Костя наугад протянул руку и неловко погладил меня по волосам.
— Санечка, не бросай меня больше. Второй раз я этого не перенесу.
— Подожди... Как — второй?! — я совершенно оторопела от этих слов. — О чем ты говоришь?
— Ну, как же, — улыбнулся Костя. — Я просто вспоминаю, как одна милая девочка заявила, что если я собрался жениться, то она больше не желает меня видеть. Никогда. Я, конечно, понял, что тут не все так просто, поэтому переспросил: точно-точно, совсем никогда? Но она вся словно заледенела, и говорила таким тихим, ровным, монотонным голосом, что я, честно говоря, даже испугался. Напомнил ей, что всегда просил ее не принимать меня всерьез, и тем более — что ей не стоит в меня влюбляться. И знаешь, что она мне ответила? Сказала, чтобы я не воображал о себе слишком много. И голос был все такой же мертвый. Я сдался и оставил ее в покое — навсегда, как она и просила. Решил, что так будет лучше для нас обоих. Я все равно ничего не смог бы ей дать. Первое, что нужно было для нее сделать, — это вырвать из материнских объятий, дать отдышаться и помочь определиться с выбором жизненного пути. Но все, что было в моих силах — это уйти и больше не мучить ее ложными надеждами. Я не мог ничего ей предложить, и от этого чувствовал себя слабым. Поэтому я уехал к женщине, которой для счастья не хватало сущего пустяка — и вот совпадение: этот пустяк был у меня, и я мог дать его ей...
Он умолк; я тоже молчала. Теперь для меня многое стало понятным, правда, облегчения как-то не чувствовалось. Тем не менее, я должна была что-то ответить, но вот что?.. Попросить прощения — это прежде всего. За обидные слова, за безучастный вид, с которым я все это говорила. За то, что посмела забыть. За то, что вспомнила о нем слишком поздно, когда ему это было уже ни к чему. За то, что не осмелилась приехать на похороны, хотя у меня были все шансы успеть с ним проститься. За то, что ни разу не спросила о нем у общих друзей и знакомых. За то, что до сих пор бешено, мучительно ревную его к жене, потому что она все эти годы использовала его, принимая от него гораздо больше, чем могла предложить ему в ответ...
Я не нашла слов, чтобы продолжить свое истерическое бормотание, но этого и не потребовалось — Костя заговорил опять.
— Санечка, ты же знаешь, какое это счастье для меня — быть нужным, приносить пользу тем, кому я в силах помочь. Я никогда не боялся, что меня используют. Уверяю тебя, это происходило с моего согласия и было мне в радость. Ты поймешь меня, как никто другой, ведь ты сама такая же. И еще: поверь мне, ты не виновата, что у нас с тобой так сложилось, что... не сложилось, и вообще никто не виноват. Но все равно, мне жаль, что я невольно причинил тебе такую сильную боль. Вот ты тогда говорила мне обидные, в общем-то, слова, а я знал: это оттого, что ты меня любишь больше всего на свете. И я запомнил твою боль, унес ее в своем сердце, бережно хранил и почти никогда не трогал — разве что в самые трудные времена, когда хотелось отдохнуть душой и подумать о ком-то родном, по-настоящему близком. Ты добрая, Санечка. Ты бесконечно добрая, любимая и родная. Если тебе не хватало меня, то и мне точно так же тебя не хватало. Но ты сильная, ясная, светлая, и за тобой не надо присматривать, чтобы ты не натворила случайно каких-то нехороших дел — вместо этого ты сама присматриваешь за другими. Видишь ли, я и раньше о многом догадывался, а теперь убедился сам. Вот представь себе: если бы мы с тобой все-таки сошлись — и что тогда? Мы растворились бы в своем счастье, и никого нам было бы уже не надо. А ведь земля — не место для неземного блаженства, на ней надо работать, и очень много. Так что это не так уж и страшно, что мы разошлись. Ну, была бы еще одна счастливая парочка — но так-то посчитай сама: сколько счастливых людей мы смогли собрать вокруг себя? И это все хорошо, правда?..
— Правда, — ответила я, глотая слезы. — Но, Костенька, а как же мы с тобой?.
— Смешная моя девочка! Пойми: мы идем не куда-нибудь, а в рай. Знаешь, рай — это такое место... По-моему, там вообще невозможно грешить, ревновать, предавать, мучиться и мучить. Там никто не чувствует себя брошенным, одиноким и несчастным. И уж тем более никто не запретит нам любить и радоваться. Только ты, пожалуйста, не оставляй меня. Я устал, я так страшно устал быть без тебя...

Поразительно, до чего устойчивыми оказались мои предубеждения. И ведь ничего из этого я не хотела вспоминать, наоборот, стремилась забыть, как страшный сон. Но стоило демону-Хель походя бросить мне несколько слов, как мой внутренний демон вырвался на волю и навел в моей голове беспорядок. А ведь Костя предупреждал меня, что верить Хель нельзя и что она лжет — но сам-то ведь поверил, и неспроста: ей было известно слишком много о нашем прошлом, о тайных надеждах, страхах и желаниях, о неприятных разговорах, подозрениях, сомнениях, о планах, которые так и не были построены, и о разрушенных иллюзиях, и о попранных мечтах.

Из всего услышанного в ту страшную ночь я могла сделать вывод, что Хель не лжет, а всего лишь ловко манипулирует людьми с помощью полуправды. Так, например, она знала, что я в свое время была не вполне откровенна с Костей, поскольку мне хватало рассудительности, чтобы понять, что я еще слишком юна, чтобы полагаться на собственный жизненный опыт. Таким образом, я и в самом деле не имела собственного мнения и отчасти полагалась на мнение матери относительно перспектив, которые ожидали бы нас, если бы мы решились жить вместе. Но я не разделяла ее категоричности в том, что касалось полной бесперспективности наших отношений, и уж тем более, не поддерживала ее презрительных высказываний в адрес моего друга. Тем более, что я и надеяться не смела, что когда-нибудь он станет для меня настолько близким человеком, чтобы можно было назвать нас семьей.

Однако здесь, в смерти, оказалось, что невозможного нет, и мы снова обрели друг друга — казалось бы, радуйся, глупое сердце! — но не тут-то было. Дело в том, что кое-что из сказанного Хель было недалеко от истины. Костя любил свою жену, она значила для него гораздо больше, чем я — их связывали долгие годы счастливой жизни, и даже сейчас, когда наши дела шли так плохо, что хуже было трудно и вообразить, сейчас, когда мы скрывались в лесу — две изувеченных жалких тени, — я боялась не вечных мук, не Хель, не безнадежности Костиной затеи и не недостижимости рая. Я боялась, что однажды настанет день, когда эта женщина умрет и явится сюда, чтобы предъявить законные права на место рядом с Костей. И если я хоть немного разбираюсь в людях, то мне мало не покажется — все-таки я не слишком далеко ушла от своих наивных семнадцати лет, и если тогда я не решилась вступить в конфронтацию с противником, настолько превосходящим меня в области интриг и женского соперничества, то сейчас силы тем более неравны. Сколько лет они прожили вместе? Пятнадцать или около того. А я... Я перестала быть чистым юным созданием, но полноценной женщиной стать так и не смогла. Кто я теперь? Так, ущербная недобаба с претензией на некоторое образование и наличие морально-нравственного комплекса, именуемого принципами. Костя жалеет меня искренне, от всего сердца, но он же с легкостью сослал бы меня жить к Илоне, о чем прямо и заявил. А жена... Это жена. Это клятва абсолютной верности и безусловной любви — по крайней мере, для Кости все обстояло именно так. Было бы наивным полагать, что действие его клятвы продолжается ровно до тех пор, "пока смерть не разлучит" — скорее, едва встретив ее здесь, он почувствует, что их любовь вышла на новый уровень, стала глубже и серьезнее — после чего я должна буду все понять и успеть потихоньку исчезнуть до того, как он намекнет мне на это...
— Что ты притихла, Санечка? — родной Костин голос звучал так спокойно и ласково, что я пришла в отчаяние. Сейчас, перед лицом неизбежной разлуки, его тепло, его бесконечная любовь стали для меня невыносимы и, казалось, могли лишь отдалить нас.
— Да вот, размышляю о прошлом, о будущем, о нас с тобой...
— Так ведь прошлое уже прошло, будущее наступило, а мы с тобой наконец-то нашлись и больше не потеряемся. Ты со мной согласна?
Ощущение ледяной пустоты пронзило мою душу, и я только смогла выдавить:
— Не знаю, Костя. Я уже ничего не знаю...

Пожалуй, если не считать эпитетов, мысленно посылаемых мной в адрес соперницы, мне не в чем было себя упрекнуть. Конечно, я не скрывала своего негодования по поводу Костиного решения, и даже дала ему понять, что его дама мне, как минимум, неприятна, но это было вполне объяснимо и даже простительно. А то, что я фактически сбежала, попрощавшись навсегда, так это было не более, чем временной мерой. Несмотря на охватившую меня панику, глубине души я допускала, что спустя какое-то время (не более полутора-двух лет) Костя убедится в том, что рядом с ним живет чужая женщина, неприятная и лицемерная, и тогда у него больше не останется резонов держаться за этот брак. Да, я в самом деле рассчитывала на новую встречу, надеялась поразить его своими успехами и внушить ему уважение и даже, можно быть, восхищение. Я не ожидала, что он признает свою ошибку и упадет в мои объятия, но мне достаточно было того, что он захочет быть рядом со мной. Только в этом случае я могла бы признать необходимость такой жизненной коллизии, как та, которую мне пришлось пережить. Тем более, что, на мой тогдашний взгляд, у этой дамы не было передо мной никаких серьезных преимуществ, за исключением того, что она могла незамедлительно дать ему самое необходимое, чего он искал в браке. Но ведь это еще не все, и Костя не настолько прост, как ей хотелось бы верить! Я вообще никогда не была склонна судить о человеке, как о животном, которым управляют голод и похоть, и уж тем более не унизила бы подобным сравнением Костю, которого считала лучшим из людей. Так неужели он будет способен долго обманывать самого себя, неужели сведет свою жизнь к унылому рутинному существованию и постоянной борьбе за удовлетворение базовых потребностей?..
И неужели эта дама окажется в состоянии постоянно играть роль доброй, щедрой и открытой женщины, демонстрировать Косте свое восхищение и не забывать время от времени разыгрывать перед мужем легкую придурь, чтобы добавить в отношения перчинки? В таком случае, горе мне и всем честным женщинам! — так думала я, в свои без малого семнадцать, и того же мнения придерживалась даже сейчас, после своей смерти.

Размеренное спокойствие нашего бытия оказалось обманчивым, и с этим я ничего не могла поделать. Невозможно было признаться Косте, как больно и жутко мне становилось от тех истин, которые с обдуманной жестокостью приготовила для меня Хель. Тогда, в пылу сражения, мне было не до осмысления сказанного — но теперь острые крючья этой болезненной, уродливой правды впивались мне прямо в сердце, пуская метастазы. Конечно, в ту страшную ночь я не услышала от нее ничего нового: зная Костю, зная его храбрость, верность и благородство, я не могла не понимать, что он ни за что на свете не предал бы свою жену. Тем более, что здесь, в аду, речь могла идти только об измене сердцем — самой страшной, самой глубокой и непростительной изо всех возможных измен. Но одно дело — понимать, и совсем другое — услышать свою главную постыдную тайну из уст врага. Увы, я действительно мечтала быть для Кости самым любимым, самым важным человеком. Я хотела этого, я стремилась к этому всегда, и даже забыв о Косте на много лет, не придавая значения давнему и недолгому знакомству с человеком, которого вспоминала печально и светло, я в глубине души надеялась, что настанет день, когда мы свидимся вновь, улыбнемся друг другу, как ни в чем не бывало, может быть, обнимемся, как добрые друзья — и тогда меня отпустит боль, и я почувствую свободу от стыда и чувства вины за свою детскую любовь и ревность, и мы сможем спокойно глядеть друг другу в глаза. Но его уход ясно показал мне, что эта моя невинная фантазия была сродни милосердной лжи, завесой, скрывающей подлинную мечту — безумную и теперь уже совершенно неосуществимую. Такое чувство, что с его смертью я оказалась избавлена от необходимости лгать самой себе об истинной природе этого чувства. Эта идеальная защитная система, возведённая мной, словно замок из бронированного стекла, поразила мое воображение — но ненадолго: со смертью Кости вся эта хитрая конструкция рухнула мне на голову. Как будто в фундамент была заложена бомба, и страшное известие стало сигналом, что в укреплениях и бастионах больше нет нужды, что моя былая страсть более не угрожает спокойной жизни двух семей... Именно двух — потому что не могла же я, оберегая свой собственный очаг, не позаботиться также и о Костином благополучии. М-да, похоже, кое в чем на меня и в самом деле можно было положиться. И это тоже выглядело несколько странно, особенно если вспомнить, какую неистовую ярость у меня вызывала Костина жена. Тогда, в юности, я сама испугалась силы своего негодования, рискующего превратиться в ненависть. Мы не были знакомы (к счастью для меня), но мне достаточно было увидеть ее на фото, чтобы составить мнение о ней, как о женщине жесткой, беспринципной и бескомпромиссной, а к тому же — вульгарной и заурядной. Меня приводила в бешенство ее по-домашнему уютной женщины — души компании, энергичной и веселой, обаятельной и темпераментной. На мой предвзятый взгляд, этот старательно отыгрываемый ею образ имел пугающе мало общего с истинным лицом и намерениями этой хищной и своекорыстной дамы. Впрочем, дамой я ее звала исключительно из нежелания унизить себя, называя ее так, как диктовала мне ревность — и поскольку я была девочкой недоброй и проблемной, но неплохо развитой, то и ревность моя была красноречива и омерзительна. Поэтому, в то время, как вслух я заявила Косте, что его девушка не вызывает у меня восторга, мысленно я возмущалась тем, как быстро и безоглядно он влюбился в эту кошмарную бабищу. Костино доверие к ней, казалось мне, было вызвано тем, что он считал ее намерения абсолютно искренними. И действительно: факты ясно говорили, что Костя нужен ей сам по себе — денег у него не было, и все, что он мог ей предложить, заключалось в его умелых руках, светлой голове и добром сердце. Он день и ночь вкалывал, сводя концы с концами — и она также, поэтому отчасти он был прав: эта дама не была меркантильной, от его присутствия в ее жизни она не выигрывала ничего, кроме... Чистой радости от того, что просыпается рядом с таким замечательным человеком? Увы, боюсь, что нет. Скорее, ее выгода состояла в том, что наконец-то она оказалась "при мужике", да еще таком заботливом, верном и работящем. Он же, в свою очередь, получил жену, которая не обременяла его так, как могла бы обременить я, окажись я на ее месте: абитуриентка, живущая в одной комнате с мамой — наша квартира тогда была еще коммунальной, жили мы впроголодь, а мамин характер сделал бы невозможным не то, что брак — даже самые робкие невинные попытки ухаживать за мной привели бы к неслыханному унижению. Я и раньше понимала все это, но втайне надеялась, что пока я, сцепив зубы, получаю образование, а Костя работает, как вол, наши чувства зреют и однажды мы сможем сказать друг другу, что теперь мы оба готовы...
Но нет. Появление нежелательного третьего лица, этот неожиданный Костин восторг по поводу такой милой и обаятельной женщины, и ее ответный восторг — не суть важно, искренний ли, или умело разыгранный, моя дикая ревность и попытки сдержаться, остаться в рамках приличия, — все это болело во мне, да так и не отболело до сих пор. Все, что я смогла сделать — это запереть в комнате с мягкими стенами сумасшедшую ревнивую девочку, которая так хотела быть любимой, желанной и единственной.