Интермеццо для проигравших (гет)

Oh, let us yet be merciful.

(Shakespeare, Henry V)

Одной из вещей, изо дня в день неизменно радовавших Гермиону после того, как они с Рональдом наконец разошлись, был кабинет. Крошечный, мансардный и потому требующий применения климатических чар летом и жарко растопленного камина зимой — но всё-таки кабинет. Свой. Собственный. Уголок, где можно было спрятаться от всего мира, передав детей миссис Гилберт с рук на руки и забравшись в глубокое кресло с книгой.

Или, как сейчас, с треклятым и трижды перечитанным Малфоевским делом.

Гермиона и сама не знает, что надеется выцепить из него на четвёртый раз. Что-нибудь новое? Что-то, что оправдало бы его? Или, может быть, что-то, что окончательно убедило бы её в том, что Малфой — ужасный человек, не заслуживающий прощения? Так или иначе, а в этих подшивках хватает всего — вероятно, у человека менее подготовленного от живописаний зверств Пожирателей как минимум случился бы лёгкий приступ тошноты. Её саму, человека подготовленного более, детали военных преступлений давно уже не шокируют, и Гермиона в очередной раз задумывается о том, что после Второй Магической с ней, вероятно, что-то стало чертовски не так. Ну нельзя, нельзя — наверное — читать о пытках и убийствах с выученным равнодушием патологоанатома, выискивающего среди кишок и крови что-то, что всё объяснило бы. Ту крошечную зацепку — или огромную опухоль — что объяснила бы, почему.

Почему — что?

Она даже пальцами раздражённо прищёлкивает, пытаясь подобрать правильное определение тому, что пытается объяснить.

Наверное, сбивающую с толку нормальность Малфоя.

Как так получается, что человек, разбрасывавшийся когда-то пыточными проклятиями направо и налево, может не просто выглядеть вменяемым — вменяемыми до поры казались и Яксли, и Каркаров, — но вызывать симпатию?

Она ведь знала, что Малфой пытал невинных людей. Как минимум догадывалась, что не только пытал — иначе быть просто не могло. В конце концов, даже на руках самой Гермионы после битвы за Хогвартс наверняка была кровь; она старалась не задумываться об этом, понимая, что даже в ту ночь невозможно было разобрать, чьё именно проклятие поразило того егеря. Малфой же входил в близкий круг — а значит, выполнял личные приказы Волдеморта.

Каковы шансы на то, что повёрнутый на убийствах психопат не приказывал своим ближайшим приспешникам убивать?

Смешно.

Странно лишь то, что ничего подобного в деле отражено не было. Люциус подсуетился, понимая, что один-единственный подтверждённый факт применения Авады гарантирует его сыну поцелуй дементора? Нет, конечно же. Уже понятно, что у Малфоя-старшего после войны не было никаких рычагов давления на Министерство — по крайней мере, уж точно не было таких, что смогли бы прикрыть использование убивающего.

Гермиона выбирается из кресла и лепит на стену стикер с вопросом «Помог кто-то из Аврората?». Снова вспоминаются Тонкс и чёртов Соутолл. Вот только была одна малюсенькая несостыковочка — к моменту, когда Министерство подняло дело Малфоев, Тонкс уже два с лишним года лежала в могиле и уж точно никак повлиять на ход расследования не могла. Кто мог? Кому, блин, выгодно? Зачем так старательно топить Малфоя одной рукой и смягчать ему же приговор — другой?

Гермиона ни черта не понимает.

Она коротко рычит, запуская пальцы в волосы: такое ощущение, что мозг вот-вот расплавится. Разгадка будто бы лежит на поверхности, но стоит присмотреться чуть внимательнее — и ответ ускользает от Гермионы, напоследок издевательски махнув хвостом.

Так. С самого начала, по порядку и не забегая вперёд.

Primo. Малфой, конечно же, виновен во всём, что ему навешали в деле — и даже в большем. Доказательства собраны старательно, сочувствия обвиняемый с таким букетом обвинений не вызвал бы ни у одного судьи Визенгамота. Причём складывается впечатление, что сделано это вполне сознательно, — Гермиона снова вспоминает бесконечные лакуны в подшивках, которые выглядят так, словно нерадивые авроры потеряли в архивах часть вещдоков и свидетельств. С учётом творящегося в Аврорате делопроизводственного бардака никто и не удивлялся такому положению дел — и не удивлялся бы ещё долго, не вздумай отдельно взятая Грейнджер по старой школьной привычке разбирать эти бесконечные подшивки по косточкам.

Secundo. Открутить Малфоя — если не отца, то, по крайней мере, сына, — от Азкабана было бы плёвым делом для любого мало-мальски соображающего защитника. Мало того, что дело как будто специально шито белыми нитками, — а нитки торчат, — так ещё и смягчающих наберётся на десяток опальных Пожирателей. Тут тебе и юный возраст, и действия под влиянием шантажа благополучием и жизнью близких, и содействие правому делу и прочему общему благу, не к ночи будь помянуто… ладно, допустим, возраст делу не помеха — Краучу-младшему и вовсе было восемнадцать, когда его отправили в Азкабан первым же рейсом… но шантаж? Но брошенная Гарри в разгар битвы Бузинная палочка?

Вывод из первых двух пунктов логичен, прост и неоспорим, как Бомбарда в лоб: посадить Малфоя хотели. Но.

Но — terzo. А также quarto, quinto, sesto и так далее.

Тонкс, на голубом глазу совершающая подлог свидетельских показаний. Благополучно не подшитые к делу материалы, которые могли бы хоть краешком, хотя бы косвенно намекнуть на то, что Малфой был способен кого-то убить. Досрочное освобождение — зачем, скажите на милость, было выпускать из тюрьмы человека, которого так старательно топили пятью годами ранее? Тем более что у Министерства богатый — можно сказать, поколениями наработанный, — опыт по выписыванию неугодным смертных приговоров, которые выглядят скромными десятилетними сроками. И Гермиона готова дать руку на отсечение — Малфоевский был как раз из таких. Она ведь не дура и видит, в каком состоянии он вышел из Азкабана — и дураку понятно, что ещё пять лет в тюрьме он бы не протянул… если бы раньше не выпустили.

Вывод? А вывод такой, что сажать Малфоя не больно-то хотели. Или очень даже хотели, но не все. И в Министерстве — тоже древняя традиция — левая рука в очередной раз не знает, чем занимается правая… вовсе не в библейском смысле.

— Твою ж Моргану-мать, — раздражённо бормочет Гермиона. — Просто с тобой вообще не бывает, а, Малфой?

Беда в том, что бывает. С этим Малфоем — бывает просто. Когда они готовят уродское рагу из сосисок и бог весть чего ещё на его кухне; когда перебирают общие школьные воспоминания; когда спорят о какой-нибудь зельеварческой ерунде — он, конечно, мог бы неизменно выходить из этих споров победителем, но частенько поддаётся. С ним просто, с ним весело… с ним, в конце концов, чертовски интересно. Пора это признать. Признаться в этом хотя бы самой себе — и немедленно захотеть сдохнуть по целому ряду причин, начиная с удушающей неловкости и заканчивая тем, что… тем, что это Малфой, дементоры бы его побрали. Тот самый Малфой, который даже в Хогвартсе был той ещё высокомерной чистокровной скотиной. Малфой, который добровольно и радостно вписался в Пожиратели, едва ему стукнуло шестнадцать. Малфой, который по приказу Волдеморта пытал и убивал людей — ни в чём не повинных людей.

Не лучшая компания. Не тот человек, к которому стоило бы испытывать даже тень сочувствия или симпатии — не говоря уже о той самой простоте, которая зачем-то появилась между ними и чертовски всё усложнила.

Как бы то ни было, Малфой и сам прекрасно умеет всё усложнить и изгадить. Гермиона в который раз возвращается мыслями к прошедшей субботе и его выходке — и лицо уже в который раз заливает краска. Ей не должно быть стыдно — но стыдно всё равно: какого чёрта она поверила в то, что Малфой может быть нормальным и позволила себе сократить дистанцию? На Рождество его позвала — в свой дом, Мерлин всемогущий! В дом, где, вообще-то, живёт с детьми. Пожирателя смерти пригласила. Убийцу.

Да ты, Грейнджер, просто мать года.

И всё-таки она — вопреки любому здравому смыслу — не чувствует в Малфое опасности. В конце концов, он мог на неё напасть не раз и не два — то самое рагу она готовила, сунув палочку в карман кардигана. Это, конечно, было совершенно безответственно и чертовски глупо: он мог в любой момент выхватить палочку и… ну, не воспользоваться ей, конечно, — министерский запрет такого не допустил бы, — но мог ведь попросту сломать и ударить Гермиону по голове чем-нибудь тяжёлым. Или пырнуть ножом, которым резал морковку. Да что угодно мог устроить — но нет.

Ну вот какие выводы она должна из этого сделать?

Да чёрт их знает. А если полагаться на чутьё… так, в общем-то, благодаря чутью она здесь — в смысле, в этой точке, — и оказалась. Чутьё её подвело.

Или нет. Если вдуматься, Эсме ведь права: пока Малфой — изворотливый хорёк, слизеринец из слизеринцев, осуждённый судом Пожиратель и кто там ещё, — не попытался навредить ей. По крайней мере, прямо. Что до остального… та рациональная часть Гермионы, которую Шляпа пыталась спровадить на Равенкло, скептически хмыкает и говорит, что Малфой по малфоевским-то меркам практически ничего и не сделал. Вот только в конечном итоге Гермиона всё-таки оказалась на Гриффиндоре — и уж её-то внутренняя гриффиндорка плевать хотела на Малфоя с его мерками. Внутренней гриффиндорке было просто до чёртиков обидно и больно — потому что…

Потому что она ему доверяла, вот почему.

Эта довольно простая и очевидная, вроде бы, штука доходит до Драко отнюдь не сразу. А когда всё-таки доходит, ему становится ещё хреновей прежнего — хотя куда уж хреновей после их субботней встречи в Аврорате.

Дракклова Грейнджер и впрямь не придумала ничего лучше, чем поверить ему. Ему, Драко Абраксасу Малфою — со всеми его бесчисленными проблемами, совершенно омерзительной репутацией, с его тёмным прошлым и не слишком-то светлым настоящим. Сама эта мысль кажется совершенно дикой — как кто-то может доверять ему после войны и всех послевоенных лет? После того, как ему отказывали от дома даже старые друзья — ладно, пусть не друзья, но союзники — семьи? После того, как его на пять лет закрыли в Азкабане — и закрыли, в общем-то, отнюдь не без причин?

Осознание собственной тупости настолько невыносимо, что Драко хочется хорошенечко приложиться головой о ближайшую стену. Одна беда: не поможет. Он вообще не знает, что теперь ему поможет и как исправить то, что он сделал. Можно ли вообще это исправить.

С ума сойти: она — ему — доверяла. Она ему доверяла, а он… вытер об это доверие ноги, вот что он сделал. И ему сейчас, блядь, до невозможности паршиво — не потому, что он потерял какие-то преимущества, очевидные и не очень, которые ему обеспечивало её хорошее отношение, нет. Хер бы с ними уже, с преимуществами. Теперь ему просто паршиво, а в голове бьётся одна мысль: Грейнджер такого совершенно не заслужила.

Драко старательно перебирает в памяти всё то, что она для него сделала. Лекарства и еда, ладонь на горящем от температуры лбу, словно невзначай подсунутая ему брошюра о его правах и вопросы о том, как он себя чувствует. Все эти ничего не значащие разговоры и шутки, которые давали ему силы пережить ещё один бесконечно изматывающий день. Десятки мелочей, из которых складывались и плясали перед глазами огромные горящие буквы: «ДРАКО МАЛФОЙ, ЁБАНЫЙ СЛИЗЕРИНСКИЙ КРЕТИН».

Он ведь не привык к такому — или, точнее, отвык от такого отношения. Драко прекрасно помнит: после того, как Министерство начало раскручивать его дело, кто-то словно резко провёл отделяющую Малфоев от всего остального мира черту — и за черту эту никто не рисковал зайти. Буквально: его ни разу не посетили ни в тюрьме Аврората, ни в Азкабане.

Драко тогда принял это как данность: он, в конце концов, с самого детства вращался в кругах, где любой маг был опаснее и подлее квинтолапа — и никогда не обманывался тем, что маги эти, в отличие от пятиногих тварей с Дрира, вполне способны поддерживать приятную светскую беседу. И пусть проведённые рядом с Асторией годы — как мало их было, этих лет, — почти убедили его в том, что бывает и иначе, он не удивился этому отчуждению, когда дело дошло до тюрьмы. Кто захочет мараться о сомнительное знакомство с осуждённым Пожирателем, имя которого склоняли в «Пророке» на все лады ещё до начала процесса?

Грейнджер захотела.

То, что она делала для него, выходило далеко за границы обязанностей инспектора. Невероятно, блядь, далеко. Будь она хоть трижды героиней Второй магической — а помощь… да нет, не так, помощь ещё списали бы на гриффиндорскую придурь. Мерлин бы с ней, с помощью, — вот хорошее отношение к такому, как он, ей бы никто не спустил, и она прекрасно это знала: не дура ведь. Отнюдь не дура, о нет, что бы он там себе ни напридумывал, а битая жизнью взрослая колдунья, пережившая… да много чего пережившая, в общем-то. Наверняка Грейнджер понимала, на что идёт, связываясь с ним и его проблемами — и единственная её вина в том, что она не ожидала от него такого свинства.

Итак, в сухом остатке он просто мудак. А она — хороший человек, доверившийся мудаку.

Он живёт с этой мыслью почти неделю — ожидая субботы, боясь субботы до дрожи в пальцах. Потому что он, конечно же, начнёт перед ней извиняться — так искренне, как только может, — прямо с порога, не дожидаясь, пока Грейнджер снова уйдёт, оставив его корпеть над бессмысленной министерской анкетой. Да что там — он готов на коленях перед ней прощения просить, потому что… знать бы ещё, почему.

Да мало ли причин?

Потому что вытащила его из лап уродского Уизли. Потому что помогала там, где другие от него отвернулись так легко, словно он был отвратительным куском грязной ветоши. Потому что говорила с ним тогда, когда весь мир молчал. Потому что не жалела и не утешала — а просто делала что-то такое, неуловимое, что впервые за годы заставило его поверить в то, что он снова живёт, а не выживает.

Потому что до сих пор помнит её взгляд тогда, в аптеке, — словно он ей пощёчину залепил.

В ночь с пятницы на субботу он долго не может уснуть, ворочаясь под тонким одеялом и перебирая все возможные слова, все доступные ему извинения — и не может придумать ни одного, которое бы наверняка сработало. Да и как их придумывать, если ему самому себе сложно объяснить, что он хочет сказать Грейнджер, кроме бессмысленного и совершенно бесполезного «извини».

В голове крутится дурацкое: если бы Драко не был таким безнадёжным кретином, послезавтра встречал бы сочельник в её компании. Он ведь, Мерлин, даже подарок для неё сделал, — сварил, — ни на что, в общем-то, не надеясь. Или всё-таки надеясь? Всё-таки да.

С этой мыслью он и проваливается в сон.

Там, во сне, тепло пахнет имбирём и терпко — еловыми ветками.

Наяву — тоже. Гермиона спускается в гостиную, где уже стоит огромная — почти до потолка — ёлка, вызывающе зелёная и праздничная, пусть пока и не наряженная: времени нет совершенно, рождественского настроения — тоже, но если у тебя двое детей, праздновать приходится с настроением или без. Но это и неважно. Важно только то, что миссис Гилберт — какое, право, счастье, что есть миссис Гилберт, — уже возится на кухне с детьми, колдуя над очередным противнем с печеньем, и имбирный запах словно перетекает из сна (снился, конечно же, Хогвартс) в реальность.

Выходить на промозглую улицу из этого тёплого домашнего облака совсем не хочется, но приходится: суббота, чёрт бы её побрал. Малфой.

Кутаясь в шарф — шотландская погода, чёрт бы побрал и её тоже, да и близость океана заодно, — Гермиона аппарирует в Лондон и почти машинально поднимает заранее раскрытый зонт над головой, спасаясь от ледяного дождя. И дальше — доведённое до автоматизма: торопливо дойти до здания Министерства, нырнуть в телефонную будку, пересечь пустой и нервирующе огромный Атриум, проехаться до второго уровня на лифте, попытаться нащупать в сумке ключи от своего кабинета… и замереть, обнаружив стоящего в полутьме у двери Малфоя.

— Вы рано, — только и может выдавить из себя Гермиона вместо приветствия. Прячет лицо за волосами, продолжая копаться в сумке, выгадывая лишние тридцать секунд, чтобы собраться. Как-то не готова она была к тому, что…

— Нам надо поговорить, — негромко говорит он, — не убегай снова.

Что бы ни говорила её рациональная умная часть, которая уже всё обдумала, взвесила и решила прислушаться к совету Ридкалли, часть нерациональная всё равно начинает закипать. Что Малфой о себе возомнил? Что знает её — и может так вот запросто указывать ей, что делать? Поговорить им надо, а то как же.

— Я и не убегала, — огрызается Гермиона. — Ещё чего.

Нет, ну то есть убегала, конечно. Ещё как убегала и три часа отсиживалась в приёмной Гарри — но это не его, Малфоя, дело. Совершенно не его.

— Хорошо, — вдруг покладисто соглашается Малфой, — тогда — не уходи. Пожалуйста.

Гермиону так и тянет ответить, что она будет уходить куда и зачем ей заблагорассудится, но что-то в его голосе всё-таки заставляет её заткнуться, молча пожать плечами и продолжить поисковые работы в бездонных недрах своей сумки, выгадывая ещё немного времени. Впрочем, бесконечно заниматься этим не получается — как бы ей ни хотелось обратного — и приходится наконец открыть чёртову дверь.

Внутри она снимает пальто и сушит зонт заклинанием. За фальшивыми окнами — самая настоящая утренняя лондонская хмарь, дождливая и неприветливая: Гермиону раздражают все эти тропические рассветы, песчаные пляжи и выхолощенные зелёненькие альпийские пейзажи, которые так любят министерские сотрудники. Впрочем, может быть, горы Гермиона бы за своим окном и оставила — настоящие горы, заснеженные и неприступные. А пока у неё есть туман и декабрьский лондонский дождик — она даже зачаровала окна так, чтобы был слышен стук капель о подоконник.

Некоторое время только этот стук тишину и скрашивает. Гермиона оборачивается — Малфой так и мнётся у дверей с пальто в руках.

— Проходите…

— «Присаживайтесь», — продолжает за неё он. — Да, я знаю. Грейнджер, я… да оставь ты эту чёртову анкету, Мерлина ради.

И снова в ней вскипает раздражение.

— Может быть, вы забыли, но мы собрались здесь исключительно ради «этой чёртовой анкеты», мистер Малфой.

Хочется поёжиться от этого её «исключительно». Оно звучит так безапелляционно, будто Грейнджер карандашом это слово подчеркнула — острым, твёрдым, процарапывающим бумагу насквозь. Драко в очередной раз поражается тому, как она держится: такая же колючая и острая, как этот воображаемый карандаш. Так же безжалостно отчёркивающая себя — от него.

И тем больнее — да, именно так, именно больнее, — помнить её другой. Всего пару недель назад слушавшей на его кухне трагическую повесть о том, как на их пятом курсе Слизерин вусмерть заколебался от амбриджевского досмотра посылок и конфискации «запрещёнки». Заколебался — и попытался наладить в одном из заброшенных зельеварческих кабинетов производство огневиски… которое, конечно же, на деле оказалось самым банальным самогоноварением. Грейнджер тогда всерьёз заинтересовалась тем, из чего же гнали — и хохотала до слёз, когда Драко был вынужден признать, что будущий цвет чистокровного общества (и где оно теперь, это чистокровное общество?) тайком обносил хогвартские склады провианта, добывая для общего дела сахар и дрожжи. И это он ещё забыл ей рассказать о том, что всё происходило с молчаливого попустительства Снейпа…

А теперь — да почему так больно об этом думать, — может никогда уже не рассказать.

Дракклы бы побрали Грейнджер, так незаметно и запросто ставшую частью его жизни. Важной частью. Как оказалось — неотъемлемой.

— Да наплевать на анкету, — тихо говорит он и подходит ближе. — Послушай… извини меня, Грейнджер. Прости.

Грейнджер смотрит куда-то в сторону и хмурится, но пока молчит, и Драко продолжает: торопливо, сбивчиво, боясь, что она прервёт его — или просто снова уйдёт, оставив наедине с идиотскими вопросами анкеты, ответы на которые ничего не решат, никак и никому не помогут.

— Послушай, я просто… — все заготовленные заранее слова вылетают из головы, и он беспомощно смотрит на Гермиону, будто надеясь на подсказку. — Я кретин. Мне совершенно нечем себя оправдать, и то, что я не знал про развод…

Она вскидывает на него взгляд, и Драко чувствует, как и без того охуенно тонкий лёд под ним начинает опасно потрескивать.

— Послушай, — повторяет он, — я знаю, что ты считаешь, что мне было насрать на то, что ты почувствуешь, но я — кретин, говорю же, — почему-то считал, что ты даже не поймёшь… не потому что дура, а потому… Мерлин, я не знаю, как объяснить. Я думал, тебе плевать на меня и на то, что я скажу при Хислоп, понимаешь?

— Мне и плевать, — пожимает плечами Грейнджер, — не понимаю, почему вы решили, что это не так. Если на этом всё…

— Не всё, нет, — он качает головой. — Грейнджер, да ты единственный человек, которому не плевать, и я знаю, что это так, потому что всем остальным глубочайше поебать, живой я или сдох. Мне есть, с чем сравнивать, но я просто… я не знаю. Мне было слишком сложно в это поверить, понимаешь? И проще не верить, наверное, чтобы потом не было… как сейчас.

Драко тяжело опускается на стул и бессильно смотрит на неё снизу вверх.

— Я не могу объяснить, насколько мне жаль, но мне правда жаль, Грейнджер.

— Две недели назад вы не жалели.

— Две недели назад я думал, что ты можешь в любой момент — я не знаю, Грейнджер, что! Что можешь отвернуться от меня. Перестать со мной разговаривать так, будто я… будто я нормальный человек, от которого не нужно шарахаться или смотреть, как на последнее дерьмо. Знаешь, что говорила обо мне Хислоп накануне того дня? «Уголовник» — самый мягкий эпитет, Грейнджер. И, поверь, она прекрасно знала, что я её слышу.

Драко устало проводит ладонью по лицу.

— Я знаю, что облажался перед тобой. Знаю. А как исправить это — нет, вот что самое херовое.

— А надо ли? Малфой, — голос Грейнджер звучит глухо, — я не собираюсь придираться к твоим анкетам или ещё как-нибудь портить тебе жизнь. Если будет нужна помощь — помогу. Расслабься, ничего не изменилось.

— Всё изменилось. Дело не в том, что ты мне помогала, или не отправила меня в Азкабан, или… нет, дело и в этом тоже, и я тебе очень благодарен. Но не только в этом. Ты позвала меня на Рождество — ну кто бы ещё это сделал, кроме тебя? Ты… я не хочу продолбать это. Уже продолбал, знаю, но не хотел. Мне правда важно… всё это. Ты.

Он наконец поднимает голову и видит, что губы Грейнджер подрагивают — словно она едва сдерживает язвительную усмешку, которая, Мерлин свидетель, будет лучшим подтверждением того, что ничего уже не изменить. А раз так…

— Я понимаю, что Рождество отменяется, но у меня есть для тебя подарок, и я хотел…

Грейнджер всё-таки усмехается — только совсем не так, как он это себе представлял. Грустно усмехается. А потом улыбается — так, как она умеет улыбаться, только когда между ними всё нормально.

Такая у них теперь норма. С ума сойти.

— Я не могу отменить Рождество, Малфой, — Грейнджер изо всех сил старается быть язвительной, но Драко слышит, как она тихонько шмыгает носом.

А, может быть, и стоило бы сойти с ума. В кои-то веки — от радости.

— Хорошее было бы наказание.

— Мне кажется, перебор, — хмыкает она. — Так я зайду за тобой завтра в полдень?

Внутри разжимается невидимая пружина, державшая его в напряжении всё это время, и — кто бы мог подумать, — ему вдруг становится ужасно легко и хорошо. Просто потому, что Грейнджер всё-таки простила.

Рождество и правда не отменяется.