Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Наверное, сейчас где-то в его сознании должны были раздаться визгливые звуки флейт, а затем хор должен был монотонно затянуть свою песнь, предваряя грядущее действо. Родольфус последний раз высокомерно улыбнулся своему отражению с чужим лицом — белым, как гипсовые античные маски, — а затем, уменьшив и спрятав свои же вещи в рукав, избавился от зеркал и заставил свечи с шипеньем погаснуть.

Ощущая под босыми ступнями холодный камень, он торжественно поднимался по лестнице, ведущей из погруженных во тьму подземелий к бледному проблеску света, гордо расправив плечи, будто играя на публику, вот только единственным зрителем в этом театре был он сам. Впрочем, уже достигнув двери, Родольфус вышел из роли и тихо выругался, стоило ему взглянуть на свои же ноги. Мерлина ради! Видимо, он, подсознательно не желая облачаться в чужое, и, похоже, не слишком свежее, не задумываясь, набросил свою же мантию. Если где-то на не видимой глазу орхестре⁽¹⁾ пел сейчас хор, то маски на нём явно были звериными, и Родольфус почувствовал, как его захлестнула злость. Он в ярости на себя зашипел — более чем натурально — и его холодная змеиная кровь почти закипела, как закипает эфир, стоит просто нагреть в руке колбу…

Время, отпущенное ему, утекало сквозь пальцы, и он словно в бреду судорожно вытряхивал из рукава свои вещи, возвращая им привычный размер и пытаясь понять, что есть что. Затем, прямо там, у двери пытался переодеться, наступая на длинные полы лордовой мантии. И только уже подбирая с пола и снова пряча в рукав свою одежду, он сумел взять себя в руки.

Родольфус хищно пересёк тёмный и тихий холл, взлетел по широкой лестнице на третий этаж и только у двери Беллатрикс затормозил, будто наткнувшись на невидимую преграду. Будь он четырежды Тёмный Лорд, он бы не взялся гадать о реакции тревожно спавшей за дверью женщины. Палочку она не выпускала, кажется, ни на миг, словно спасаясь этим от душащих её по ночам мутных и тягучих кошмаров, и не всегда, проснувшись, понимала, кто перед ней.

Не пугала её разве что только сестра. Самому же Родольфусу нередко приходилось прижимать её утром к постели, чтобы Беллатрикс не выцарапала ему глаза, прежде чем сможет осознавать реальность.

Ворвись он сейчас — это могло бы быть последнее, что он сделает в этой жизни. И что ему остаётся? Вежливо постучать? Как же всё нелепо выходит! Родольфус захотел беспокойно взлохматить волосы, но лишь провёл рукой по лысой сейчас голове, стирая выступившую на лбу испарину. А он-то думал что, такие как Лорд, не потеют…

Родольфус прикрыл глаза и нервно выдохнул через змеиные ноздри-щели, снова позволив злости направить себя. Пожалуй, это была единственная эмоция, заставлявшая это чужое тело просто идти вперёд, отбрасывая все эти внутренние шепотки сомнений и заглушая надоевший ему до зубовного скрежета голос разума.

Я, Мордред меня дери, Тёмный Лорд, напомнил он сам себе. Лорд Судеб, проникнувший в тайны смерти дальше, чем кто либо прежде! Мне не нужно ничьё разрешение. Я беру всё, что могу и хочу, пусть даже собственную жену, которая ещё не знает об этом. И я не намерен топтаться под дверью!

— Беллатрикс, — его голос прозвучал сухо и холодно в сгустившейся тишине, — за ужином мы не закончили. Я вхожу. Позволь себе принять от меня эту небольшую любезность, — добавил он саркастично. — Я знаю, что ты не спишь.

Тусклую полоску света под дверью он счёл достаточным приглашением и широким жестом её распахнул, неумолимо пересекая порог спальни, раз за разом страдавшей от ярости Беллатрикс. Родольфус с доставшейся ему вместе с телом грацией перешагнул валявшийся на полу канделябр, а затем чинно прошествовал прямиком по осколкам, оставшимся от хрустальных подвесок и застывшему воску свечей, не ощущая боли. Густая, замешанная на мрачном азарте злость растекалась по его венам. Наверно, сейчас он мог с равной вероятностью поцеловать её или свернуть ей шею, но всё же Родольфус остановился за целый шаг, видя, как под его тяжёлым и пристальным взглядом теряется Беллатрикс.

Её влажные волосы были спутаны, а на бледном, припухшем от слёз лице с широко распахнутыми глазами застыло такое глубокое изумление, что не будь Родольфус так холодно напряжён и зол, он бы наверняка нервно кашлянул, особенно когда она неосознанно подтянула к груди одеяло.

В комнате повисла странная тишина, которую не нарушал даже грохот стучавшей в ушах крови, и Родольфус позволил себе этот краткий момент осторожного тайного любования, давая ей время немного прийти в себя. Роскошь, которой бы настоящий Лорд не позволил.

Запахи, витавшие в неподвижном воздухе, дразнили его: лёгкий запах её влажных волос, аромат притираний и мыла, уютный запах камина и, кажется, свежих роз. Он подумал о её искусанных нервно губах, когда Беллатрикс с неверящей полуулыбкой слегка запрокинула голову.

Родольфус буквально в движении воздуха ощутил, что она задышала чаще, когда он подошёл к ней, и, взяв властно за подбородок — как любил делать Лорд — наклонился и впился губами в губы. Перед глазами всё словно заволокло пеленой; он помнил, как в первый момент она не решалась ответить, а потом, словно опьянев с одного поцелуя, что-то хищное, незнакомое пробудилось в ней. На таком расстоянии ей лицо расплывалось, двоилось перед его глазами, и всё равно в его памяти был выжжен восторг, плескавшийся в её расширившихся зрачках.

Как же она на него смотрела! Никогда Родольфус не видел такого лихорадочного, больного блеска, такой эйфории в глазах жены — и он, не выдержав этого предназначенного не ему взгляда, взмахом палочки, скрытой в его рукаве, заставил погаснуть свечу и потухнуть угли в камине. Комнату затопило тьмой, и только тогда Родольфус позволил себе отпустить всё, что его ещё как-то сдерживало — это был его единственный шанс, и он намеревался получить всё, что только мог.

Наверное, он и правда сошёл с ума в эту ночь, к тому же его подпитывала мстительная обида… Впрочем, Беллатрикс никогда не нравилось, когда он сам был с ней слишком нежен. Она с наслажденьем стонала, даже зная, что на её теле останутся засосы и синяки. И он сам низко рычал, когда ощущал, как её ногти впиваются в его спину. Он слышал её глухой, торжествующий смех, и ему казалось, что его кожа снова плавится, будто бы он влил в себя свежую дозу оборотного зелья.

Он помнил, какой же Беллатрикс казалась ему горячей. И дело было не только в её темпераменте: её кожа в первый момент едва ли не обжигала его ладони, и только тогда он понял, насколько же сам казался ей ледяным. Его… нет, украденное им тело было слишком холодным — во всех смыслах, и ему явно требовалось куда больше времени для всего, но вошедшую в раж Беллатрикс это не волновало. Она была ненасытна, и в какой-то момент Родольфус вдруг осознал, что одного только энтузиазма ему надолго просто не хватит, тем более, он остывал так же быстро, как сама она вспыхивала.

Пожалуй, это была бы отличная месть, если бы он позволил всему так неловко закончиться, вот только он сам уже не мог повернуть назад. Это был его личный вызов, последний шанс, так что Родольфусу пришлось быть очень и очень изобретательным с этой его новой природой; и он мог себя похвалить, когда нашёл верное применение нечеловечески длинным пальцам их Повелителя. Теперь Беллатрикс издала звуки, в которых, кажется, не осталось ни капли достоинства, но достоинству здесь и сегодня не было никакого места.

Родольфус видел и ощущал её всю: для него Беллатрикс светилась в ночной темноте багряным и рыжим, как отсветы пламени. Он хотел её целиком, и сам не мог ей насытиться, даже когда роскошная малфоевская кровать начала ритмично поскрипывать под их общим весом. Ему казалось, что он не продержится и пары минут — сколько же мечтал он об этом? Сколько раз он просыпался ночью от горячих томительных снов — и понимал, что это лишь сон, далеко не сразу? Как долго он гнал от себя тоску… и теперь, когда это, наконец, случилось с ним наяву, он просто не ожидал, что мордредово чужое тело так себя поведёт.

Ему казалось, что страсть выест, выжжет его изнутри, становясь с каждой секундой, с каждым его движением сильнее, но достичь кульминации Родольфус никак не мог; Белла же, похоже, шла на рекорд, но в этом дуэльном раунде тоже не могла одержать пятой, финальной победы. Родольфус уже почти сдался, когда неожиданно ощутил, как у него слегка зачесался нос, а кожу на голове стянуло, словно волосы начали прорастать сквозь неё. Кровь в его теле побежала быстрее, отливая от мозга и приливая туда, где ей полагалось быть, и от недавней почти что вялости вдруг не осталось следа; он перестал бесполезно скользить, с каждым движением испытывая привычное и знакомое тесное ощущение близости.

И явно не только он.

Родольфус услышал — нет, сперва просто почувствовал, как напряглось тело его жены, затем услышал её громкий и какой-то яростный стон, и мир на мгновенье вспыхнул и закружился… он даже, кажется, закричал — коротко, гортанно — и замер, зажмурившись и зарывшись лицом в разметавшиеся по простыне густые влажные кудри.

Он почти провалился в расслабленную посткоитальную дрёму, каждый мускул обратился в желе, но тут Беллатрикс, завозившись, прижалась к нему, тихонько вздохнула, и, засопев, обняла — так, как привыкла. Она всегда засыпала сразу после того, как силы у них кончались, и Родольфус, почти не думая, притянул поближе подушку, подкладывая ей поудобней под голову. А потом по привычке одним движением завернул жену в одеяло и услышал, как она сонно пробормотала:

— Эй, великан, ты опять, опять не подоткнул ноги… ну дует же! — и трогательно поджала ступни. Ещё не до конца осознавая, что делает, Родольфус осторожно укутал их, чувствуя, как внутри него что-то мучительно зазвенело, практически его оглушив и оставив его абсолютно беспомощным. «Эй, Лестрейндж, у тебя манеры как у горного великана» — это было первое, что она сказала ему, после того, как они впервые остались вдвоём. Когда-то она называла его наедине только так… Когда-то… Могла ли она сейчас… или… в ней просто сказалась привычка? Почему-то Родольфус чувствовал, будто украл сегодня что-то у самого себя, и от жалости к самому себе его замутило.

Нет, всё же мутило его вовсе не от душевных мук, понял он, а затем пришла острая резь в желудке — и такого при обратном превращении он что-то раньше не замечал. В худшем случае ощущалось разве что жжение, но сейчас что-то явно пошло не так.

Вслепую нашарив палочку у постели и с трудом прошептав «Акцио», призывая одежду, он, шатаясь и едва не убившись о валявшийся на полу канделябр, выбрался в коридор, где, едва не теряя сознание, успел закрыть за собой дверь и прислонившись к ней, сполз мучительно на пол.

Нужно было убираться отсюда, пока какой-нибудь услужливый домовик не явился узнать, всё ли с гостем хозяев в порядке. В порядке он не был, и Мерлин благослови Нарциссу и Люциуса, что они убрал портреты своей родни из этого куска коридора — хорош бы он был, скорчившись перед ними нагишом на полу.

Он встал на одной силе воле и плохо помнил, как добрался до маленькой гостевой спальни рядом с комнатой Рабастана, в которой иногда ночевал в те дни, когда нужен был ему рядом, и во все остальные, когда Беллатрикс снова и снова была не в себе. А потом… потом… несколько часов — до рассвета — просто выпали из его памяти, и Родольфус обнаружил себя лежащим на ковре у кровати мокрым от пота и слёз и до озноба замёрзшим. Всё тело его онемело от неудобной позы, и он, едва способный соображать и с трудом понимавший, что именно накануне сделал, стянул покрывало с кровати и завернулся в него. Нужно было согреться, пусть он и смутно догадывался, что трясёт его больше от пережитого потрясения, чем от холода. Видеть ему сейчас никого не хотелось, и он снова закрыл глаза.

Однако сон к нему больше не шёл, и он, полежав немного в странном оцепенении, поднялся, как был, отыскал в шкафу среди прочих вещей свой халат, выглянул в коридор, и, убедившись, что дом ещё спит, с трудом добрался до ванной.

Стоя под горячими струями, он растирал ладонями плечи, продолжая стучать зубами от нервного напряженья и холода. Через какое-то время его перестало трясти, и навалилась слабость. У Родольфуса не нашлось сил даже побриться; он бы и не рискнул — руки его до сих пор тряслись, да и в зеркало смотреть на себя было слегка жутковато, словно он боялся увидеть там чужое лицо.

Вернувшись в свою скромную комнату, он растопил камин и, глядя, как медленно разгорается пламя, а тени танцуют в углах, заметил смятую чёрную мантию, валявшуюся на полу. Родольфус провёл рукой по лицу и нервно, как слабоумный, хихикая, привалился к стоящему рядом креслу.

Впрочем, смех тоже быстро ушёл, как уходит в песок вода без остатка. Родольфус, с кряхтеньем поднялся и почти рухнул в кресло, и какое-то время сидел, прикрыв глаза и слушая треск поленьев, а ещё стоявшую в комнате тишину.

Она была не такой, как этой ночью — он долго подбирал верное слово — скорее, обычной, когда люди ещё просто спят. Неожиданно память подкинула ему тот момент, когда в своих полуночных скитаниях его занесло в другое крыло, и он проходил мимо комнаты Трэверса. Внутри что-то еле слышно шуршало — и даже в том состоянии, в котором он пребывал, Родольфус ускорил шаг, потому что этот шорох был… каким-то пустым и нездешним. Он не смог бы объяснить это внезапное понимание и самому себе, но тогда он был в этом уверен, словно его снова коснулось дыхание Азкабана. Впрочем, сейчас, в рассеянном утреннем свете, эта мысль показалась ему слегка дикой … Хотя то, что он сотворил этой ночью — ему ли о странностях говорить?

Однако с мантией нужно было что-то решать, и он уже был готов отправить её в огонь, когда в последний момент вспомнил о походной скудности своего гардероба — им только лишь предстоял визит в собственное поместье. Он вытряхнул свои вещи из рукава и, щёлкнув пальцами, бросил всю кучу на руки тихо возникшему у кресла домовику, а затем распорядился подать себе крепкого чаю — изжога всё ещё его донимала.

Завтрак он пропустил, оттягивая момент, когда нужно будет выйти из комнаты: как только он вновь увидит свою жену, все мучительно сладкие воспоминания этой ночи вопьются в него словно осколки стекла. Родольфус не знал, что будет теперь с ними дальше, и хотел до последнего насладиться оставшимся в его памяти взглядом жены, не думая и не вспоминая, на кого же она смотрела. К тому же он просто не представлял, как ему себя повести. Только сейчас, прокручивая в голове всё пережитое шаг за шагом, он неожиданно понял, что всё время, пока они с Беллой были вдвоём, дверь в спальню была открыта, и приступ нездорового нервного смеха снова накрыл Родольфуса с головой. Это было так уморительно, несбыточно, невозможно, что, он, кажется снова плакал, не отдавая себе отчёт.

Немного придя в себя, он всё же заставил себя выйти из комнаты и спустился в библиотеку, как делал это уже много дней. Тем более что в такой ранний час он никак не ожидал там кого-либо встретить, разве что Рабастана, который с рассветом всегда вставал.

Но ошибся, натолкнувшись сперва на почти скульптурную группу из дремлющего в кресле Мальсибера и рисующего его Рабастана. Кивнув тихо брату, Родольфус замер у стеллажа с греками и наудачу вытащил что-то из классических сочинений. На ощупь книга была приятной. Родольфус пальцами оценил бумагу — для волшебного мира слишком уж хороша! И он бы не удивился, обнаружив на первой странице тщательно заколдованные издательство и тираж. Впрочем, все в этом доме отлично владели навыком избирательной слепоты, чтобы не придираться к качественным изданиям.

Даже Лорд.

Так что же ему досталось? Овидий «Метаморфозы» — прочёл на обложке Родольфус и почти застонал, ощутив, как подкрадывается к нему уже третий за утро приступ истерики, оставляющей после себя пустоту. Так что, когда на пороге библиотеке, негромко беседуя, появился, неся с собой ароматы недавнего завтрака, Торфинн Роули в компании несколько нервного Маркуса Эйвери, Родольфус только рад был скоротать время за шахматной партией, позволив себе на время выкинуть из головы все посторонние мысли и сосредоточиться на этой малой войне.

Когда и как появился Трэверс, никто не заметил, однако Родольфус бы нисколько не удивился, если бы он был тут всё это время: в конце концов, они с Гектором делили одну спальню семь лет — за это время ко многому привыкаешь. Затем подтянулся и бледноватый Люциус, поспешивший отвести неловко глаза, и задумчивая Нарцисса — она смотрела сочувственно.

Родольфус ответил им мрачноватой и грустной усмешкой, отмечая про себя выражение лиц всех, кто этой ночью был в доме. Что ж… по крайней мере, их он действительно удивил. А уж как поразится Лорд, когда обо всём узнает…

Или если.

Не то чтобы он был готов запросто на них вывалить это всё, но много ли времени дают обычно приговорённым? Может быть, это последнее, что Родольфус Лестрейндж может поведать миру — не записку же им оставлять.

1) Орхе́стра (др.-греч. ὀρχήστρα, от др.-греч. ὀρχέομαι — «танцевать») — основная древнейшая часть античного театра. Круглая (затем полукруглая), окаймлённая амфитеатром площадка, на которой выступали хор и актёры и происходило основное действо трагедий и комедий древнегреческого театра. В центре же на небольшом возвышении был расположен жертвенник богу Дионису (фимела), подчёркивавший ритуальную основу театрального действа.

Вернуться к тексту