Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Люциус стоял, привалившись к стене, и какое-то время бессмысленно и бессильно водил по пустому холсту ладонью: краска на ощупь была шершавой, но как Люциус ни старался, он не смог почувствовать пальцами ни свежего ветерка, гнавшего облака по безмятежному летнему небу, ни зноя.

Навязчивый аромат отцовских зелий не давал ему сосредоточиться и заставить мысли выстроиться в голове: всё рассыпалось, едва собравшись в логичную и хоть сколько-то связанную последовательность. Сколько бы он ни думал о том, что именно пытался сказать отец, это не имело ни практической ценности, ни какого-либо особого смысла. Наверное, он слишком для этого пьян, а, возможно, просто не в состоянии осознать, чем всё это поможет. Люциус ощущал себя золотой рыбкой, бесконечно кружащей в тесном аквариуме и иногда бьющейся о стекло. У Генри Гойла стоял такой, на тумбочке у кровати, пока в конце шестого курса бедная Бесси не всплыла брюхом вверх. Может, она тоже мечтала выбраться из своего заточения, не понимая, что выхода у неё просто нет, и стоит ей оказаться снаружи, как она сможет лишь отчаянно трепыхаться и беззвучно разевать рот.

Почему-то ему так ярко вспомнились слёзы на глазах здоровяка Гойла, что Люциус провёл рукой по лицу. Полночь… хватит. Давно пора спать. Подняться к себе — и там зарыться лицом Нарциссе в волосы и так заснуть, прислушиваясь в её размеренному дыханию. Раствориться в её сонной ночной безмятежности и хоть несколько часов ни о чём не думать. Люциус со вздохом выпрямился и, вняв совету отца, действительно отправился в спальню.

На лестнице преследующий его запах разложения и болезни уступил место тонкому благоуханию роз, и дышать стало легче. Огонёк на конце палочки тускло мерцал, разгоняя густую ночную тьму и выхватывая изломанные очертания обстановки. Малфой-мэнор жил своей невидимой ночной жизнью: скрипел половицами, холодя ноги, сонно дышал ночным сквозняком, гулко зевал ветром в каминной трубе, скрёбся в где-то под потолком, и лишь страстные стоны невестки заставляли этот ноктюрн звучать для Люциуса фальшиво и пошло.

Мерлин… что бы мама сказала ему обо всех непотребствах, на которые он в их же доме вынужден закрывать глаза! Пожалуй, с Кармиллы Малфой, такой, какой она была на портрете, сталось бы прохладно заметить, что подобные крики в столь поздний час не оправдало, даже если бы Беллатрикс убивали — эльфы в доме никогда не жаловались ни на сообразительность, ни на слух. Сегодня же смерть ей грозила исключительно малая, и Люциус поймал себя на опасной мысли, что вместе с творческим псевдонимом их Повелителя на французском вышел бы занимательный каламбур⁽¹⁾, но будь он проклят, если в здравом уме озвучит его Родольфусу.

Он нетвёрдой походкой поднялся на третий этаж, погасил огонёк Люмоса и, сжав ручку неплотно прикрытой двери, бесшумно её отворил — да так и застыл на пороге спальни, буквально онемев, оглохнув и практически задохнувшись от зрелища, во всей своей откровенности открывшегося его глазам. Пожалуй, в первый момент Люциус даже не осознал, что именно видит: в комнате было темно, и он мог разглядеть лишь смутные, плавно движущиеся, переплетённые между собой очертания на фоне призрачно белеющих простыней. Затем они сложились в две слабо фосфоресцирующие фигуры, бездумно, свободно и страстно увлечённые тем, что сложно было истолковать двояко. Какое-то бесконечно растянувшееся мгновение Люциус пытался себя убедить, что просто ошибся спальней, но стоило глазам окончательно привыкнуть к полуночной темноте, и он не смог не понять, что в их постели его жена даже не отдавалась другому, а жарко брала своё.

Люциус с трудом смог вдохнуть густой, напоённый магией и нежной сладостью роз прохладный воздух, и это, видимо, привело его немного в себя — достаточно, чтобы остатков его ошеломлённого, затуманенного усталостью и алкоголем разума хватило для внезапного осознания, что он всё же не оглох, а на спальню наложен целый каскад заглушающих заклинаний. Плохо повинующимися губами он прошептал:

— Финита, — и звуки обрушились на него как океанский шквал.

— …со мной! Ты со мной, со мной… — разносилось, отражаясь от стен, пульсируя и мешаясь с отзвуками чужого сбитого экстатического дыхания.

Это срывающееся и хрипловатое, полное страстной истомы, грудное, вибрирующее на самых нижних своих регистрах меццо-сопрано, вот уже двадцать лет отзывавшееся резонансом в каждой частичке самого Люциуса, словно разбудило его, причиняя ни с чем не сравнимую боль. Он не видел лица её любовника, но, с трудом прозревая мрак, различал, что тонкие пальцы его жены утопали во взлохмаченной светлой гриве; пряди рассыпались призрачным серебром по её обнаженной коже, словно мерцая в наполняющей комнату темноте. И Люциус вдруг отчётливо, так, будто был свидетелем этой сцены с самого её начала, замирая от потрясения, осознал, кто именно находился сейчас в их постели.

Возможно, он не слишком часто видел себя со спины, но жест, свой собственный жест не узнать не мог. Знал ли кто-то, кроме него в целом свете, как нравилось Циссе, когда в самые страстные их моменты левая его ладонь покоилась под её головой, и каким наслаждением было пальцами зарываться в спутанные густые волосы на её затылке? Даже сейчас, незримо наблюдая со стороны, Люциус ощущал, как жар охватывает уже его самого, и сладкие томительные мурашки стремительно разбегаются по всему его телу, когда Нарцисса так знакомо и будоражаще ведёт ногтями вдоль его собственного позвоночника, и он-второй — тот, что сейчас с ней в постели — выгибается, подчиняясь её рукам, проникая и сливаясь с ней глубже.

Заворожённый представшей перед ним картиной, Люциус замер в дверях, не в силах пошевелиться. Ужас и возбуждение смешались в нём: созерцая эту неестественную мистическую гармонию переплетённых тел, Люциус практически осязал прикосновения пальцев и касания губ, которые Цисса щедро дарила ему-другому; чувствовал сковывающую, лишающую его воли влажную мучительную пульсацию там, где его жена и его двойник сплавились воедино. Рычащие и глухие стоны сплетались со временем, и, как само время, исчезали, просачиваясь меж пальцев и оставаясь лишь в его собственной памяти; как оставались будто выжженными под веками Люциуса силуэты любовников на супружеском ложе. Они были бесконечно прекрасны какой-то потусторонней, чуждой ему эстетикой, и от этой запредельной и страшной в своей беспощадности красоты по венам Люциуса медленно растекался лёд.

Разве он поднимался сюда уже этой ночью? Почему же тогда он так смутно помнит этот момент, а может быть, он его просто выдумал? И главное, он не помнит, не помнит, сколько раз пробили тогда часы и когда же он снова очутился в собственном кабинете!

Нарцисса выгнулась, оставляя глубокие царапины на его… их спине, и, запаздывая на какие-то доли вечности, как за вспышкой молнии запаздывает майский гром, чуждые и неуместные здесь, в этом времени и пространстве отзвуки разнузданных криков Беллатрикс достигли комнаты. Остатки хмеля слетели с Люциуса, и он в смятенье попятился, возвращая заглушающие на место, не в силах больше видеть, слышать и ощущать. Липкий холодный ужас полз по его коже от ступней по лодыжкам вверх, достигая желудка. Это было… неправильно. Чудовищно неправильно: ни один живой человек не должен видеть себя со стороны. Ни один живой… Мерлин…

Он вдруг понял, что снова не дышит — и, с трудом сглотнув застрявший в горле твёрдый комок, заставил себя сбежать, сбежать от приторности сгоревших роз, смешанной с характерным запахом двух разгорячённых тел в момент наивысшей близости, отсекая себя от них плотно закрытой дверью. Прислонившись к стене, Люциус трясущимися руками поднёс хрустальный графин к пересохшим губам и сделал несколько судорожных глотков, чувствуя, как джин обжигает горло и пытается растопить ледяную глыбу его в желудке, и это было последнее, что он сколько-то ясно осознавал.

Люциус не помнил, как и где отключился — как не помнил и того, как попал обратно в собственный кабинет, и даже не помнил, как в нём проснулся: всё что осталось с ним, был лишь окрашенный в розовое туман, наполненный ароматом роз, трав, дыма, и тихо звучащий в его ушах шёпот, повторяющий тысячами оттенков и полутонов родного голоса его имя…

Окончательно он пришёл в себя уже в душе — и какое-то время непонимающе смотрел на льющиеся с небес горячие струи, прикрываясь от них рукой. Голова была пустой и лёгкой — словно он и не пил накануне. Пустой графин из-под джина обнаружился в напольных часах — неподвижных и тихих; а вот одежда его была раскидана по всему кабинету. Так бывает, когда раздеваются впопыхах, спеша заняться куда более приятным и важным делом — но ведь он же… Люциус растерянно вздрогнул и не стал развивать эту мысль.

Завтрак он, как выяснилось, пропустил — но голода практически не испытывал, так что потребовал чашку чая к себе в кабинет, и когда руки перестали подрагивать, привёл себя в надлежащий порядок, проверил корреспонденцию, а затем спустился в библиотеку, где и обнаружил собравшееся там общество, к которому очень скоро присоединилась Нарцисса. Этим утром она казалась ему безмятежной как дымка, стелющаяся над водой, и это его, признаться, слегка пугало.

Но об этом Люциус умолчал, как умолчал в рассказе о зловещем своём двойнике обо всём, что могло бросить тень на его семейную жизнь и его супругу, ограничившись общими и удивительно гибкими фразами, лишь обозначив в их спальне чужое присутствие и мирный сон, а затем кратко подвёл итоги:

— Я, пожалуй, не возьмусь всё это описать хоть сколько-нибудь подробней, скажу лишь, что я словно распался надвое и провалился во времени, господа.

Но даже это произвело на его гостей гнетущее впечатление.

— Мистики, вашу мать, — хмыкнул Долохов, скептически оглядывая притихшее общество. — Знаешь, Малфой, — он небрежно поскрёб впалую и небритую щеку, — джин на голодный желудок способен на разные чудеса, но если утром твои мозги не обратились в пульсирующую овсянку, то верю, верю, что ты не привиделся сам себе. Но на кладбище на пару с двойником ты ползти собрался, по-моему, рановато. Как по мне, объяснение тут куда прозаичней — но вот что приятней, сказать не могу, — Долохов подобрался и сбросил тот обманчиво расслабленный вид, с которым и сидел с начала беседы.

— Пожалуй, — Люциус скривил губы, — любые неприятности, вписывающуюся в нашу обыденную реальность, я сейчас предпочту тому, что лезет мне в голову.

— Сидите как магглы — уши развесили, по галеону глаза, будто все разом запамятовали, какова на вкус оборотка, — Долохов раздражённо нахмурился. — Я уж молчу об иллюзиях. А вот трансфигурацию, знаю, вспомнят уже не все, да что там трансфигурацию… Мало, мало я вас гонял — нас вон и школьники если поднапрягутся — затопчут... Развлекаемся тут полгода, словно выбрались на курорт… про остальных вообще молчу…

Возможно, Долохов просто ворчал после бессонной ночи, но его замечание Люциуса задело, и, похоже, не только его самого — Мальсибер отвернулся к камину, а челюсть Родольфуса напряглась. Люциус уже хотел было ужалить Долохова в ответ, но стоило ему почувствовать на себе тяжёлый взгляд, как всю его собственную решимость затянуло водоворотом того же чёрного, как холодные, внимательные глаза Долохова, цвета сомнение.

— А мог этот неизвестный кто-то, — неуверенно предложил Эйвери, — побывать и у Лорда в комнате? Сначала мантию утащил, а потом… Это же всё объясняет! Наверняка же за домом следят — вот у меня под деревом у коттеджа обычно дежурят двое.

— Посторонний попасть за ворота не мог, — отрезал Люциус, удивлённо посмотрев на Эйвери, но по его спине пробежал тревожащий холодок. — Нет. Исключено. Никак нет! — оборвал он открывшего было рот Мальсибера, а затем, призвав хрустальный бокал, наполнил его водой, чтобы смочить пересохшее от волнения и затянувшегося рассказа горло. — Я уверен! — он сделал глоток. — У нас тут не Хогвартс, многое завязано на крови, и даже под оборотным зельем ни один чужой человек…

— А если этот посторонний не то чтобы совсем чужой? — на лице Роули сверкнула какая-то хитрая мальчишеская улыбка, хотя мальчишество было ему давно не по возрасту. — У тебя же племянница в Аврорате, дочка Дромеды Блэк. Да что вы на меня смотрите, будто я один в курсе, что она — премиленький такой метаморф на службе Волшебной Британии, — Роули даже развёл руками. — Ну вот, прикинулась нашим дражайшим Люциусом, пробралась к нему в спальню и там… И что я такого сказал? — уточнил он, когда Люциус практически захлебнулся.

— Знаешь, Торфинн, — произнёс тот, прокашлявшись и стараясь выкинуть нарисованную Роули картину из головы и никогда-никогда о подобном не думать. — В один замечательный день кто-то достанет палочку и прикончит тебя на месте, и последними твоими полными недоумения словами будут: «А что я такого сказал?»

— Нет, а что я такого сказал, а? — переспросил Роули куда серьёзней, хотя, как в очередной раз смог убедиться Люциус, серьёзное лицо признаком ума не являлось.

— Этак вы и до каких-нибудь фениксов договоритесь, проходящих сквозь стены, но вряд ли подобного визитёра домовые эльфы могли пропустить, — оборвал перепалку Долохов, высушив лужицу на паркете. — Скажу один раз — чушь это всё. К тому же у меня есть все основания полагать, что этот ночной… весельчак, мать его, — кто-то из тех, кто вчера прохлаждался здесь, в доме, — он умолк, положив палочку на колени, а затем пристально вгляделся в напряжённые лица вокруг.

1) La petite mort (фр. «маленькая смерть») — французское выражение, обозначающее оргазм. Подразумевает оргазменную потерю себя.

По мнению авторов, “Le petit vol de mort” мог бы стоить Люциусу не только головы, но и других важных частей тела.

Вернуться к тексту