Дальний путь (джен)

Толя проснулся оттого, что кто-то мягко, но настойчиво разгибал ему сжатые пальцы.

— М? — спросил менестрель, когда смятая бумажка покинула его ладонь.

— Спи, рано ещё, — негромко произнёс Хаурун, шурша листом и пытаясь разобрать его почерк. Толя всё равно открыл глаза и приподнялся, вспомнив, что это за листок.

— Отдайте, я ещё не закончил!

Король нехотя отдал ему добычу.

— Ну так дописывай…

Весь следующий день он ехал рядом с Толей, но не отвлекал его разговорами, а наоборот шикал на Лию, когда она что-нибудь громко восклицала. Он прислушивался к тому, что мурлычет менестрель, подбирая мелодию, но ничего не говорил.

Ночевать они остановились в перелеске на краю оврага, такого большого, что его смело можно было назвать низиной. Лия и Хаурун пошли к роднику у склона набрать воды во фляги. Толя стал складывать ветки для костра, но всё падало из рук. Люциус занялся костром сам, а менестрель устало присел неподалёку. Вернувшийся Хаурун заставил его поесть, хотя менестрель отбивался: аппетита не было никакого, только усталость.

— Сначала еда, потом песни! Это приказ! — не выдержал наконец король.

Толя съел мяса, не чувствуя вкуса. Весь этот день прожил как будто в бреду. Слова приходили, складываясь в строки. Подбирались рифмы, что-то уходило, что-то изменялось. Внезапно он кинул взгляд на низину и замер от испуга: над ней, клубясь и постоянно меняя форму, клубился густой туман.

— Мне показалось, там что-то живое, — признался он, поймав взгляд Хауруна.

— Это Туманная низина, — пояснил Магнус. — Не стоит бояться, просто туман.

— Есть убеждение, что в тумане живут духи, которые заманивают людей к себе, — спокойно сообщил Люциус, чем напугал Лию:

— А если они за нами придут?

— Не думаю, что они вообще существуют, — пожал плечами тот.

— Спорю, местные уверены, что здесь живут привидения, — хмыкнул Хаурун. Как бы в ответ на его слова по лесу пронёсся тяжкий вздох. Лия, охнув, скорее прижалась к отцу, и огонь костра панически заплескался у неё в зрачках. Толя непроизвольно передвинулся ближе к королю.

— Да я же не усну сегодня, — вполголоса сообщил тот, озираясь по сторонам. Люциус сидел по-прежнему спокойно. Трезвый и расчётливый первый министр не верил ни в каких духов и призраков.

— Менестрель, — попросил Хаурун уже шёпотом. — Ты спой, тогда нас не тронут…

Толя против своей воли взглянул на низину, и его стала бить дрожь: туман поднимался всё выше и выше, скоро он нависнет над ними, и неизвестно, что придёт с ним.

— А если мы умрём? — озвучила Лия его мысль. Магнус крепче прижал её к себе:

— Дитя моё, мы все когда-нибудь умрём… — сказал он и опустил голову. — Если бы я мог, то защитил бы вас…

Он замолк, смущаясь, что показал усталость и боль за дочь, но остальные сделали вид, что не слышали ни слова.

— Менестрель, не бойся, им только того и надо, — почти неслышно прошептал Хаурун.

— Мне страшно… — простонал Толя, закрывая лицо руками. Он понимал, что трус, но не мог ничего с собой поделать: ужас завладевал им с каждой минутой всё сильнее.

— Менестрель, пой… Пожалуйста… — попросил Хаурун. — Не бойся, мы рядом…

И Толя запел. Сначала совсем тихо, потом, осмелев, громче, но всё равно так, чтобы слышали только друзья, а враги в тумане не разобрали слов. Хаурун чуть отстранился, чтобы тяжестью своей руки на плече не мешать его дыханию, но Толя не посмотрел на него, его взгляд был прикован к огню. И, как бывало и раньше, с песней ушла какая-то неловкость и тревога на сердце. Всё стало правильно и ясно, даже министр показался как-то ближе, а слова, сочинённые днём, запомнились так крепко, что даже не пришлось их специально вспоминать.

— Я бросаю осенние листья в горящий костёр,

Я прошу у огня дать тепла, на вопросы ответить,

Только листья молчат, ну а пламя шуршит о своём,

В ледяные объятия взял меня северный ветер.

Я до боли сжимал амулет в ослабевшей руке,

Только боги не слышат, они от меня далеко.

Да и как же услышать молитву — дыханье на тёмном стекле,

Да и как же помочь, если я попросить их не смог?

Горьким дымом мне щиплет глаза, и я плачу опять —

Не по ком-то и не по себе: то не боль, а лишь дым.

У забывших меня не хотел никогда я узнать,

Кто останется жить колдовским повеленьем моим.

В воду падает медленно лист, не кружась, золотой,

Замирает на глади, как озеро горное, чистой.

Моё прошлое стало опять невесомой золой

И стихи все сгорели без ропота, да и без смысла.

Амулет не подскажет, зачем я остался в живых

Среди смуты и зла, для чего я дорог не оставил

И не тронуло пламя меня, только плащ опалив,

Когда гибель я звал от огня, от меча иль отравы.

...Мой костёр догорел, и целует осенний мороз.

Замерзает печаль, как цветы в ноябре замерзают.

Не оттают теперь льдинки колкие звонкие слёз.

Ну а сердце... Да что там! Оттает...

Когда менестрель допел, над маленьким лагерем повисла тишина, нарушаемая только треском веток в костре и шёпотом ветра в вершинах деревьев.

— Менестрель… — выдохнул Хаурун. — Здорово…

— Правда? — Толя недоумённо обвёл взглядом остальных. — Не может быть.

— У вас хорошо получилось, — подтвердил Магнус. — Вы талант, я вам сказал это ещё при знакомстве, но тогда имел в виду музыку, а теперь стихи.

— Бесподобно, — добавила Лия и, как Толе показалось, смахнула слёзы.

Взгляд менестреля остановился на Люциусе. Тот выдержал небольшую паузу и вынес свой вердикт:

— Чувствуется несомненное влияние Яргиуса Лоттельдарнского и Бертрама Серого; впрочем, отмечу ещё тяготение к манере Марии де Першефаль, однако индивидуальность тоже чувствуется и потому песня получилась красивой и трогательной.

Толя иронично поглядел на министра: вряд ли того хоть что-нибудь могло растрогать, но сравнение с Бертрамом Серым менестрелю польстило, а про Марию де Першефаль и Яргиуса Лоттельдарнского он слышал впервые.

— Благодарю вас, господа, за лестную оценку, — ответил он, — но мне кажется, что написать так же, как я, может любой.

— Неправда, — возразил Хаурун. — Вот я стихи писать совсем не умею.

— Вы не пробовали, — запротестовал Толя. — Попробуйте и всё получится.

— Пробовал я, — вздохнул Магнус, — но то было слишком давно, чтобы я мог упомнить всю ту ерунду, что зарифмовывал для одной девицы…

— Для моей мамы, да? — встряла Лия.

— Нет, нет, — поморщился алхимик, — что вы. Мучить Ангелику влюблённым бредом, да ещё и в рифму… Видимо, потому она и вышла за меня замуж, что я не пел серенады под её окном.

Отсмеявшись вместе со всеми, Толя задумался снова и наконец произнёс:

— Знаете, господа, я всё-таки уверен, что вы мне польстили…Лия, что вы сейчас чувствуете?

— Я? — удивилась девушка.

— Да, но не только в связи с моей песней.

Лия поёжилась, задумалась.

— Ну… Мне немного холодно сейчас… И ещё я вижу свет от костра…

— Холод и свет? — сформулировал Толя.

— Да, точно, — подтвердила Лия.

— Холод и свет, — объявил менестрель. — Я прошу вас на деле доказать мне, что я талантлив.

— Холод и свет — это тема стихотворения? — медленно произнёс Люциус.

— Вы правы, — подтвердил менестрель. — И я прошу, чтобы каждый из вас написал стихотворение на эту тему.

— Здорово, я попробую, — тут же согласилась Лия.

— Ну, надеюсь, ко мне-то это не относится? — ворчливо спросил Магнус, но Толя безжалостно покачал головой:

— Напротив, к вам я обращаю ту же просьбу, что и к остальным. Прошу вас, напишите как умеете, только не подыгрывайте мне… Пожалуйста…

Хаурун фыркнул:

— Ну ты, менестрель, не обессудь, что выйдет, то выйдет.

— Вот именно, — подтвердил Магнус и напустил на себя самый строгий вид, какой только смог.

Толя поднял глаза на министра и тот спокойно кивнул:

— Я попробую.

Хаурун обернулся на туман, про который они все уже успели забыть:

— Смотрите, духи успокоились, — сказал он. Туман заметно опустился ниже, а клубы его уже не были такими пугающими, как раньше, лениво двигаясь над сонной, тёмной землёй.

— Никак моего пения испугались, — иронично фыркнул Толя. Страха не было.