Когда Марк кричал, что нечто, за что его наказывали, сотворил не он, а ваш отец считал, что он просто лжёт, боясь справедливого наказания — в проступках были виноваты вы? — равнодушно поинтересовалась Селестина, вдруг усмехнувшись, а Антоний кивнул и обхватил себя руками, будто бы ему было холодно. — И вино пару лет назад впервые предложили ему вы, не так ли?

— И вино ему в день смерти Ролланда тоже подлил я, нарушив ваш запрет, если вы об этом, — Антоний, наконец, повернулся к ней, и на его бледное лицо было тяжело смотреть. — И ссору их в тот день тоже спровоцировал я, сказав Ролланду... Да неважно, что именно я сказал. Я не знал, что всё так закончится, матушка. Я думал, что будет забавно, если они подерутся — любимый сын отца и ваш любимый сын.

Селестина не успела сообразить, как случилось, что она отвесила Антонию пощёчину. Антоний схватился за пострадавшую щёку, но промолчал, виновато опустив глаза. В сердце Селестины просыпалась ярость, но сейчас не стоило ей поддаваться. Стоило сохранять хотя бы видимость самообладания и холодного рассудка, даже если в душе всё бурлило и пылало.

По бледному лицу Антония текли слёзы, и Селестину, которую слёзы и истерики всегда раздражали, старалась не смотреть на него.

— Перестаньте уже плакать, — холодно приказала Антонию Селестина. — Что сделано — то сделано. Жизни Ролланда и вашего отца уже не вернуть — а вот Марк ещё пока жив. А вы сами — больше не дитя, а король.

— Вы желаете моей смерти, матушка? Желаете, чтобы Марк взял нож и прирезал меня, как он сделал с Ролландом? — то ли всхлипнул, то ли усмехнулся Антоний, и Селестина взглянула на него удивлённо.

Плечи Антония были поникшими. Он сам выглядел донельзя жалко. Не королём, не вершителем судеб всего Палдайна — несчастным мальчишкой, которому по плечу были разве что глупые игры да зубрёжка уроков. Оттого ли, что Селестина любила его недостаточно все эти годы?.. Или дело всегда было ещё в чём-то?..

— Вы мой сын, — сказала она, словно удивляясь слетавшим с её губ словам, — а это значит, что я никогда не буду желать вам смерти, в те моменты, когда очень зла на вас. И я не желаю смерти ни одному из своих детей — и никогда желать не буду.

Антоний ещё не мог решиться. Он всё ещё смотрел на Селестину растерянно, настороженно, и тяжёлая внутренняя борьба отражалась на его лице. Антоний думал. Селестина видела — в отличие от Клавдия, рассерженного и разочарованного, Антоний смерти Марку вовсе не желал. Возможно — не желал никогда, даже когда ставил тому подножки и подставлял перед отцом.

Антоний просто боялся брата — вот и всё. А со страхом справиться было легче, чем с гневом и ненавистью.

— Сын мой, ваш младший брат покинет Палдайн сегодня же, я даю вам своё слово, — пообещала Селестина, коснувшись плеча Антония, немного ласковее обычного. — И даю слово, что он сюда не вернётся, пока я буду жива, а может быть — и много лет после. Будет ли вам довольно этого, чтобы отдать приказ отпустить его?

— Да, матушка, — ответил Антоний, вновь взглянув на Селестину. — Мне вполне достаточно вашего слова. Вы никогда не любили меня, как мне того хотелось, но всегда были со мной честны. Я готов вам поверить и сейчас.

На сердце у Селестины стало немного спокойнее.

Марк сидел на полу в холодной душной камере, одетый для зимы непростительно легко, растрёпанный и босой, когда королева Селестина вошла к нему. Маленькое окно под потоклом, скромная непримятая постель... Похоже, эти дни Марк тоже не мог спать. Сердце Селестины содрогалось при мысли о том, что последние несколько дней прошли для него здесь, в этом ужасном месте, которое безумно хотелось поскорее покинуть даже раньше, чем нога успевала переступить порог. Сердце Селестины содрогалось при мысли о том, что эти последние дни Марк не только мучился из-за ожидания смерти, но и мёрз в стенах темницы.

Отчего Клавдий, коль уж вынес столь суровый приговор, не пожелал дать сыну провести хотя бы последние его дни в тепле привычных комнат?.. Зачем было нужно помещать шестнадцатилетнего мальчика, и без того осуждённого на смерть, в холодную темницу? Селестина не знала, и в сердце её вновь поселилась обида, глухая бессильная обида на покойного теперь Клавдия.

Селестине хотелось кричать, хотелось оседлать своего дракона и поскорее кого-нибудь сжечь — казалось, только это могло хоть как-то утолить гнев, обиду и боль. Только вот, когда было необходимо действовать, следовало ли обращать хоть какое-то внимание на чувства? Селестина считала, что нет.

— Матушка! — воскликнул удивлённый её приходом Марк, тут же вскакивая на ноги и кидаясь к ней.

Голубые глаза Марка смотрели на мать с надеждой. Марк был единственным из детей Селестины, кому достались глаза Клавдия. Все остальные были столь же темноглазыми, как и она. И на бледном лице Марка, в сочетании с тёмными кудрями, эти голубые глаза сверкали так, как сверкает небо, когда всадник взмывает ввысь на своём драконе.

Он словно похудел за эти дни, подумала Селестина. Или же взволнованной происходящим матери просто так казалось. Не мог же он действительно исхудать за какие-то два дня?.. Должно быть, это просто так шалили нервы. Всего лишь игры подсознания беременной женщины, только что убившей собственного мужа, чтобы спасти своё старшее дитя.

Чёрный ферзь с продетым внутрь маленького отверстия шнурком обжигал Селестину даже через несколько слоёв ткани. Было почти физически больно от этого жжения. Но Селестина не имела права отступать. От её хладнокровия сейчас зависело всё — жизнь Марка, жизнь Антония, жизнь других её детей, жизни всех жителей Палдайна. Отступать было попросту некуда.

— Вы очень сильно разочаровали меня, Марк, — холодно сказала Селестина, и Марк вздрогнул под её ледяным взглядом, вскинулся обиженно, но промолчал. Селестина славила небеса, что он промолчал.

Она сбросила куда-то свёрток с собранной для Марка тёплой одеждой — даже дракон не сумеет согреть замёрзшее до смерти тело всадника холодной зимой, — и сняла с пояса хлыст. Этот хлыст в юности был нужен ей для верховой езды, но последние годы — те пять лет замужества драгоценной Инайры — Селестина не чувствовала в себе сил забраться на лошадь.

Она сделала шаг, зайдя Марку за спину. Размахнулась. Хлестнула по спине. Ещё раз — уже сильнее. Кажется, Селестина что-то говорила — должно быть, о глупых мальчишках, не умеющих пить, не умеющих обуздывать свою ярость. Селестина слышала, как звенел её голос в тишине камеры, но не могла разобрать собственных слов, слышала тяжёлые выдохи Марка, старавшегося не кричать...

— Вы просто не слышали, что именно он говорил мне, матушка! — закричал в один миг Марк, вдруг повернувшись к матери, и Селестина, уже успевшая размахнуться, случайно хлестнула его по лицу.

Хлыст выпал из ладони Селестины. Она чувствовала себя совершенно вымотанной, совершенно обессиленной. Гнев — на Марка, на Антония, на Ролланда и, конечно, на Клавдия, что не захотел прощать её любимого ребёнка — ушёл, оставив после себя болезненную пустоту. Испытывать злость, по правде говоря, было проще, чем терпеть эту пустоту.

— Мне абсолютно безразлично, что именно говорил Ролланд перед тем, как вы совершенно по-варварски перерезали ему горло да ещё и не озаботились тем, сколько вокруг было людей, — Селестина наблюдала, как тоненькая струйка крови течёт по лицу Марка, как он смотрит на неё этими голубыми глазами Клавдия и даже не пытается вытереть кровь.- Если уж вам так не терпелось его убить, вы могли бы сделать это в тёмном углу, могли его отравить, могли, в конце концов, тайком скормить дракону!.. У вас ведь, вроде как, последние пять лет есть дракон. Всё, что угодно было бы уместнее того, что сделали вы!

Селестина вытащила из кармана шахматную фигурку на шнурке и повесила получившийся кулон на шею Марка, спрятав эту фигурку под его рубашку. Сердце заболело от мысли, что должно было случиться, если Марк когда-нибудь вновь поддастся искушению выпить. Селестина заставила сердце замолчать — в конце концов, для королевы наличие столь бестолкового органа всегда скорее мешало.

— До конца своих дней, Марк, вы будете носить этого ферзя и не станете пить вина даже во время праздников, — сказала Селестина, взяв сына за подбородок и заглядывая ему в глаза. — И если вы меня в этом ослушаетесь — я вас прокляну. Вы меня поняли, Марк?

Он лишь смотрел на неё этими своими голубыми глазами и молчал. Согласился ли? Послушается ли?..

Селестина не могла быть уверенной, что в этот раз он исполнит её наказ: в конце концов, она всегда говорила Марку, как опасны дикие драконы — и тот выбрал, кажется, самого крупного из водившихся на окраине Палдайна, чтобы оседлать, запрещала пить вино — и он всё же выпил на том злополучном пиру... Разве могла Селестина быть уверена, что в этот раз всё окажется иначе?..

И Селестина не знала, чего именно боялась больше — того что Марк, разозлившись, сорвёт шнурок с ферзём со своей шеи и, спустя несколько часов окажется не подвластен драконьему яду, или же если оставит фигурку на месте.

— А теперь — одевайтесь, — приказала Селестина, кивнув на сброшенный в углу камеры свёрток. — И как можно скорее.

В отличие от Антония часом ранее, Марк одевался довольно быстро. Его руки тоже дрожали, когда возились с пуговицами и завязками, но всё же дело двигалось быстрее. И всё же, когда Марк принялся надевать поверх другой одежды длинную куртку из драконьей кожи, Селестина была готова передумать. Оставить его здесь — в Палдайне. Своего мальчика, которого всё ещё готова была считать тем улыбчивым, пусть и весьма громким младенцем... Инайра тогда обожала тискать и обнимать своего младшего братика, и Марк почти всегда давался ей в руки...

Оставались перчатки да плащ. Этот плащ был единственной вещью, которой не было ранее в гардеробе Марка. Его Селестина давно пошила специально для него, из драконьей кожи с одной стороны и овечьей шерсти с другой. Этот плащ предназначался Марку на восемнадцатый день рождения. Жаль, что дарить его приходилось в таких обстоятельствах.

Плащ был ещё несколько велик Марку. Разве что по земле не волочился. Селестина во время шитья предполагала, что к восемнадцати годам её мальчик ещё успеет немного подрасти. Успеет перегнать по росту своего отца и Ролланда, станет немного шире в плечах... Теперь Селестине не суждено было увидеть Марка взрослым. И всё же, тот шаг, на который она решилась, давал ему шансы на жизнь — может быть, даже хорошую и долгую.

— Сейчас, Марк, я провожу вас к вашему дракону, — даже говорить об этом Селестине было тяжело. — Вы сядете на него и улетите из Палдайна. Навсегда.

И это слово — навсегда — словно отразилось эхом от стен темницы, впечатываясь в сердце королевы Селестины. Оно отдавалось болью. Просило жалобно — отступи, пожалей, передумай... Селестина боялась поддаться этой слабости.

— Куда я полечу, матушка? — спросил Марк, и голос у него был непривычно притихший.

Взгляд, которым Марк сейчас смотрел на Селестину, был растерянным. И всё же Марк не плакал, не просил о милости... Он и отца никогда не просил, подумала Селестина, и на душе стало почему-то совсем паршиво.

За окном была зима. Холодная и снежная. Наверное, отныне Селестина не сможет любить снег, не сможет любить это светлое зимнее небо... Весна уже пять лет была связана с отъездом умницы Инайры. Зима, вероятно, отныне будет напоминать о том, как холодной зимней ночью Селестина собственными руками прогнала из Палдайна другого своего ребёнка.

Селестине очень хотелось обнять Марка напоследок. Поцеловать в лоб, в щёки, взъерошить тёмные кудри... Приласкать, пожалеть, пообещать что всё в итоге будет хорошо... И всё же Селестина знала — если она хотя бы коснётся кудрей сына, она просто не сможет его никуда отпустить. А ещё понимала — Марк и сам никуда не уйдёт, если она хотя бы на мгновенье даст ему знать, как сильно его любит.

— Меня это нисколько не волнует, Марк, — Селестина усмехнулась и шагнула к двери камеры. — У вас, кажется, самый крупный дракон в Палдайне. Думаю, вы вполне способны что-нибудь придумать. Или умереть по глупости где-нибудь в дороге. Вы, кажется, уже готовы идти? В таком случае, не уверена, что нам стоит здесь оставаться.

Марк, кажется, хотел что-то сказать, как-то возразить, но промолчал и лишь кивнул, а Селестина вновь отворила дверь камеры — уже для того, чтобы её покинуть вместе с сыном.

По дороге к драконьему шатру Селестина и Марк не перемолвились и словом. Драконий шатёр был с той же стороны дворца, что и камеры узников, и Селестина, по правде говоря, никогда в жизни не была так этому рада, как сейчас — оставалось только спуститься по одной лестнице, пройти через старую крытую галерею, построенную ещё при прадеде покойного Клавдия, да пройти через старый сад.

Селестина и Марк то и дело натыкались на стражников. И принимавшийся тогда быстрее шагать Марк настороженно поглядывал на мать и, судя по выражению, что появлялось на его юном лице, словно готовился защищаться. Селестине было крайне любопытно, чем именно он собирался защищаться от вооружённых всадников, если в камере не было ничего, хотя бы условно напоминающего хотя бы обычный нож, а сама Селестина никакого оружия сыну не приносила.

К счастью, защищаться от стражников не было нужды — в конце концов, королём теперь был не Клавдий. А Антоний за время, прошедшее с беседы с матерью, успел донести до начальника стражи, что королевским указом казнь Марка отменяется, и тот может выйти на свободу.

И Селестина просто шла вперёд, стараясь не обращать внимания ни на стражников, ни на шедшего обычно чуть позади неё Марка. Она старалась не думать о том, как выглядели они из какого-нибудь окна — фигура в белом и фигура в чёрном, шагающие по заснеженному саду, — о том, как будет пытаться выживать теперь Марк, о том, как она сама будет жить без любимого сына и без мужа.

В каменном драконьем шатре, выстроенном в первые годы после свадьбы Селестины и Клавдия, было не слишком уютно. Впрочем, драконам уют был без надобности. Уют нужен был только людям. Драконы прекрасно обходились без подобных условностей. Селестина шагнула внутрь. За ней зашёл и Марк. Дракон Селестины, не видевшей её уже пять лет, встрепенулся и посмотрел на всадницу своими умными глазами.

— Матушка, — обратился Марк к Селестине, и в голосе его было то вымученное смирение, что проявлялось в его тоне всякий раз, когда он шёл навстречу капризам Инайры или младших сестёр, — позвольте мне остаться. Побейте меня сильнее, если это утолит ваш гнев, но позвольте остаться! Я обещаю быть почтительным с Антонием, пусть и не люблю его. И обещаю больше никогда не пить и не ввязываться в драки!..

Селестина ещё раз напомнила себе, что что-то менять было уже слишком поздно. Она уже дала обещание Антонию. И кто знал, как новый король — даже если он и был сыном Селестины — отнесётся к столь вопиющему нарушению договорённостей. Да и Марку здесь, в Палдайне, отныне не было места, как бы сильно Селестине не хотелось оставить своего мальчика при себе.

— Вы, кажется, не вполне понимаете контекст нашего с вами сегодняшнего разговора: я не желаю вас больше видеть, Марк, — сказала Селестина так равнодушно, как только могла. — Мне не нужен сын, что не умеет обуздать свои страсти хотя бы на минуту и обдумать последствия, и, к тому же, не умеет даже держать обещания. Вы, помнится, месяц назад клялись мне, что больше не возьмёте в рот и капли вина!

— В таком случае, я должен быть благодарен вам, что вы меня не казнили, — мрачно ответил ей сын и, замявшись, на мгновенье, добавил, — ваше величество.

Марк глубоко поклонился королеве Селестине. Поклонился так, как кланялись подданные, а не так как мог бы поклониться сын. И когда Марк выпрямился, поднял глаза, она увидела в глубине его светло-голубых глаз боль, обиду и уязвлённую гордость.

Селестина, пусть сердце её сжималось от страха за своего мальчика, почувствовала так же и некоторое удовлетворение. Марк больше не вернётся сюда. Марк, если выполнит её наказ — останется жив. И другие её дети — тоже останутся живы. Антоний, Клавдий, Август, Гордиан... За двадцать четыре года брака Селестина родила мужу десять детей, из которых восемь были пока ещё живы.

Марк подошёл к своему дракону и тот, очнувшись ото сна, приветственно заревел, едва не обдав своего всадника огнём. Селестина смотрела на это, не отрываясь, стараясь запомнить каждый жест своего ребёнка, каждое движение... Марк снимал с дракона удерживающие того цепи — одну за другой, пока дракон не сумел расправить свои огромные крылья. Затем Марк с юношеской лёгкостью забрался в седло на спине дракона.

Селестина вышла из драконьего шатра и приказала слугам открыть большие верхние ворота. В эти ворота Селестина сама многие годы вылетала на своём драконе... Но последние пять лет Селестина не могла и подумать о том, чтобы взобраться на спину к своему крылатому другу.

Какое-то сущее мгновенье, и дракон Марка с оглушительным рёвом взлетел в небо, покидая тесный каменный шатёр. Взмыл в небо и устремился куда-то на юг.

А Селестина ещё долго вглядывалась в пустое ночное небо, и слёзы текли по её лицу.

Похороны Ролланда состоялись утром. Торжественные, как надлежало похоронам наследного принца. Долгие. Со слезами, с множеством людей вокруг... Толпа была одета в белое. Казалось, и сама природа Палдайна держала траур по несчастному принцу, ведь в это утро падал снег...

Одетая в почти вдовье платье (траур по пасынку или родному ребёнку допускал использование белой или серебряной вышивки, тогда как траур по супругу предполагал отсутствие всяких украшений в течение долгих пяти лет), с прикрытыми вдовьим чепцом волосами, Селестина шла вместе со своими детьми и семьёй искренне горюющей принцессы Аннис за гробом.

Первым за гробом шёл Антоний — так полагалось, ибо теперь королём был он, — а рядом с ним шагала юная королева Женевьева, скорее уязвлённая невниманием мужа, нежели взволнованная из-за перемены своего статуса или расстроенная из-за происшествия с покойным Ролландом.

За Антонием было место Селестины, что теперь носила титул королевы-матери. Справа от Селестины шли восемнадцатилетний Клавдий и двенадцатилетний Август. Слева — принцесса Аннис с супругом. Дети Аннис, а так же дочери и младший сын Селестины шли чуть позади. За ними — герцог Инве и ещё несколько особо приближённых к королевской семье дворян.

Процессия была утомительной. И тем более утомительной от того, что Селестина не чувствовала ни капли сожаления о смерти Ролланда. Убийство Клавдия и изгнание Марка волновали её куда сильнее, чем обитый бархатом гроб с телом наследного принца. Было бы куда меньше хлопот, если бы Ролланд просто куда-нибудь исчез. Если бы она, Селестина, сама его убила.

Принцесса Аннис горевала искренне и шумно. Правда, королева-мать Селестина не была уверена, что жаль Аннис было именно брата, ведь теперь Аннис не только оставалась единственным живым ребёнком короля Клавдия от брака с Бригиттой, но и не могла рассчитывать на то влияние, что заполучила бы при дворе, если бы трон занял Ролланд. По правде говоря, теперь Аннис не могла рассчитывать даже на сохранение того влияния, что имела во время жизни своего отца — она никогда не была достаточно близка с Антонием, и сейчас это играло для неё дурную шутку.

Когда наиболее торжественная часть погребального обряда была завершена, и процессия двинулась обратно во дворец, Селестина почувствовала некоторое облегчение. Ей хотелось, чтобы всё это закончилось поскорее. Хотелось оказаться в тепле собственных покоев. Хотелось забраться на кушетку, быть может, даже с ногами...

Оставалось пережить только поминальный пир — из-за столь внезапной кончины короля Клавдия несколько более скромный, чем те, что прошли по Тиберию и обоим Карлосам. Учитывая недовольство принцессы Аннис, этот пир вряд ли можно было назвать хотя бы терпимым.

И когда Селестина уже вошла в обеденный зал, она почувствовала сильную в животе, и была вынуждена опереться о стену.

— Матушка! — воскликнул испуганный Август, и Селестина увидела, как оборачивается на этот восклик и Антоний, как принимает беспомощное и словно виноватое выражение его бледное лицо.

— Позовите лекаря! — закричал Антоний. — Моей матери нехорошо! Кто-нибудь, пошлите за лекарем!

Вокруг засуетились. И прежде, чем Клавдий-младший подскочил к матери и подхватил её на руки, Селестина успела увидеть кровавое пятно на её одеяниях, расползавшееся внизу на белой ткани.

А в следующий миг — почему-то подумала о ведьмах из кратхонских сказок.

1) У драконов в этом мире кровь чёрного цвета, и существует поверье, будто бы кровь драконьих всадников тоже становится чёрной.

Вернуться к тексту

2) Дикие драконы в этом мире крупнее и свирепее своих приручённых века назад собратьев.

Вернуться к тексту