Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Если Маркус Эйвери и был знаком с тем, как ведётся следствие и работают органы волшебного правопорядка, то в первую очередь был обязан этим знанием детективам, и лишь во вторую — собственному удручающе неприятному опыту. Да, конечно, ещё во время первой войны он внимательно прочитал все уставы, какие сумел найти: сначала сотрудников Департамента Магического Правопорядка, затем английского Аврората, потом французского и даже устав Объединённого Аврората Священной Римской Империи от тысяча семьсот шестьдесят третьего года, который совершенно случайно нашёлся в самом дальнем углу очень приличной букинистической лавочки на самых задворках Лютного.

Аврорам и прочим сотрудникам что-то вменялось, что-то было предписано, а что-то строго-настрого надлежало. От такого объёма ответственности, лежащей на плечах тех, кого полагалось считать врагами, Маркусу становилось неловко. Тогда он печально вздыхал, и его рука сама собою сначала трагично тянулась к выпечке, а затем к недочитанному роману, в котором блистательный Винсент де Трефле-Пике с парой своих знаменитых краппов выслеживал жеводанских оборотней. Что самое удивительное, их главарём оказался кузен и любовник мадам Лакруа, главы французского Аврората. Нет, конечно же, Маркус что-то такое начал подозревать главы примерно с десятой, но по-настоящему поразительным ему казался вполне исторический факт, что реальные мадам и месье и Лакруа выкрали чёрные бриллианты из хранилища французского Министерства, сбежали в Колонии и никто их потом не нашёл. В те тревожные и страшные времена это вселяло в Маркуса хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне. Ибо книги были для него тем источником, в котором он черпал надежду на лучшее и отвагу идти вперёд, пусть и небольшими шагами.

Что же до практической части, признаться, она его удручала — одно дело читать о том, как выслеживают преступников на тёмных улицах в плохую погоду, и совсем другое — искать следы под дождём. И уж конечно Маркусу вовсе не улыбалось оказаться преступником самому.

В восьмидесятые в рейдах Маркус бывал всего пару раз, и для его хрупкого душевного мира, выстроенного на запахе книжных страниц, пергаменте и чернилах, этот опыт оказался столь разрушительным, что Маркус едва не лишился чувств, а Антонин Долохов — веры в молодое и дерзкое поколение, ради которого он заливал Магическую Британию волшебной кровью. Вот так подвиги в духе славных традиций не столько блистательного, сколько кровавого и жестокого прошлого остались жребием отчаянных смельчаков, а Маркус оказался завален штабной рутиной, без которой было просто не обойтись ни одной серьёзной организации.

Он никогда об этом не сожалел, хотя не слишком любил вспоминать тягостные часы в ожидании возвращения боевых групп. Но ещё больше он не любил вспоминать обрывки чужих кошмаров, в которые окунался вопреки собственному желанию, когда ему приходилось аккуратно сортировать свежие воспоминания. И даже зная, что живые и здоровые Северус или Ойген отсыпаются по домам, Маркуса всё равно трясло мелкой дрожью, когда он запечатывал и подписывал очередной фиал.

Маркус вообще знал ужасно много и обо всём, но ему даже не приходило в голову, насколько эти знания могли стать опасны для него самого, если бы кто-нибудь принял его всерьёз и разглядел в нём смутный намёк на угрозу. Самого же его страшило совсем иное — тень отца пугала Маркуса даже сильнее Лорда, всё чаще выходившего из себя; и тогда от страха и ненависти он спасался, возводя баррикады из стопок бумаг, с содержимым которых знакомился против воли.

Вот, например, изучая копии министерских ведомостей, добытых Яксли, он смог узнать, какое жалование получают авроры, и даже за что им выдают премии; но как ни старался Маркус, он никак не мог перевести жизни тех, кто его окружал, в галлеоны. И всё-таки война не давала ему ответа, как именно Аврорат раскрывает хитроумные преступления и ловит злодеев на каких-нибудь незначительных мелочах. Всё что он видел в серебристом тумане — усталых людей с палочками в руках и дежурствами по двое суток. И когда они сами пришли за Маркусом, то ему было неловко и страшно.

Спустя столько лет вернувшийся в мир живых Тёмный Лорд в каком-то смысле расставил всё по своим местам. Выбранного Маркусом направления в мирной жизни, которое можно было бы в целом свести к неспешному перемещению из столовой в библиотеку, он явно не оценил, и теперь Маркусу приходилось не столько ходить, сколько бегать: с точки зрения Аврората, он был одним из самых преданных Лорду сторонников, лишь по какому-то чудовищному недосмотру не угодивших пожизненно в Азкабан, и привлекал этим к себе самое пристальное внимание. Так что пока Тёмный Лорд копил силы для грядущей войны, взыскивал позабытые за давностью лет долги и восстанавливал утраченные союзы, на плечи Маркуса легло нелёгкое бремя: словно сверкающая блесна на конце лески, направляемой руками умелого рыбака, Маркусу приходилось волочиться по дну, привлекая к себе внимание министерских форелей и поднимая в мутноватой стоячей воде побольше ила.

И пусть с рыбалкой Маркус был знаком в основном по «Собранию наставлений волшебнику-рыболову» в шести томах, эта аллегория казалась ему хотя, в целом и подходящей к ситуации, в которой он очутился, но уж чересчур путаной: кто кого и зачем ловит, он до конца не мог, а может быть, просто не хотел понимать, чтобы ещё больше не огорчаться. И, кажется, он был в этом не одинок, хотя в роли наживки на фоне того же Роули, уводившего авроров косяками и стаями за собой, скорее, терялся — однако Лорд не придавал значения ни таким мелочам, ни, конечно, чужим желаниям.

— И самое интересное, — подытожил Трэверс — что эта, зачастую нематериальная сущность, фантом, стремится освободиться от воли хозяина, и если она не слишком сильна… — Малфой почему-то побледнел и поджал губы, — В общем, Люциус, я бы на твоём месте, если бы всерьёз взялся за подобные практики, давно завязал с огненной водой и перешёл на травы.

— Гектор, мы, конечно, ценим твоё экспертное мнение, — Малфой постарался придать лицу самой серьёзное выражение, — но не эти ли травы вчера и приманили к тебе стаю полтергейстов с фантомами?

— Я не стал бы легкомысленно относиться к фантомам и призрачным двойникам, — Родольфус откинулся на спинку стула и оторвал взгляд от доски. — Наш прадед, Радольфус Лестрейндж, оставил после себя любопытные дневники, — он посмотрел на брата, и тот, словно что-то припоминая, кивнул. — Если кто-то не помнит, то прадедушка наш имел честь быть Министром Магии, пятнадцатым, если не ошибаюсь. Так вот, в декабре тысяча восемьсот тридцать пятого года, вскоре после своего избрания, почти перед Рождеством он сделал весьма необычную запись. Накануне вечером, собираясь на приём в свою честь, он увидел в зеркале не одно, как это чаще всего и бывает, а два своих отражения: они стояли перед ним в полный рост, никак не соприкасались друг с другом, и были почти одинаковыми; лишь одно бросилось ему сразу в глаза — то, насколько бледней и измождённей казался один из его двойников за зеркальной гладью. Прадед отнёсся к этому довольно-таки беспечно, а вот его жена, наша прабабушка Жозефина, крайне переживала, утверждая, что это всё дурной знак и ему не суждено увидеть окончания министерского срока. И она, в общем-то, не ошиблась. Жозефина Лестрейндж вообще была мудрой женщиной, — Родольфус невесело усмехнулся. — Ровно через шесть лет, нет, прадед не скончался скоропостижно, но, к радости своих политических оппонентов, вынужден был досрочно уйти в отставку. Как было сказано в официальных бумагах, в связи с сильным переутомленьем на службе и дальнейшей неспособностью исполнять возложенные на него должностные обязанности.

— Ну да, ну да, — скептически протянул из своего угла Долохов. — И, разумеется, дело было в зловещих призрачных двойниках, а вовсе не в его политических игрищах и той так любимой вашими местными конспирологами истории о том, как твой прадед попытался прикрыть к мерлиновой бабушке Отдел Тайн.

— Не то чтобы официально об их причастности вообще заходила речь, — Родольфус поморщился. — Однако скончался прадедушка, действительно не дожив до того момента, когда срок его полномочий формально должен был бы завершиться.

— Да не он первый, не он последний, — Долохов невесело ухмыльнулся, — Я, конечно, не большой знаток вашей английской кухни двухсотлетней давности, но в своё время в Европе и не такое видал… и делал. Главное — оказаться с неудобным для всех человеком на расстоянии одного проклятья. Потом, кому надо, свалят хоть на призрачных двойников, хоть на болотные огоньки в густом тумане. А уж кому что привидится…

А ведь и правда, неожиданно вспомнил Маркус, вчера к вечеру туман был густой, как сметана. Вполне обычный туман, без какого-либо подвоха, ну, Маркус по крайней мере на это надеялся; но с другой стороны — уж очень удобный туман и невероятно уместный. Самое подходящее состояние английской погоды, чтобы, согласно приказу Лорда, подозрительным образом отправиться куда-нибудь на всю ночь, отвлекая волшебников из Департамента Магического Правопорядка от совсем им ненужных вещей, о которых сам Маркус не желал даже думать.

Он знал, что за ним обычно следили двое: нет, с маскировкой у них всё было удивительно хорошо, и сам бы Маркус их, скорей всего, не заметил, если бы как-то в особо промозглый и непогожий день Вигфри просто не уточнил, не стоит ли отнести что-то горячее нерешительным гостям под деревом у калитки. Маркус тогда посмотрел сперва на эльфа, затем в окно — и слегка растерялся. Нет, не оттого, что кто-то за ним следил, а потому что за окном был и правда кромешный ужас, и сам бы он ни за что из дома в такую погоду и носа не показал. Наверное, ужасно тоскливо вот так простоять там весь день, наблюдая, как светятся окна его коттеджа. Может быть, действительно стоило отправить им что-то перекусить, подумал он — но с другой стороны, люди были на службе и могли на него обидеться.

Это произошло в середине осени, но уже в Святочную неделю Маркусу пришлось поломать голову куда сильнее и придумать, как привлечь к себе побольше внимания, чтобы это внимание не досталось кому-то ещё, кому оно было совсем ненужно. Но если тот же Роули мог таскать за собой соглядатаев по всему Соединённому Королевству, находя себе сомнительных партнёров на карточную игру или запросто встречаясь с какими-нибудь мелкими контрабандистами по своим островным делам, о которых Маркус мог только догадываться, разглядывая на карте россыпь пятнышек под названием «Оркнейские острова» аккурат напротив Норвегии, или, то что делать ему самому Маркусу, было совершенно неясно.

Друзей у него было совсем мало, знакомых и тех набиралась едва ли дюжина, к тому же, с большинством из них Маркус общался только по переписке, а перед своими букинистами в Лютном ему было бы совсем неудобно. Он, конечно, провёл несколько рисковых и странных сделок в подозрительных и в чём-то даже зловещих местах, став обладателем сперва заколдованного веджвудского сервиза на двенадцать персон, а затем печального натюрморта с задумчивым козьим сыром и немного повядшей зеленью, но вот куда, куда бы он мог отправиться на всю ночь?

Впрочем, несколько вариантов у него нашлось.

Сообщество коллекционеров в Волшебной Британии было не слишком большим, и, прямо скажем, закрытым, но Маркус по праву успел обрасти вполне респектабельной репутацией, и потому время от времени получал приглашения на закрытый показ чьей-либо сокровищницы или просто нового экспоната. Чаще всего Маркус как можно вежливее отказывался, и выбирался куда-то только если речь шла о действительно редких книгах. Однако Тёмный Лорд безжалостно намекнул, что Маркусу давно пора расширять свои горизонты, и он, скрепя сердце, сперва отправился на ночную выставку современной волшебной живописи какой-то французской художницы, имя которой ему не говорило практически ни о чём, и выскочил оттуда, пламенея щеками, с крамольной мыслью, что некоторые сюжеты в маггловской неподвижной живописи смотрятся куда приличнее, скромней, и, чего же лукавить — уместней.

Затем были марки, потом монеты — кажется, среди нумизматов он видел даже парочку гоблинов — но каждый такой поход для Маркуса, чувствовавшего себя в окружении большого количества незнакомцев до ужаса неуютно, был сродни тяжёлому испытанию, и он возвращался домой усталым, вымотанным и несчастным. Ему хотелось закрыться в своём коттедже и не просто не выходить никуда ближайшие пару дней, но даже не вылезать из постели; забыть о нерешительных гостях у своей калитки, и уродливом пульсирующем клейме на своей руке.

Слушая о его злоключениях, Долохов в шутку иногда называл его эрзац-злодеем, и именно им Маркус себя последнее время и ощущал. Он уже и сам не знал, зачем ему всё это нужно, и вперёд его вёл исключительно страх. Но даже этот его страх начинал уже притупляться, и вчерашним вечером Маркус позволил себе настоящий бунт. Может быть, дело было в усталости, а может в том загадочном и необычном тумане.

— Если видишь ползущий на берег туман, то у нас на Оркнеях вслед за ним появляются и вардогеры, — поделился со всеми Роули. — Да, и в принципе, по любой непогоде.

— Это ещё что за твари? — заинтересованно уточнил Долохов, питавший к самой разнообразной нечисти подлинный интерес.

— Наш местная разновидность этого вашего доппельгангера, — охотно пояснил Роули, отводя своего короля из-под наметившейся атаки. — Атлантика же, кто в море выйдет не вовремя, кто на метле угодит в шторм… Вот родичам такие чаще всего и являются — и двигается ведь словно оригинал, и пахнет, а коснуться нельзя; вроде и говоришь как с простым человеком, и только потом начинаешь соображать. Но чаще, если такой и является, то обычно впереди самого человека, а значит, есть ещё кому возвратиться, или уже точно некому. Далековато, конечно, для вардогеров от побережья, но вдруг, — он посмотрел на Малфоя, — забрёл случайно, предупредить что в бурю мол ты уже попал, но может и выплывешь.

Малфой от этой успокаивающей идеи почему-то с окаменевшим лицом сложил пополам газету и странно на него посмотрел.

Маркус тоже представил вдруг, как бы его желудок похолодел, окажись он сам на метле в какой-нибудь ураган, а ведь он даже в не слишком ветреную погоду мётлам не доверял. Но именно эту стылую сосущую пустоту внутри он и испытывал сегодня с того момента, как спустил утром босые ноги с постели, и от осознания ожидающих его неприятностей перестал ощущать ими пол.