Многоножка (джен)

Они шли по тёмному парку. Под ногами хрустел снег. Никуда не хотелось, никуда не нужно было, и Тамара это явственно ощущала. И от такой свободы действий становилось не по себе — тоскливо и холодно. Она пошла бы к бабушке, но теперь в её квартире поселились черти и путь туда был заказан.

А рядом шагал равнодушно-беспечный Ромка, которому, кажется, тоже не было никакого дела до того, что там лежит впереди — конец парка, лес или какая-нибудь пропасть. Какое-то время они молчали, прежде чем Тамара решилась сказать:

— Прости ещё раз за то, что тогда… выгнала тебя из квартиры. Мне неловко.

Ромка махнул рукой.

— Забей, Многоножка.

— Почему ты меня стал так звать?

— А что, не нравится?

— Не то, чтобы… Просто меня так только Робби звал.

— Парень твой?

— Да не, ты что! Робби просто друг. Гик ещё тот. В общем, он мне и придумал это прозвище.

— Круто придумал. Оно тебе подходит гораздо лучше, чем «Тамара».

— Ну спасибо…

— Шучу, расслабься. Тебя, кстати, в такую поздноту родители не ищут?

— Не. Я сбежала.

— Ты? Сбежала?

— Ну да… Слушай, кончай острить, умник! Давно тростью по заднице не получал?!

— Ты смотри, какие мы опасные! А куда сбежала? К этому, Бобби?

— Робби. Хотела к нему, но там у него был бардак… Прикинь, толпа людей окружила дом, потому что в квартире Робби жила знаменитая на весь Интернет художница… Мы прорывались со слезоточивыми бомбами и противогазами! Потом за нами приехала машина, и сестра Робби отвезла нас в гараж… Там я и сегодня ночевала. Вместе с Меланхолик.

Ромка смотрел на неё по-мальчишески восхищённо. Тамара верила, что только настоящие мальчишки умеют так смотреть, особенно, когда кто-то упоминает взрывы, мотоциклы, стрельбу или динозавров. Или видеоигры. Или фильмы про мускулистых мужиков с банками размером с голову. Может быть, Ксюха тоже так может. Но это не точно.

— Гонишь!

— Я абсолютно серьёзно.

— Класс! Вот бы мне одну дымовуху… А твой друган не может поделиться?

— Ни за что. Тебе такое в руки давать нельзя.

— Зануда, — и Ромка лёгонько стукнул её в руку. Тамара не медлила с ответом и стукнула его в отместку.

— Так… и теперь ты что, бездомная?

— По факту, да. Мне нужно где-то найти обиталище, иначе к концу недели Лера выгонит меня из гаража. Ну и Меланхолик тоже…

— Я бы позвал тебя к себе, но у меня батя с этой стервой… — Ромка поморщился, отведя глаза.

Тамара с любопытством поглядела на него.

— У тебя родители развелись?

— Ага. Недавно относительно. Мама теперь ушла от нас, а батя привёл в дом любовницу. И я теперь её должен считать родной. Просто жесть.

— Это она тебе… клавиатуру подарила?

— Ага. Капец, правда? Вот уродина.

— Сам знаешь, что она хотела как лучше.

— А мне не нужно её «как лучше»! Вот никуда не упёрлось. Пусть забирает манатки и проваливает. Но нет… она же от мужа своего свалила к отцу.

— Не веришь, что между ними любовь?

— Да какая нахрен любовь! Любви в принципе не существует. И то, что между ними — это хрень собачья. Обман. Они просто взаимно обманывают друг друга, притворяясь нужными.

Тамара слегка нахмурила брови: локатор «споров» внутри неё уловил новый сигнал.

— Как это — «любви нет»? Ты что, совсем?

— Нет, ты можешь в неё верить, — Ромка снисходительно рассмеялся. — Девчонкам без неё никак. Без веры в то, что их… может кто-то любить. А я-то давно просёк, что всё это херь.

— Так, погоди-ка. Вот маму, например, свою, настоящую — ты же любишь?

Ромка ответил гораздо тише, будто опасаясь, что его слова кто-то услышит (хотя кроме Тамары вокруг никого не было).

— Ну да.

— Ну вот, а говоришь…

— Да я про другое! Ты что, дура что ли совсем? Я же про то, что между мужчиной и женщиной возникает. Вся вот эта вот чушь.

— Взрослые люди, Ромочка, называют это «отношениями».

— Ещё раз так меня назовёшь — я тебя пну.

— Ладно-ладно, молчу. Ну так почему ты решил, что любви нет? Я читала, что так говорят только люди с разбитым сердцем.

— Ты читала хрень. Я с самого детства это просёк. Типа, чё вообще за чушь в этих сраных фильмах? Мужик с бабой что-то там мутят между собой, трутся там рядом, а потом присосались губами — и типа всё, любят? Дичь ведь…

— А ты сам-то хоть раз к кому-нибудь «присасывался»? — рассмеялась Тамара, тыкнув Ромку локтем. Тот ощетинился.

— Да! Просто прикола ради. Ничего особенного.

— Без любви, Ром, жить не интересно. Мне бабушка так говорила. Что это такая вещь, которая всегда поддерживает…

— Ага, толкает на подвиги, и прочая, прочая… Только вот что-то не видать нигде любви этой. И подвиги тоже хрень. Что для одного подвиг — для другого сдвиг.

Тамара хихикнула.

— Хорошо сказано. Но всё-таки ты не прав. Иногда люди правда любят друг друга.

— А с чего ты взяла? Может, это просто слова. Сказать можно всё, что угодно. Люди постоянно друг другу врут. Всю жизнь. И насчёт любви тоже.

— Вот и неправда!

— Правда!

Они встали на месте. Ромка прошёл чуть вперёд, встав в двух метрах перед Тамарой. Вокруг — только заснеженный парк и ни души. Где-то сверху над облаками, возможно, были звёзды, которые кто-то видеть не мог, а кто-то не хотел.

— Ты такая глупая, Многоножка. В любовь веришь. И в то, что люди правду друг другу говорят. И то, что не врут. Может, и подвиги тоже бывают настоящие, не радисебяшные? И героизм? Может быть, верен человек может быть не ради себя любимого?

— Как вообще в это всё можно не верить?! — изумилась Тамара. — В каком мире ты живёшь, Ром?

— В том же, что и ты. Только мы видим его по-разному. Я вижу, что меня все обманывают, что мне все постоянно врут. И стараюсь быть таким, чтобы хотя бы самому себе не врать. Раз тварь — то до конца тварь.

— И как раз в этом ты больше всех себя обманываешь. Ты стараешься нагородить себе чепухи с три короба, чтобы жить было легче.

— А ты не обманываешь себя? Ты правда веришь, что из тебя может выйти актриса? Что от трости избавишься и будешь на сцене выплясывать?

— А я смогу!

— Тогда ты просто очень глупая.

— Не глупее тебя, раз ты думаешь, что тебя все кругом обманывают!

— А что, разве не так?

— Нет, не так! Это ты сам больше всех себя и обманываешь. Говоришь себе: люди дураки, а любви нет. И живётся тебе в таком скверном мире легче. Потому что, если ты поймёшь, что любовь на самом деле есть — то окажется, что она тебя обошла стороной. И тебе станет плохо.

Ромка долго и изумлённо смотрел на неё. Вокруг медленно и неслышно падал снег. Где-то вдалеке послышалась сигнализация и собачий лай.

— А ты, Многоножка… ты можешь мне сказать правду? — спросил он негромко.

Тамара нервно сглотнула: по какой-то причине ей стало до невероятия неловко.

— Могу, — сказала она чуть сипло, потом прокашлялась. — Говори. Я отвечу правду. Я тебе никогда не врала и никогда не совру. Чтоб мне на месте провалиться и никогда не встать.

— Я разве могу быть хорошим человеком, а не тварью?

— Каждый может. И ты тоже. И для этого тебе даже не обязательно делать что-то хорошее. Просто перестань так ненавидеть окружающих. Постарайся увидеть в них хорошее. Это куда легче, чем ты думаешь.

— Обманывать себя, как ты?

— Это не обман, а доверие миру. Я просто верю в то, что в этом мире есть хорошие вещи. В нём очень много плохого, но и хорошего в нём не меньше. Так что за них стоит держаться.

— А если… — сказал Ромка не очень уверенно, — если хорошее вот нисколько не помогает? Если оно делает только хуже, а то, что мне остаётся — это творить всякую херню?

«Вот он, — подумалось Тамаре, — настоящий Ромка Тварин». Настоящим он становился очень редко. И когда это происходило, из него будто бы исчезала вся самоуверенность и дерзость. Он становился каким-то совершенно потерянным и негромким, будто бы не понимал, для чего он вообще в этом мире существует, и был огорчён тем, что найти ответ на этот вопрос не так уж и просто.

 — Ты умеешь хранить тайны, Многоножка?

— Хранить умею. А узнавать нет.

— Хочешь, расскажу тебе свою?

— Нет, не хочу. Но если ты хочешь рассказать, то я выслушаю.

— Тогда поклянись, что никому не расскажешь, как бы сильно тебе ни хотелось.

— Клянусь, что не расскажу никому ни под пытками, ни на смертном одре, или не быть мне Тамарой Суржиковой.

Ромка сделал несколько шагов к ней, взял обеими руками за плечи, низко наклонился и шепнул ей на ухо несколько слов.

В кромешной тишине ошеломлённый Тамарин взгляд вырвался в пустоту небес. Рука её, не лежащая на Стикере, безвольно рухнула вдоль тела.

Ромка отступил назад.

— Ты… это серьёзно? — Тамара не знала, зачем спрашивала. Сама понимала, что с вещами, что она только что услышала, никто и никогда не шутит. Даже Ромка.

— А сама как думаешь.

— Но ты… Ох…

— Никому не говори, поняла?

Тамара умоляюще посмотрела на него.

— Ты серьёзно вбрасываешь подобное — и говоришь мне молчать?

— Ты согласилась. Ну так и теперь, когда ты знаешь… Что мне, по-твоему, делать со всем этим? Бегать и творить добро? Да этот мир просто отпинает меня в ответ за подобное. Такое уже было тысячу раз.

— Нет. Теперь не будет.

Тамара подступила к нему.

— Если мир пинает — пни в ответ. Если пнёт сильнее — ты тоже пинай сильнее. Пускай раньше тебе прилетало в ответ, но теперь… Теперь-то ты не один!

— Я всегда один, Многоножка, — упавшим голосом сказал Ромка. — Когда знаешь такие вещи, ты всегда один. И есть ли кто-то рядом или нет — вообще без разницы. Ты просто один перед этим.

«Ты не один, Ром. Правда», — хотела сказать Тамара, но слова так и не вырвались, не прозвучали, заранее чувствуя своё поражение и трусливо капитулируя.

«Ты снова не можешь ничего сказать, когда это так нужно?», — спросил Стикер, и Тамара крепче сжала его ручку.

— Ты это. Возвращайся к родителям, ладно? — сказал Ромка. — Не будь как я, дебилом.

— Может быть… — сказала Тамара, — может, ты хочешь… что-нибудь испортить сейчас?

Ромка удивлённо взглянул на неё.

К Тамаре постепенно приходило ощущение, что теперь всё стало на свои места. И что теперь она гораздо сильнее проникалась желанием что-то испортить, что-то сломать, что-то разрушить — просто чтобы выместить на этом собственную боль. Чтобы показать окружающему миру, что ты не бездушная груша для битья, и тоже можешь причинить ему хоть самую микроскопическую, но всё же настоящую боль. И пускай она отдаётся в тебя в разы превосходящими по силе ударами — плевать. Как любое действие рождает противодействие, любое причинение боли рождает желание причинить боль в ответ. И Ромка Тварин, стоящий сейчас перед ней, был живым противодействием, колючей реакцией на боль; да, это «противодействие» породило себя самое, но теперь изо всех сил мстило миру за то, что оно — такое, какое есть, и что не родилось другим, и что другим ему стать не позволили.

Всё это Тамара поняла за долю секунд, а когда её резко окутал запах табака, кожи и немного — пота, она, было, отступила назад, но поздно: схватив её за плечи, Ромка резко наклонился вперёд и поцеловал её.

Застывшая на месте Тамара не знала, что делать.

Отстранившись от неё, Ромка ответил на её вопрос:

— Да. Я уже это делаю.