Никак иначе (джен)

В висках ритмично пульсировала боль: раз-два, раз-два, раз-два-раз... Казалось, что там, внутри головы, раньше были пустоты, а потом в них разом налили какой-то желеобразной дряни, и теперь она разбухает, давит и вскоре выплеснется, разбрызгается...

Раз-два-раз-два-раз-два-раз...

Иногда боль притворялась, что её больше нет, но стоило ему расслабиться, как дрянь в висках вновь начинала разбухать.

Раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три-раз...

— А-а-а, — произнёс Сириус с самым идиотским выражением лица, на какое только был способен, — мне больно.

И рассмеялся. Смех вышел так себе, хриплое недоразумение, смешанное с кашлем, но после девяти лет Азкабана и это было достижением.

— Я молодец, — гордо сообщил Сириус противоположной стене.

Сириус сходил с ума. Нет, в Азкабане каждый рано или поздно теряет рассудок, эти девять лет были для Сириуса непрерывным скольжением по краю, «ещё чуть-чуть сойду-с-ума-потеряю-себя-не-дождётесь».

Но сейчас безумие подступило совсем близко, захлёстывало — беспросветное, необратимое.

— Мне-е-е-е о-о-очень бо-о-о-ольно!!! — повторил Сириус, мотая головой из стороны в сторону.

Сириус изображал героя маггловского мультика. Они тогда с Джеймсом гостили у Рема, это были каникулы, четвёртый курс, и смотрели мультики. Это было больше, чем просто глупо, это было абсурдно, нелепо, и они задыхались от хохота, обессиленно сползая с длинного дивана.

Теперь Сириус старался выглядеть так же по-идиотски, не очень понимая, зачем ему это надо.

Просто стонать — надоело, а терпеть молча он не мог.

И потом, кроме однообразного "Больно!" должны же в голове быть ещё какие-то мысли, пусть хоть о том, достаточно ли глупо ты выглядишь.

Безумно, да, ну а кто говорит, что он нормальный?..

Начавшись вечером, боль не утихала ни на секунду вот уже четверо суток.

К ней невозможно было привыкнуть, её невозможно было терпеть, и Сириус понятия не имел, что делать.

Кто способен?.. Точно не Питер, силёнок не хватит, Рем не стал бы, Дамблдору незачем.

Сириусу, правда, казалось, что однажды он уже испытывал такую же боль.

Но где, почему, когда? — он не помнил, воспоминания давно уже сплелись в огромный тугой клубок, и вытащить одно, то самое, казалось почти невозможным.

А оно, зараза такая, дразнилось, почти что всплывало иногда — вот же я, вот, — и пропадало в следующую секунду.

Сириус думал ещё, что это, быть может, новый способ содержания заключённых, или это только для него: а чего, девять лет с ума не сходит, сидит и сидит, не чешется, он что там себе думает, — пора уже, пора, а ну-ка, кто там есть, накладывайте чары!

Он так бы и решил, если б не воспоминание. Оно сбивало с толку, несказанно раздражало, но оно же и давало хоть какую-то надежду.

И Сириус отчаянно рылся в собственной памяти, расплетал воспоминания, раскладывал по полочкам, в промежутках выл, обхватывал голову руками и играл в мультик.

Больно. Раньше было холодно, мокро и незачем, теперь ещё и больно.

Светлые воспоминания уже потускнели, потеряли достоверность, не верилось, что было — с ним, что этот беспечный идиот — он сам.

Нет, этого молодого нахала он знал когда-то давно, но забыл, а он — беспомощный, заблудившийся в собственной памяти, — родился в Азкабане.

Почти все светлые воспоминания теперь принадлежали нахалу, но те, в которых лишний раз копаться не хотелось, были ещё его, Сириуса. Крики матери, молчаливый Регулус, Белла... Родственники, родственники, родственники. Джеймс отсутствовал — видимо, весь достался нахалу. Они что, вообще не ссорились? По-настоящему?

Нет, ссорились.

...У Джеймса тогда было первое свидание с Лили, — тяжело доставшееся, достигнутое несколькими месяцами ухаживания и более-менее нормального поведения, — а Сириус терпеть не мог Эванс и хорошей парой для Джеймса её отнюдь не считал.

Вначале Эванс вроде бы согласилась на «Три метлы», но в последний момент вдруг заявила, что согласна посидеть с Джеймсом в гостиной, и он должен быть ей благодарен и за это.

Перепуганный Джеймс часа три уговаривал Сириуса не мешать им, и Сириус дал обещание. Потом не смог слушать, как лучший друг стелется перед заучкой, и с каким-то угрюмым пофигизмом сказал гадость о Снейпе. Джеймс потом не разговаривал с Сириусом неделю.

Но самое главное не в этом, вдруг понял Сириус и испугался, что спит, потому что только во сне всё может быть так просто.

Самое главное не в этом, а в том, что после того, как негодующая Лили выбежала из гостиной, у Сириуса ужасно заболела голова — это была та же боль, та же, что сейчас, только не такая сильная. Тогда он мучился до тех пор, пока ценой многочисленных его извинений и унижений Эванс не согласилась дать Джеймсу последний шанс.

Когда уничтоженный, превратившийся в жалкое подобие самого себя Сириус спросил у Джеймса, что это, чёрт побери, было, тот ответил что-то вроде: «Такое может случиться, только если кто-то нарушит обещание, которое для меня очень важно. Да что ты привязался, в самом деле, я это не контролирую. Врождённое, ясно? Чистокровность, чтоб её...».

Сириус закрыл глаза и обхватил голову руками, судорожно перебирая в уме невыполненные обязательства. Что такого он мог обещать Джеймсу, что его магия сработала через девять лет после смерти?

...После школы они — все четверо — клялись в чём попало, резали запястья, смешивали кровь, повторяли друг за другом высокопарные слова, смеялись над пафосом. Мальчишки. Хотелось не просто дружбы, а дружбы такой, которую описывали в романах. Хотелось сказки. И война вначале казалась чем-то закономерным, какая же, чёрт побери, нормальная сказка без войны, смешно. Играли в сказку, радовались войне, говорили речи — до первого увиденного трупа орденца. Пошли и напились у Джеймса дома.

Перестали клясться.

Потом Дамблдор рассказал о пророчестве. Лили сидела, сцепив пальцы, как-то ссутулившись и безразлично глядя в пол. А Джеймс, едва дождавшись, пока Дамблдор закончит, позвал Сириуса в сад. Там сжал другу плечи, заглянул в лицо, спросил — требовательно: «Бродяга, если Лили и я умрём, ты усыновишь Гарри?» И Сириус сказал: «Да», — а что ещё он мог сказать, — и Джеймс посмотрел недоверчиво и переспросил: «Обещаешь?» Сириус ответил, что да, конечно, что о таких вещах два раза не спрашивают.

Сириус опять рассмеялся, захлебнувшись кашлем. Как всё нелепо. Неужели Джеймс принял то его обещание настолько всерьёз? А ведь он дал его только для того, чтоб Сохатому было на что опереться...

Сириус ведь тогда запретил себе даже думать о том, что кто-то из них четверых может умереть. «Мы выживем, не знаю как, но выживем, потому что иначе быть не может, и всё тут, и хватит об этом!» — мальчишеская уверенность, помогавшая не сойти с ума, дожидаясь друзей с задания. Кто мог тогда подумать, что всё кончится вот так — предательством Питера, смертью Поттеров, Азкабаном и этой болью.

А в том, что всё именно кончилось, Сириус не сомневался. Потому что скоро

боль доконает его, и, проходя мимо его камеры, дементоры не почуют

никаких эмоций.

Боль не пройдёт. Что бы там у Сохатого ни заклинило в посмертии, Сириус не станет теперь воспитывать его сына — это ведь бред, полный бред. У Гарри наверняка есть любящая семья, он живёт беззаботной жизнью и либо не подозревает о существовании Сириуса Блэка, либо ненавидит человека, предавшего его родителей.

Играть в персонажа мультика больше не хотелось, зато хотелось забыть всё, что до этого с таким трудом пытался вспомнить. Когда знаешь, как можно прекратить боль, терпеть её во сто крат трудней.

А мысли, непрошенные и сладостные мысли об избавлении не давали покоя, и Сириу подумал, как огрызнулся, зло, яростно: во-первых, он даже не знает, где сейчас его крестник!

К кому его могли отправить? У Джеймса точно не оставалось родственников, а вот у Лили была сестра, да... Петунья. Сириус помнил её. Она натянуто улыбалась, скорей презрительно, чем вежливо, и, заходя к ней в дом, Лили всегда демонстративно прятала палочку в карман...

Сириус уже почти отвлёкся, успокоил себя, но какой-то голос прошептал из самых глубин сознания:

— Всё ты знаешь, разве не помнишь, что говорил Хагрид в ту ночь?

На это Сириус должен был как-то ответить:

— Да, он говорил о том, что Гарри нужно отдать дяде и тёте, но это не имеет значения. Даже если мне вдруг придёт в голову блажь забрать его оттуда, — тут не запертый класс в Хогвартсе, и я без палочки.

Попросту не смогу выбраться.

— Сможешь, — ответил голос, — если захочешь, всё сможешь, посмотри на эти решётки, разве они такие уж частые? И разве не можешь ты превратиться в собаку, и разве так уж трудно будет проскользнуть сквозь них?

— Даже если у меня получится сбежать, и я найду дом Дурслей, что с того? Они наверняка его любят. Зачем мальчику сбежавший заключённый с пошатнувшейся психикой в качестве отца? Я не пойду на это.

— Дурак! — презрительно сказал голос. — Подумай, просто подумай немного, заставь свою лохматую башку работать, и поймёшь, насколько ошибаешься. Если бы Гарри было хорошо у Дурслей, сработала бы магия Джеймса? Имело бы твоё невыполненное обещание такое уж большое значение, если бы в итоге всё кончилось хорошо? И Гарри наверняка волшебник, а ты помнишь, как Петунья относилась к волшебству. Ведь помнишь?

Да, Сириус помнил. Петунья ненавидела всё, что было хоть как-то связано с волшебством. Сначала он думал, это было презрение, некое снисхождение «нормального» к «странным», потом понял — никакое не презрение, а застарелая зависть, обида маленькой девочки — я-тоже-так-хочу-почему-она-может-а-я-нет.

— Вспомнил? — спросил голос, — а теперь подумай, каково будет с ней жить маленькому ребёнку-волшебнику.

— Ну хорошо, — крикнул Сириус вслух, — хорошо, чёрт тебя дери! Но я не могу ничего ему предложить, мне негде жить, у меня нет денег, у меня нет даже палочки! Лучше иметь дом, где тебе не рады, чем не иметь вовсе!

— Да? — сказал голос. — А вспомни себя. Что ты предпочёл?

— Мне было шестнадцать, — ответил Сириус, — ему сейчас — десять. И мне было куда идти, а ему?

— И ему будет, — ответил голос. — Не поверю, что ты забыл о доме, который подарил тебе дядя Альфард.

Сириус зарычал и бросился на стену. Все доводы — в щепки.

Как теперь — сдержаться?

* * *

Обхватить руками коленки, скрючиться, съёжиться. Всё равно холодно, а что делать? Свитер был, но он в чулане...

Дурсли, наверное, уже ужинать начали. А ну и что, и пусть ужинают, он к ним всё равно не пойдёт. В чулане припрятан кусок вчерашней пиццы, ему хватит.

Надоело.

Гарри Поттер сидел на скамейке в саду и от нечего делать поправлял на себе джинсы. Бесполезно, конечно, они всё равно велики на три, что ли, размера...

Гарри посмотрел на ремень, вспомнил, как долго пришлось протыкать в нём новую дырочку, чтоб джинсы не сваливались при ходьбе.

Было не то что бы скучно, а как-то грустно и на всё наплевать. Ну, что могло его ждать завтра? Либо к Дадли придут дружки, решат заняться охотой на него и придётся весь день удирать от них, либо к Дадли не придут дружки, и тётя Петунья подыщет ему работу, либо все о нём забудут, тогда он весь день будет предоставлен самому себе и сможет в своё удовольствие шататься по посёлку и ловить косые взгляды соседей.

Имелось всего три варианта того, как он проведёт день. Не только завтрашний, но и послезавтрашний, и послепослезавтрашний, и вообще — все дни. Всё расписано. Так всегда было и, наверное, всегда будет, во всяком случае, пока Гарри не вырастет, не найдёт себе работу и не сможет уехать от Дурслей. Но до этого оставалось ещё так много времени, что Гарри не мог себе такого представить — самостоятельность казалась чем-то нереальным и

несбыточным.

А хотя нет, вспомнил Гарри, нет, имелся ещё один вариант. Существовала вероятность — очень маленькая, но всё же — что он мог встретиться с кем-нибудь из них.

«Ими» Гарри называл тех незнакомцев, кто иногда кланялся ему, или жал руку, или делал ещё что-то такое. Все они бывали странно одеты, а во взглядах, направленных на Гарри, неизменно читалось обожание, или восхищение, или даже страх. Но дело было не в этом, а в том, что они единственные не вписывались в его обычную жизнь, и только от них Гарри мог ожидать каких-то перемен к лучшему. А вдруг однажды подарят кошелёк с деньгами, или угостят мороженным, или... Мало ли... От них всего можно ожидать.

— Да, — вслух повторил Гарри, — всего.

И с неохотой поднялся со скамейки. Темнело, нужно было идти в дом — Гарри хотелось зайти как бы по собственному желанию, а не повинуясь окрику тёти.

Гарри так бы и сделал, он уже ступил одной ногой на крыльцо, но услышал шум, доносящийся сзади, и обернулся.

Через забор перелезало нечто с измождённым лицом и длинными волосами, обросшее бородой, худое настолько, что Гарри бы не удивился, пролезь оно под калитку.

Только через несколько секунд Гарри понял, что нечто было человеком. Мужчиной.

Никогда в жизни Гарри так не боялся. Ему хотелось закричать, ринуться в дом — но вместо этого он почему-то остался на месте и наблюдал, как человек приближается к нему.

Всё происходило очень быстро: вот человек подошёл совсем близко, вот прохрипел: «Не бойся!», вот в ладонь Гарри ткнулось что-то вытянутое и прохладное — старинный ключ, — вот мужчина хриплой скороговоркой произнёс какую-то абракадабру: «Аурибустентолюпум!» (1)

В следующее мгновение Гарри словно с силой дёрнули за кольцо, находившееся где-то в районе пупка. Ноги Гарри оторвались от земли, и он испытал почти животный ужас: он летел! Вокруг плясали разноцветные пятна, в лицо дул ветер, совсем рядом болтался тот мужчина. Гарри заорал, но ветер был настолько силён, что из его рта не вырвалось ни звука. А ключ словно стал продолжением руки, и, как Гарри ни старался стряхнуть ладонь, ключ всё тащил и тащил их сквозь сшедшую с ума реальность.

Совсем скоро мельтешение пятен сменилось темнотой — Гарри потерял сознание.