Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Уголь еле слышно поскрипывал по бумаге. Перемазанные им пальцы то летали, покрывая тонкой сетью штрихов светло-кремовую поверхность, то практически замирали, обозначая на шершавом листе акценты жирными линиями. Некоторые из них Рабастан, пытаясь ухватить настроение, растушёвывал пальцем. Он то и дело отрывал взгляд от лежащего на коленях альбома и замирал, разглядывая свою модель — дремлющего перед камином Ойгена Мальсибера.

Тот, по мнению Рабастана, обладал удивительнейшей способностью принимать расслабленную, уютную позу, засыпая даже в самых неудобных местах. Сейчас он устроился поперёк кресла, перекинув ноги через подлокотник, и прислонив к спинке голову — мирная поза наконец согревшегося, и этим счастливого человека.

Пляшущий в камине огонь придавал его лицу вполне здоровый цвет, скрадывая горькую складку у губ и делая почти незаметными преждевременные морщины на молодом и неестественно бледном лице. Рабастан научился не придавать значения этой общей для многих обитающих в доме бледности и уже подбирал в голове верный базовый тон — решение написать полноценный портрет Мальсибера было, можно сказать, уже принято, и отказа от Ойгена он не ждал. В конечном итоге это тоже был способ скоротать время не хуже других.

Закрепив последний рисунок чарами, Рабастан перевернул лист, краем глаза заметив, как в соседнем с Мальсибером кресле погруженный в чтение Эйвери, дойдя какого-то особенно интересного места, намотал на палец длинную прядь своих вьющихся светлых волос и рассеяно начал её покусывать. Образ вышел удивительно трогательным и удачным; Рабастан постарался его поймать и запечатлеть это движение в быстром, двухминутном наброске, так же как и едва заметную полуулыбку, и пару морщинок между сосредоточенно нахмуренными бровями. Рисовать Эйвери, как и Мальсибера, было удобно: первый спал, второй был увлечён книгой, и оба практически не шевелились.

Через некоторое время эта мирная удобная статичность Рабастану наскучила, и он переключился на группу за шахматным столиком, состоящую из его брата и Торфинна Роули. Картина выходила аллегорической и в то же время гротескной — две армии на доске пронзали друг друга копьями и разрубали мечами абсолютно бесшумно, укрытые коконом чар. И оба волшебника, чьей воле были подчинены фигуры, напоминали в тот момент Рабастану античных богов.

Высокий широкоплечий Роули являл собою войну — его пронзительными голубыми глазами смотрело не одно поколение предков, почти тысячу лет назад покинувших родной фьорд и обрушивших свои мечи на Оркнеи⁽¹⁾. Пожалуй, проще было представить, как он с рычанием крушит топором хрупкую мебель, однако Рабастан не обманывался — в шахматы тот играл превосходно, и сейчас явно обдумывал, как выйти из сложного положения, иногда принимаясь раздражающе постукивать по ковру носом ботинка. Однако обеспокоенное и задумчивое выражение его лица Рабастан подметил задолго до того, как началась партия — и каждый в этой комнате точно знал, что заставило причалить его драккар к берегам Малфой-мэнора с утра пораньше. Вернее кто. Если шторм нельзя переждать в порту, то лучше уж отчаянно править прямиком в глаз бури.

На Родольфуса же смотреть было тревожно и грустно. На фоне викинга-Роули тот казался болезненным воплощением подземного мира: он был бледнее и измождённей обычного, под глазами залегла синева, губы почти обескровили, а линию подбородка покрывала утренняя щетина, которую брат, обретя такую возможность, вырвавшись из тюрьмы, неумолимо сбривал. Впрочем, взгляд Родольфуса остался привычно острым, как и внимание, если судить положению фигур на доске.

Чуть поодаль, на обитом светлым шёлком французском диванчике расположились хозяева дома. Они склонились друг к другу в потоке серебристого света, струящегося через вычурный переплёт высокого, в пол, окна и, казалось, сами были сотканы из отливавшей золотом лунной пыли. Этот невероятный по выразительности эффект создавали солнечные лучи, пробивающиеся сквозь молочное облако рассеянных в воздухе мельчайших капель тумана, и Рабастан пожалел, что у него нет сейчас под рукой акварели.

На первый взгляд казалось, что они оба увлечены свежим номером французской «Нуве́ль Ора́кль», однако иллюзия полной гармонии рассы́палась на сверкающие крупицы слюды, стоило за ними понаблюдать внимательнее. Люциус вцепился в края газеты, словно та пыталась вырваться из его рук, и ушёл с головой в чтение — его губы шевелились, проговаривая прочитанное, и вся поза выдавала тщательно скрываемую тревогу. На губах же Нарциссы блуждала нежная и расслабленная полуулыбка. Мадам Малфой устроила голову на плече у мужа, а руку в тонком жемчужном кружеве — на спинке дивана, ласково перебирая ухоженными изящными пальцами длинные пряди волос своего супруга.

Это несоответствие настроений, разрушавшее композицию, вызывало смутное раздражение, поэтому, сделав несколько быстрых набросков, Рабастан оставил чету Малфоев в покое и развернулся к последнему и самому неожиданному из присутствующих.

Гектора Трэверса нечасто можно было встретить в компании, но даже находясь посреди шумной толпы, он обычно из неё выпадал, словно кусок мозаики из потрескавшейся стены. Он мало с кем общался достаточно близко, предпочитая наблюдать со стороны своим расфокусированным застывшим взглядом — многих это нервировало. Однако чаще он просто не замечал никого вокруг и, честно признаться, окружающих это радовало значительно больше, чем его внезапное и достаточно специфическое внимание. Хотя тет-а-тет он мог быть весьма занимательным собеседником, к тому же недурно разбирался в волшебной живописи.

Рабастан не смог бы, не покривя душой, заявить, что Трэверс ему однозначно нравился, скорее интриговал и вызывал любопытство, как проклятый фолиант из дальней части библиотеки, в который очень хочется заглянуть, хотя ходить туда тебе категорически запретили родители. И уж конечно, странно было бы допустить, что Азкабан сделал Гектора Трэверса общительней и приятней.

Однако сегодня Трэверс почему-то явно предпочитал находиться в обществе — впрочем, в остальном он вёл себя более чем привычно: сидел на ступеньке ведущей на второй этаж лестницы, погружённый в тень, и имел вид человека, у которого выдалась весьма непростая ночь. Он уже давно смотрел в книгу, открытую где-то посередине, так ни разу и не перелистнув ни единой страницы.

Его апатичная неподвижность была Рабастану на руку — он просто не мог не запечатлеть этот момент: быстрыми и угловатыми линиями он выводил на листе человеческую фигуру, сходную очертаниями с крупной когтистой птицей. У Трэверса был интересный типаж, и Рабастан часто рисовал его в характерных позах, поэтому, наверное, и заметил, насколько тот выпадает из привычного образа.

Выводя тонкой штриховкой тень на его лице, Рабастан пытался сформулировать для себя это различие, а потом вдруг неожиданно понял: Трэверс этим утром казался непривычно собранным и нормальным, почти таким же, как и все присутствующие в библиотеке. Более того, впервые он покинул свои комнаты до полудня.

Рабастан не успел до конца осмыслить своё наблюдение, когда ощущение камерности и тепла, наполнявшие библиотеку всё утро, вдребезги разлетелось осколками старого потускневшего зеркала. В воздухе словно повеяло тленом и холодом, и в распахнувшихся с шумом дверях возник Тёмный Лорд.

Шедший позади него Долохов вместо приветствия быстро обвёл всех собравшихся мрачным тяжёлым взглядом и безмолвным изваянием замер за левым плечом разгневанного повелителя.

Повисла ошеломлённая тишина — а затем все, словно по команде, вскочили на ноги, и Рабастан болезненно вздрогнул от показавшегося ему оглушающе громким шороха упавшей на пол газеты. Он побледнел, заметив, как внезапно переменился в лице его брат, впрочем, тоже застывший с низко опущенной головой, склонившись в приветствии.

Мутное отвращение разливалось внутри Рабастана ядовитой желчью, стоило ему вновь задуматься о Беллатрикс, но он тут же постарался прогнать эти мысли из головы. Мерлина ради, только бы не сейчас!

Змеиные черты Лорда застыли подобно маске, и это было намного страшнее привычной безумной ярости. Он медленно обвёл взглядом окаменевших при его появлении верных слуг:

— Господа, — вкрадчиво начал Лорд, и его высокий холодный голос отразился от деревянных панелей, становясь ещё более жутким. — Ваш повелитель хотел бы знать, какое… — он на мгновенье задумался, подбирая верный эпитет, — бесполезное и лишённое страха ничтожество посмело этой ночью переступить мой порог? — присутствующие изумлённо и испуганно переглянулись, а Лорд раздражённо скрестил на груди свои бледные руки: — Кому здесь хватило наглости побывать в моих комнатах и рыться в моих вещах, в то время как я, отринув отдых и сон, прикладываю все возможные силы к торжеству чистокровных идей в нашем прогнившем обществе?

По комнате словно пронёсся беззвучный вздох, и всё, будто бы по команде отвели глаза от Родольфуса, на которого, впрочем, и прежде старались по возможности не смотреть. Тот же, как и прежде, уставившись себе под ноги, продолжал напряжённо вглядываться в дорогой дубовый паркет, словно не замечая, как Лорд прожигает каждого из собравшихся пристальным взглядом. Рабастан замер, почти не дыша и молясь, сам не зная кому, чтобы брат смог сдержаться — потому что только мёртвые и глухие минувшей ночью не слышали, что творилось за дверями комнаты Беллатрикс и не ощущали её необузданных вспышек магии. И мало кто пожелал бы наткнуться в этот момент в коридорах ночного мэнора на её изгнанного из спальни мужа, который вынужден был искать приют в винном погребе, подальше от этих звуков и, насколько можно было судить по его лицу, крепко пил до утра.

— Я бы очень хотел посмотреть в глаза этому отчаянному храбрецу, — продолжал тем временем Лорд, медленно постукивая неестественно длинными пальцами с серыми, плоскими и заострённым, как у химер, ногтями по скрытому чёрной тканью локтю. — Конечно же, я всё понимаю, — в его тоне послышалось отчётливое презрение: — Но если кто-то из вас ощутил безудержное желание облобызать край моей мантии, ему стоило пасть на колени и попросить, а не копаться в бельевых ящиках, словно крыса. Преданных слуг я всегда награждаю соразмерно их верности, — в этот миг Родольфус побелел и сжал зубы с такой силой, что усердно не смотревшему на него Рабастану почудился глухой скрежет. Глаза Лорда вспыхнули алым, и злость в его голосе наотмашь хлестнула Рабастана по коже: — Я, кажется, задал вопрос. Молчите? — Лорд вгляделся в опущенные бледные лица, и в его голосе появилось отчётливое шипение: — Когда я найду виновника, могу пообещать, что этот день он запомнит надолго. Люциус! — практически рыкнул он. Малфой испуганно дёрнулся, но Лорд, не давая тому вставить ни слова, резко продолжил: — Это твой дом — что у тебя здесь творится?! Антонин, разберись с вором! — приказал он, развернувшись к окаменевшему за его плечом Долохову. — А не то я могу решить, что ты потерял хватку. И не сметь меня до вечера беспокоить!

Рабастан моргнул несколько раз, сбрасывая напряжение — а когда снова открыл глаза, свет и краски будто бы возвратились в комнату.

1) Оркнейские острова были полностью завоёваны викингами под предводительством Харальда I Прекрасноволосого. В 875 году под его твёрдой рукой было образовано графство Оркни, включающее также Шетландские острова, Гебридские острова, Фарерские острова и север основной части Шотландии — Кейтнесс и Сазерленд. Оркнейский архипелаг принадлежал Норвегии вплоть до 1468 года.

Особо стоит отметить небольшой остров Бирсей. Он расположен северо-западнее Мейнленда, с которым он был непосредственно связан в часы отлива, и туда даже сейчас можно дойти пешком, чем многие пользуются. С острова Бирсей открывается хороший обзор морских просторов, поэтому остров долгое время являлся надежной защитой от врагов. Бирсей был резиденцией ярла Торфинна в 1065 году, и его ближайших наследников позже. В «Orkneyinga Saga» особо подчеркивается, что Торфинн покончил с викингскими набегами, и упоминается также о том, что он предпринял паломничество в Рим и основал первый епископат на Оркнейском архипелаге.

Вернуться к тексту