Интермеццо для проигравших (гет)

Misery acquaints a man with strange bedfellows.

(Shakespeare, The Tempest)

У неё есть примерно миллион логичных и правильных «почему нет».

Нет, потому что они враждовали все школьные годы. Нет, потому что она даже не успела развестись с Роном. Нет, потому что она магглорождённая, а он чистокровный. Нет, потому что он бывший Пожиратель. Нет, потому что у неё двое детей и тонна усталости от всего. Нет, потому что она Гермиона Грейнджер, а он, чёрт бы его побрал, лорд Малфой. Нет, потому что он рассмеётся ей в лицо, лишь заподозрив её в чём-то подобном. Нет, потому что — нет.

Проблема в том, что все эти «нет» — они ведь про то, почему они с ним ни при каких условиях не могут быть вместе. Или про то, почему ей лучше оставить всё это при себе. Но уж никак не про то, почему она не может что-то чувствовать к Малфою чисто технически. Но она же не может, правда ведь? Гермиона медленно-медленно выдыхает и прислушивается к себе.

Вердикт неутешительный: может. Ещё как может.

Она сидит на диване в гостиной, забравшись на него с ногами, и молчит. Этот день, наполненный мыслями-мыслями-мыслями, наконец подошёл к концу: миссис Гилберт отправилась домой, а дети видят десятые сны в своих постелях. Вот только день закончился, а мысли — нет. Точнее, одна-единственная мысль — и, видит бог, Гермиона многое отдала бы, чтобы вытряхнуть её из головы.

Ни черта у неё не получается.

Гермиона обхватывает колени руками, как когда-то в детстве, и оцепенело смотрит на тлеющие в камине угли. Хочется хорошенько отхлестать себя по щекам — но вряд ли это поможет, да и сил у неё на это сейчас нет. Только странное внутреннее онемение от осознания: ей нравится Драко Малфой. Правда нравится. И с этим ничего, наверное, не поделаешь — во всех смыслах.

Малфой, подумать только. В ушах звенит ядовитое Роново: «Может, ты просто переспать с ним захотела? Ну да, теперь-то этот хренов слизеринский принц поистрепался. Может, и позарится».

Рон — дурак. Потому что только дураку не очевидно, что Драко на неё не позарится: даже то, что они начали мало-мальски нормально общаться без попыток выцарапать друг другу глаза — само по себе рождественское чудо, а уж о чём-то большем и думать не приходится. В конце концов, он никогда не давал ей поводов рассчитывать на что-то большее — просто был вежлив, корректен и человечен. То есть, в принципе, вёл себя не как Малфой — и этого оказалось вполне достаточно, чтобы коготок увяз, а вся птичка пропала.

Молодец, Гермиона Джин Грейнджер. Умница. Сто баллов Гриффиндору. Двести. Тысяча.

Интересно, Дамблдор планировал для неё что-нибудь эдакое, или настолько далеко его планы не заходили? Наверное, всё-таки второе — хотелось бы, чтобы второе. Иначе как-то совсем уж тошно становится: думать, что вся твоя жизнь расписана кем-то другим, ужасно неприятно. Неужели она настолько предсказуема — и есть ли у неё вообще хоть что-нибудь по-настоящему своё, а не придуманное загодя старым интриганом?

Дети. У неё есть дети. Уж их-то предсказать Дамблдор едва ли мог.

Некстати вспоминается, что ребёнку Драко сейчас было бы пять лет — совсем как Розе. От этого становится как-то невероятно паршиво — хотя, казалось бы, что такого: она ведь об этом давно знает. В Магической Британии вообще, кажется, ни у кого и ни от кого не может быть секретов — взять хоть семейное проклятие Гринграссов, хоть историю с Панси, хоть её собственный развод. Страна требует хлеба и зрелищ — и Министерство с «Пророком» их исправно поставляют: для любого желающего всегда найдётся непыльное местечко в каком-нибудь департаменте и свежая сплетенка с третьей полосы.

— Вот же блядство, — Гермиона утыкается лбом в колени и медленно выдыхает.

Послезавтра ей нужно будет встретиться с Малфоем лицом к лицу — о чём-то говорить, изображать спокойное вежливое безразличие… нет, дружелюбие изображать придётся. Даже радость от встречи — потому что в любых других обстоятельствах она была бы ему, наверное, рада. Но только не теперь. Теперь ей хочется держаться от Малфоя на почтительном расстоянии — таком расстоянии, чтобы тот, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ничего не заметил бы. Не понял бы, что она чувствует к нему что-то, кроме сдержанной симпатии.

Нет, она не сможет. Нужно попросить кого-нибудь заменить её в субботу — да хотя бы Гарри… нет, у Гарри своих забот сейчас полон рот, и нагружать его ещё и инспектированием Драко будет свинством. Хоть к Рону иди. Угу, иди-иди, конечно, а потом любуйся свежими синяками на лице Малфоя.

Гермиона тяжело вздыхает, потому что оставшийся вариант очевиден. Очевиден и неловок до невозможности.

Она взмахивает палочкой, вспоминая момент, когда ей впервые дали подержать Роуз, — и перед ней появляется серебристая выдра, выжидающе смотрит умными маленькими глазками.

— Срочное послание для Персефоны Паркинсон, — негромко говорит Гермиона, и выдра нетерпеливо делает круг на месте, перебирая лапками: давай, мол, я заждалась. — Панси, привет, это Гермиона Грейнджер…

Звать её сюда или просто передать просьбу с патронусом? Гермиона колеблется, а потом думает: да к чёрту, у неё и так здесь проходной двор — и одна бывшая слизеринка со спорной репутацией погоды точно не сделает.

— Пожалуйста, загляни ко мне в гости, когда… в общем, у меня личная просьба, связанная с работой, и, если получится поговорить с тобой до завтрашнего вечера, — буду очень благодарна.

Выдра растворяется в воздухе, а Гермиона тяжело вздыхает и откидывается на спинку дивана. И удивлённо моргает, когда в гостиную влетает призрачный сияющий сокол, рассекающий воздух крыльями. Красиво, чёрт. Просто красиво. И Паркинсон это наверняка знает, раз вернула ответ не с её выдрой, а со своим патронусом: всё-таки все слизеринцы — те ещё выпендрёжники.

Интересно, какой патронус у Драко?

— Сейчас — нормально? — деловито уточняет птица, опустившись на подлокотник одного из кресел.

— Вполне, — в тон ей отзывается Гермиона. — Коттедж «Чертополох», Шотландия. Камин подключен к Сети.

Она чувствует себя как-то странно, дожидаясь появления Паркинсон в своём доме. О чём ей вообще говорить с Панси, да ещё и наедине? Она ведь… ну да, слизеринка. Ну да, все школьные годы пыталась превратить жизнь Гермионы в ад. Ну да, ну да, ну да. Ну и что с того, если Гарри её полюбил — а сама Гермиона умудрилась влюбиться в Драко Малфоя, последнего на свете человека, в которого ей стоило бы влюбляться?

Всё смешалось так быстро и так беспорядочно, что больше всего Гермионе хочется забиться в какой-нибудь тёмный угол на недельку-другую, а лучше — просто найти человека, который бы её выслушал. Выслушал и понял, и сказал бы, решил бы за неё, что ей думать и что чувствовать. Как поступать.

Короче говоря, ей страшно хочется поговорить с мамой.

Гермиона на секунду прикрывает глаза, представляя родителей. Что они сейчас делают? Наверное, ужинают — они всегда ужинали вместе в одно и то же время, если только не приходилось задерживаться на работе дольше обычного. Мама рассказывает папе о том, как прошёл её день, и папа тоже делится с ней интересными случаями с работы — и некому сказать: «Эй, а давайте просто поужинаем». Интересно, вспоминают ли они о ней в такие вечера, как этот? Гермиона шмыгает носом и тайком (зачем, ведь никто не видит) утирает выступившие на глазах дурацкие слёзы.

Самое время: огонь в камине вспыхивает изумрудно-зелёным, и в нём появляется тёмная на фоне пламени фигура Паркинсон.

— Привет, — хрипло говорит Гермиона, поднимаясь с дивана.

— И тебе привет, Грейнджер, — Панси педантично отряхивается от пепла, и Гермиона с удивлением замечает, что одежда у неё вполне маггловская. Толстовка, джинсы, ботинки — ничего такого, что выдало бы в ней дочь Паркинсонов. Дочь, между прочим, одних из «Священных двадцати восьми».

Взгляд у Паркинсон цепкий, колючий, острый, — да и вся она такая: с резкими движениями, с короткой чёлкой и геометричным каре, тонкая, угловатая. Переломанная. Сросшаяся заново, но как-то странно, неправильно.

Неудивительно, что Гарри — с его-то синдромом спасателя — в неё влюбился.

Поразительно то, что Паркинсон повелась.

Гермиона запоздало понимает: идея переложить на плечи Панси субботнюю встречу с Драко не так хороша, как ей казалось десять минут назад. Она вообще не хороша. Да, Рон при первой же возможности превратил жизнь Малфоя в кошмар, но и сам Малфой тоже хорош — жизнь Паркинсон он попросту сломал, и едва ли та не захочет ответить ему взаимностью, имея на руках все козыри.

Только слепоглухой — причём на редкость нелюбопытный слепоглухой — не знал о том, что школьный роман с Малфоем обошёлся Панси ох как дорого.

— Так и будем стоять? — Паркинсон приподнимает бровь в деланом недоумении.

— Нет, — тушуется Гермиона, чувствуя себя на редкость глупо. — Нет, конечно. Пойдём на кухню? Ты будешь чай, кофе… или вино, может быть?

— Зависит от того, что разболтал тебе Поттер, — говорит Панси, и Гермионе становится совсем уж неуютно.

Гермиона лихорадочно обдумывает доступные ей варианты — соврать, что она ни о чём не знает? Попытаться перевести тему? Попробовать переиграть слизеринку на её же поле? Последняя идея заранее обречена на провал: Паркинсон хмурится и поджимает губы.

— Вот же гриффиндорское трепло, — цедит она. — Если собираешься задвигать про «не разрушай семью» и прочую фигню, можешь не утруждаться. Я и не планирую.

— Я тоже не собираюсь вообще-то, — пожимает плечами Гермиона. — Это не моё дело, планируешь или нет.

Да и было бы там что разрушать, — с горечью думает она.

— Да ладно? Мисс гриффиндорская выскочка не будет учить меня жизни? — спрашивает Панси. — Может, ещё и нотации читать не будешь? С ума сойти.

— Не буду. За чтением нотаций — к Макгонагалл.

Панси хмурится, но никак не комментирует сказанное. Просто идёт за ней на кухню, садится за стол и опускает на сложенные руки подбородок. Следит за ней одними зеленющими своими глазами, даже не поворачивая головы — ни дать ни взять большая чёрная кошка.

Взгляд у неё настороженный, под ним неуютно. И что говорить — совершенно непонятно. Так что Гермиона просто ставит на стол бутылку красного вина и два бокала, садится напротив и отводит взгляд.

— Так зачем ты меня позвала, Грейнджер? — невозмутимо спрашивает Паркинсон. — Только не говори, что захотела выпить со мной винишка просто так, как и полагается старым школьным подружкам. Ты меня терпеть не можешь.

— Твоя информация немного устарела, Паркинсон.

— Что, прониклась симпатией?

— Решила организовать клуб дурацких греческих имён.

— Первым делом предлагаю расшириться до клуба дурацких греческих и латинских имён. Пьюси пригласим. И Уоррингтона.

— А он, напомни…

— Кассиус.

— Вот уж повезло так повезло.

Панси хмыкает, но смотрит вроде бы чуть мягче, чуть расслабленнее. Тянется за бутылкой, выбивает пробку невербальным «Ваддивази» — просто, но красиво. И привычка, что ни говори, чувствуется.

Разливает вино по бокалам.

— Так что тебе от меня нужно, Грейнджер? — и снова этот колючий прямой взгляд. Вызывающий, почти воинственный. — Если всё-таки решишь выговаривать за историю с Поттером, то учти, я плевать хотела.

— Паркинсон, — она осторожно подтягивает поближе полный бокал, — я тебя не осуждаю.

— О да, — Персефона даже не слушает, — ты просто думаешь, что я избалованная дрянь, которой истории с Малфоем было мало и которая…

До Панси наконец доходит это «я тебя не осуждаю». Она резко осекается — и тут сама Гермиона внезапно осознаёт, как Паркинсон с Малфоем похожи. Они люди, рождённые и воспитанные для совсем другой жизни; так и не коронованные особы королевской крови в изгнании; вечные чужаки, равно старательно игнорирующие чужое презрение и презирающие чужое сочувствие. До краёв полные какого-то весёлого — на грани истерики балансирующего — ожесточения.

И вот тогда Гермионе впервые в жизни становится жалко Панси Паркинсон.

— Слушай, — говорит она, — Гарри не подарок, конечно, но это ваше с ним дело, почему вы решили…

— Да ничего мы не решали, Грейнджер, — Панс качает головой и отпивает из своего бокала. — Мы были пьяные, вот и всё.

— Я вот не пойму, лезть мне с расспросами или отстать, пока ты мне голову не оторвала.

— Не понимаю, на кой чёрт тебе расспросы, если Поттер и так всё рассказал, — равнодушно пожимает плечами Паркинсон. Гермиона готова поспорить: на деле в ней нет ни капли равнодушия. Не после истории с Малфоем, не после всего того, что ей пришлось пережить из-за дурацких школьных отношений со «слизеринским принцем».

— И ничего не «всё», — отзывается Гермиона. — Но вытягивать из тебя клещами я не собираюсь, серьёзно. Я хотела тебя попросить заглянуть в Министерство в субботу и провести встречу с Малфоем вместо меня. Я не смогу.

Ну конечно же, она не сможет. Во всяком случае, не через два дня. И не с учётом обвалившегося ей на голову осознания насчёт того, что… да ну к чёрту, не будет она сейчас об этом думать.

Панси тем временем издаёт сдавленный смешок.

— Я знала, конечно, что ты ненавидишь Малфоя, — ох, если бы. — Но чтобы настолько…

— Я его не…

— Ой, Грейнджер, вот только не строй из себя святую, Мерлина ради. Ты его ненавидишь, я его ненавижу, вся страна его ненавидит. Ладно, хорошо, не ненавидит — презирает. И, веришь ли, мне его ничуть не жалко.

— Не верю.

Эти слова слетают с губ Гермионы прежде, чем она успевает их обдумать. Паркинсон резко отрывается от созерцания пейзажа за окном и упирается взглядом в Гермионино лицо. Температура на кухне, кажется, мгновенно падает до нуля.

— Ты у нас теперь ещё и знатоком человеческих душ заделалась, грязнокровка?

Гермиона смеётся — и это так же неожиданно для неё, как это «не верю».

— Слабо, Паркинсон, попробуй ещё раз. Мне давно не тринадцать, меня «грязнокровкой» не проймёшь.

Паркинсон поджимает губы, смотрит на неё в упор — долго, холодно, оценивающе. А потом мотает головой — снова напоминая кошку, но на этот раз попавшую под дождь и теперь недоумевающую.

— Ты права, — вдруг соглашается она. — Не ненавижу.

— Презираешь? — спрашивает Гермиона, словно эхом повторяя слова Паркинсон. Та смешно морщит нос:

— Нет. Раньше ненавидела, потом презирала. А теперь мне его жалко, веришь?

Верит — и всё-таки уточняет:

— Почему?

— Потому что он очень несчастный злой мальчик.

— Не сказала бы, что он злой. Да и мальчиком я бы его не назвала.

— Значит, мои данные устарели, — равнодушно пожимает плечами Панси. — Так или иначе, он несчастен — и мне его жалко. Ты в курсе, как мы с Поттером… ну, не подружились, конечно, но хоть разговаривать начали?

— Нет. Мы с ним давно не общались.

— А, ну да, — эта новость для Паркинсон, кажется, и не новость вовсе. Гермиона чувствует, как её колет что-то, похожее на досаду. — Точно. Так вот: дело было пять лет назад, и я… ну, я только пришла работать в Аврорат и страшно хотела засадить Малфоя. Собственными руками, Грейнджер, засадить, а не чтобы это кто-то другой за меня сделал. Отомстить хотела за… да за всё.

— А Гарри что?

— А он меня как-то увидел с малфоевским делом в руках и такой: «Даже не вздумай, ты потом пожалеешь». Представляешь, как я взбесилась? Я ведь ни о чём другом тогда и думать не могла. Да что бы он понимал вообще.

Гермиона готова поспорить: Гарри понимал тогда побольше, чем сама Панси. И откуда только в нём это понимание взялось.

— Ну вот, — продолжает Паркинсон. — А потом до меня дошло, что он прав. Если бы он… Малфой, в смысле… чёрт, я же видела его летом, Грейнджер, мельком видела, но мне хватило.

— Ты бы себе не простила? — одними губами улыбается Гермиона.

— О, поверь, уж себе-то я простила бы. Но хорошо, что получилось обойтись без… без этого.

Молчание. Гермиона делает глоток из своего бокала и думает о том, какая же она всё-таки идиотка: одной истории с Паркинсон должно быть достаточно, чтобы обходить Малфоя по широкой дуге. Как ни крути, это было подло с его стороны — о том, что они с Паркинсон спали на шестом курсе, знали все в Хогвартсе; все знали и о том, что после школы они поженятся… или думали, что знали. По крайней мере, Гермионе казалось, что эта чистокровная парочка создана друг для друга. Что же, тем неожиданнее было узнать, что Малфой женился на Астории Гринграсс — младшей сестре Дафны, ещё одной слизеринки с их курса. Правда, Астория вроде бы училась на Хаффлпаффе и была то ли на год, то ли на два младше.

Стало ли это неожиданностью для Панси? Гермиона почти уверена, что да, стало.

— Это плохая идея, Грейнджер, — как-то неожиданно просто и устало говорит Паркинсон. — И ты прекрасно знаешь, почему.

— Знаю, — отзывается Гермиона. — Чёрт, Панси, да допьешь ты это вино или нет?

Паркинсон смотрит на неё удивлённо, но всё-таки покорно выпивает содержимое бокала. Гермиона наливает снова.

— Мне просто очень нужно, чтобы кто-то сходил в субботу в Министерство вместо меня.

— Зачем?

— Чтобы… просто нужно — и всё. И лучше ты, чем Рон.

— А Поттер на что?

— У него своих дел полно.

И это не говоря уже о том, что он Малфоя в гробу видал.

Панси фыркает:

— Грейнджер, у меня, вообще-то, — и снова глоток из бокала, — тоже дела есть. Вон, опять ребята из Франции контрабанду когтя грифона наладили, а нам бегай, разбирайся. Да и… блин, у тебя найдётся что-нибудь покрепче, а?

Гермиона усмехается и идёт к шкафчику, где стоит купленная вчера бутылка «Блишена». Недолго ей пришлось дожидаться своего звёздного часа.

А три дня подряд пить — это, между прочим, уже маленький запой.

— Найдётся, — бутылка опускается на стол.

— А закуска?

— Мне казалось, аристократы виски не закусывают.

— А я-то тут при чём? Меня матушка с фамильного гобелена выжгла, — пожимает плечами Персефона. — Ещё в девяносто девятом.

Ох. Ох ты ж…

— Я не…

— Не знала? Ну, тогда ты потрясающе нелюбопытна, Грейнджер, особенно для главной всезнайки курса.

— Я не по сплетням, — растерянно отзывается Гермиона, наблюдая за тем, как Паркинсон по-хозяйски роется в её кухонных шкафчиках в поисках стаканов. — Но почему? Из-за… из-за Малфоя?

— Нет, конечно, — Панси разливает янтарную жидкость по благополучно найденным стаканам, делает большой глоток и продолжает как ни в чём не бывало: — Потому что отказалась выходить замуж за Гойла.

— А при чём тут…

— А вот тут — Малфой уже при чём. Видишь ли, Грейнджер, я опозорила семью, и чтобы прикрыть эту историю, меня нужно было как можно скорее сплавить замуж. Гойл, конечно, парень неплохой…

— Я поняла, — морщится Гермиона. Морщится не от невысказанной грубости, а от выбора, перед которым поставили Персефону. — Но неужели других кандидатов не было?

— А ты думаешь, перед Паркинсон-Мэнором выстроилась очередь из желающих? Не будь дурой, Грейнджер. Не было никаких других кандидатов. Гойлы и те повелись на деньги, которыми маменька планировала подсластить пилюлю. К тому же у отца Гойла было что-то вроде вассалитета, и подбирать объедки за Малфоями им не зазорно.

Гермиона ошалело смотрит на Панси.

— Зачем ты так?

— Ну а что я такое, по-твоему? — Панси усмехается, и Гермионе становится не по себе от этой усмешки, быстрой и острой, как порез.

— Уж никак не объедки! — возмущённо отзывается она, поднимаясь из-за стола и решительно направляясь к холодильнику.

На кухне становится очень тихо. Она оборачивается на эту тишину и видит, как Паркинсон смотрит на неё как-то очень растерянно — у неё даже глаза, кажется, расширяются и становятся ещё больше обычного.

— Ну что? — раздражённо бросает Гермиона, чувствуя, как в ней медленно поднимается злость то ли на дуру Панси, то ли на её дуру-матушку, то ли на Малфоя, то ли на саму себя, то ли на всё и всех разом — поди тут разбери.

И вдруг видит, что губы у Паркинсон предательски подрагивают. А потом происходит и вовсе невозможное: она тяжело опирается локтями на стол и прячет лицо в ладонях.

Гермиона замирает на месте, глядя на подрагивающие плечи Панс и не зная, что делать. Потому что — как бы не расхохотаться истерически от этой мысли — слизеринцы не перестают её поражать, раз за разом выдавая самые невероятные реакции в самое неожиданное время. Это у них факультетское, что ли?

— Панси…

— Нафиг виски. У тебя водка есть? — сипло спрашивает Паркинсон и трёт лицо руками.

— Сейчас, — отзывается Гермиона, и Панс хмыкает, а потом сразу же шмыгает носом.

— Никогда бы не подумала, что у тебя дома может быть водка.

— Потому что я вся такая правильная? — улыбается Гермиона.

— Ну… да, поэтому, — почему-то это звучит совсем не обидно. Правда ведь, в конце концов… ну, или похоже на правду.

Панси разливает, а Гермиона в который раз за эти праздничные дни ловит себя на том, что происходящее кажется ей совершенно нереальным. Ну в каком бредовом сне ей привиделось бы, что она станет глушить водку с Панси Паркинсон? И страдать от неразделённой любви к Драко Малфою, ага. Здорово. Великолепно.

С другой стороны, не так уж она и страдает, верно? Наверное, если бы был хоть какой-то шанс — один на миллион — на то, что они с Малфоем могут быть вместе, было бы тяжелее. Но у Гермионы нет даже этой одной миллионной, и тем ей проще. Это Панси когда-то искренне верила в то, что у них с Драко есть какое-то общее будущее — и теперь старательно иронизирует, называя себя малфоевскими объедками, а потом плачет на её кухне.

А у Гермионы нет иллюзий. Нет надежд на то, что всё зайдёт дальше дурацкого объятия вот здесь, на этом самом месте, каких-то три дня назад. Даже дружбой их странное взаимодействие не назовёшь — так, два случайных человека, которые по воле судьбы оказались рядом. Но «рядом» — не значит «вместе».

Вот и хорошо.

Гермиона выпивает свою водку одним глотком — в горле сразу становится горячо, и она старательно дышит через рот, пытаясь избавиться от этого ощущения.

— Грейнджер?

— А?

— Я не люблю, когда меня жалеют, — Панс тоже опрокидывает свой стакан.

— А тебя часто жалеют? — где-то в морозильнике был лёд, кажется — ещё найти бы.

— Ну… нет, но… дракклы, Грейнджер. Вы странные. Гриффиндорцы. Искренне ненавидите годами, но стоит перед вами расклеиться…

— Ты хотела сказать — стоит перестать строить из себя бог весть что, — осторожно улыбается Гермиона.

Речь, конечно, о Панси — но она почему-то вспоминает Драко, срывающегося на крик в её министерском кабинете. И Драко, истерически хохочущего после парной аппарации. Или вот ещё — Драко, надевающего на голову Роуз венок из мишуры. Каждое из этих воспоминаний то ли греет, то ли обжигает её изнутри. Каждое — почему-то — бесценно.

— И это тоже, — Панси опускает голову набок и наблюдает, щурясь, за тем, как Гермиона раскладывает по стаканам лёд. Веки у слизеринки чуть припухшие, но она даже сейчас красивая. Маленькая, хрупкая, черноволосая и белокожая, похожая на изящную статуэтку из слоновой кости. Гораздо красивее, — думает Гермиона, — чем я, и принадлежащая к его кругу; и всё равно у неё ничего не получилось с Малфоем. Какие из этого можно сделать выводы? Да всё те же.

Интересно, жалеет ли Драко о том, как всё получилось с Паркинсон? Жалеет ли о том, что, в общем-то, сломал ей жизнь?

— Давай приготовим что-нибудь, — предлагает Гермиона, — если ты, конечно, не хочешь надраться в рекордные сроки.

— Честно? Хочу.

— Всё так плохо? — вопрос вырывается сам собой, и она тут же прикусывает язык: ох и ответит же ей сейчас Панси, мало не покажется.

Тем удивительнее, что та только плечами пожимает, всё-таки поднимаясь из-за стола и подходя к раковине:

— А сама как думаешь? Поттер ведь всё тебе рассказал.

— Да не рассказывал он мне всего, — фыркает Гермиона. — Ты переоцениваешь способность Гарри к разговорам об отношениях. Я его веритасерумом не поила, а без этого… сама понимаешь.

Панси смеётся, но смех получается каким-то нервным, неестественным.

Спустя полчаса и одну курицу в духовке — Паркинсон готовит просто ужасно, и Гермионе приходится присматривать за тем, чтобы та не отхватила себе палец ненароком, — они сидят за столом и пьют дурацкую водку под дурацкий разговор ни о чём. Словно мячик перебрасывают или танцуют какой-то странный замысловатый танец, не касаясь сути и даже не понимая, зачем собрались здесь, на этой кухне.

— Слушай, Грейнджер, — наконец говорит Панси. Её голос звучит удивительно твёрдо. — Я понимаю, что тебя так и тянет узнать, что творится у меня в голове. Валяй, спрашивай.

— Вот так просто?

— Вот так просто, — Паркинсон подливает водки в стаканы.

— Ладно. Почему ты плакала?

— Я не… блин, а ты умеешь задавать неудобные вопросы, да? Не знаю я, Грейнджер.

— Это не ответ, — упрямо отвечает Гермиона. Между прочим, она из неё не тянула: Панс сама напросилась на вопросы — нервы, что ли, пощекотать себе решила?

— Ладно. Допустим, мне сто лет не говорили ничего такого. Я очень чувствительная натура, видишь ли, и…

Ну началось.

— Панси, хватит ломать дурочку, — устало говорит Гермиона. — Ты не очень чувствительная, ты нормальная.

— Ого, Грейнджер, — слизеринка хмыкает. — Многие с тобой не согласились ли. Меня даже в Аврорате держат за чокнутую суку с пунктиком на полевой работе. На себя бы посмотрели.

— «Бешеная свора Шеклболта».

— Она самая, — Панс поднимает стакан. Чокаются. — За бешеную свору, чтоб её… правда, эта бешеная свора даже Грейбека выследить не в состоянии. Мохнатый ублюдок снова слинял куда-то на континент, но перед этим успел цапнуть ещё одного ребёнка.

Гермиона морщится. Ей не нравятся оскорбления в адрес оборотней — даже таких, как Грейбек, — просто потому что они оборотни. Но и то, что творит эта сволочь… ей некстати вспоминается изуродованное шрамами лицо Браун — и вдруг думается о том, что Рон, может быть, не такой уж и мудак. В конце концов, всенародно любимый герой войны мог бы подцепить любую дурочку — но выбрал именно эту. Видимо, всё-таки любил.

— В общем, ты… ну, правда нормальная. Наверное. Если не считать того предложения схватить Гарри на седьмом курсе.

Теперь очередь Панси морщиться и делать глоток. Гермиона ждёт ответа на свой невысказанный вопрос, слушая, как лёд тихо шуршит в их стаканах.

— Я этим не горжусь, сама понимаешь, — наконец роняет Паркинсон. — Но тогда мне было плевать на Поттера… и страшно хотелось, чтобы всё это закончилось, понимаешь? Война. Чтобы всё было как раньше.

— Не было бы, — отрезает Гермиона.

— Тогда мне казалось, что это всё решило бы. Чего ты хочешь от семнадцатилетней дуры, которая и жизни-то не видела до выпуска из Хогвартса?

— Туше.

— Нет, ты послушай, — Панси, кажется, всё-таки «забирает», — послушай меня. Нам всем — мне, Малфою, Нотту, Гойлу, Крэббу… да всем… нет, не так, Забини и Гринграсс соображали что-то… но нам-то казалось, что приход Лорда к власти — это благо, заслуженная награда за все те послевоенные годы, что наши семьи сидели тихо, как докси под веником. А потом… ну, последний год в Хогвартсе даже для слизеринцев раем не оказался, поверь.

— Я думала, вас всё устраива…

— Блядь, Грейнджер, пыточная в кабинете ЗоТИ ни одного, как ты выразилась, нормального человека не устраивает. Не все на Слизерине — тронувшиеся на почве мирового господства садисты-социопаты. Это скорее исключение из правил.

И снова — ненужные мысли о Драко. О Метке, которую он показал ей рождественским утром, и о том, каким жёстким было его лицо, когда он окрестил себя шестнадцатилетнего «малолетним кретином». Так почему она признает за ним право измениться, а за Паркинсон — нет?

Ответ «потому что влюбилась, как идиотка» правильный, конечно, но Гермионе совсем не нравится.

Нет уж, Грейнджер, давай-ка подходить ко всем с одной меркой.

— Мне жаль, Панси, — наконец тихо говорит она.

— Мне тоже жаль… Гермиона.

Эту безусловно трогательную сцену межфакультетского примирения (ух, видел бы это Дамблдор — да и Снейп с Макгонагалл тоже видели бы!) прерывает шлёпанье босых ног по полу: на кухне появляется Хьюго. Вид у него такой, словно он вот-вот разревётся — так что Гермиона торопливо подходит к нему и присаживается на корточки.

— Что такое, солнышко?

— Потерял мишку Драко, — шмыгает носом Хью. Гермиона оборачивается как раз вовремя, чтобы увидеть, как брови Паркинсон медленно ползут вверх.

— Кажется, теперь твоя очередь отвечать на вопросы, Грейнджер.