Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Чем дальше удалялась Нарцисса, тем естественней становился вокруг пейзаж: идеальные клумбы и аккуратно подстриженные кустарники сошли на нет, а на смену ухоженному английскому парку постепенно пришёл мрачный лес с едва угадывавшейся глинистой тропой под ногами и густым переплетением веток над головой. Сходство было бы совсем полным, если бы старые узловатые яблони и густой терновник не выдавали в нём одичавший участок сада.

Настоящий фруктовый сад раскинулся на западных склонах поместья, практически на границе с Дорсетом — его разбил ещё прадед Люциуса, когда прибрал к рукам часть спорных земель, которой владел какой-то не слишком далёкий маггл, — а об этом заброшенном уголке никто не вспоминал несколько поколений, и природа взяла своё. Каково же было её удивление, когда тёплым осенним днём Нарцисса совершенно случайно набрела на тропу и обнаружила за плотной чередой старых деревьев заросшую бурьяном прогалину, усыпанную по краю одичавшими сливами и мелкими кислыми яблоками — с трудом, но в ней всё же угадывалась когда-то роскошная лужайка для пикников, упирающаяся в густо поросший по берегу глицерией, осокой и камышовником декоративный пруд, вода в котором оставалась темна и холодна даже знойным июльскими вечерами.

Тогда, в первый год своего замужества, переступив порог Малфой-мэнора, Нарцисса не сразу смогла ощутить себя законной хозяйкой имения, и это место стало особенным для неё. Здесь, вдали от чужих глаз, она посадила несколько сортов кустовых роз, не решаясь сделать это в безупречно ухоженной регулярной части парка: вдруг бы не прижились? Ах, какие же это были напрасные и наивные страхи, в чём ей достаточно скоро помогли убедиться и муж и свёкор, и насколько ж иначе она трактовала свободу распоряжаться собой и поместьем теперь.

Её путь лежал через небольшой овраг, а затем вдоль русла высохшего ручья. Иногда она останавливалась, всматриваясь в деревья, и, находя тайные признаки, срезала тонкие, покрытые молодыми зелёными листьями ветви яблонь или сухие колючие ветки терновника, пока в её руках не набралась охапка, а деревья внезапно не кончились.

Этой весной со всеми её страхами и заботами Нарциссе ещё не доводилось побывать в своём тайном убежище и привести всё в порядок: трава была уже практически по колено, а розовые кусты разрослись в настоящие колючие заросли, на которых среди густой, практически чёрной в ночи листвы призрачно белели уже распустившиеся бутоны. Они источали томный кружащий голову аромат, который причудливо смешивался с волглым дыханием пруда и тонким благоуханием цветущих деревьев вокруг.

Нарцисса улыбнулась сама себе — да, это было единственное правильное и подходящее место. Её место. Она сделает это здесь, но для этого ей понадобится пространство — семь шагов на юг, семь шагов на север, семь на запад и семь на восток — именно столько требовалось ей для того, что она задумала этой ночью. Светлячки взмыли вверх и, причудливыми созвездиями рассыпавшись над поляной, замерцали ярче. Купаясь в их неярком прохладном свете Нарцисса, опустила свою ношу в траву и принялась за дело — нужно было избавиться от мёртвой прошлогодней поросли и обнажить почву, пробудившуюся после долгой зимы.

В центре дёрн был снят до самого основания, и на оголившейся влажной земле Нарцисса причудливым образом складывала сухие стебли травы и подгнившие ветки деревьев, а затем снова возвращалась к работе: разрывала руками почву вокруг корней и избавлялась от всего мёртвого, лишнего и неуместного этой ночью. Молодую траву она оставляла там, где та была скошена заклинанием, и пьянящая горьковатая сладость умирающей зелени кружила Нарциссе голову.

Работать приходилось руками, помогая себе самой простой садовой магией — она монотонно подрубала корни сухой травы и одеревеневшие стебли роз, усеянные шипами. Нарцисса не замечала, как они впиваются в пальцы и оставляют глубокие ссадины на ладонях; её кровь бурыми разводами засыхала на листьях и, смешиваясь с землёй, оставляя грязные полосы на лице, когда она отбрасывала прилипшие ко лбу волосы. Нарцисса не то чтобы совсем не ощущала боли, но она была слишком поглощена своим монотонным занятием, чтобы придавать ей хоть какое-нибудь значенье. Пусть ненадолго, но она перестала ощущать собственную беспомощность; ей казалось, что, отрешившись от мира, за пределами этого заросшего сорняками уголка сада она наконец смогла если не разглядеть, то ощутить конец того смутного тревожного ужаса, в котором им всем приходилось жить, кошмара, от которого она всем сердцем желала избавиться.

В детстве другая их бабушка — Бальбина Розье — учила её и сестёр вязать: вязание развивает усидчивость, тренирует внимание и укрепляет запястья — что же может быть лучше для юной ведьмы? Спицы её не слушались, и петли ложились неровно; раз за разом Нарциссе приходилось распускать вязание и начинать сначала. Вот и сейчас она будто бы распускала и сматывала в клубок что-то мерзкое, сотканное из гнилой шерсти, истлевающее от малейших прикосновений и готовое выскользнуть из саднящих рук, если она отвлечётся и потянет чересчур сильно. Но когда нить подойдёт к концу, Нарцисса даже и не подумает брать в руки ненавистные спицы и начинать сызнова — хватит с неё этих узоров из черепов и змей. Пусть гниль обратится пеплом, и сквозь него прорастут из земли хрупкие молодые побеги, знаменуя собой начало чего-то нового, что она так жаждала получить этой ночью и чему ещё только предстояло обрести форму.

К тому моменту, когда пространство вокруг неё, наконец, оказалось свободно, Нарцисса потеряла счёт времени, но, глядя на возвышавшийся в центре поляны пока ещё мёртвый костёр она поняла, что всё сделала верно. Она вслушалась в сгустившуюся вокруг неё непривычную, неестественную тишину, а затем решительным точным движением отрезала подол своей юбки. Повинуясь лёгкому взмаху палочки, яблоневые и терновые ветви взмыли в воздух, и Нарцисса перевила их светлым шёлком, а затем опустила в центр костра — и они сами собой с треском занялись пламенем.

Нарцисса тихо развернулась к разгорающемуся огню спиной и медленно подошла к своим розам. Она легко касалась влажных от росы лепестков и неспешно срезала самые молодые побеги и листья — из тех, что ещё так нежны, что даже не успели отрастить шипов — а, закончив, сорвала по одной полностью распустившееся розе с каждого из кустов, позволяя колючим стеблям расцветить её ладони новыми ссадинами.

Вместе с ворохом листьев в пламя без колебаний отправились и расшитые кружевом рукава: огонь вспыхнул ярко, но почти сразу притих; вода в листьях зашипела, и от костра пошёл густой и удивительно ароматный дым, тут же смешавшийся с наползающим от воды стылым туманом. Глаза слезились от дыма и бессмысленных сожалений, когда Нарцисса, простившись с последними обрывками некогда роскошного платья, осталась совсем нагой.

Дымящий шёлк она увенчала розами и опустилась на колени без сил, вдыхая запахи тлеющей зелени и водяного пара; дыхание неожиданно перехватило, и она с пугающей внезапностью осознала — что-то пришло извне и теперь её слышат и слушают. Но стоило ей открыть рот, чтобы позволить своим просьбам прозвучать вслух, то её сковала вдруг немота, за которой пришло ясное понимание, что не было в мире слов, способных выразить всё, чего Нарцисса так страстно желала; чтобы изречённое ей не исказилось, не обернулось удобной, искусною полуправдой, к которой она давно притерпелась, и это ранило куда больнее терновника и осоки.

И тогда она отказалась от слов — о таком можно было просить лишь сердцем, душой, всей своей сутью. Нарцисса зажмурилась и по крупинкам, по фрагментам мозаики, по цветным осколкам стекла начала собирать своё сокровенное желание, словно витраж, складывая его из домашних хлопот и счастливых воспоминаний; тёплых прикосновений и лукавых улыбок мужа; из нежности к зародившейся под её сердцем жизни и гордости за юношу, каким вырос её уже такой взрослый сын. Могла ли, имела ли она право жаждать большего?

— Чушь, — сухо треснули в костре ветки, или же Нарциссе это только послышалось, но эта мысль привела её в замешательство.

Нет, она не стала себя обманывать, этого было мало, этого было решительно недостаточно. Пусть кто-то бы обвинил её в жадности, но этих осколков не хватит, чтобы сложить весь витраж целиком. Нарцисса знала, всегда это знала, даже если не готова была признаться вслух, но сейчас, этой ночью она могла и хотела желать.

Желать до конца.

Она распахнула глаза и, словно скинув прежде мешавшую ей пелену, увидела, как её желание смотрит на неё из темноты в ответ: глядит взглядом её сестры, непокорным, ещё не подёрнутым безумием… нет — не только её… обеих сестёр, так похожих и так непохожих одновременно. Оно вглядывается в неё глазами их матери и отца; разглядывает её серыми глазами кузенов — задумчивыми у одного и озорными, дерзкими у другого… сколько же глаз она видела в темноте, и без них осколки её желания никогда бы не стали целым, как не смогла стать целой она сама.

Дым окутал её целиком, мешаясь с пряным запахом роз, а она стояла на коленях и просто хотела, чтобы весь тот ужас, в котором все они жили даже не с Рождества, а с того проклятого небесами вечера, когда метка на руке Люциуса вдруг налилась жизнью и зашевелилась под кожей, как какой-то чудовищный паразит, закончился; хотела, чтобы с её семьёй, всей её семьёй, которая не кончалась за кованной оградой поместья, всё было бы хорошо; хотела чтобы они уже наконец переступили через годы взаимных обид и нашли возможность быть снова вместе; хотела, чтобы каждый из них наконец, был по-своему счастлив, и чтобы ей больше никогда не пришлось разрываться на части, словно разбитому витражу или порванному, прожжённому гобелену.