Околоквиддич (гет)

Западный Лондон.

за неделю до визита Скорпиуса и его банды в Дурмстранг

В доме у Скорпиуса царит неестественная чистота. Ни пылинки. Скорпиус говорит, что это из-за его аллергии, но мне кажется, что у него какая-то психологическая болезнь. Знаете, вроде паранойи.

Иногда по ночам я тихо крадусь на улицу, чтобы покурить. Открываю скрипучую дверь, встаю босыми ногами на мокрый газон, задираю нос кверху, чтобы воздух лучше проникал в вечно забитые ноздри, и закуриваю. Я смахиваю окурки на соседний участок, потому что если Скорпиус увидит хоть один, он начнет кричать. Мне нельзя выбрасывать окурки в пепельницу (“Чертова грязь!” — говорит Скорпиус), оставлять крошки на столе (“Вытри за собой, Поттер-твою-мать!”), ходить в обуви (“Ублюдок, ты же был в этом на улице!”) и еще много всяких вещей. У Скорпиуса два эльфа, они убираются каждый день, но все равно получают на орехи.

Иногда мне кажется, что мне нельзя даже чихать, и я задерживаю дыхание и зажимаю нос рукой.

По вечерам хозяин дома сидит в большом кресле у камина, а мы с парнями располагаемся рядом на полу, будто подданные короля.

Король молчит.

Король шмыгает носом, словно пытается почуять запах несуществующей пыли.

Потом откашливается и начинает говорить.

— Самое мерзкое, — вещает он, раскачиваясь в кресле, будто столетний старик, — это не магглы. Самое мерзкое — это волшебники, которые ведут себя так, словно не помнят своего предназначения. Не помнят о чистоте своей крови...

В тот вечер у меня была в руках газета, “Спортивный Пророк”, кажется. Несколько страничек с обмусоливанием объединения четырех Федераций квиддича, интервью с какой-то красоткой из “Гарпий” и трансферные слухи. Последние интересовали Скорпиуса больше всего. Я скосил глаза на красный заголовок: “Торнадос” покупает Фалькона”. Под ложечкой засосало, я попытался спрятать газету за спиной, но Малфой уже прервался и раздраженно вырвал ее у меня из рук.

— Дай сюда, Поттер, — скривился он. — Почитаем, что написали эти бумагомаратели.

Дойдя до странички с транcферами, Скорпиус изменился в лице. Я ждал, что он начнет орать, но он просто поднялся со своего кресла и уставился в окно, где алел закат.

Клуб “Торнадос” раньше принадлежал его деду, но потом был продан за долги каким-то богачам из Азии. Те начали скупать игроков, построили новый стадион... Я знал: Скорпиус до сих пор считал команду своей и болезненно переживал любые нововведения. Особенно трансферы. Особенно, если дело казалось Финиста Фалькона.

Я очень долго не знал, кто такие эти Фальконы на самом деле.

Я знал, что это очень древний род.

И что они откуда-то с Западной Украины.

И что старший Фалькон владеет многими землями.

Говорили, ему даже магглы платят ренту.

Но я не знал, что они анимаги.

— Фальконы, — как-то сказал Скорпиус. — Хуже нет волшебников, чем эти Фальконы.

— Почему? — удивился я. — Они же чистокровные!

— Их кровь грязнее, чем у самого вонючего маггла, Поттер! — Скорпиус презрительно скривился. — Они врожденные анимаги!

Я не понимал, почему быть врожденным анимагом — плохо. В конце концов, кто-то учится этому годами...

Словно прочитав мои мысли, Малфой недобро усмехнулся:

— Не понимаешь? Так я тебе разъясню. Из поколения в поколение передается волшебная кровь,и она всегда должна оставаться чистой! Всегда, Поттер! Как ты думаешь, как волшебник может стать анимагом от рождения? Это значит, что у него есть этот ген! Это значит, что столетия назад кто-то из его семьи осквернил себя... — Скорпиус морщится и не продолжает.

Так он делает всегда, когда видит или упоминает что-то грязное.

Скорпиус ненавидит грязь.

Но грязь его окружает везде, так он говорит.

* * *

Дурмстранг, после исчезновения Фалькона

— Домнуле Бжезинский? — Станимира стоит в дверях директорского кабинета, сжимая в руках какую-то бумажку.

— Крам! — Бжезинский делает знак войти, и Станимира на цыпочках пробирается внутрь.

Ей всегда страшно в кабинете директора.

— Это письмо, — произносит она чуть слышно. — Письмо из Лондона...О том, что “Уимбурнские Осы” берут меня на позицию ловца...

— Хорошо, — Бжезинский откладывает письмо в сторону, даже не пробегая его глазами. — Сейчас все уезжают. Когда мы выясним, что произошло, школу откроют. А теперь идите. Через тридцать минут начнется панихида.

"Он не умер", — шепчет Станимира так, чтобы директор не услышал.

"Он не умер", — повторяет она про себя, когда в Главном зале собирается толпа народа.

"Он не умер", — вторит, когда профессор Клопчек долго говорит о том, что Дурмстранг — огромен, и на поиски тела потратят много времени.

Ей смешно и страшно одновременно. Смешно, потому что она не понимает, как вот так вот легко пропавшего без вести человека здесь объявляют мертвым. Страшно, потому что случилось что-то непредвиденное.

"Да пойми ты, — говорил ей отец. — Если бы Финист был жив, поисковые заклятия нашли бы его. Но с ним пропала связь. Это значит, что в живых его нет".

"Он не умер", — Станимира смотрит на отца Финиста, которого сотрясает крупная дрожь.

Это высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. Волосы, закрывающие уши, торчат,словно птичьи перья. Длинные руки висят безвольно, словно плети.

Он плачет.

И не стесняется этого.

Говорят общие слова, зависшие в воздухе скрипки то и дело начинают играть тоненькую плаксивую мелодию, пахнет ладаном.

Станимира боится, что ее тоже заставят что-нибудь сказать.

Она не умеет произносить речи.

На свадьбе Моники Калери она убедилась в этом в очередной раз.

Тем более траурные.

Тем более, о том, кто не умер.

Но, как думает Станимира, ей все равно придется говорить.

Потому что все знали, что они с Финистом были очень близки.

Что у нее не было никого ближе, чем Финист.

Потому что в глубине души она надеялась (хотя не признавалась в этом даже самой себе), что однажды Финист Фалькон придет к ней с двумя свидетелями, в черной мантии с лентой и орденами и в соболиной шапке...

По очереди встают ее одноклассники и со скорбными лицами поют дифирамбы Финисту.

Его характеру, его дружбе, его игре в квиддич.

Говорят Моника и Януш, которые даже не успели уехать в свадебное путешествие.

Говорит Бранко Иванович, загонщик сборной Дурмстранга.

Станимира испуганно озирается по сторонам: ей кажется, что встали уже все, кроме нее.

Но это не так — в углу зала, облокотившись о каменную стену, стоит тот, кто, похоже, тоже не собирается произносить никаких речей.

Франсиско Уизли.

Станимира не может скрыть негодования. Что он тут забыл? Неужели захотелось лишний раз посветиться в какой-нибудь газете?

Все, что делал Уизли, было фарсом. Взять хотя бы этот переход в сборную Аргентины — дурацкий, глупый фарс. Желание набить себе цену, не больше.

Уизли ловит ее взгляд и коротко кивает.

“Словно мы какие-то старые друзья!” — недовольно думает Станимира.

От мыслей ее отвлекает очередная речь.

Аделина Крамская-Фалькон.

Дальняя родственница Финиста, насколько всем известно.

Аделина красивая.

У нее есть все то, чего нет и никогда не будет у Станимиры: пепельного цвета локоны, осиная талия, большая грудь, которая неприлично выделяется даже под свободной мантией, и высший балл по магическому домоводству.

— Немногие знают, — начинает она, вытирая слезы, — что мы с Финистом были помолвлены. И мою боль сегодня, кажется, нельзя сравнить ни с чьей...Он был для меня самым дорогим на свете человеком, и память о нем будет жить в моем сердце вечно.

Межродственные браки в волшебном мире не редкость. Межродственные браки в Дурмстранге — практически правило. Аделина говорит еще долго, и каждый ее всхлип вызывает шквал аплодисментов и полные сочувствия взгляды. Станимире хочется крикнуть, что это для нее он был самым дорогим человеком. Это с ней на протяжении стольких лет он делился самым важным. Это ее боль нельзя сравнить ни с чьей. Ее, Станимиры Крам.

После окончания траурной церемонии люди не спешат расходиться. Станимира набирается смелости и идет вперед, туда, где стоят родители Финиста.

— Господин и госпожа Фалькон, — она кланяется и прикладывает кулак к груди, здороваясь таким образом по всем правилам приличий.

— O, так ты же дочь Виктора, — отец Финиста силится улыбнуться, но у него не получается. — Спасибо тебе...Я знаю, вы были очень близкими друзьями.

— Аделина...— Станимира может произнести только это имя, и ей стыдно за свою бесконечную наглость.

— Да, — отец Финиста вытирает подступившие слезы белоснежным платком. — Мне жаль, что он не успел рассказать тебе. Я знаю, он хотел, чтобы ты стояла в первых рядах на их свадьбе...

Станимиру трясет. Ей хочется убежать, скрыться, но чья-то твердая рука держит ее за локоть и не дает уйти.

— Простите, — тот, кто держит ее руку, кланяется чете Фальконов. — Никак не оправится от шока. — Пойдем, Стани.

Они делают несколько шагов назад, и Станимира наконец-то видит своего спасителя. Уизли, кто же еще.

— Пора бы уже знать, Крам, — говорит он вместо приветствия, — что люди вроде Фальконов не выбирают невест из команды по квиддичу. Главное для них — не потерять свою врожденную анимагию.

— Привет, Фрэнк. Говорят, в Буэнос-Айресе много преступников, не боишься туда ехать? — Станимира улыбается.

Ей легко. Слова Уизли прочно застревают в сознании. Значит, помолвка с Аделиной была против воли Финиста. Точно, против воли.

— Увидимся в Лондоне, — Франсиско прикладывает кулак к груди и исчезает в толпе.

Но перед этим успевает прошептать:

— Я не верю, что Финиста Фалькона нет в живых. И сегодня вечером я буду сидеть в “Голове Шекспира” и пить эль за его здоровье.

* * *

Над Лондоном сгущаются тучи. Мы стоим на мосту Миллениум*, который раскачивается из стороны в сторону от ветра. Я знаю, что конструкция моста хоть и кажется хрупкой, на самом деле очень прочная, но мне все равно неуютно. Поздно, и вскоре пойдет дождь, но в центре еще слишком много туристов.

Раньше в это время мы сидели с Франом в “Голове Шекспира”. Пили пиво, ели луковые кольца, болтали о том-о сем, таращились на магглов.

Один раз мы были в том районе Лондона, и я зашел в паб якобы в туалет. Фран сидел один за крайним столиком и жевал картошку фри.

Мне стало больно, но я сказал себе, что боль — это удел слабых.

Так всегда говорит Скорпиус.

Мы стоим на мосту Миллениум, одетые в маггловские тряпки, и ждем. Скорпиус смотрит вниз, в Темзу, и мне кажется, что эта грязная река вызывает у него отвращение.

Мимо проносится пестрая толпа итальянцев, медленно идут китайцы с фотоаппаратами, какой-то ирландец так громко болтает со своим приятелем о машинах, что хочется зажать уши. Со стороны Сити бежит толпа менеджеров, упакованных в строгие рубашки и пиджаки.

Сначала я вижу одного. Он делает вид, что любуется на Биг Бен, а на самом деле наблюдает за нами. Двое других стоят неподалеку. Они развернули газеты для маскировки.

Идиоты.

Кто читает газету, стоя на мосту?

Я вижу еще четверых— они сидят на лавке на противоположной стороне и якобы разговаривают.

Их больше, как всегда.

Я начинаю считать до десяти — это помогает мне сосредоточиться.

Один, два, три.

Скорпиус разворачивается.

Четыре, пять.

Мы разворачиваемся за ним.

Шесть, семь, восемь.

Четверо поднимаются с лавки, двое свернули газеты.

Девять, десять.

— Впере-е-е-е-е-е-д, “Пушки”! — кричит Скорпиус, туристы в ужасе покидают мост, а мы бросаемся на наших противников.

Мост шатается из стороны в сторону, какой-то парень наносит мне удар прямо в челюсть, и я падаю на колени, не успевая дать сдачи.

Капает кровь.

Я готовлюсь к реваншу.

*Мост Миллениум (Мост Тысячелетия) — пешеходный мост в Лондоне, пересекающий Темзу (Вики)

Выглядит так: http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%EE%F1%F2_%CC%E8%EB%EB%E5%ED%E8%F3%EC_%28%CB%EE%ED%E4%EE%ED%29

**Скорпиус — сторонник "правых" взглядов по аналогии с футбольными фанатами Италии и Англии, которых десятилетиями обвиняли в про-фашистских настроениях.