Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Вопреки сложившимся в его отношении стереотипам, ни высота, ни скорость Маркуса нисколечко не пугали. Его смущала сама метла. Она казалась ему ненадёжной, капризной и неустойчивой, к тому же давила в самых неудобных местах, и это уже не говоря о ветре! Любой, даже самой лучшей метле он предпочёл бы хороший ковёр-самолёт, репрессированный родным Министерством, на его взгляд, абсолютно безвинно; но ещё лучше было бы сесть в карету, где точно не будет дуть, а видами можно было наслаждаться до самых сумерек и из окна. Вот в сумерках Маркусу было куда тревожней — именно темнота была тем, что внушало ему настоящий страх. Маркусу всегда, практически до изжоги, бывало страшно от той липкой и ледяной неизвестности, что несла с собой подступающая к нему темнота — ведь в ней наверняка что-то пряталось, и оно непременно хотело с ним что-то сделать.

Впрочем, перспектива того, что с ним что-то сделает уже при дневном свете Лорд, пугала его ничуть не меньше, и то, что неотвратимое воздаяние отложилось до вечера, немного его обнадёжило, потому что бояться сильнее он уже просто не мог.

Нет, нельзя сказать, что тяга их повелителя к праздникам была нездоровой или лишённой остатков здравого смысла, как об этом иногда неосторожно ворчал раздражённый Северус. Маркус даже мог бы это запросто обосновать и с точки зрения астрономии, и истории магии, и даже прикладной теории волшебства, но это никак не меняло того удручающе обидного факта, что дни эти оказывались испорчены безвозвратно. Сперва Лорд собрал их на Хэллоуин, а ведь у Маркуса были такие планы на запеканку с тыквой! Затем было нервное Рождество, и всю святочную неделю, к нему приходили с обыском. Ну вот стоило ли даже рассчитывать, что и на Майский день⁽¹⁾ обойдётся?

Для волшебников этот праздник всегда был особым, и не только потому что числился в календаре выходным. Майский день праздновали везде, по всей Европе — сперва устраивали чудесные фестивали в саму ведьмовскую ночь, а затем уже днём можно было отлично повеселиться под майским деревом⁽²⁾. В гуляниях Маркус участия обычно не принимал — да и с кем бы ему туда было выбраться, если Северус гонял студентов по коридорам, а Ойген... Ойген был заперт на холодном и мрачном острове в самой жуткой тюрьме, и от этой мысли Маркусу всегда становилось больно. И даже теперь, когда они снова встретились, всё равно не имели возможности провести это время втроём, потому что у Тёмного Лорда обнаружились планы на вечер, и Маркусу снова выпала честь обернуться в злодейский плащ и заняться чем-то максимально подозрительным до утра. Маркус перебрал всё подозрительное в голове и со вздохом вытащил из стопки потёртое приглашение на ночные закрытые чтения квиддичных альманахов за шестнадцатый век.

Ох, он бы ещё понял семнадцатый, на который, с одной стороны, пришёлся Статут и всяческие запреты, а с другой — чемпионат из сугубо европейского развлечения стал открытым для участников со всех континентов. Но шестнадцатый — не было в истории волшебного спорта ничего скучнее; даже свинцовые бладжеры ситуацию не спасали, зато магию во время игры применять, конечно же, запретили! Но выбор у Маркуса был невелик, верней, его просто не было. Впрочем, публика в Ипсвиче обещала собраться самая пёстрая, что, конечно же, добавляло подозрительности на чашу весов, но у самого Маркуса вызывало лишь тяжкие и печальные вздохи.

Собирался он неохотно, и пока стрелки часов медленно ползли к десяти, Маркус то и дело говорил себе, что времени у него предостаточно: сперва он дочитает вон ту главу, исправит пару своих заметок и непременно расставит тома о волшебных рептилиях по порядку, не лежать же им на столе… Но всё же ему пришлось сменить свой халат на самую мрачную мантию, что попалась ему на глаза — одну из двух чёрных в его гардеробе, которые могли пригодиться по случаю похорон, или, как это и вышло, возвращения Лорда. Почему-то и то, и то роднило кладбище, но Маркус старался не думать о таких вещах лишний раз.

Он сунул в карман носовой платок, водрузил шляпу на голову, а затем, подумав, прихватил новый портфель. С этим чёрным портфелем со стальными посеребрёнными пряжками он даже себе казался уже не подозрительным, а зловещим, пусть и совсем чуть-чуть. Ах да, нельзя, нельзя забывать о перчатках! И конечно, самое главное — как и всякому порядочному злодею со страниц беллетристики ему требовалась запоминающаяся деталь. Маркус открыл шкатулку и увенчал большой палец левой руки массивным перстнем, испещрённым мистическими символами по ободку; «Cатор-арепо-тенет-опера-ротас»⁽³⁾ прочитал он на полустёртой печати и вздохнул. Старинное серебро поверх чёрной замши смотрелось загадочно и эффектно, но Мерлин, как же ему каждый раз было неудобно с этой штуковиной! Ну, хотя бы покусанным ему быть не грозит…

Маркус взглянул на своё отражение в зеркале и остался вполне доволен, но вот когда он выглянул из окна, его уверенность пошатнулась. Не видно было практически ничего — туман в сгустившейся темноте был такой плотный, что впору было решить, что кто-то заколдовал коттедж. Нет, если он выйдет и аппарирует со своего крыльца в таком тумане, нерешительные гости под деревом могут его, чего доброго, не заметить, и всё это потеряет смысл… Да и выходить на крыльцо ему совсем не хотелось. Но можно ведь было даже не выходить: достаточно было спуститься вниз, зачерпнуть дымолётного пороха, и произнести «Дырявый котёл» — в конце концов, его камин тоже был сейчас под пристальным наблюдением. Именно так Маркус и поступил, не найдя для себя ничего лучше.

По случаю праздника народу в душном зале собралось много, и даже яблоко не нашло бы места, куда упасть. Было ужасно шумно; разговоры, смех и стук кружек слились для Маркуса в монотонный однообразный гам. Пахло жареным мясом, элем и чесноком, а под потолком витали клубы разноцветного табачного дыма — в общем, старый паб сегодня вмещал в себя всё, что могло бы причинить Маркусу дискомфорт — и, оно конечно же, причиняло. Обменявшись неловкими приветствиями с барменом Томом и какими-то шапочными знакомыми, Маркус взмолился Мордреду и Моргане, чтобы его «почётное сопровождение» успело его догнать и фактически спасся бегством из этого круга ада, выскочив через дверь с маггловской стороны.

В Лондоне туман был пока не таким густым: Чарринг-Кросс-роуд была, скорее, затянута лёгкой дымкой, оседавшей на булыжники и асфальт водяной пылью. После душного паба Маркус с наслажденьем втянул прохладный вечерний воздух и почувствовал на кончике языка сладкий привкус розового варенья, а затем до него донёсся слабый аромат роз и дыма. И чего только не наколдуют, подумал он, дойдя до Шрафтсберри-авеню и не встретив по пути ни одно человека: магглов будто книззл языком слизал, но Маркуса это как раз не расстраивало. Удручало его иное: с каждым пройденным футом сомнительная в своей ценности перспектива квиддичных полуночных чтений казалась Маркусу всё тоскливей, в то время как смутное ощущение, что ужин был слишком давно, царапало его изнутри. Он снова и снова убеждал себя, что ему придётся слегка потерпеть, цепляясь за зыбкую перспективу фуршета; в конце концов, твердил себе Маркус, не могут же посвятившие квиддичу эту ночь колдуны лишить его хотя бы традиционных солёных орешков и крекеров!

Из груди Маркуса вырвался тяжкий вздох: Мордред и все его полукровные братья-рыцари, как же ему не хотелось сейчас в этот ужасный Ипсвич! Ему хотелось, к любимому креслу, книгам и чайному столику — но не мог же он просто взять и вернуться! Никак не мог, как бы сильно он ни хотел: он не мог нарушить приказа Лорда, и это неожиданно вывело его из себя. Да сколько можно над собой издеваться? Если так посмотреть, ничего страшного не случится, если Маркус заглянет сперва куда-то ещё и подкрепит свою верность и чего уж, решительность; за какие-то полтора часа ничего с шестнадцатым веком ведь не случится, если только невыразимцы снова что-то не натворят со временем.

К тому же, он всё равно был почти что на месте: если свернуть вот здесь, то до квартала Мэйфейр пешком было не более двадцати минут. Но идти через неспящий наполненный магглами ночной и слепящий витринами Сохо Маркусу совсем не хотелось. Он бы мог решиться на подобное приключение, будь с ним Ойген, но тот, во-первых, числился в розыске, а во-вторых, наверняка уже крепко спал, или просто пытался согреться от холода Азкабана способом, о котором Маркусу было думать неловко. Он неуверенно оглянулся, надеясь, что его провожатые не отстали, и, придержав шляпу, с хлопком аппарировал, уверенный, что его-то след они наверняка смогут взять.

И так же с хлопком возник на пересечение Брук-стрит и Эйвери-роу — Ойген, когда они здесь бывали, всегда любил пошутить о целой улице, названной в его честь. Возможно, Маркусу только лишь показалось, что туман словно бы стал плотней, но ему и не нужно было практически никуда идти — он уверенно подошёл к небольшой мрачной арке, зажатой меж двух бутиков с каким-то странными маггловскими товарами. Тёмная позолота, покрывавшая старую дверь, выглядела зловеще в свете неоновых вывесок, но Маркус решительно постучал кончиком своей волшебной палочки о дверной колокольчик.

Хрустальный глаз в треугольнике на двери повернулся и пристально на него уставился; мигнул раз, другой, словно оценивая ночного гостя — а затем дверь распахнулась, и Маркус оказался будто в другой стране: на него выплеснулась Италия, и он отважно шагнул ей навстречу.

Здесь, за дверью, было светло и пахло цветами, а невысокий смуглолицый хозяин с густой шапкой тёмных кудрей и пышными усами под внушительным носом уже приветствовал Маркуса, словно тот член семьи:

— Бенвенуто, синьоре Эйвери! Какой счастливый вечер! — размахивал он руками.

Это прозвучало настолько тепло и так по-южному экспрессивно, что Маркус сам невольно заулыбался в ответ:

— Буонасера, синьор Орсато, — снимая шляпу, Маркус пожал руку хозяину, вернее позволил трясти свою — будь тут Ойген, они бы наверняка уже обнимались — а затем позволил увести себя в зал. Большинство столиков этого итальянского ресторанчика по случаю праздника были заняты, и вокруг звучала быстрая итальянская речь.

— Календимаджио!⁽⁴⁾ — воскликнул синьор Орсато, обводя зал рукой, пока они лавировали к единственному свободному столику, покрытому белой в красную клетку скатертью. — Маркус успел лишь кивнуть в ответ, прежде чем был усажен на сплетённый из соломы стул с мягкой подушкой на сиденье. — Сегодня такая ночь! У нас по этому случаю тематические десерты.

— И чем вы можете меня удивить? — с любопытством поинтересовался Маркус, даже не пытаясь открыть меню.

— Будь я на вашем месте, я бы отдал предпочтение семифредо, — тут же ответил хозяин, кому-то кивая и улыбаясь, при этом продолжая беседовать с Маркусом. — И, конечно, ореховый пьемонтский пирог… они… беллисиме… гранди… чудесны, синьоре Эйвери, как первый поцелуй юной красавицы на рассвете!

Маркус всерьёз задумался над дарами майских календ, и пучина сомнений могла бы его поглотить, но он недрогнувшею рукой отмёл любые свои колебания в сторону:

— Несите и то и то, — в конце концов, решил он, семифредо — это почти мороженое! А значит, прекрасно сочетается с пирогом. Да.

Синьор Орсато прищёлкнул пальцами — и едва Маркус стянул перчатки, на стол перед ним опустились две белые фарфоровые тарелки, и он сглотнул. О да! Это был трепет, смешанный с пьянящим восторгом. Ещё никогда он не был так рад оказаться настолько правым — ведь как можно было выбрать между восхитительным, заставляющим замирать дух семифредо, на сливочной холодной глади которого распускался вишнёвый цвет, а затем вызревали вишни без косточек, и куском орехового пирога, пропитанного ореховым же ликёром? Стоило тарелке коснуться стола, и, к полному восхищению Маркуса, из него пророс куст орешника с крохотным листочками, на котором быстро завязались, а потом и выросли грозди самых настоящих лесных орешков, заключённых в шоколадную скорлупу.

Это торжество жизни в миниатюре подарило Маркусу чудесные полчаса, или, может быть, даже час, учитывая, что чайник ему приносили дважды. Маркус наслаждался десертами, чаем и атмосферой праздника; он позволил себе забыть о том, что скоро ему придётся снова нырнуть в холодный и вязкий туман, а затем полночи со скучающим лицом соглашаться, что шестнадцатый век был для квиддича действительно «золотым». Ах, как хорошо ему было здесь! Если бы ещё он был не один, а хоть с кем-нибудь из друзей… но сейчас это было решительно невозможно, и Маркус этой ночью старался радоваться за них всех.

Однако праздник неуклонно приближался к своему финалу и Маркус, расплатившись и оставив привычно щедрые чаевые, с тревожным и тянущим чувством в душе покинул гостеприимный уголок Италии в туманном и сером Лондоне, вышел на улицу и вновь окунулся в сырую плотную пелену. Туман за это время сгустился ещё сильней: клубясь у ног, он наводил на мысли о призрачных взбитых сливках, и Маркусу отчаянно не хотелось заходить в него глубже. Там, в белёсой мгле, ему мерещились какие-то зловещие тени, а любители средневекового квиддича в далёком и смутном Ипсвиче рисовались ему безликими и неприятными, какими-то даже карикатурными чудаками, от которых противно сосало под ложечкой.

Он не хотел, не хотел всего этого, не хотел отправляться туда, не хотел натягивать на руки перчатки и цепляться проклятым перстнем за всё! Да Мерлиновы поношенные кальсоны, сколько он должен всё это ещё выносить, возмутился Маркус в приливе храбрости.

Это был бунт, да, самый настоящий и неприкрытый бунт против всего, что ему было навязано, и Маркус бунтовал единственно возможным для него образом: шагнув прямо в туман, он аппарировал вовсе не в Ипсвич, а на собственное крыльцо, а затем решительно отпер дверь, поднялся наверх, неспешно разделся, и с мстительным удовольствием сперва устроился в ванной читать; а затем переоделся в пижаму и завернулся в любимый халат.

— Игнорируя мудрое повеленье природы вовремя предаваться сну, человек, без сомнения, борется с порядком всего мироздания и в особенности с самим собой. — процитировал Маркус одного несправедливо запрещённого излишне консервативным Визенгамотом флорентийского чернокнижника и лёг спать пораньше, наплевав на Лорда и все его поручения. И даже не задумался в тот момент, что его нерешительные гости могли отстать от него в тумане и не вернуться под обжитое ими дерево.

Этой ночью Маркус спал спокойно и крепко, как спят люди, пребывающие в гармонии с самими собой, однако стоило ему пробудиться, вся его решительность улетучилась вместе с остатками сна. Маркус лежал в постели, смотрел в окно, за которым до сих пор так и висел туман, и тоскливо содрогался от мыслей, что же с ним теперь будет. Но что толку было лежать и страдать — хотел он этого или нет, а ему всё равно придётся предстать пред багровеющими очами Лорда. И лучше сделать это сейчас, чем мучиться ещё много часов, изводя себя ужасами грядущего наказания за своеволие и вероломство.

Маркус спустил ноги с постели, едва ощущая пол, нашёл домашние туфли и, посмотрев на часы со вздохом приговорённого, отправился собираться. От привычного домашнего завтрака он решил отказаться в пользу утреннего приёма пищи в гостях, и в половине девятого аппарировал к воротам Малфой-мэнора прямиком из гостиной.

Туман стелился у его ног и заливал всё вокруг, словно кто-то опрокинул на ухоженный парк молочник; Маркус постучал о кованую решётку палочкой, как делал это всегда, и створки ворот перед ним распахнулись. Он шёл по исчезающей перед ним буквально в паре шагов дорожке нарочито медленно, словно дышал прохладным уилтширским воздухом последний раз, словно последний раз шуршал гравием под ногами. И ему одновременно было тоскливо, и неестественно обречённо легко.

Как всегда, вежливый старый Гридди дожидался его у парадной двери — Маркус был препровождён им в столовую, и уже без четверти девять уселся за стол, за которым обнаружился один только Роули, уничтожавший с задумчивым видом омлет. С ним-то они и позавтракали, беседуя о странной погоде, а затем вместе отправились в библиотеку, дожидаться высочайшей аудиенции. Вскоре же в библиотеку подтянулись и остальные, не считая тех, кто уже был там.

А потом странности начали множиться одна за одной, и Маркус не успел над ними как следует поразмыслить, когда его снова втянули в спор.

— Нет, подменышей мы считать будем, — разумно возразил Роули, — Люциус ты уж прости, но младенчество ты, кажется, перерос. И что ещё остаётся?

— Эйв, выручай, — позвал его Ойген, беспомощно разводя руками. — Что-то я из школьного курса больше и не припомню, разве что, кажется, ещё читал про каких-то там египтян…

— Это называется Ка, — ответил Маркус. — Одна из составляющих каждого человека. Но Египет от нас далеко, зато у нас водятся фэчи — их ещё называют фатами, — шотландские рейты, сваты в Нортамберленде, и кажется, ещё фэи и таски, но, по-моему, это просто уже другая классификация… Трудно сказать… — Маркус задумчиво намотал свой кудрявы локон на палец, подёргал его, а затем решился поднять самый, как ему казалось, важный вопрос, который почему-то все упускали: — Наверное, это с моей стороны не слишком тактично, но может быть, вместо того, чтобы мы продолжали гадать, нам стоит спросить, как именно это было у Люциуса?

— Может быть, просто призрак? — поддержал его Ойген. — Люциус, а ты вообще, уверен, что видел непременно себя?

Малфой нервно дёрнул уголком рта и сардонически хмыкнул. И в этот момент выраженье его лица без слов поведало Маркусу, что таинственные и необъяснимые вещи, как бы ты ни желал, иногда просто невозможно изгладить из памяти.

1) Вопреки сложившейся фандомной традиции, как таковой, Белтейн в Англии празднуют в основном всякие неоязычники. С другой стороны, там ещё в средние века сложилась традиция праздновать наряду с Пасхой и Рождеством Майский день (англ. May Day). Его празднуют в первый понедельник мая, который в Британии является официальным выходным.

Бесспорно, на празднование Майского дня наложились и кельтские праздники плодородия, но нельзя не забывать, что кельты были далеко не единственным этносом, оставившим свой культурный вклад, и даже исследователи теряются, что же первоначально легло в основу Майского дня. Зато согласно историческим источникам мы знаем, что уже к XVI и XVII веках это прочно сложившаяся традиция, включающая в себя установку Майского дерева, выбор Королевы Мая и, конечно, стоит упомянуть о Зелёном Джеке (англ. Jack-in-the-Green), без которого этот праздник нельзя представить.

Вернуться к тексту

2) Майское дерево (лат. Arbor majalis, англ. Maypole) — украшенное дерево или высокий столб (на вершине которого может быть установлено колесо), который по традиции устанавливается ежегодно к Майскому дню, на Троицу или Иванов день на площадях в деревнях и городах большинства европейских стран, включая даже наши палестины. Вокруг дерева обычно устраиваются хороводы и проводятся состязания. Традиция установки майских деревьев в Европе имеет древние корни и восходит к римским флоралиям.

Самое высокое майское дерево было установлено в Лондоне в 1661 году и достигало 130 футов (39,6 м), в Стрэнде, но в 1672 году оно было повалено ветром, а в 1717 году, его приобрёл Исаак Ньютон и использовал его для поддержки линзы своего телескопа. Магическая общественность была просто возмущена, но Статут, принятый в 1692 году не позволил им выразить свой протест публично.

Вернуться к тексту

3) SATOR AREPO TENET OPERA ROTAS — известный палиндром, составленный из латинских слов и обычно помещённый в квадрат таким образом, что слова читаются одинаково в любом направлении. Он часто ассоциировался с ранними христианами и использовался как талисман либо заклинание: например, в Британии его слова записывали на бумажную ленту, которую затем оборачивали вокруг шеи для защиты от болезней, в частности от бешенства и покусания дикими животными и собаками.

Чаще всего фразу переводя с латинского так: sator — сеятель, землепашец; arepo — выдуманное имя либо производное от arrepo (в свою очередь от ad repo, «я медленно двигаюсь вперёд»); tenet — держит, удерживает; opera — работы; rotas — колёса или плуг. В законченном виде фраза звучит приблизительно как: «Сеятель Арепо управляет плугом (колёсами)».

Впрочем, её толкование является предметом многочисленных спекуляций. Согласно одной из версий, квадрат использовался ранними христианами как смысловой аналог «альфы» и «омеги». Кроме того, он также истолковывается в качестве анаграммы для «Отче наш» (лат. «Pater noster»), но волшебное сообщество с этим категорически не согласно.

Наиболее ранние находки — две выцарапанные надписи — были обнаружены на руинах древнеримского города Помпеи, уничтоженного в результате извержения вулкана Везувий в 79 г. н. э.

Вернуться к тексту

4) Если англичане празднуют Майский день, то итальянцы — Календимаджио (ит. Calendimaggio). Это сезонный фестиваль в честь весны. Берёт своё название от «календ мая» периода, в котором оно происходит, согласно с римским календарем.

Эта традиция, всё ещё живая сегодня во многих регионах Италии как аллегория возвращения к жизни и возрождению: среди них Пьемонт, Лигурия, Ломбардия, Эмилия-Романья (например, его отмечают в районе Четырёх провинций, или Пьяченца, Павия, Алессандрия и Генова), Тоскана (горы Пистоя), Умбрия , Марке и Молизе.

В разных регионах традиции отличаются. но одна из самых устоявшихся — во время празднования в обмен на подарки (традиционно яйца, вино, еду или сладости) маггианти (или магджерини) молодые люди поют обитателям домов, которые они посещают.

Вернуться к тексту